"Человек, для которого не было тайн" - читать интересную книгу автора (Корольков Юрий)

2. РАМЗАЙ ВЫХОДИТ НА ПЕРЕДНИЙ КРАЙ

Первые месяцы после приезда в Токио Рихард Зорге жил в «Санно-отеле», гостинице средней руки, которая не могла, конечно, тягаться с «Империалом», но имела репутацию вполне солидного заведения. Гостиница с несколько тесноватыми, на японский манер, номерами, стояла в стороне от шумной Гинзы и в то же время не так уж далеко от нее, чтобы обитатели отеля могли чувствовать оторванность от городского центра.

В «Санно-отеле» останавливались главным образом деловые люди, прибывшие в Японию ненадолго, туристы, журналисты, военные — люди самых различных профессий среднего достатка. Именно такая гостиница больше всего устраивала журналиста, впервые приехавшего в Японию и не завоевавшего еще признания читателей.

На первом этаже, рядом с лоби — просторным гостиным залом, разместился портье с неизменными своими атрибутами — полками для ключей, пронумерованными, как рулетка, громоздкими книгами для записи приезжающих, коллекцией телефонов на полированной стойке. Рядом суетились услужливые бои в жестких картузиках с позументом; бои мгновенно угадывали и выполняли любое желание клиентов.

Был здесь еще один завсегдатай — человек неопределенной наружности и возраста. По утрам, когда Зорге спускался вниз и подходил к портье, чтобы оставить ключи, этот человек либо мирно беседовал с портье, либо сосредоточенно перелистывал книгу приезжих. Он вежливо кланялся Зорге и потом, нисколько не таясь, неотступно следовал за ним, куда бы тот ни направлялся. Он часами ждал Рихарда у ворот германского посольства, в дверях ресторана или ночного клуба, куда заходил Зорге, потом сопровождал его до гостиницы и исчезал только глубокой ночью, чтобы рано утром снова быть на посту.

Это был «ину», в переводе «собака», полицейский осведомитель, приставленный к иностранцу или подозрительному японцу. Всегда молчаливый и вежливый, он тенью ходил следом, ни во что не вмешивался, ни о чем не спрашивал. Он только запоминал, что делает, где бывает его подопечный.

Иногда этого плохо одетого человека сменял другой — молодой и развязный. Иногда за журналистом следовала женщина с ребенком за спиной. Появлялись какие-то другие люди, с безразличным видом крутившиеся рядом. У себя в номере Зорге обнаруживал следы торопливого обыска: кто-то рылся в его чемодане. Это была система тотального сыска, надзора за всеми подозрительными людьми. А подозрительными считались все, кто приезжал в Японию.

Однажды зимой, когда стояла холодная, промозглая погода и ветер швырял на землю мокрый снег с дождем, Рихард пожалел своего безответного спутника. Веселая компания журналистов направлялась в «Рейнгольд» — немецкий кабачок на Гинзе. Зорге уже познакомился со многими корреспондентами, с работниками посольства, с членами германской колонии, которая в те годы насчитывала больше двух тысяч человек. Новичка журналиста охотно посвящали в токийскую жизнь, водили вечерами в чайные домики и японские кабачки. Но нередко предпочтение отдавалось немецким заведениям, где можно было есть сосиски с капустой, наслаждаться баварским пивом, чокаться глиняными кружками под крики «Хох!» и непринужденно болтать о чем вздумается.

Уже смеркалось, когда они свернули в маленькую улочку, густо завешанную круглыми цветными фонариками, множеством, светящихся вывесок, вспыхивающих иероглифов. Казалось, что стены улицы фосфоресцируют в густой пелене падающего снега.

Зорге приотстал от компании и пошел рядом с осведомителем.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Хирано…

— Послушай, Хирано-сан, тебе ведь очень холодно. — Зорге обвел взглядом его стоптанные башмаки, жиденькое пальтецо и непокрытую голову. — Давай сделаем так: от Кетеля я не уйду раньше десяти часов. Обещаю тебе это. Ступай пока погрейся, выпей саке или займись своими делами… Держи! — Рихард сунул в руку осведомителя несколько мелких монет.

