"Честный проигрыш" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

11

— Какой, право, Саймон еще ребенок! — воскликнул Руперт.

С рюмками в руках они с Акселем стояли возле окна в кабинете Руперта и наблюдали за сценкой в залитом солнцем саду. Аксель, мрачновато следивший глазами за своим молодым возлюбленным, начавшим подниматься по лесенке из бассейна, ничего не ответил. Хильда, облаченная в цельный розовый купальник, лежала, расстелив на плитах голубую подстилку, тут же рядом и натирала свои блестящие бронзовые ноги лосьоном для загара. Саймон взглянул наверх и помахал рукой. Руперт ответил тем же движением. Аксель едва заметно приподнял рюмку.

— О боги, — сказал Руперт, — глянь-ка, кто это. Из стеклянных дверей вышли Морган и Питер. Торопясь им навстречу, Хильда опрокинула флакон, и лосьон пролился на подстилку. Саймон радостно вскрикнул и распахнул объятия. Аксель поспешно отошел от окна.

— Давай-ка, Аксель, спустимся к ним, — сказал Руперт.

— Я вдруг подумала, а почему бы и не прихватить его с собой, — говорила Морган.

— Морган, как я бесконечно рад тебя видеть. Я так скучал! Питер, привет! — кричал Саймон.

— Добрый вечер, Питер. Я очень рад, что ты здесь, — сказал Руперт.

— Откуда вы? — спросила Хильда.

— От Таллиса, — небрежно ответила Морган. — Кто-нибудь, ради бога, налейте мне выпить.

— Сию минуту! — воскликнул Саймон. — Я сейчас принесу стаканы. Как это удачно, что мы как раз здесь.

— Ты виделась с Таллисом? Превосходно, — одобрительно улыбаясь Морган, заметил Руперт, но в этот момент та смотрела в другую сторону.

— Дорогой мой… — сказала Хильда, целуя Питера, который, сразу же помрачнев, отодвинулся, но, оказавшись на расстоянии шага, погладил ее по руке.

— Налить всем, налить всем!

— Спасибо, Саймон. Но прежде чем обниматься, пожалуйста, вытрись. Эй, а стакан-то отдай!

— Прости, милая Морган.

— Питер, можно тебя на два слова?

— Конечно, отец.

— Тогда давай сядем вон там, в сторонке.

— Морган, что было у Таллиса?

— Ничего, Хильда. Я просто забрала свои тетради.

— Но ты его видела?

— Да. Что это за оранжевое пятно на подстилке?

— Лосьон для загара.

— А я уж подумала, что кого-то стошнило. Может быть, лучше отчистить его?

— Потом, позже. Значит, ты говоришь: ничего не было?

— Конечно, ничего. А что же могло быть? Каким высоким юношей-красавцем стал твой сын.

— Морган, мне хочется сплести тебе венок из роз. Хильда, можно, я нарву роз и сплету Морган венок?

— Конечно, Саймон. Но сорвать розы ты не сможешь. Тебе понадобится секатор. Он лежит в ящике кухонного стола.

— Помню-помню. Ой, Аксель, прости меня, ради бога. Я не принес тебе ничего выпить.

— Ну, Морган, сядь же, умоляю. Руперт и Питер разговаривают о своем. Что все-таки ты сказала Таллису?

— Ничего.

— Прекрати. Что ты сказала ему о возможности возвращения?

— Я сказала ему, что пришла за тетрадями, взяла тетради и ушла.

— Он был расстроен?

— Не особенно. А впрочем, я не всматривалась.

— Морган, какие розы ты предпочтешь для венка: белые, розовые или смесь?

— Смесь, Саймон.

— Розовые прекрасно смотрятся рядом с белыми. Это ты посадила их, Хильда?

— Нет, они уже были, когда мы сюда въехали.

— А что, эти белые розы и в самом деле называются «беленькие малышки»?

— Да, в самом деле.

— Чудное название! А я считал, что это ты придумала.

— Название замечательное.

— А ты. расстроилась?

— Нет, не особенно.

— Не верю. Как тебе показался Таллис?

— Он уменьшился.

— Перед тем как приняться за твой венок, милая, я хочу заново наполнить твой бокал.

— Спасибо, Саймон.

— Видишь ли, Питер, я устал посылать твоему наставнику уклончивые письма.

— В Кембридже их называют руководителями.

— Неважно, руководителю. Ты заявляешь о презрении к университету и все-таки считаешь нужным поправлять меня.

