"Урук-хай, или Путешествие Туда…" - читать интересную книгу автора (Байбородин Александр Владимирович)

Глава 9

Несколько последующих дней выпали из моей памяти. Я спал. Не потому, что очень устал или болел так, что не мог делать ничего другого. Всё было гораздо проще. Ещё в подземелье Упокоищ, то есть Умертвищ, Гхажш дал мне выпить немного воды, предварительно капнув туда пару капель неведомой жидкости из крохотного пузырька. Вот от этих-то капелек я и провалился в сон, как в омут.

Сознание моё покинуло мир и отправилось путешествовать по местам загадочным и странным. В иных из этих мест мне позже довелось побывать и наяву, как в подземельях разрушенного Барад-Дура, например. Иные же и по сю пору остаются для меня столь же загадочными и странными. По правде сказать, у меня нет сейчас желания посещать эти места, даже если бы я знал, где их искать. В моих видениях подземелья Барад-Дура были просто загадочны, даже загадочно привлекательны, наяву же – опасны, если этим словом можно хоть как-то обозначить то, что довелось там пережить. Думаю, что и другие места наяву будут выглядеть в том же роде. Опасными. А я, как и всякий хоббит, люблю покой и уют и предпочитаю не лезть на рожон, когда его можно обойти. Если Вы понимаете, о чём я.

Среди моих видений были и, действительно, привлекательные, даже соблазнительные, и о некоторых я потом мечтал довольно долго. Но сейчас и они не вызывают у меня желания увидеть их в яви. Я уже достаточно прожил, чтобы знать, что соблазн – это только соблазн, а видение – всего лишь видение, сколь бы привлекательным оно не казалось. Жаль, что даже наяву не всегда сразу можно различить, где действительность, а где чужой и злобный морок, «улл»[10] – на Тёмном наречии.

Когда я проснулся, в комнате было светло. Именно это меня больше всего поразило – комната. Я, было, подумал, что нахожусь в родном Хоббитоне, и всё происшедшее – всего лишь сон похмельный, такой же странный и загадочный, как и все остальные видения. Но потом обнаружил, что потолок находится не меньше, чем в восьми футах над моими глазами, и, стало быть, это никак не может быть Хоббитон. Это не может быть даже Бри, потому что в «Гарцующем пони» хоббитов селят в очень приятных смиалах с обычными для хоббитов потолками. Маслютики столько лет ведут дела с нашим народом, что выучили хоббитские пристрастия и предрассудки лучше собственных.

Не сказать, что комната была очень просторна, но она не была и маленькой. В самый раз для спальни. На противоположной, от меня, стене расположился изрядной величины камин, но он не был зажжён, хотя сложенные ровным колодцем дрова показывали, что зажечь его можно в любую минуту. Свет шёл из высокого стрельчатого окна, забранного изящной кованой решёткой. Всё помещение было чистым и опрятным, но совершенно не в хоббитском вкусе.

Вторым моим впечатлением стало покрывало на постели. Оно было белым! Может, не совсем белым: домотканая холстина не форностский лён. Может, слегка желтоватым. Но не серым, не бурым, уж тем более не чёрным. Обычное холщовое рядно, какое и у нас в Хоббитоне все используют для простыней, скатертей и покрывал. Для непраздничных, я имею ввиду.

Кровать, на которой я лежал, укрытый тем самым покрывалом, была огромна. Она была столь велика, что я отчего-то подумал, будь это наше с Настурцией Шерстолап семейное ложе, то хватило бы места и для Тедди. И спохватился. С какой стати мне представлять себя в одной постели с Настурцией? Мало мне жути наяву? И при чём тут Тедди? Мы с ним друзья, но не настолько же, чтобы я тащил его в собственную семейную постель. Да и несемейную тоже.

Верно, пробуждение моё было не совсем окончательным, и сонное зелье продолжало играть свои шутки.

Я сел на кровати и обнаружил, что ко всему прочему, я ещё одет в ночную рубашку! Рубашка была в два раза длиннее меня и так широка, что мне пришлось искать самого себя. То есть найти, где кончаются рукава и начинаются мои руки, а потом сообразить, на сколько же мне придётся подворачивать подол, чтобы можно было ходить. Соображалось плохо. Примерно, как после удара по голове на берегу Брендивина. Какие-то мысли в голове бегали, но построиться во что-то связное и понятное они никак не желали. Суетились, каждая сама по себе. Но рукава я всё же сумел подогнуть, а с подолом решил не возиться, а просто держать руками, когда придёт нужда, куда-нибудь идти.

