"Эммануэль" - читать интересную книгу автора (Арсан Эммануэль)Райские птицыМари-Анж вернулась на побережье. Кристофер просто сбежал в свою Малайзию, так и не найдя в себе смелости хотя бы прикоснуться к жене друга. Подходил к концу сентябрь. Анна-Мария закончила писать глаза Эммануэль, и теперь та позировала ей обнаженной – Анна-Мария вместо скульптурного портрета Мари-Анж делала портрет Эммануэль. Эммануэль ничего не предпринимала для совращения своей подруги. Во время сеансов она избегала разговоров о любви, так же как и тем «наслаждение» и «мораль нового времени». Прекрасная итальянка была влюблена в Эммануэль, и та это знала. Однако она не хотела чтобы Анна-Мария могла ее впоследствии упрекнуть в том, что ее соблазнили. А Эммануэль получала свое от Арианы и от сиамки, чья матовая кожа не переставала восхищать ее. Марио покинул ее. Она так и не видела его у себя после ночи в Малигате. Он путешествовал по Греции и присылал ей оттуда нежные письма. Между тем приближался день рождения Арианы. Надо было заняться подготовкой этого празднования. В Сиаме, где возраст, в отличие от всего остального мира, рассчитывается по циклам, окончание каждого цикла отмечается особо торжественно. Друзья Арианы и она сама решили ни в чем не отступать от местных обычаев. А начать праздник с фантастического костюмированного бала для всего круга знакомых. Приглашенные должны были сами приготовить себе маски под руководством Мерви, посвященной во все тайны этого деликатного и тонкого ремесла. Эта работа уже сама по себе была праздником. Долгие часы проводили молодые женщины у Арианы. Пол был усыпан перьями лебедей и цапель, перышками канареек, хвостами попугаев, пухом голубиных перьев; здесь были перья чайки и радужной птицы-лиры, и райской птицы – чего здесь только не было! Работа продвигалась медленно – больше обсуждали, чем работали. Планы рассматривались, принимались и снова поступали на обсуждение – слишком велико было удовольствие говорить об этом. Наконец, условились, что маски должны плотно прилегать, закрывать все лицо, волосы и даже шею, глаза будут спрятаны под шелковыми ресницами и веками. В продолжение всего бала никому не позволялось снимать маску. Таким образом, никто не будет узнан и смело сможет делать все то, на что было бы трудно решиться с незамаскированным лицом. Костюмы из тончайшего материала будут плотно обтягивающими и абсолютно прозрачными. Мерви (опять эта Мерви!) знала, какими должны быть эти одеяния. Она отобрала десять черных и десять красных – оттенка, который зовется «палачески-красный», – костюмов. Это определило число женщин-птиц – их должно было быть не больше двадцати. Разумеется, эти одежды годились не для всех. Только определенных размеров грудь могла выглядеть привлекательной в таком тесном наряде. Предварительное освидетельствование сверх достоинств вынудило потому многих кандидаток согласиться, хотя и неохотно, на роль зрительниц, чтобы не отказаться от участия в празднике. У костюмов были длинные, достигающие запястий рукава, и возник вопрос: надо ли прибавить к костюму еще и перчатки? Проконсультировались с руководительницей церемонии, и она, подумав, объявила, что прикосновение тончайшего нежного шелка действует более возбуждающе, чем прикосновение голой кожи. Таким образом были выбраны тонкие шелковые перчатки: черные – для черных трико и пурпуровые – для красных. И, по правилам, перчатки не должны были сниматься ни при каких обстоятельствах. Ариана и Эммануэль думали сначала, что Мерви сделает костюмы, подобные тем, в каких выступают танцоры: они закрывают только верхнюю половину тела, с трудом достигая талии. Мерви предложила продлить их получулками-полуштанами в виде крупноячеистой рыболовной сети; если носить это без трусиков или чего-то подобного, как возбуждающе будет выглядеть такое зрелище! Но на этот раз соучастницы не согласились: человеческое терпение не беспредельно, и этим штанам не остаться целыми на всю ночь именно благодаря их привлекательности! А уж коли гости обязаны не снимать масок и перчаток в течение всего праздника, с какой же стати делать исключение для штанов, или как их там хочет назвать Мерви. Таким образом, законопроект Львенка был забаллотирован. В порядке разъяснения Эммануэль предложила, что уж лучше им быть с самого начала вечера совсем обнаженными ниже пояса. Мару, к примеру, если она поднимет чуть-чуть кончики перьев, будет вполне украшать ее естественный пушок. Дело не в костюмах, заметил кто-то. Дело в том, кто их будет надевать: вот в чем трудность! Легко можно отыскать и больше, чем двадцать прекрасных женских статуэток. Но ведь мысль состоит в том, чтобы устроить парад красоты. Это должен быть парад интеллектов без предрассудков, и связанных друг с другом взаимной симпатией. Ведь это был не чей-нибудь день рождения, а день рождения Арианы, и готовить надо не просто спектакль, а пиршество любви! Организационный комитет просматривал списки участниц, ревизуя их ежедневно, сначала из эстетических соображений, потом из практических надобностей, заполняя бреши, образовавшиеся вследствие отъезда, нездоровья или просто малодушия приглашенных женщин. Наконец, все было утрясено, и когда подсчитали число масок, стало ясно, что успех обеспечен. Затем на обсуждение был поставлен вопрос о гостях мужского пола. Должны ли они также быть в масках? Нет, это должно быть привилегией женщин. Только им предназначалось быть загадкой на этом празднике, – птицам со спрятанными лицами и открытыми телами. Мужчинам в эту ночь отводилась роль скромных прислужников богинь. И только богини будут полуобнаженными. Мужчины обязаны явиться в вечерних костюмах! А сколько их будет? Столько же, сколько и женщин? Ну уж нет, это было бы слишком легко для них. Пусть они соперничают друг с другом, пусть выстраиваются в очередь. Пусть их будет больше, неважно на сколько, но больше. Обсуждалось также, следует ли приглашать мужей. Ни одного, сказала Мерви. Ариана придерживалась противоположного мнения: среди них есть вполне заслуживающие приглашения, например, Жан. И обе они смутились, когда в спор вмешалась Эммануэль. – Нет, Жана не надо, – отрезала она. – Без Жана. Ведь Анна-Мария не сможет прийти, вы ведь знаете. При чем здесь Анна-Мария, удивились обе спорщицы. Но Эммануэль не стала вдаваться в объяснения, и они ее больше ни о чем не спрашивали. Накануне большого праздника приятельницы Арианы собрались в последний раз для примерки своих костюмов. Великолепные в своих тяжелых бархатных плащах, подметающих пол, – они сбросят их позже, только после того, как зрители как следует истомятся, – они долго молча наслаждаются зрелищем своих масок, в которых много из царства птиц, но еще больше из царства грез; масок, под которыми трудно узнать смертных женщин. Маска Эммануэль – маска молодой коринфской совы с ржаво-красным хохолком над ушами – выглядела торжественно и серьезно: глаза были обрамлены бриллиантовыми слезками. Но Эммануэль казалась себе в этой маске не только совой, она выбрала себе другое имя – «Нимфа Ночи». Оранжевый, высокий и плотный гребень, высокомерное выражение глаз и голубоватый клюв придавали внешности Арианы почти мистическое очарование. Какое женское, сердце могло устоять перед подобным волшебством? Мерви предстала райской птицей с ярко окрашенной грудью и высоким султаном на шлеме – может быть, это была корона древних инков, за которой так охотились когда-то конквистадоры? Одна африканка соорудила на голове подобие трибуны с флагами – именно так выглядели длинные перья, спускавшиеся со лба и металлически шумевшие, как знамена на ветру. Только звук был резкий, неприятный, такой, что бил по нервам. Это таинственное шествие пораженных своими собственными произведениями художниц расцветило