Хирано нерешительно потоптался перед, выпуклой дверью, сделанной в форме большой винной бочки, перешел улицу и нырнул в кабачок, перед которым, как лампада, висело смешное чучело рыбы с черным цилиндром на голове. На притолоке был прикреплен еще пучок травы, сплетенный в тугую косу, и спелый оранжевый мандарин, чтобы отгонять злых духов, — таков новогодний обычай. Хирано прикоснулся к талисману — пусть он оградит его от неприятностей. Полицейский осведомитель не был уверен, что его не обманет этот европеец с раскосыми бровями… Но так не хотелось торчать под холодным дождем…

«Папаша Кетель», как называли хозяина кабачка, был из немецких военнопленных, застрявших в Японии после мировой войны. Сначала он еще рвался домой, в фатерланд, а потом женился на хозяйке квартиры, открыл собственный бар; появились дети, и уже не захотелось ехать в Германию. Но папаша Кетель считал себя патриотом — в его кабачке все было немецкое, начиная с вывески «Рейнгольд» и винной бочки на фасаде и кончая пышными мекленбургскими юбками и фартуками разных цветов, в которые папаша Кетель обрядил официанток-японок. Здесь чаще всего собирались немцы, и Зорге уже не в первый раз был у Кетеля.

Время текло быстро и весело. Рихард рассказывал смешные истории, вспоминал про Китай, где прожил три года — изучал банковское дело и писал в газеты. Кто-то сказал, что не так давно из Китая приехал также подполковник Отт, не знает ли его Рихард?

Подполковник Отт? Нет, не слыхал. У Чан Кайши было много советников…

Из «Рейнгольда» ушли поздно, забрели еще в «Фледермаус» — «Летучую мышь», тоже немецкий, ресторанчик, но рангом пониже. Здесь за деревянными столами, выскобленными добела, сидели подвыпившие завсегдатаи, разговаривали с кельнершами, которые едва виднелись в сизом табачном дыму. У девушек, одетых в кимоно, были высокие прически.

Осведомитель Хирано встретил Зорге у дверей «Рейнгольда», облегченно вздохнул и больше уже от него не отходил. И тем не менее именно в этот день Рихард Зорге отправил в Центр одно из первых своих донесений. Он писал:

«Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и применяющиеся каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос».

Рихард сообщал о своих первых шагах, о деловых встречах, расстановке людей, тревожился, что не может установить надежную связь с «Висбаденом», то есть с Владивостоком, как шифровался в секретной переписке этот город.

В условиях непрестанного наблюдения и слежки Рихарду Зорге все же удалось кое-что сделать и в эти первые четыре месяца жизни в Японии. И как ни странно, именно этот тотальный сыск, нашедший такое широкое распространение в Японии, в какой-то мере способствовал конспирации Зорге. Он сделал один немаловажный вывод: кемпейтай — японская контрразведка — следит огульно за всеми, разбрасывается, распыляет силы и посылает своих агентов не потому, что кого-то подозревает, а просто потому, что таков порядок. Значит, тотальной слежке надо противопоставить резко индивидуальную, очень четкую и осторожную работу, чтобы не попасть нечаянно в сеть, расставленную не для кого-либо специально, а так, на всякий случай.

Первые месяцы Рихард «создавал себе имя» — он много писал во «Франкфурте? цайтунг», в популярные иллюстрированные журналы, искусно устанавливал связи среди дипломатов, в деловых кругах, в кругах политиков, актеров, военных чиновников… И только с одним человеком Рихард не мог пока сблизиться, хотя отлично знал о его присутствии и даже мельком встречался с ним в Доме прессы, на Западной Гинзе, где многие корреспонденты имели свои рабочие кабинеты. Это был французский журналист Бранко Вукелич, приехавший в Токио на полгода раньше Зорге. Он был уведомлен, что должен работать под руководством Рамзая, но не знал, кто это. Оба терпеливо ждали, когда обстановка позволит им встретиться. Сигнал должен был подать Зорге. Но он не спешил, присматриваясь, изучая, нет ли за ним серьезной слежки. Разведчик придавал слишком большое значение встрече со своим помощником Вукеличем, чтобы допустить хоть малую долю риска.