Тем более что идти мне пока никуда не хотелось. Грудь саднила, и, заглянув под рубашку, я обнаружил на ней толстый рубец, из которого во все стороны торчали нитки. Рубец сильно чесался, но трогать его я не решился. Уж больно необычно и странно это выглядело: моя собственная грудь, зашитая грубым швом, завёрнутым внакрой. Почешешь – вдруг разойдётся. Испытывать оркское искусство врачевания вновь мне не хотелось. А в том, что меня опять будут лечить, случись что, я не сомневался.

Даже Тедди понял бы, что зачем-то я оркам нужен, хоть он и не склонен к долгим размышлениям. Меня не убили сразу. Более того, со мной обращались почти хорошо, насколько можно хорошо обращаться с пленником. Даже грубую шутку Урагха Гхажш пресёк сразу же, а теперь, немного зная орков, я понимал, что это, действительно, была шутка. Вполне в орочьем духе. Меня кормили не «на убой», но и не скуднее, чем любого из тех орков, что я видел. Меня лечили, причём дважды, не могу сказать, что это лечение было приятным, но своё дело оно сделало, я чувствую себя здоровым. И самое главное. Меня не просто искали после побега. Ради меня они вступили в бой с другими орками и рисковали жизнями, а некоторые и расстались с ней. Кроме того, они уже довольно долго тащат меня, даже бесчувственного, и дотащили до этого чистенького домика. С бесполезным и ненужным пленником так не поступают.

Возможно, эти орки отличаются от тех, других, и от тех, о которых я читал. Возможно, мои настоящие испытания ещё впереди, но для них я нужен здоровым. Гадать обо всём этом было бессмысленно. Оставалось положиться на естественный ход событий. В одном я пока был уверен: убивать и пытать меня сейчас не будут, и со мной будут обращаться хорошо, насколько орки, вообще, могут хорошо обращаться с кем-либо.

Сейчас моя тогдашняя уверенность кажется мне смешной. Но тогда, обдумав всё, что знал, я воспрянул духом. Наверное, всё же это сонное зелье не давало мне соображать холодно и расчётливо. Лишь одна странность зацепилась в памяти: судя по разговору, Гхажш и Гхажшур были родными братьями. Что их сделало врагами?

Как бы то ни было, я успокоился и даже стал подумывать, что моё Приключение развивается пока не так уж плохо. Мне пришлось пострадать, зато будет, о чём рассказывать, когда вернусь в Хоббитон. И что показывать. Девушки так впечатлительны и чутки к мужским ранам. Такого мужественного рубца нет даже у Тедди. Только нитки надо будет выдернуть. Наш народ остёр на язык – могут начать дразнить «заплатанным». Что они понимают в Приключениях!

За дверью что-то прошуршало, дверь скрипнула, приотворилась, и на пороге появилась маленькая девочка лет трёх отроду. Даже не знаю, как её и назвать. Не Верзилёнком же. Человеческих детей такого возраста я до того никогда не видел, поэтому не буду утверждать, что ей точно было три года, но хоббитские трёхлетки выглядят именно так, только они поменьше ростом. Девочка стояла на пороге, сосала, причмокивая, большой палец и смотрела на меня большими печальными глазами. Волосы у неё были цвета спелой соломы.

– Льефи[11], – позвали её из соседней комнаты, – отойди от двери, милая. Там дядя спит, не надо ему мешать.

Девочка ещё раз печально посмотрела на меня, повернулась и побрела прочь.

– Что она у Вас всё молчит? – это был голос Гхажша.

– Молчит, – вздохнули в ответ. – Эта конники у нас тута были по ранней весне. Королевский йоред[12]. То ли ваших они тута ловили, то ли ещё чего. Две недели простояли. Ну, коли стоят, та мне ж, как я староста, и все хлопоты. Их разместить, коней, кормить опять жа. Главный ихний у меня жа на постое был. У нас-та в Фольде не больно конных любят. А куда денешься? Королевская подать. Ну поставили их, разместили кое-как, оне жа все благородных кровей, просто так, где попало, не положишь. Эта у меня стены каменные, пол деревянный, грех жаловаться, богато живу: ещё дедовское наследство. А у многих пол земляной, стены глинобитные. Сами вповалку спят. Куда жа тут ещё и постояльца? Та кони их… Тожа непросто. Не наши, не в борозде ходить. Им обращение требуется. Одним сеном не покормишь, зерно подавай. А у нас самих-та пшеничка кончилась, толь на семена, сколь осталось в амбарах, така не трогали, ржой с ячменём перебивались. А тут оне… Почитай всё семенное зерно коням на потраву пустили. Ещё сами ели. Не свыкли, вишь, они рожаной да ячменный хлеб есть. Пришла пора сеять, а нечем. У иных и вовсе ничего не осталось. Была у меня захоронка, выгреб всё до зёрнышка, да рази жа на всё-та общество хватит? Эту зиму, считай, без пшенички жить будем. Опять на рожи с ячменём. На другой год всё на семена пойдёт, ежели опять не нанесёт кого. А то, что и делать, не знаю.

