"Время вспять" - читать интересную книгу автора (Абрагам Анатоль)

Мадемуазель Бертен

Когда мы высадились — мама, сестра и я — на платформе Северного вокзала в Париже 25 июня 1925 года, нас встретил дядя Давид, старший брат отца, который жил во Франции уже более двадцати лет. Он был поражен (или сделал вид), заметив большой чайник, который мама держала в руке и с которым мы путешествовали всю дорогу. Я запомнил этот пустяк потому, что он сразу задал тон нашим отношениям с родственниками отца, — дядей Давидом и его сестрой Раисой, которые жили в Париже уже много лет. Они были французами, или, вернее, парижанами, а мы были пришельцами с Востока, или, еще хуже, из Совдепии, которые были не знакомы с цивилизацией, что и служило поводом для снисходительного веселья.

Конечно, они были правы; я с самого начала сделал для себя странные открытия. В ресторане, куда дядя нас повел в первый же вечер, нам подали артишоки, которых я, конечно, в жизни не видал, с густым белым соусом. Будучи наблюдательным мальчиком, я сразу заметил, что листьями артишока набирали соус с тарелки и подносили его ко рту, но меня интриговали две вещи: почему пользовались именно тем концом листа, который был меньше всего похож на ложку, и почему каждым листом пользовались только один раз. После взрыва смеха, которым был встречен мой вопрос, я решил больше вопросов не задавать. Подали миску с неперемешанным зеленым салатом (еще одно блюдо, которого я никогда не видал), которую дядя, вместо того, чтобы передать даме, т. е. маме, поставил перед собой. Очевидно листья салата, которые были наверху, ему не понравились, потому что он все перевернул, чтобы найти что-нибудь получше на дне. То, что он там нашел, ему опять не понравилось, потому что он продолжал вертеть салат до тех пор, пока, окончательно разочаровавшись в своих поисках, не передал миску маме. Даже простой человек, как Сергей Романович, никогда бы себе такого не позволил!

Еще один сюрприз ожидал меня вечером: я открыл, что одеяло пришито к матрасу и что надо пролезать в узкое пространство между ними, что было крайне неудобно. У меня даже мелькнула мысль, что я попал в страну воров, где одеяло надо пришивать к матрасу, чтобы его не украли. Утром я убедился, что оно не было пришито, а просто концы его были подоткнуты под матрас, как принято во Франции. Несмотря на эти забавные случаи я скоро освоился с малознакомой обстановкой; краткие остановки в Риге и Берлине облегчили переход из одного мира в другой. Но главное потрясение — школа — было еще впереди.

По приезде во Францию я не знал ни слова по-французски. Здесь я, пожалуй, лгу: я знал bonjour (здравствуйте), aurevoir (до свиданья), merci (спасибо) и еще набор слов, менее необходимый в городской обстановке — la poule, le coq, le canard, la vache, le chat, le chien (курица, петух, утка, корова, кошка, собака). Этот маленький скотный двор был наследием одного утра, проведенного в семилетнем возрасте в частном детском саду. Его содержали две старые девы дворянского происхождения, которые перебивались как могли, преподавая французский язык. Их метод заключался в том, что детям показывали картинки и заставляли повторять их названия по-французски. По-русски говорить не разрешалось. Метод был, пожалуй, не плох, но я попал туда с детьми, которые уже учились в этом саду ранее и успели к нему привыкнуть. Попытка, потопленная в моих слезах, обучить меня французскому языку по этому методу, не была возобновлена. Я категорически отказался вернуться в то место, где со мной говорят на непонятном языке. Могу сказать лишь, что из-за отсрочки я ничего не потерял, как говорят во Франции.

Наша квартира в Париже находилась в XV квартале или «ар-рондисмане» (arrondissement). Ближайшим был лицей Бюффон. Из-за моего незнания французского решили более целесообразным на первый год поместить меня в частную школу, гордо называвшуюся «Средняя Бретейльская школа» («Ecole Secondaire de Breteuil») и приютившуюся в тени лицея Бюффона. Итак, я вступил в первый раз во французскую школу 1-го октября 1925 года. Мне было десять лет и меня поместили в шестой класс.