Интеллигентный, блестяще образованный, Бранко Вукелич, серб по национальности, представлял в Токио французское телеграфное агентство Гавас и, кроме того, постоянно сотрудничал в известном парижском журнале «Ви» и в белградской газете «Политика». Моложавый, с тонкими чертами лица, прекрасной осанкой и красиво посаженной, немного вскинутой головой, он слыл одним из самых способных токийских корреспондентов. Ему было тридцать пять лет, когда он приехал в Токио по заданию Центра, чтобы подготовить базу для подпольной организации. Сын отставного сербского офицера, Бранко Вукелич учился в Загребском университете, когда в стране вспыхнуло народное освободительное движение за независимую Хорватию. Член марксистской студенческой группы, он с головой ушел в борьбу, но вскоре вынужден был покинуть родину и поселился в Париже. Снова учился, увлекался архитектурой, юриспруденцией. Потом, казалось, целиком посвятил себя журналистике и уехал на Дальний Восток.

Он поселился в особняке на улице Санайте недалеко от университета Васэда, в одном из аристократических кварталов Токио. Бранко терпеливо ждал, когда среди его гостей появится человек с подпольной кличкой Рамзай, который, как предполагал Вукелич, давно уже должен быть в Токио.

Служебные помещения токийских корреспондентов находились в многоэтажном сером доме с широкими окнами, и этот дом называли «лагерем прессы», а чаще шутливо — «пресс-папье», вероятно потому, что над входом висела литая бронзовая доска, в самом деле похожая чем-то на пресс-папье. Офис Зорге был на третьем этаже, и окно его выходило на Западную Гинзу. Агентство Гавас занимало помещение этажом выше. Однажды Зорге лицом к лицу столкнулся с Вукеличем на лестнице, возле лифта. Зорге нагнулся, будто что-то поднимая.

— Простите, вы что-то уронили, — сказал он, протягивая Вукеличу какую-то бумажку.

Это было неожиданно — услышать пароль от человека, с которым много раз встречался здесь и знал его как нацистского журналиста. Но ни один мускул не дрогнул на лице Бранко.

— Благодарю вас, — ответил он, — это старый билет в парижскую оперу. Теперь это только воспоминание…

Опустился лифт, и оба вошли в него.

— Нам нужно встретиться, — негромко сказал Зорге.

— Я давно жду, — улыбнулся Вукелич. — Хотите в субботу. У меня собирается компания журналистов…

— Согласен.

Зорге вышел, приветливо махнув рукой.

В субботу в квартире Вукелича собралось человек двадцать, почти одни мужчины, и Бранко пригласил по телефону гейш. Они приехали тотчас, как пожарная команда… Их появление встретили веселым шумом. Гейши вошли чинно, в изящных нарядах, держа в руках сямисены.[2] Они сбросили в прихожей дзори и в одних чулках прошли в гостиную. По японскому обычаю, все гости Вукелича сидели в носках, оставив обувь при входе.

Бранко Вукелич устроил вечер на японский манер. Расположились за низеньким столиком на подушках, подобрав под себя ноги. Гейши принесли с собой атмосферу непринужденной веселости. Они, как хозяйки, уселись среди гостей, принялись угощать их, наливая саке, зажигая спички, как только видели, что кто-то достает сигареты. Они поддерживали разговор, пели, когда их об этом просили, играли на сямисенах. С их приходом гостиная сделалась такой нарядной, будто сюда слетелись яркие тропические бабочки.

После ужина, разминая затекшие ноги, перешли в курительную комнату. Здесь была европейская обстановка, сидели в удобных креслах, курили, пили кофе, лакеи разносили спиртное, им помогали гейши. Бранко Вукелйч, переходя от одной группы к другой, очутился рядом с Зорге.

— Идемте, я покажу свою лабораторию, — сказал он, тронув его за локоть. Вы, кажется, тоже увлекаетесь фотографией.

Они прошли в дальнюю часть дома. Бранко включил свет и провел Рихарда в небольшую затемненную комнату, со стенами, до половины облицованными деревянной панелью. На столике стоял увеличитель, рядом ванночки, бачки для проявления пленки, на стенах легкие шкафчики, полочки. Это была фотолаборатория любителя, сделанная умело, удобно, и, может быть, только излишне громоздкий запор на плотной двери нарушал легкость стиля, в котором была задумана лаборатория.