— Я не просил тебя переписываться с моим руководителем. Я поставил на Кембридже точку.

— Но почему? Я до сих пор не понимаю.

— Все эти ценности — фальшь.

— Тебе необходимо ознакомиться с азами философии. Что значит «эти ценности» и что значит «фальшь»?

— Эти ценности — те, о которых ты пишешь толстую книгу.

— Подожди, давай выражаться точнее и тщательнее выбирать термины. Договорились? Предпосылки бывают истинными и ложными. Ценности — реальными или кажущимися. Образование обладает безусловной ценностью. Шлифовка ума…

— Все это ерунда. Просто какой-то сговор. Читают кучу старых авторов, хотя не понимают их, да и не любят, знакомятся с массой фактов, хотя и не понимают, что они значат и какова их связь с современностью и реальным миром, а потом называют это шлифовкой ума.

— Но смысл образования как раз и заключается в установлении связей прошлого с настоящим.

— Значит в Кембридже никто не занимается образованием.

— Нет, Морган, объясни мне снова, с самого начала. Саймон и Аксель не слушают. Аксель весь в своих мрачных мыслях, а Саймон занят венком.

— Что тебе еще нужно? Я все сказала.

— Ты прошла вдоль по улице, ты постучала в дверь, что дальше?

— Я не стучала в дверь. Она была не заперта, я толкнула ее и сразу увидела Таллиса.

— И кто что сказал?

— Он сказал «Боже!» или что-то в этом роде. Кухонный стол был весь чем-то заставлен, и мне показалось, что он пьет чай.

— Ты просто не в состоянии выстроить связный рассказ! Уже кухня. Как ты оказалась в кухне?

— Вошла ногами. Хильда, оставь, пожалуйста. Я расскажу потом. Да, Саймон, эти просто очаровательны. Но наполни-ка бокал Акселя и предложи ему этих забавных с виду оливок.

— Ради всего святого, не пытайся заставлять Саймона ухаживать за Акселем. Тебя не поблагодарят.

— Оставь эти тонкости, Хильда. Ты действуешь мне на нервы.

— Значит, ты все-таки расстроена.

— Хочешь, чтоб я расплакалась?

— А если кто-то не понимает читаемого и не получает от чтения удовольствия, что же, от этого хуже только ему. Я понимал и любил книги, которые читал в Оксфорде. И до сих пор прочитанное — со мной.

— В самом деле? Когда ты в последний раз открывал Гомера или Вергилия?

— Что ж, признаю, в последние годы не открывал.

— Так что они не составляют части твоей жизни!

— Нет, составляют. Я впитал их. И они входят в мою шкалу ценностей.

— И что же это за шкала ценностей?

— Та, что дает мне почувствовать, что одно произведение лучше другого.

— Например?

— Например, Шекспир лучше Суинберна.

— Ты говоришь это, потому что так принято говорить. Это не результат твоего анализа, ты этого не чувствуешь. И вообще давным-давно ничего не анализируешь. Когда ты в последний раз сам сравнивал Шекспира с Суинберном? И когда ты вообще в последний раз читал Шекспира?

— Признаю: довольно давно.

— Зуб даю, ты вообще не читал всех пьес Шекспира.

— Несколько малоизвестных, возможно, и не читал…

— Ну и колючие же у тебя розы, Хильда! Аксель, будь добр, дай мне твой носовой платок. Возиться нагишом с розами — это, скажу я вам, испытание.

— Ну так оденься.

— Именно так я и поступлю. Но не трогайте мои розы. Хильда, можно я отмотаю на кухне немного проволоки?

— Конечно. Так, значит, он был спокоен и ничего не предлагал?

— Он бормотал.

— А ты держалась холодно и деловито? — Да.

— Боялась вдруг расплакаться и кинуться ему на шею?

— Пока не пришла туда, да. Там — нет.

— И почему — нет?

— Он вдруг показался мне просто бесцветным. Когда я раньше думала о Таллисе, мне всегда вспоминалось «благословенны нищие духом», а теперь вспомнилось «у неимущего отнимется даже то, что имеет».

— Знаешь, мне часто казалось, что разница между этими изречениями вовсе не так велика.

— Оказывается, меня мучили воспоминания, а вовсе не нынешняя ситуация.

— Не знаю, можно ли говорить об этом с такой уверенностью. Ты абсолютно убеждена, что прошлое — в прошлом?