– А Льефи?

– Так я жа и рассказываю. Главный ихний на постое у меня был. Обедал он раз. Та хлеба не доел. Посолил та отложил. Коню, говорит, отнесу после. Любят они коней-та. А она тут жа рядом стояла. Голодная была, сами-та ещё за стол не садились. Ждали, пока он поест. Ну, видит, он хлеб отложил, та цапнула его со стола. Свыкла, что своё. Что дома-та можна… Когда жа мы малой куска жалели? Хотит – пущай ест. А он, как увидал, меня кличет та говорит: «Чего эта у тебя, староста, младшая дочь с таких лет воровка?» Мол, учить её надо, а тож воровкой и вырастет. И всё чин по чину. Созвал сход. Сраму сколь было… Грит, мол, воров учить надо. А у старосты вашего и дети малые воры. Така, чтобы знали, что королевская власть справедливая, воровку накажем. Ну и наказали. Расстелили на колоде та врезали плетюганов пять або шесть. Смилостивились по её малолетству. Тако-та бы руку полагается рубить. Вот с тех пор и молчит. Под плетью тожа молчала. С испугу должно. И за стол со всеми не садится. Мы уж её и звали, и силком сажали. Никак. Забьётся в угол и сидит там, глазёнками сверкает. А чуть отвернись, подбежит, хвать кусок со стола и опять в угол бежит, тама-та грызёт тишком, ладошкой прикрывает. Эта чтоба мы не видели, значит. Мы уж ей мисочку с едой отдельную в уголок стали ставить, хлебушко кладём. Поперву-та дичилась, не трогала. Счас, видать, свыкла. Ест. Можат, говорить опять начнёт, ране-та щебетунья была. Всё лепетала по-своему. Чужому-та не понять, а мы свыкшие.

– Кузнеца они тогда повесили?

– Нет. Эта ужа вдругорядь. Вот дней за пять до Вас были. Помните, у нас тута дурачок был?

– Здоровый такой.

– Ну та. Он хоть дурачок и силища немеряная, а тихий был. Кузнец и приспособил его в прошлом годе к себе в подмастерья. Сам стар уж стал молотом махать. А молотобоец его сбёг, как у него жена с детишками от лихоманки какой-та померли. Вот и приучил дурака за молотобойца. Кузнец молоточком стукнет, дурак туда жа молотом. Ему вроде – игра, а способно получалось. И обществу облегчение. Не задарма дурак хлеб ест. Тожа пользу приносит. А что умом скорбен, так ужа что поделать с такой бедой. Толь как сказать, дурак с работы, видать, в разум стал приходить. Иной раз пять слов свяжет, не ошибётся, не всё «гы» да «мы». Вот с дурака и пошло. Ему, вишь, взбрело лошадку покормить. Ласковый до животины был. Нарвал у кузнеца на огороде гороху поутру та навалил полные ясли. А нельзя жа скотине горох, та росный ещё. Вспучит. Верная смерть коняге. Конник-та, что у кузнеца стоял, после, как увидал, заплакал. О коне жалкувал. Ну учинили они разбор, кто коня спортил. А дурак, он жа и не скрывается. Его спрашивают, мол, ты, он и рад, кулаком себя стучит, я, мол. Лошадка, говорит, ела. Конные – в крик, давай его хватать. А он, даром, что дурак, та всё ж, видать, сообразил, что вешать будут. Давай отбиваться. Орёт на всю деревню. Ну кузнец выскочил. Видит, такое дело, кричит, мол, оставьте дурака, не со зла он, от тупости. Конники дурака бросили, давай кузнеца вязать, дескать, он дурака подучил. Всё лицо ему в кровь разбили. Кузнец-та не даётся, старый, а жилистый, та дураку кричит, мол, спасайся, беги. Толь дурак не побежал никуда. Пока конные кузнеца вязали та про дурака забыли, он до кузни добежал, схватил молот, та как пошёл им намахивать. Полюбил, видать, кузнеца-та. Защищать стал. Ну двоих уходил до смерти. А потом они его из луков расстреляли. Всего утыкали. Долго не падал. Силища была немеряная. Така их и повесили обоих на журавле колодезном. И кузнеца, и дурака мёртвого. Снимать неделю не велели. Кричали ещё, мол, мятеж. Я думал, всю деревню спалят. Обошлось. Толь кузнецов дом и сожгли. Виру за коня та за мёртвых наложили, пришлось мне мошну развязать, сколь ещё по обществу собрали. Откупились пока. А мёртвых с журавля сняли, как конные вечером ушли. Куда жа им на журавле висеть, ни воды людям набрать, ничего. Схоронили рядышком. Три дня тому.

