"Доктор Елисеев" - читать интересную книгу автора (Давыдов Юрий Владимирович)

6

Алжир, Алжир… Благодать земная, солнечная благодать. Алжир – это Африка, но до Алжира рукой подать из Европы.

Еще Наполеон повелел военному министерству начертать план алжирской кампании. Однако у Наполеона недостало для нее времени. Девять лет спустя после того, как английские тюремщики зарыли труп Наполеона в долине Лонгвуд, что на острове Святой Елены, в 1830 году, король Франции Карл X спустил на Алжир генерала Бурмона.

Генерал располагал солдатами, пушками, маркитантами. Он не располагал только совестью. И поэтому Бурмон имел честь сделаться родоначальником так называемых «африканских генералов». Это были дикари в эполетах, повторявшие «цивилизация, цивилизация» чаще, чем «черт побери», и считавшие, что там, где начинается Африка, там кончается все человеческое.

В восемьсот тридцатом Алжир услышал французские пушки, и воспитанники французских военных училищ доказали, что они натасканы расшибать не одни лишь парижские баррикады и умеют стрелять не в одних лишь парижских блузников.

Взять штурмом Константину и учинить в ней такую резню, что жители, обезумев, кинутся в бездонные пропасти? Отлично! Вперед, ребята, во имя бога и короля!.. Сабли вон, руби руки арабским горожанкам – где там возиться, срывая с них браслеты? И да здравствует Франция!.. В этих пещерах попрятались тысячи алжирских женщин, стариков, детей? Полковник Пелисье приказывает заложить входы в пещеры сухими дровами. Теперь – огня! Оля-ля-ля, мы заставим их поплясать в дыму. Живей, молодцы, живей!.. Но что это? Алжирцы не сдаются? Они поднимают мятежи? Они бьют французское воинство? Пусть пеняют на себя. «Африканские генералы» взывают к отечеству: солдат, солдат и еще раз солдат, пушек, пушек и еще раз пушек, свинца, побольше свинца… Десятого Карла сменяет Луи Филипп, Луи Филиппа – Луи Бонапарт, племянник императора, замыслившего покорение Алжира… Многое меняется во Франции. Одно неизменно: плывут в Алжир войска, артиллерия, боеприпасы. А следом спекулянты, авантюристы, разорившиеся помещики, попы, коммивояжеры, трактирщики, подрядчики, ростовщики. И вся эта сволочь, урча и закатывая зенки, рвет Алжир – его земли, его пастбища, его оазисы. Скорее! Хватай! Набивай мошну! И да здравствует король, император, республика, черт, дьявол!..

Елисеев прибыл в Алжир в пору, когда отпылали восстания. Вот уже два года как угас в изгнании Абдаль-Кадир, арабский Шамиль. Французские колонизаторы напрочно, надолго располагаются в стране. Алжирцы прокладывают дороги, которые принадлежат французам. Алжирцы строят артезианские колодцы, которыми владеют французы. Алжирцы возводят отели, в которых живут французы, рестораны, где они пьют и танцуют канкан, магазины, в которых они торгуют, причалы, у которых грузят свои корабли… В стране царит строжайшая законность: француз – гражданин полноправный, алжирец имеет полное право на кандалы и смертную казнь, и притом – зачем бумажная волокита? – без следствия, без суда.

Елисеева не прельщает э т о т Алжир. Его тянет, как замечает доктор в дневнике, «далее от европейской показной культуры, в глубину алжирской Сахары, где власть цивилизации не успела еще тронуть особенностей жизни, развившейся при естественных условиях, а не внесенных пришлыми цивилизаторами Европы».

Он торопится еще и потому, что его гонит хронический недуг, неподвластный медицине, – нехватка денег. Он торопится, хотя и не любит быстрой езды. Он любит следить, как природа и люди постепенно меняют облик, любит переливы и полутона, панораме предпочитает миниатюру. Но пока ему приходится сидеть в поездах и дилижансах. А быстрая езда – как современные живописцы: отметая частности, пренебрегая мелочной отделкой, создают пейзаж летучими штрихами. И потому северный Алжир запечатлелся в его памяти широким полотном, выполненным свободной кистью.