паркет пустого зала в красное и черное, а перья и хохолки исполняли в полумраке притушенных ламп феерический танец. И появляющиеся, наконец, обнаженные ягодицы так ошеломляюще соблазнительно контрастировали с причудливыми масками на лицах! А как различны по цвету эти длинные, волшебные ноги – загорелые у блондинок и тускло поблескивающие у сиамок! Таинственный взгляд и красно-оранжевое петушиное оперение с великолепным султаном, отороченным темно-пурпурной каймой, епископская мантия и непомерно длинный шлейф райской птицы – все это больше, чем маскарад: это сюрреалистические фигуры спутниц, явленные из мужских снов, из их попыток разгадать тайну Вечно Женственного. Воплощаясь ярким оперением, превращаясь в буйство красок, не были ли они более могущественны и привлекательны, чем тело возлюбленной? Птицы пообещали друг другу, что чудо будет длиться как можно дольше. Ни страсти, ни насмешки не позволят им скинуть чары, и они будут сиять своим сказочным оперением, своими неразоблаченными тайнами, скорее пробуждая отчаяние, чем успокаивая его. Метаморфозы были такими совершенными, что даже посвященные с трудом могли распознать под красноперой манишкой какаду или мягкими плечиками гиацинтового ара, под празднично окрашенной или смешно заостренной куколью бразильского колибри кудри шестнадцатилетней алжирки, совершенно неузнаваемые даже теми, кто столько раз гладил и целовал их. Разумеется, просто из мужчин мог вполне простительно пошутить и внести в ход праздника нарочитую сумятицу. Они сделали бы это не без задней мысли спутать Лауру и Мерви, опознать в Джамиле Мали, предположить, что под Марией скрывается Эммануэль, а под перьями Мариам – Дафна. И если, не в силах отказаться от своих желаний, они все-таки им отдадутся, в мужских объятиях близкие существа обернутся недоступной красотой, виденной, казалось, уже где-то и когда-то. Как удивятся они потом, осчастливленные незнакомыми и в то же время такими знакомыми подругами! Весь день дамы наслаждались предвкушением этой игры. Они заранее предоставили своим поклонникам возможность всяческих злоупотреблений. Для них это удобный случай познать бессмертное, сверхчеловеческое, неведомое дотоле: что может быть лучше в этих обстоятельствах, чем тянуться к женщине и овладеть… гением. Зал был разделен на две половины спускающимся с потолка занавесом из белого шелка. Лампы были погашены, и только в глубине, за занавесом, горел яркий прожектор. Гостям, расположившимся в мягких глубоких креслах, предлагались напитки на любой вкус. В темной половине зала были только мужчины и женщины, не участвовавшие в маскараде. На белом полотнище экрана возникают смутные видения, почти галлюцинации: осторожно взятые тонкими пальцами, словно нежные цветы, фаллосы разных размеров и форм; их два, четыре, восемь… В медленном ритме паваны кружат они вокруг фантома, вокруг призрака женщины, чье реальное тело живет там, в запретном пространстве между прожектором и шелком… Силуэт ее изгибается в сладкой истоме и, словно надломившись, опускается вниз; ее едва можно различить теперь. Видна только грудь. О, если бы эта нераспознаваемая фея сняла со своей головы волшебное оперенье! Чья-то прозрачная рука возникает из ничего, описывает в воздухе параболу, одна ладонь ложится на невидимый живот, становится различим палец, двигающийся взад-вперед там, где скрыт признак пола. Этот фаллический призрак все убыстряет ритм танца, наконец, он танцует бесшабашную джигу, а женское тело выгибается, опираясь о землю только пятками и затылком, превращается в натянутую струну. Внезапно палец исчезает, Приап успокаивается, силуэт бледнеет, экран погружается в темноту… Как только он вспыхивает, становится виден новый профиль с остро торчащей грудью, длинными стройными ногами, голову украшает воздушная прическа, высокая, как корона. С левой стороны возникает еще одна фигура; танцуя