— Конечно, нет. Так, говорю наугад.

— В наши дни цинизмом заражены вы, молодые, а мы, люди среднего возраста, остаемся идеалистами.

— Мы не циничны, а вы не идеалисты. Вы гедонисты и эгоцентричные рабы своих привычек.

— Возможно. Но мне кажется, именно эти гедонисты и эгоцентричные рабы своих привычек сохраняют жизнеспособность общества.

— А кому нужна эта жизнеспособность общества? Вся беда в том, что вы не считаете нашу мораль моралью.

— Да, она кажется мне разновидностью лунатизма.

— Ваша мораль статична. Наша динамична. Нынешняя эпоха нуждается в динамичной морали.

— Мораль статична по определению. Выражение «динамичная мораль» неправомерно.

— Реально только то, что существует и фиксируется органами чувств. А ваш мир весь за пределами этого.

— А, Саймон! Как ты быстро. И какая рубашка! По-моему, розовые полоски очень красиво смотрятся рядом с зеленым и темно-синим.

— Спасибо, Морган. Она индийская. И действительно мне идет. Мне вообще идет розовое, да, Хильда? Бокалы не опустели? Питер, ты ничего не пьешь, давай я налью.

— Не беспокойся. Мне не нужно.

— Но нельзя же совсем ничего не пить?

— Я выпью воды. Там, в кувшине, что-то осталось?

— Вот. Держи, юный аскет. Ты прямо вгоняешь нас в краску. Ну разве это не странно, что нынешняя молодежь совсем не пьет? От этого как-то неловко.

— Многие качества нынешней молодежи вызывают у вас неловкость.

— Но в ближайшее время ты, разумеется, снова увидишься с Таллисом?

— Не знаю. Очень может быть. Вероятно. Пока я ничего не планирую. Чтобы расставить по местам все мысли, связанные с Таллисом, мне еще надо думать и думать. Но перед тем, как подступиться к ним, необходимо сделать кое-что очень важное.

— Хильда, взгляни, какая радующая глаз сценка. Не правда ли, дорогая?

— Да, Саймон, надеюсь.

— Если, конечно, Питер с Рупертом не ссорятся. Хильда, ты слышишь, о чем они разговаривают?

— Нет, Морган. Но главное, что они разговаривают. Питер не появлялся у нас целую вечность. Это твоя заслуга, что он здесь.

— Морган, венок готов. Это подлинное произведение искусства. Прошу внимания! Я сплел для Морган царственный венец и ныне провозглашаю ее королевой Прайори-гроув.

Все разговоры прекратились. Питер и Руперт, беседовавшие на скамейке у дверей в гостиную, поднялись и присоединились к группе у бассейна. Хильда и Морган сидели прямо на вымощенной плитками площадке, Аксель, без пиджака, — в шезлонге, полускрытом за садовым столиком из кованого железа. Саймон, в светло-синих брюках и полосатой индийской рубашке, поднял над головой руку с венком и, сделав изящный пируэт, подчеркнуто галантным жестом возложил его на темные волосы Морган.

— Прелестно! — воскликнула Хильда. — Дорогая моя, ты теперь можешь отправиться прямо на скачки в Аскот.

Венок, сплетенный из тесно прилегающих друг к другу «альбертинок» и «беленьких милашек», представлял собой высокую бело-розовую корону, обрамленную блестящими ярко-зелеными листьями и причудливо переплетенными красными стеблями. И Морган действительно выглядела в нем так торжественно и парадно, как если бы собиралась в Аскот или, например, на садовый прием в Букингемский дворец.

— Ты должна видеть это! — кричал Саймон. — Минуту, я сейчас принесу зеркало.

— Не надо, возьми здесь, в сумке, — остановила его Хильда.

Морган внимательно посмотрела на свое отражение. Все улыбались. Кое-кто несколько натянуто.

— Саймон, ты просто художник.

— Теперь, моя дорогая, ты Майская королева. Неважно, что сейчас июль и…

— …по техническим причинам я вряд ли могу удостоиться этого титула. Ой, Саймон, твой венок колется.

— Забавно, — пробормотал себе под нос Аксель, — но ведь тот знаменитый терновый венец вполне мог быть и венком из роз.

— Давайте передадим его Питеру, — сказала Морган. — Это будет куда как уместнее. Я вовсе не строю догадок насчет твоей сексуальной жизни, Питер, но ты, безусловно, и младший, и наименее испорченный из нас. Иди сюда, — закончила она, поднимаясь.