Горы, воспетые древними как «опора неба», горы, то в шапках и шубах лесов, то нагие; города с разительной несхожестью арабских и европейских кварталов; долины в молниях узких потоков и геометрия плантаций…

Наконец последний дилижанс. Высокий, поместительный экипаж с кондуктором в картузе, как у питерских дворников, и четверкой лошадей цугом. И в лицо Елисееву бьет золотистый ветер пустыни. И словно бы вместе с ним несется череда видений: «Принцесса Фатима», капитан Марчеллини, паломники… Кондуктор на козлах щелкает бичом, лошади разом выносят дилижанс на перевал. Возница осаживает четверку и снимает картуз. Уф-ф, можно и передохнуть малость.

Елисеев вышел из дилижанса. Вот она! Вот она, великая Сахара… Она впереди, до горизонта, распахнутая, бесконечная. А справа и слева отроги гор. Но глазу наскучили горы. Взор тянется, скользит и скользит, отдыхая, по песчаным далям до красновато-желтого горизонта. И так же, как на руинах Карфагена в голову не приходило ничего, кроме избитого латинского изречения, так и сейчас, на перевале, одно лишь избитое сопоставление: словно море, настоящее море…

И опять гремит дилижанс. Там, за холмами, – Бискра. Но прежде, конечно, форт. Он тезка парижского предместья, его зовут Сен-Жермен. Пушки, часовые, казармы, шест с флагом. Алжир умиротворен? О да, разумеется. А форт с пушками? С ними, знаете ли, надежнее. Никогда нельзя положиться на благоразумие алжирцев, которым сделано столько добра. Шальные головы, спят и видят, знаете ли, избавление от франков…

Итак, форт Сен-Жермен, за ним кипарисовая аллея. Кипарисовой аллеей запыленный дилижанс вкатывается в Бискру, где есть гостиница «Сахара», где выстроились кирпичные домики, обвитые плющом, где раскинулся базар, окруженный кофейнями.

Из Бискры путь один – на верблюдах. Теперь забота – найти попутчиков. Хозяин отеля «Сахара», пузатый краснощекий плут, подсказывает русскому путешественнику: потолкуйте, сударь, вон с теми господами. Господа оказываются коммивояжерами. Они везут товар в Туггурт и Уарглу. Бог торговли покровительствует Елисееву, хотя он в жизни и пуговицы не продал. Может, потому, что он исправный покупатель? Вот и в Бискре он набивает целый тюк покупками. Местный аптекарь разводит руками: «Я вас правильно понял, месье доктор? Вы хотите даром лечить любого туземца?» Елисеев объясняет: антропология. Носатый аптекарь, с бородкой как у короля Генриха IV, пожимает костлявыми плечами: «Если месье нужны антропологические измерения, то вы идите к местным властям, и вам без долгих слов пригонят сколько угодно туземцев». – «Нет, – говорит Елисеев, – сие не в моих правилах. Я уж лучше распущу слух, что странствующий москов собирает целебные травы, и это привлечет ко мне кочевников».

От Бискры на юг до оазиса Уаргла верст триста. Если все пойдет ладно, доктор доберется туда в несколько дней.

Началось ладно. Верховые верблюды – голенастые, сильные, отъевшиеся – взяли с места бодро. Верблюды вьючные – тяжелые, мохнатые, горбастые – вышли раньше.

Елисеев не заметил, как пропал из виду городок. Он не оглядывался. Перед ним пустыня. Ее дали манили. Доктор знал это чудодейственное притяжение и был рад вновь его испытать. Он знал и ту особенную зоркость, которую обретает в пустыне зрение, и это тоже было в отраду. Прозрачный, как дистиллированная вода, воздух разливался над пустыней. И все виделось удивительно четко: куст тамариска и альфа (та самая альфа, что тяжелыми связками ложилась в корабельные трюмы и доставлялась в Европу на писчебумажные фабрики), высохшие, как мумии, ложа рек, и змеиный волнистый след, и одинокий колодец с десятком пальм, и оазис с тысячами пальм.