— Здесь мы можем поговорить несколько минут, — сказал Бранко, запирая за собой дверь. — Прежде всего, здравствуйте, наконец! — Он протянул Зорге руку. Рука была плотная, крепкая. Зорге любил людей с такими энергичными руками. Этот интеллигентный французский корреспондент вызывал у Рихарда чувство дружеского расположения.

— Здесь я устроил фотолабораторию, — продолжал Бранко, — здесь же разместил пока рацию. Радист прибыл, но пробные сеансы не дают надежной связи с «Висбаденом». По-видимому, недостаточна мощность.

Вукелйч отодвинул столик, открыл в панели невидимую дверцу и вытащил рацию-чемоданчик. Зорге присел, бегло взглянул, открыл крышку и сказал:

— Радиостанцию надо менять. И не рекомендую держать ее здесь, это опасно… Ну, а как с людьми? Истоку прибыл?

Истоку — это художник Иотоку Мияги, которого ждали из Лос-Анжелоса.

— Мияги, видимо, в Токио, но я с ним не связывался, ждал вас, — ответил Вукелйч.

— Тогда свяжитесь, я тоже должен с ним встретиться… И еще: в редакции «Асахи» работает журналист Ходзуми Одзаки. Дайте ему знать, что Александр Джонсон, его китайский знакомый, хотел бы с ним поговорить. Пошлите к нему надежного человека, и, конечно, только японца. Сами останетесь в стороне… Ну, нам пора…

Их отсутствия никто не заметил. В курительной они появились из разных дверей. Зорге держал в руке коньячную рюмку, прикидывался, что много выпил, был разговорчив, смешлив и остроумен.

Вечер удался на славу.

Спустя несколько дней в одной из рекламных токийских газет появилось небольшое объявление: коллекционер, любитель японской старины купит «укийоэ» традиционные гравюры работы старых японских мастеров. Вскоре Бранко Вукеличу позвонил издатель рекламной газеты: один японский художник прочитал объявление и предлагает прекрасные «укийоэ».

Через день они встретились в редакции «Джапаниз адвертайзер» — журналист Вукелйч и японский художник Иотоку Мияги.

Художник — невысокий японец с узким, нервным лицом — выложил целую серию прекрасных «укийоэ». Они долго обсуждали достоинства каждой гравюры, восхищались изяществом линий, выразительностью рисунка, спорили о качестве бумаги — Мияги предпочитал японскую «хоосе», она нежна, не имеет холодного глянца и напоминает матово-мягким цветом только что выпавший снег. На такой бумаге пишут дневники, завещания и делают оттиски старинных гравюр.

Вукелйч отобрал несколько «укийоэ» и просил художника позвонить ему в агентство — он подумает. Они незаметно обменялись половинками бумажной иены теперь все становилось на свои места.

Разорванная иена подтверждала, что художник Мияги — тот самый человек, которого ждали в Токио.

Вскоре Вукелич представил его доктору Зорге.

Истоку Мияги родился и вырос на юге — на острове Окинава, «среди теплых дождей и мандаринов», как любил он сам говорить. Но кроме теплых дождей там царило страшное угнетение, и нелегкая жизнь гнала людей за океан. В семье Мияги ненавидели японскую военщину, милитаристов. В шестнадцать лет Иотоку уехал в Соединенные Штаты. Жил в Сан-Франциско, Сан-Диего, потом в Лос-Анжелосе; учился в художественных училищах, но, став художником, понял, что одним искусством прожить невозможно. Он собрал все свои сбережения, продал, что только мог, и сделался совладельцем маленького ресторанчика «Сова» в отдаленном квартале Лос-Анжелоса. Здесь собирались активисты — рабочие, профсоюзные функционеры, учителя, студенты, сюда приезжали киноактеры Голливуда — публика интеллигентная и в большой части лево настроенная. В Лос-Анжелосе было много немецких эмигрантов. Они давно переселились из Европы, но десятки лет продолжали держаться на чужбине вместе. Немцы также были завсегдатаями «Совы», и главным образом для них художник создал дискуссионный кружок «Ин дер деммерунг» — «В сумерках». Именно в сумерках посетители заходили обычно в «Сову». Среди немцев тоже были сильны прогрессивные настроения. Годы были горячие, бурные, все жили здесь событиями, происходившими в революционной России, и вполне естественно, что Мияги стал разделять революционные взгляды. Жил он тогда у японки «тетушки Китабаяси», которая зарабатывала себе на жизнь тем, что содержала пансионат и кормила обедами жильцов. Она тоже придерживалась левых взглядов, и в ее пансионате жило несколько членов кружка «Ин дер деммерунг».