Увы, сцена детского сада была разыграна заново без больших изменений. Мне особенно не повезло потому, что первым оказался урок латыни. Учитель написал на доске столбец французских слов и напротив них перевод на латинский или, может быть, наоборот. Не понимая ни того, ни другого, «разобрать, кто зверь, кто человек», я не мог. Это было слишком. Я разразился слезами и плакал весь день. Во время перемен ко мне подходил надзиратель и говорил какую-то чушь, где выделялось слово «камрад», которое, как я знал, означало «товарищи», с которыми он, очевидно, приглашал меня поиграть, но я упрямо отказывался. На следующий день, посоветовавшись с директором, меня решили поместить в класс пониже. С легкой руки директора меня спустили вниз по лестнице сразу на три ступеньки — в девятый класс.[3] Я полагаю, хотя не могу поручиться, что директор определил у меня слабоумие в легкой форме.

Там я встретил мадемуазель Бертен, мою первую любовь, хотя и не мою первую любовницу. (Эта фраза является буквальным переводом с французского или с английского. Как «maltresse» по-французски, так и «mistress» по-английски, имеют оба смысла: любовница и школьная учительница. Боюсь, что вся соль моей невинной шутки растворилась в русском переводе. Есть теория, по которой суть шутки заключается в том, что в логической цепи снимается одно звено. Смех слушателя и связанное с ним удовольствие объясняются подсознательной гордостью своей способностью мысленно восстановить это звено. Именно поэтому шутки, которые надо объяснять, не смешны. После этого, если читатель не найдет мою шутку смешной, он будет знать почему.)

Мадемуазель Бертен была молода и хороша собой. Она правила твердой рукой в седьмом, восьмом и девятом классах (все три в одной комнате). Нас было около тридцати, большая часть учеников — в седьмом классе. Если Божьей милостью она еще жива (она родилась вместе с нашим веком), я хочу выразить ей здесь свою благодарность, и то, что я никогда не посмел ей высказать — свою любовь. Мама пригласила ее дать мне для начала несколько частных уроков французского языка. В арифметике я не нуждался в помощи и даже иногда слегка раздражал мою дорогую мадемуазель Бертен своим умением считать в уме быстрее нее.

Я провел неделю в девятом классе и месяц в восьмом. На Рождество я стал первым учеником седьмого класса, не просто считался, как в России, а был удостоверен таковым медалью, которую мадемуазель Бертен собственноручно приколола к моей курточке. Я чуть не потерял сознание от гордости и блаженства. Когда я вернулся домой, мама меня поздравила, но медаль посоветовала снять: «Интеллигентные люди медалей не носят», — кратко объяснила она. Ей не довелось увидеть, как раз в год я напяливаю свой темно-зеленый, расшитый шелком академический вицмундир, вешаю на шею орден и прикалываю сбоку звезду. («Купишь фрак темно-зеленый и перо возьмешь», — как у Некрасова.) Может быть, прожив во Франции тридцать восемь лет, она бы смягчила свою непримиримость, но, когда она умерла, до Академии мне было еще десять лет. Мне понадобилось шесть месяцев, чтобы одержать решительную победу над своим лютым врагом — правописанием, о существовании которого я в России и не подозревал, и после шестидесяти (!) ошибок в моем первом диктанте, достичь безошибочности.

В нашей маленькой школе каждое утро читали краткую молитву, а по пятницам длиннее. Одно оставалось тайной для меня даже после того, как я стал свободно понимать французскую речь. По пятницам во время молитвы ученики тыкали себя двуперстием в грудь и бормотали: «Семафу, семафу, сематреграфу», что, как мне казалось, смахивало более на славянское наречие, чем на французский язык. Мама не знала, что такое «семафу». Мне было неловко расспрашивать мадемуазель Берген насчет обрядов, в которых я не принимал участия, но наконец я решился. Она мне объяснила, что это означало: «Cést ma faute, cést ma faute, cést ma trиs grande faute», т. е. «Моя вина, моя вина, моя великая вина». Они каялись слишком быстро для меня.

В моих первых схватках с французским языком часто возникали недоразумения. Поводом для одного из них была так называемая «Ligue du Bien Public»; т. е. «Лига добра для народа», которую я понял как «Ligue du Bon Public», что значит «Лига хорошей публики» — название, которое, как выходец из СССР, я нашел возмутительным.

Здесь я прошу прощения у русского читателя за пропуск подробностей, взятых главным образом из французской грамматики и географии, которые в русском переводе потеряли бы всякую прелесть, предполагая, что она имелась в оригинале (смотри выше примечание о механизме шутки). Но я хочу сохранить краткий обзор истории моей новой родины, как мы ее изучали в приготовительных классах в 1925 году под руководством нашей дорогой мадемуазель Бертен.