От оазиса к оазису плыл караван, как пирога полинезийцев плывет от атолла к атоллу. Мерой пространства были теперь не километры, а дневные перегоны, мерой времени – не часы, а восходы и заходы.

По ночам шевелились, шуршали, ползли полчища желтых и полчища темных скорпионов. Ни костер, ни ножи, ни палки не могли остановить их натиска. Вздрагивая, ежась, вскакивая и яростно топоча ногами, Елисеев отбивался от этих батальонов. А они ползли, шуршали, шевелились. Казалось, вся пустыня каждой своей песчинкой обратилась в желтых и темных скорпионов. Не было сна, не было роздыха, не было ровного, ясного, немерцающего света звезд, а был только этот гнетущий, этот устрашающий шорох…

Ночи сменялись ослепительными днями, и вновь баюкал Елисеева вековечный ритм караванного шествия.

Глиняная Уаргла рассыхалась под солнцем и плесневела в испарениях окрестных болот. Настоящая Уаргла, великий город Сахары, ведомый еще Геродоту, приказал долго жить. Река, струившаяся некогда подле города, сгинула в песках, оставив по себе память в задумчивых легендах и унылых топких озерцах.

Прежде в Уарглу хаживали богатые караваны из Судана, с берегов Нигера.

Теперь коммивояжеры везли сюда залежалую галантерею марсельских и тулонских лавок.

Глиняная Уаргла гибла: мечети осыпались, дома кособочились. Сахара грозила начисто поглотить ее, как некогда лава Везувия поглотила Помпею. Но люди жили в Уаргле, как живали они в Помпее, не думая о гневе вулкана. Люди растили детей и финиковые пальмы, ходили на базар и в мечеть, спорили и смеялись в узеньких улочках-коридорчиках, и зажиточный араб задирал нос перед бедняком, и все угрюмо подчинялись чужеземцу-правителю.

Самих же французов было немного: они обосновались за городом, в пышнейших фруктовых садах и виноградниках, пред которыми меркли Шампань и Анжу. Один из таких колонистов, некий господин Албаньель, прослышав о приезжих, зашел в грязный караван-сарай и был столь любезен, что пригласил Елисеева под свой кров.

Клод Альбаньель, господин лет шестидесяти, умеренно упитанный, чистюля с аккуратно подстриженной бородкой и густыми, не очень поседевшими волосами, являл тип человека, довольного «самим собой, своим обедом и женой». Тридцать с лишним лет назад студент Клод мечтал о славе романиста и, сидя с приятелями в кабачке на бульваре Сен-Мишель, стучал кулаком по столу, суля свернуть шею новоявленному императору Наполеону III и всем его присным. За эти свои посулы студент Клод, как и многие его собутыльники, поплатился высылкой в Алжир. Некоторое время он хранил верность заветам Робеспьера. Потом сообразил, что заветами сыт не будешь, и пустился в спекуляции. Дела у него шли не очень-то удачливо, но все же Клод сколотил круглый капиталец. Приобретя некоторый коммерческий опыт и блондинку Лауру, прошлое которой было не совсем ясно, он забрался в далекую Уарглу.

Именуя себя «пионером культуры», Альбаньель обстроился, обжился, пустил, что называется, корни, а блондинка Лаура подарила ему дочь. Как раз накануне приезда Елисеева ей исполнилось двадцать.

То ли заботы о подходящей партии для нежно любимой Эжени, то ли любопытство, а может, и то и другое привели Альбаньеля в караван-сарай к Елисееву.

Как бы там ни было, но Елисеев вполне оценил уют просторного дома Альбаньеля, стол, сервированный на террасе, где был слышен перезвон ручья и пахло олеандрами и жасмином.