Питер, слегка конфузясь, склонил свою крупную светловолосую голову и покорно позволил Морган нацепить бело-розовое украшение к себе на макушку. Венок оказался ему слишком мал и выглядел абсолютно нелепо. Сразу же бросилось в глаза, насколько Питер выше, плотнее, полнее и шире в плечах, чем отец. Смех был общим.

— Питер! Да это просто умора! — вскричала Хильда. — На твоей голове он, как птичье гнездо на картинах прерафаэлитов. Посади на него белую голубку, и эффект будет полным.

— А мне кажется, он прелестен! — воскликнул Саймон. — Питер, ты восхитителен, как молодой лесной бог. Или Флора в мужском обличье.

— Если так, следует увенчать им тебя, — сказал Питер. Он грубовато стащил с головы венок и передал его Саймону.

— Ты оцарапал лоб, Питер, — сказала Морган. Она коснулась его виска, и палец окрасился капелькой крови.

Саймон надел венок. Тот оказался будто специально для него созданным. Высокая корона из роз отлично гармонировала с тонкими чертами и придала раскрасневшемуся смеющемуся лицу что-то от андрогинной красоты эльфов.

— Хильда, я должен посмотреться в зеркало. Аксель, да ведь я просто великолепен. На кого я похож? На Пэка? на Ариэля? на Душистый Горошек? на Горчичное Зерно? — Спрашивая, он танцевал, легко кружась по вымощенной плитняком площадке.

— По-моему, даже они все-таки были мужчинами.

— Какой ты противный, Питер, — со смехом сказала Хильда.

— Я ухожу, — откликнулся тот. Саймон перестал танцевать.

— Ну что ты, еще рано, — сказала Морган, — останься ужинать. Ведь на всех хватит, правда, Хильда?

— Конечно.

— Если он хочет идти, пусть идет, — отрубил Аксель. — Кстати, нам тоже пора. Мы сегодня приглашены.

— Да нет же! — выкрикнул Саймон. — Мы совершенно свободны. Хотя да, я забыл, мы ужинаем в гостях.

— Хильда, нам с Саймоном нужно идти.

— Вам совершенно необязательно предлагать подвезти меня, — произнес Питер.

— А я и не собирался, — ответил Аксель, берясь за пиджак.

— Давайте выпьем еще по бокальчику, — сказал Саймон. — Питер, и ты тоже выпей что-нибудь, а не просто воду. Это тебе поможет.

— Поможет в чем? Вы пьете, чтобы спастись от реальности. А мне она, как ни странно, нравится. Я живу в ней, а не прячусь в стране притворства.

— Не критиканствуй, Питер, — сказал Руперт.

— Ты слишком уж жестко с нами, — добавил Саймон.

— Как бы там ни было, я хочу выпить еще, — сказала Морган. — Тебе налить, Хильда?

— Саймон, идем, поторапливайся, — распорядился Аксель.

— Давай не будем спешить. Ну пожалуйста. Ведь мы только что были так счастливы.

— Жаль, что для счастья вам необходимо напиваться, — заявил Питер. — Думаю, это следствие высшего образования.

— Немного высшего образования в сфере хороших манер, безусловно, пошло бы тебе на пользу, — заметил Аксель.

— То, что вы называете хорошими манерами, — всего лишь обман и притворство. Мне лично больше нравится придерживаться истины.

— Истина нам дается только в результате долгого и напряженного труда, — сказал Руперт. — Повзрослев, ты поймешь это. Просто так, одним махом, истину не добудешь.

— Питер, прошу тебя, не начинай с нами ссориться, — взмолилась Хильда. — Мы все так рады, что ты здесь.

— Вы все каждый день налегаете на спиртное, так? Пьете во время ланча, пьете весь вечер. Никогда не ложитесь спать трезвыми. Это уже зависимость. Без алкоголя вам просто не обойтись. Сколько раз в день ты наливаешь себе стаканчик, мамочка?

— Питер!

— Цивилизация, Питер, построена на умолчании того, что ты думаешь, и подавлении первичных импульсов, — сказал Аксель. — Со временем ты это уразумеешь. А сейчас успокойся и не кидайся на всех.

— Питер, не порти нам удовольствие, — сказал Саймон.

— Вы сами начали. И я считаю вас лицемерами.