под аккомпанемент глухо звучащих колокольчиков, она приближается к первой, и признак мужественности выдается вперед решительно и строго, как на этрусских фресках. И вот два образа соединяются. Легко, как пушинку, поднимает мужская тень женскую. Выгнув спину, крепко стоя на невидимых ногах, мужчина с силой проникает в балерину, а та заключает его в крепкие объятия. Все это ясно видно под искусственным лунным светом. И снова ночь покрывает слившиеся силуэты своим покровом. Но начинает светать, и в этих искусственных утренних сумерках вновь стала видна женская фигура, неясно только, та ли, что была прежде, или другая: легче отличить друг от друга летающих райских птиц. Она садится, подогнув под себя одну ногу и вытянув другую. Мужчина, а может быть, фавн, приближается к ней, опускается на колени. Женский силуэт кладет ногу на его плечо и делает движение навстречу жаждущему рту. Тень мужской головы зарывается в тень женских бедер, и женщина откидывается назад, подставив грудь небесам. И свет медленно меркнет… На переднем плане четвертой картины предстает сидящий мужчина. Тень женщины – нет, музы! – возникает перед ним из мрака. Ее волосы подобны облаку, и походка ее воздушна; танцуя, она приближается к нему, склоняется все ниже. Фаллос героя медленно вырастает ей навстречу и, наконец, сливается с этим туманным неразличимым ликом. Но потом снова появляется и вновь исчезает, окунаясь вглубь торжественно, священнодействуя, творя какой-то ритуальный обряд. Женщина исчезает. Полубог остается один. Но ненадолго – из черной пелены вырисовывается еще одна фигура. Мужчина простирает к ней руки, привлекает ее к себе, поднимает – и с силой вонзает в нее свой член. Мягкие женские округлости сливаются с лепной мускулатурой любовника. Руки обвивают его шею, губы прижимаются к губам. И тело женщины изгибается с океанической гибкостью, вытягивается к воображаемому потолку, опускается и снова парит в воздухе. И при каждом движении жезл плодородия появляется и снова погружается в глубокую тень. Зрители вне себя: каждая жилка, каждый нерв напряжен, неукротимая сила пульсирует в их потаенных членах. Но представление продолжается. Женщина подпрыгивает, взмахивая руками в воздухе, волосы распущены и касаются земли, живот мужчины сотрясают судороги. Кажется, животворный сок так и хлещет из него. Следующая сцена являет зрителям покоящуюся на высоком ложе женщину. Ее плечи и лицо совершенно исчезают под густой копной волос. Широко раскинув ноги, она словно ждет кого-то. И он появляется. При его появлении женщина поворачивается спиной, выгнув поясницу, становится на колени. Исполнитель мужской роли вонзается в нее сзади так глубоко, что дальнейшее движение становится, по-видимому, невозможным. Поэтому он внезапно застывает. И женщина каменеет. Сразу же от левой кулисы отделяется другая женская фигура. Плавными шагами подходит она к замершей паре. Выступающий наружу бугор Венеры прикасается к женскому изваянию: женщина сразу же оживает, поднимает голову, становится виден ее профиль, жадными губами она впивается в приманку. Это возвращает к жизни и мужчину. С внезапной яростью он начинает терзать бедра пленницы, и та, разорвав привычную тишину театра теней долгими дикими криками, исчезает в ночи. Какое-то время экран пуст. Потом на нем появляются двое стоящих друг против друга мужчин. Они сближаются так тесно, что два их ясно различимых, торчащих вперед стержня сливаются в один огромный, толщиной в руку, фаллос. За спиной каждого нечто вроде стола или алтаря. Слева и справа два женских существа, напоминающие барельефы на нубийских вазах. Груди выступают над плоскими животами. Обе фигуры медленно приближаются к центральной группе. Но правая останавливается на полпути, а левая опускается между двумя мужчинами на землю и образует с ними одно целое. Нужно быть особенно внимательным или обладать