Нельзя сказать, чтобы он остался совсем равнодушен и к Эжени. Девица не была дурнушкой: красивые волосы, унаследованные от матери, и шустрые глазки, точь-в-точь как у самого Альбаньеля.

Коротко говоря, наш доктор премило убил вечер. Он болтал о том о сем и прилежно отдавал должное кулинарному искусству мадам Лауры. А потом он с наслаждением растянулся на свежих простынях в отведенной для него комнате.

На другой день затеяли верховую прогулку. Эжени оделась амазонкой; ей хотелось выглядеть наездницей Булонского леса, о которых она вычитала у Альфонса Карра и Жюля Жанена – давно позабытых во Франции сочинителей. Мадам для пущей авантажности покрылась неимоверно широкополой шляпой из пальмовых листьев. Месье Альбаньель был в костюме жокея. Взглянув на дам, Елисеев не без труда подавил усмешку: вспомнилась городничиха и ее дочь из «Ревизора».

Для начала доктору была показана вотчина. У «пионера культуры» невольников не было. А вот эти работники? Оказывается, если бы не месье Альбаньель, они околели бы с голоду.

Покинув владения доброго семейства – а владения эти, помимо всего прочего, были показаны доктору и для того, чтобы он имел представление о приданом Эжени, – кавалькада устремилась дальше.

Проехав верст шесть пальмовым лесом, всадники выбрались на рубеж оазиса. Лошади встали, как на краю бездны.

Пустыня лежала рыжая, гневно горячая. Оттуда, из кристальной дали, валом накатывал густой раскаленный воздух.

Елисеева так измучили «скорпионовы ночи», что его уже не трогала магия пространств и воздуха пустыни. Но чуть передохнув, он вновь ощутил таинственное притяжение Сахары. И, позабыв о своих спутниках, весь охваченный нетерпением, завороженно глядел на пустыню… Уаргла – последний французский пункт в Сахаре. Уаргла – ворота великой Сахары. И грош ему будет цена, если он не выйдет за эти ворота…

– Что с вами, месье доктор? – рассмеялась Эжени. – У вас такой вид, точно вы влюблены. – И она опять рассмеялась.

– Влюблен, – отвечал Елисеев совершенно серьезно.

– О-о-о! – протянула мадам Альбаньель.

– О! – произнес месье Альбаньель.

А мадемуазель опустила короткие реснички.

«Какой пылкий молодой человек», – со вздохом подумала мадам. «Однако он скор», – с некоторым беспокойством подумал месье. «Но зачем же здесь?» – с легкой досадой подумала мадемуазель: согласно рецептам Карра и Жанена влюбленный сперва признается наедине с возлюбленной.

Несколько затянувшееся молчание удивило Елисеева. Посмотрев на Эжени – ее лошадь стояла вровень с его лошадью, – Елисеев вспыхнул. Черт возьми, да они вот что… Доктор почувствовал ужасную неловкость. Объясниться? А, глупости… Объясниться все-таки следовало не мешкая, потому что мадам Альбаньель, доверительно тронув его кончиком хлыстика, сказала с ласковой задумчивостью:

– Мой милый, у нас есть еще время поговорить обо всем.

– Да нет, вы только взгляните, – решительно начал Елисеев, – вы только взгляните. – И он протянул руку в сторону Сахары. – Так и влечет остаться один на один с этим безмолвием… – Доктор воодушевился, он не желал замечать гримаску мадемуазель Эжени. – Но, господа, пустыню только тот поймет, кто увидит ее ночью, – говорил Елисеев, радуясь своему красноречию. – Да-а, лунной ночью, когда вся она полнится серебристой голубизною, когда звезды горят как планеты – не мерцая, и все это в молчании, которое, право, действует сильнее говора волн. Ну как же не почувствовать себя влюбленным?! Только там сознаешь правоту и мудрость древних египтян. С пустыней отождествляли они божество всеобъемлющего пространства и божество всепоглощающего времени. – И он обратился к Эжени, точно у нее одной надеялся найти полное понимание: – Помните у Леконта де Лилля? Как это?.. Вы не подскажете, мадемуазель?