Вот Вы пограмотней меня, книжки читали. Как оно така получается? В моём доме мой хлеб едят, та за мой же хлеб моё жа дитя плетюганами порют? Или человека за коня вешают? Они жа власть. Они жа нас оберегать должны от врагов, тама, от напасти всякой. А они с нами така. Я знаю, у них там степь та воля, та ветер в ушах свистит. Коль война, они на неё первые. А мы что?.. Фольд. В земле ковыряемся с утра до ночи, кажной травинке кланяемся, кажное зёрнышко подбираем. Ежели война, можам в стене постоять, а скакать, там, или ещё чего – эта не можам. Та у нас и коней таких нет. Наши кони против ихних, эта как простой волк против ваших варгов[13]. Но жили жа мы с ними. Хорошо, говорят, жили. А ныне странно выходит. Моего деда король серебром наградил за то, что с вашими хорошо воевал. А я вот с Вами за одним столом сижу, уважение Вам оказываю. Вот главный ихний, ну тех, что были-та, думаете, меня за мой жа стол позвал? Нет. Я для него не хозяин тут. Королевский данник. Не понимаю я этого.

– Мне не объяснить. Власть – везде власть. Везде жестока. У нас тоже. У нас за украденный хлеб не руку, голову бы отрубили. Но ведь девочка Ваша не воровала.

– Так я жа и говорю. Ясное дело. Какая жа власть без силы. Но уважать-та нас должны? Или раз меч в руках, така делай, что хотишь?

– Разве они своевольно делали? Королевский отряд.

– От-та и оно! Неправильное делается. Не понимаю.

– Ехали бы к нам, на север.

– Холодно там у вас.

– Мы живём. Люди живут. Не ссоримся.

– А хозяйство куда? Дом? С собой не увезёшь. Всё добро везти – никаких лошадей не хватит. Та и у вас там всё общее. Не свыкли мы так-та.

– Не всё общее. Дома у семей свои. И мы никому своих правил не навязываем. У Вас одна жена, а у меня – шесть, не буду же я Вам ещё пятерых сватать. Тем более. Вы сами к жёнам сватаетесь, а у нас, наоборот, они к нам. А дом… Построят и дом и дадут всё, что надо. В буурз просто: ты для буурз делаешь, он для тебя.

– И что жа я, к примеру, делать должен буду?

– Хозяйствовать. Мы хлеб растить плохо умеем, а вы можете. Будете других учить.

– И сколька жа землицы отмерите?

– У нас земля общая. Для всех. Сколько хлеба соберётся, на всех делят, чтобы голодных не было. Лучше научите хлеб растить – для всех его больше будет. Для Вас тоже.

– В голодный год и у нас тако жа. А у Вас, стало быть, всё время. Не свычно. Я, значит, спину гну, а все едят?

– Спину все гнут. Кто – в поле, кто – на войне, кто – в рудниках, кому как досталось. Если большая война или беда, тоже все встают. Или у Вас не так?

– Така. А всё жа не свычно. Мы тута на краю живём, к нам королевская власть редко заглянет, а всё жа спокойнее. А у вас тама орки…

– А я кто? – слышно было, как негромко рассмеялся Гхажш. – Я орк и есть.

– Скажете тожа, фреа[14] Гхажш. Орк. Сами жа в позапрошлом годе, как знакомство со мной свели, сказывали, не орк, а вовсе дажа урукхай. Солнца не боитесь. Орки, они ночами налетают, грабят, что ни попадя. Недели две тому соседнюю деревню тожа какая-та ватага ограбила. Человек двадцать убили та домов пожгли. Малый ими вот вроде вашего, сказывают, воеводил. Вот те – орки. А ваши жа ребята другие. На постое своё едят, наше не трогают. Ежели попросили чего, так жа Вы платите. Та ваших-та дажа девки не боятся. Знают, что Вы своему и голову снесёте, ежели безобразить вздумает. Видали ужа. А ежели кто по доброму согласию девке под подол залезет, така оно ей лестно. У нас с позапрошлого году от ваших двое мальчишек народилось, добрыми мужиками вырастут. А Вы говорите – орк.

– Хорошо Вы о нас думаете. Но среди нас добрых мало, всякие есть.

– Всякие и среди нас есть. Наши тожа иной раз в орки уходят. Кто от тоски та бедности, кто от буйного нрава. По южном тракту, знаете, сколь таких озорничает? Я вот что скажу…

Говорившего прервал звук распахивающейся двери. Кто-то тяжёлый вошёл, поскрипывая половицами. Потом об пол что-то стукнуло и покатилось.

В соседней комнате помолчали, и потрясённый голос хозяина сдавленно прошептал: «Ну, гостеньки дорогие… Ну удружили, така жа и удружили…»