— Ой, Питер, Питер, что за дурацкое и нелепое обвинение, — покачала головой Хильда.

— Нелепое? Все вы здесь притворяетесь, что ох как любите друг друга. А ведь это не так. Стоит кому-нибудь выйти, и его обливают грязью. Вы делаете вид, что восхищаетесь моим отцом, а говорите, что его книга дрянь. Естественно, не в лицо, как можно. Я хотя бы…

— Питер, прошу… — Хильда.

— Достаточно, хватит, — Руперт.

Питер — по-прежнему со стаканом воды в руках — отступил до дверей в гостиную. Хильда в испуге суетилась возле, непроизвольно размахивая руками и как бы пытаясь не то схватить его и обнять, не то вытолкать, не дожидаясь еще худшего. Стоя около белого столика, Аксель с выражением скуки на лице неторопливыми движениями заканчивал приготовления к уходу. Саймон, так и не снявший венок, огорченно переводил взгляд с Питера на Акселя и еще огорченнее косился на пустой бокал. Возле садовой стены Руперт нервно пытался вернуть на место потревоженные Саймоном стебли роз. Дождь бледных лепестков вдруг хлынул на темно-синие островерхие шпили дельфиниума. Руперт, казалось, игнорировал происходившее. Саймон быстро плеснул себе джина. Морган, крепко упершись в землю широко расставленными ногами, смотрела на все с явным удовольствием. «Так их, Питер, так их!» — возбужденно выкрикивала она.

— О боже, какая жара! — простонала Хильда.

— Ну, господа, мы с Саймоном откланиваемся, — сказал Аксель. — Думаю, что без нас эта драматическая сценка пройдет удачнее. — Отобрав у Саймона бокал, он двинулся к дверям в гостиную.

— Кстати, а вы-то почему лжете? — закричал Питер, мощной рукой указывая на Акселя.

— Что ты хочешь сказать? — спросил тот, останавливаясь.

— Вы держите в страшном секрете свои отношения с Саймоном, так ведь? Нам вы, конечно, их открыли, потому что мы так называемые друзья и, безусловно, сохраним все в тайне. Вы точно знаете, что ради вас мы пойдем и на ложь. Но вам до смерти страшно, что все узнают. Вы тогда со стыда сгорите.

— Мне нечего стыдиться, — с искрами ярости в голосе сказал Аксель.

— Питер, пожалуйста, пойдем в дом! — взывала Хильда.

— Зачем же тогда утайки? Почему не сказать всем в Уайтхолле, что вы живете с мужчиной? Боитесь потерять тепленькое местечко? Боитесь, что назовут извращенцем? Почему вы не говорите правду?

— Питер, немедленно прекрати это! — выкрикнул Руперт. Отвернувшись наконец от стены, он безвольно взмахнул руками.

Пауза. Наконец Аксель заговорил. Голос звучал спокойно и холодно:

— Моя личная жизнь никого не касается. Будь я гетеросексуален, это ничуть не меняло бы дела. Почему я обязан докладывать Уайтхоллу, с кем сплю? Я член общества. Я в нем живу и работаю и по собственному разумению решаю, как делать это наилучшим образом. Ты обвиняешь нас в лицемерии. Допустим, это так. Мало кто начисто от него свободен. Но подумай-ка о своем поведении. По-моему, дело обстоит вот как. Почему ты отказываешься учиться? Отнюдь не по причине, о которой громко заявляешь, а потому что боишься сравнить свой интеллект с интеллектом ровесников, боишься сопоставления, боишься оказаться третьим сортом. И решаешь взять да и отказаться от любых состязаний. Прячешься в призрачном мире наркотиков, безделья и обрывков восточной философии, в которой, на самом-то деле, не смыслишь ни капли, и называешь это реальной жизнью. Если хочешь изменить наше общество — которое, я согласен, нуждается в изменениях, — то для начала научись думать, но для этого нужно выработать смирение, которое тебе и неведомо, и недоступно. Тебе кажется, что ты отказался от общества. Не отказался и не можешь отказаться. Ты всего лишь один из симптомов его разложения, жалкий маленький струп на большом общем теле. Ты часть общества и, судя по всему, решил ограничиться ролью бессильной и неразумной части. Если ты в самом деле хочешь устраниться, то эмигрируй или наложи на себя руки.