Мадемуазель дернула плечиком: нет, она не помнит никаких стихов, и вообще она не терпит этого Леконта де Лилля.

– Поедемте, господа. Я боюсь мигрени. – И мадам Лаура повернула лошадь.

После обеда, сидя вдвоем с хозяином в удобных креслах и закурив сигару, Елисеев сказал, что его самое пылкое желание – проникнуть подалее в Сахару, хотя бы за несколько переходов от Уарглы, а при счастливом случае, так и в Гадамес.

– В Гадамес?! – воскликнул Альбаньель. – Полноте шутить, доктор!

Елисеев отвечал, что не шутит.

– Да вы знаете, что случается на пути в Гадамес?

Елисеев отвечал, что знает, отлично знает.

– Нет, вы ничего не знаете!

Альбаньель вскочил с кресла, заходил по террасе и, размахивая сигарой, зажатой меж пальцев, принялся живописать, как кочевники-туареги несколько лет назад расправились с отрядом полковника Поля Флаттерса и как изрубили на куски трех французских миссионеров.

– Теперь вам ясно? – заключил Альбаньель, взмахнув рукой, и дым его сигары оставил в воздухе сабельный след.

Елисеев подождал, пока хозяин уселся в кресло.

– Поверьте, месье, я тронут вашей заботливостью. Право, тронут. Но я вовсе не кидаюсь очертя голову в авантюру. Некоторые соображения… Да, вот вы говорите о злосчастном полковнике Флаттерсе. Совсем другое дело, месье. Ведь полковник шел с разведочной миссией, и туареги могли видеть в ней (между нами, не без основания, не правда ли?)… туареги могли видеть в ней угрозу своей свободе, своей независимости. А она им, разумеется, дорога. А я? Я, месье, странствую как географ, как врачеватель, как москов. И в одиночку. У меня только аптечка…

– Аптечка… – пробормотал Альбаньель. – Плевать они хотели на вашу аптечку, сударь. Укокошат, и все тут.

– Позвольте не согласиться. Вы же знаете, молва быстрее телеграфа. И я убедился в этом здесь, в Уаргле. Мы еще только подходили к вашему прелестному оазису, а меня уже окружили жители. Они приветствовали доктора и просили медицинской помощи.

– Но, сударь, здесь вам покровительствует Франция!

Елисеев улыбнулся на это горделивое восклицание и продолжал свои доказательства, из которых выходило, что путешествие в Гадамес (при наличии попутного каравана, конечно) будет хотя и нелегким, но успешным.

В конце концов Альбаньель нехотя согласился разослать своих слуг по караван-сараям Уарглы. Пусть поищут, нет ли кого-нибудь из Гадамеса.

К вечеру гонцы стали приходить один за другим. И все с неутешительными вестями. Елисеев приуныл и затворился в комнате с каким-то дурацким романом, взятым у мадемуазель Эжени. Перед ужином хозяин заглянул к нему.

– Не знаю, к добру или к худу, но… нашелся.

Елисеев отбросил книгу.

– Кто такой? – И весело отмахнулся: – Впрочем, его имя мне ничего не скажет.

– Да, вам оно ничего не скажете Но я свидетель – почтенный старик.

– Как мне теперь быть, месье?

Альбаньель улыбнулся его нетерпению.

– Вам? Да никак. Я пошлю за ним и сам столкуюсь.

– Не знаю, как и благодарить…

– Благодарить будете небо, коли вернетесь подобру-поздорову.

– О месье, надо верить в судьбу, – отшутился Елисеев.

А вечером пришел старик, житель далекого сахарского оазиса Гадамеса. Он приехал в Уарглу по каким-то делам и завтра же отправлялся обратно. Старика звали Ибн Салах.