Художнику Иотоку Мияги исполнилось ровно тридцать лет, когда он снова вернулся в Японию, на этот раз в Токио.

…В один из январских дней 1934 года, когда на улицах царило новогоднее праздничное веселье, когда еще не были завершены традиционные визиты и встречи друзей, в редакцию «Асахи симбун» зашел художник Мияги и спросил, где он может увидеть господина Ходзуми Одзаки, обозревателя по Китаю. Услужливый клерк провел художника наверх в громадный зал, занимавший целый этаж, больше похожий на гараж, чем на редакцию, загроможденный десятками столов, шкафов, стульев. Сюда доносился рокот наборных машин, в котором растворялся гул голосов множества сотрудников, делавших текущий номер газеты.

Клерк уверенно провел Мияги сквозь лабиринт тесных проходов и остановился перед столом широколицего японца в европейском костюме. Тот отложил в сторону гранки, которые читал, и поднялся навстречу. Клерк ушел, и Мияги после традиционного поклона сказал:

— Одзаки-сан, меня просили узнать, не пожелаете ли вы встретиться с вашим знакомым по Китаю господином Джонсоном?..

Одзаки настороженно вскинул глаза на художника, перевел взгляд на сотрудников, которые сосредоточенно занимались каждый своим делом.

— Знаете что, идемте куда-нибудь пообедаем, — вместо ответа сказал он. — Я очень голоден…

Они вышли на улицу и спустились в подвальчик рядом с отелем «Империал». Когда официант принял заказ, Одзаки спросил:

— Так что вы хотите мне сказать о мистере Джонсоне? Он в Японии?

Мияги объяснил, что Джонсон в Токио и хотел бы восстановить добрые отношения с Одзаки-сан.

С Ходзуми Одзаки Рихарда Зорге связывали годы работы в Китае, откуда тот уехал несколько раньше Зорге. Убежденный антимилитарист оказывал Рихарду немалую помощь в Шанхае, и Зорге надеялся теперь привлечь его к участию в подпольной организации, которую создавал. Ему нравились убежденность и осторожность Одзаки.

— Передайте мистеру Джонсону, — предложил Одзаки, — что в ближайшее воскресенье я собираюсь проехать в Нара, это, недалеко — всего несколько часов поездом. Было бы хорошо встретиться там, ну, предположим, часов в десять у изваяния Большого Будды перед бронзовым лотосом. Если его это устроит, пусть приезжает, я буду там при всех обстоятельствах…

Когда Вукелич со слов художника рассказал Зорге о состоявшемся разговоре, Рихард воскликнул:

— Узнаю! Честное слово, узнаю Ходзуми! Если он станет нам помогать, считайте, что мы с вами сделали уже половину дела. Осторожность, точность и эрудиция! Уверяю вас, я не знаю другого человека с таким глубоким знанием дальневосточных проблем, особенно Китая… Еду! Тем более что по дороге я смогу ненадолго остановиться в Нагоя, там у меня тоже может быть интересная встреча.

В субботу ночным поездом Зорге выехал в Нара — древнюю японскую столицу, город парков и храмов, о которых Рихард так много слышал и читал.

В Нара поезд пришел ночью, но Рихард, успев выспаться в гостинице, ранним утром был уже на ногах. Стояла ясная, теплая, совсем не зимняя погода, и он вышел на улицу без пальто. Дорога к храму Большого Будды тянулась вдоль парка, и торговцы сувенирами уже раскидывали здесь свои палатки. Туристы, как паломники, тянулись в одном направлении; людей сопровождали сотни ручных оленей, живущих при храме. Священные животные бесцеремонно втискивались между прохожими, подталкивали их безрогими лбами, требуя внимания, пищи. Продавцы оленьего корма бойко торговали коричневыми вафлями, и олени брали пищу из рук, теплыми шершавыми губами подбирали сухие крошки с протянутых ладоней.