Раздался грохот, и Хильда испуганно вскрикнула. Питер изо всех сил швырнул бокал, и тот разбился о дальнюю стенку бассейна. Круто повернувшись на каблуках, Питер исчез в дверях гостиной и со стуком захлопнул их за собой. Хватаясь за выскальзывающие ручки, Хильда раскрыла створки и бросилась вслед за ним. Приговаривая «так, так, так», Морган налила себе еще виски.

Обогнув бассейн, Руперт принялся собирать разлетевшиеся по плиткам осколки.

— Руперт, я виноват и прошу извинения, — сказал Аксель.

— Не за что. Виноват Питер. Я уже просто не понимаю этого мальчика.

— Выпей, Руперт, — сказала Морган. — Сейчас без этого не обойтись.

— Спасибо.

— Нет, виноват не Питер, — медленно произнес Аксель. — Во всяком случае, вина не полностью на нем. Мне нельзя было так терять самообладание. А дело в том, что какие-то из его слов справедливы и больно меня задели.

— Но не хотите же вы сказать… — начала Морган.

— Возможно, мне и следует оповестить весь Уайтхолл. Но я этого не сделаю. Поехали, Саймон. Руперт, мне искренне жаль.

Пройдя по дорожке, Аксель исчез за стеклянной дверью.

Со словами «О господи, господи» Саймон двинулся уже было за ним, но, сказав: «Подожди-ка», Морган взяла его за плечи, осторожно сняла с головы корону из роз и положила ее на стол. Потом прильнула к его щеке:

— Не расстраивайся, голубчик Саймон.

— Милая! — Саймон, прощаясь, помахал рукой и побежал следом за Акселем.

Руперт сел.

— Не грусти. — Морган слегка прикоснулась к его волосам. — Молодежь удивительно жестока. Но просто потому, что ничего не понимает. Я думаю, эти юнцы действительно не понимают, как несчастны и уязвимы все человеческие сердца.

— Мы с Хильдой не справились со своей задачей, — сказал Руперт.

— Глупости. Просто сейчас вы меньше, чем кто-либо, в состоянии помочь Питеру.

— А ты, Морган, попробуешь? — спросил Руперт. — Ты в самом деле попробуешь за него взяться? Я уверен: ты до него достучишься.

— Разумеется, я попробую, — улыбнулась Морган. — Ведь наставление юношества — моя профессия. Я просто обязана найти ключ к юному Питеру.

— Господь да благословит тебя…

— Если не возражаешь, я пойду посмотрю, как они там. Стыдно сказать, но я беззастенчиво наслаждалась всей сценой. Такие яростные вспышки просто приводят меня в экстаз.

Оставив его в одиночестве, она кошкой скользнула в дом: влажный рот приоткрыт, глаза горят от возбуждения.

Руперт прижал ладони к лицу. Глаза оставались открыты, и сквозь пальцы видны были осколки стекла, поблескивающие на дне бассейна. Он с трудом удерживался от слез. Зрелище полыхнувшей рядом с ним ярости принесло боль. Слова Питера, слова Акселя. Очень похоже, что Аксель правильно распознал страх Питера перед соревнованием. В любом случае, шевелилось в глубине души Руперта, прежде всего виноват я сам. Успокоиться, думал он, необходимо успокоиться. Попробовать набраться мудрости. Он всегда был чересчур суров с Питером. Зачем было сегодня читать ему наставления? Нужно было просто обнять его, ведь все в мире меркнет рядом с бесспорным проявлением любви. Но это проявление любви как раз и было недоступно Руперту. Положить руку на плечо Питера — и то казалось каким-то искусственным жестом.

Как сделать, чтобы сын почувствовал всю нежность, переполняющую его сейчас так, что грудь разрывается, прямо как от физической боли? Любовь… Любовь — ключ ко всему. Может быть, написать Питеру? Но дано ли письму повернуть этот ключ, и не застынет ли перо в руке? «Дорогой Питер, мне хочется, чтобы ты знал…» Любовь — необходимый ключ. Но Руперт понимал, что воспитание и общество, заставлявшее его держать спину и неуклонно, последовательно продвигаться по пути успеха, отучили его от ясного и понятного языка любви. Там, где нужны были жесты, эмоции и порывистость, позволяющие смести все барьеры, он застывал, словно скованный холодом. Где-то должна быть тропа, сказал он себе, должна быть тропа, которая приведет к любви. Но тропа, по которой он мог бы пройти, была где-то в горах: крутая, обрывистая, бесконечно петляющая.