ярким воображением, чтобы увидеть, как она берет в рот этот двойной лингам. Потом она поднимается и вытягивается на одном из стволов. Голова ее на уровне мужских бедер, и мужчины немного придвигаются к ней так, что могут губами прикоснуться к женскому телу. Вторая женщина повторяет в точности весь ритуал и устраивается на втором столе, образуя с первой полную симметрию. Теперь обе средние фигуры прерывают свой несколько гомосексуальный тет-а-тет, делают полуоборот и приближаются к алтарям: губы женщин раскрываются им навстречу, и каждая из лежащих завладевает фаллосом своего любовника. Затем показываются две женские тени, несущие между своими грудями мужские символы. Грациозными обольстительными движениями снимают они с шеи искусственные приапы и прививают их к жаждущим телам. Потом опускаются на колени между бедер этих новых гермафродитов и приникают губами к тем нежным росткам, которые они только что постарались облагородить. Еще двое мужчин: они появляются справа и слева и приближаются к коленопреклоненным женщинам. А те в тот же миг отворачиваются от искусственных приапов, которые они только что всадили своим возлюбленным, и стремятся отведать вновь прибывших. Их сноровка привлекает внимание двух других мужчин, от которых они оторвались, и те снова поворачиваются и подступают к этим женщинам сзади, приподняв их за бедра: по движениям мужчин видно, что они проникли достаточно глубоко. Двух стоящих мужчин, чьи стержни были во рту превратившихся в андрогинов женщин, разделяло небольшое расстояние, и это пространство требовало заполнения. Показались еще две мужские персоны. Они встретились в центре экрана, задвигались, закружились в пустом пространстве и наконец приняли точно такую же позицию, которую сначала занимала первая мужская пара. Все четверо касались друг друга ягодицами. Едва утвердились они в таком положении, как с обеих сторон экрана на сцену выпрыгнули две новые женщины, потом еще две. Первые расположились вдоль алтарных столов и принялись целовать груди лежавших там, ласкать следы, оставленные искусственными фаллосами. Две другие, присев на корточки возле приникших к приапам женщин, потянулись к низу их животов – ведь их любовники избрали другой путь. Свободной рукой каждая женщина ласкала грудь партнерши. Шесть групп образовались на сцене: в каждой группе один мужчина и две женщины. Мужчина, обняв одну из них за талию, укладывал ее на спину так, что ее голова упиралась в пятки другого представителя сильного пола, того самого, кого в это время содомировала поклонница искусственного приапа. Другую ученицу располагали так, чтобы ее удобно было вылизывать той, что лежала на спине. А руки «верхней» женщины должны были быть достаточно длинны, чтобы дотянуться до мужских плеч и суметь потрогать мужскую стать третьего из четверки, вонзившегося в зад ее подруги. Эти сцены разворачиваются на обеих сторонах дипти-хона. Мужчины, приведенные четырьмя последними исполнительницами, занимают окончательное место на телах своих возлюбленных; но если раньше работали только губы и языки, то теперь соитие совершается по всем правилам. И в то же время каждый из них ласкает грудь той, которую лижет его подруга и соединяет на ее бутоне мужской и женский языки. Их движения в постоянной гармонии с поведением других: с жестами женщин, в которых они вонзаются, с теми, кого они ласкают языком и руками, в то время как их ласкают другие мужчины и женщины. Вся прелесть картины именно в этой координации межчеловеческих отношений. Между тем свет мало-помалу меркнет, и нужно приложить немало усилий, чтобы различить отдельные силуэты. Сгущающаяся тень стирает изображения с экрана, заполняет последние пустоты между фигурами и все-таки не заканчивает игры. Тонкой игры черных и серых тонов, которые движутся, вздрагивают, пробуждая в тех, кто наблюдает за ними, какие-то могучие желания… |
|
|