Я узнал что галлы, наши предки, ничего не боялись, кроме маловероятного падения неба на их головы, что Кловис, вождь франков, разбил суассонскую вазу, после чего он склонился и обнял культ своей жены (намек на маленькую непристойность, которая испокон веков передается французскими школьниками из поколения в поколение); что Филипп-Август обнес Париж стеной; что Святой Людовик IX вершил правосудие под дубом; что Жанна д'Арк изгнала англичан из Франции и была вознаграждена сожжением; что Карл IX постреливал из пищали в протестантов (они же гугеноты); что Генрих IV, сторонник вареной курицы по воскресеньям для каждого француза, считал, что Париж стоит обедни, и погиб от руки Равайяка, что Людовик XIV был «le Grand Roi» и объявил, что «Пиренеи больше не существуют»; что Людовик XV (про которого надо было знать, что он не сын, а не то внук, не то правнук Людовика XIV) сказал: «После меня хоть потоп»; что Мирабо (я путал его с писателем Мирбо, которого читала мама) приказал маркизу Де Брэзе рассказать своему хозяину про волю народа и силу рассказать своему хозяину про волю народа и силу штыков; что народ взял Бастилию; что Людовик XVI (опять не сын, а внук предыдущего) был гильотинирован со своей женой «австриячкой»; что Дантон сказал народу: «Смелости, смелости и еще смелости», — а затем палачу: «Покажи мою голову народу»; что челюсть Робеспьера была разбита Девятого Термидора; что Бонапарт перешел Альпы и добрался до египетских пирамид; что он победил при Аустерлице и в Москве (последнему я не верил, зная противоположную версию благодаря Толстому); что из-за опоздания Груши и вероломства англичан он попал на остров Святой Елены (здесь я знал все подробности благодаря Лермонтову); что он был отомщен Наполеоном III (почему III?), который взял Севастополь; что пруссаки Бисмарка вошли в Париж, но что Адольф Тьер «освободил территорию»; что Жоффр совершил чудо на Марне, а Фош — еще где-то; что немцы неохотно платили контрибуцию, и что президент Республики, господин Гастон Думерг, прозванный Гастунэ, правил судьбами Франции в 1925 году.

Таковы главные вехи истории моей новой страны от далекого прошлого до животрепещущей злободневности, как я их запомнил из обученья у моей дорогой мадемуазель Бертен. По естествознанию вместе с тем, что я почерпнул из «Детской Энциклопедии», я знал, пожалуй, столько же, сколько мадемуазель Бертен.

Остальные предметы были рисование, чистописание и гимнастика. По рисованию, как был я безнадежным, так и остался. По гимнастике я имел «удовлетворительно»: вполне приличные результаты в беге и прыжках, довольно ловок в играх с мячом, слабоват на снарядах. Я полюбил коллективные игры, так называемые «жандармы и разбойники», а также другие игры, название которых по-русски ни я, ни мой словарь не знаем. Я начал робко поигрывать в футбол на школьном дворе и стал счастливым обладателем велосипеда, на котором упражнялся на тихой улице, где мы жили. Как ни странно, я преуспевал в том, что во Франции презрительно звалось «наукой ослов» — в чистописании (как и Гамлет, судя по тому, что он рассказывает другу Горацио, хотя чего только он ему ни рассказывает). Вооруженный стальным пером, я радостно выводил толстые и тонкие штрихи и вышел первым в последнем испытании благодаря фразе «Гош усмирил Вандею». Я долго хранил эту работу — мои прописные Г и В были само совершенство.

Могу поздравить себя с тем, что приехал во Францию, не зная ни слова по-французски, ибо уверен, что именно этому я обязан тем, что сразу заговорил по-французски без малейшего акцента. Например, покойный Набоков, которого я однажды слышал по французскому телевидению и который прекрасно знал язык, говорил с легким акцентом, хотя в детстве имел французскую гувернантку, говорил дома по-французски, а в эмиграции жил много лет во Франции. Итак, за год я наверстал свое опоздание. Правда, не совсем, в шестой класс я поступил в одиннадцать лет вместо десяти. Господи! Что это по сравнению с тем, что обстоятельства еще готовили мне! Это опоздание я легко наверстал, перескочив из четвертого класса во второй.

Я сделался мальчиком, как все, хорошо учившимся, разделявшим игры и забавы своих товарищей, одним словом, вполне освоился. И все-таки я смутно подозреваю (если не тогда, то теперь), что каким-то образом (не знаю, хорошо это или плохо) стал более заурядным, чем прежде. Это было первым, но далеко не последним переломом в моей жизни.