Толпа людей, сопровождаемых оленями, становилась все гуще. Зорге протиснулся к кассе, купил билет и прошел во внутренний двор старого буддийского храма. Рихард замер перед раскрывшейся паторамой тысячелетней пагоды, устремленной ввысь, такой воздушной и массивной одновременно. В нем проснулся интерес ученого-ориенталиста. Он готов был бесконечно долго созерцать это великолепное творение древних, но, взглянув на часы, заторопился. Эдзаки уже ждет его где-то здесь.

По упругому мелкому гравию Зорге прошел к подножию храма, поднялся по широким ступеням и вошел внутрь. И снова его охватил трепет ученого, открывшего для себя что-то новое, неожиданное и прекрасное. Поразило его не столько величественное изображение Будды, сколько его рука, живая, человеческая рука, чуть приподнятая, предостерегающая. Неизвестный скульптор вылепил и отлил ее в бронзе так искусно, что видна была каждая линия на раскрытой ладони, каждая складка на сгибах припухших пальцев, а каждый палец в рост человека…

Здесь все было невиданно громадно, и людям казалось, что они смотрят на окружающие их предметы сквозь волшебную лупу. Такими, во много крат увеличенными, были здесь и цветы, листья изящного лотоса, тоже из бронзы и тоже будто живые, поднявшиеся из воды. Зорге даже не расслышал сначала, что кто-то его негромко окликнул. Потом еще раз:

— Мистер Джонсон? — услышал Зорге. Рихард оглянулся. Перед ним, протягивая руку, стоял улыбающийся Одзаки.

Рихард горячо ответил на рукопожатие, говорившее ему больше, чем любые слова.

— Я очень, очень рад встрече, — сказал Одзаки. — Смотрите, какие великолепные лотосы!..

Они заговорили о буддийском искусстве и, казалось, совсем забыли о том, что привело их к статуе Будды, к бронзовым листьям лотоса. Продолжая беседу, они вышли из храма, свернули влево, аллеей каменных светильников вышли в парк, и только здесь Одзаки спросил:

— Вы хотели со мной поговорить, доктор Зорге?

— Да, мне нужна ваша помощь, — ответил Рихард. — Он решил говорить откровенно и прямо. — Я знал ваши убеждения, разделял их и надеюсь, что они не изменились.

— Конечно!.. Больше того, я поверил в существование меморандума Танака. Помните наш спор в Шанхае?

Когда в Китае опубликовали секретный меморандум премьер-министра Танака японскому императору, Ходзуми Одзаки высказал сомнение в его достоверности. Уж слишком циничны и откровенны были высказывания генерала по поводу расширения японской агрессии на Дальнем Востоке. Сомнение вызывала и таинственная, как в детективном романе, история похищения этого документа. Некий китаец нанялся слугой в дом генерала Танака, вошел в доверие, работал у него несколько лет и украл архисекретнейший меморандум. Слуга исчез, запрятав документ под домом премьера. Взять с собой меморандум он не решился, опасаясь, что его поймают. Понадобилось еще два года, чтобы выждать, когда в контрразведке утихнет волнение, вызванное скандальным происшествием. Меморандум выкрали вторично, из-под дома Танака и опубликовали его в Шанхае.

Зорге подробно изучил меморандум и, сопоставив действия японских агрессивных кругов, пришел к выводу, что это подлинный документ. С Ходзуми Одзаки они долго спорили по этому поводу. Но жизнь доказывала правоту Зорге. События на Дальнем Востоке развивались по плану генерала Танака — одного из организаторов интервенции в Советском Приморье. Японская военщина захватила Маньчжурию, вышла к границам Советского Союза и Монгольской Народной Республики. Готовилась агрессия против Китая, Монголии, Советской России осуществлялось то, что предлагал в меморандуме генерал Танака.

— Я думаю, — продолжал Зорге, — что опасность сейчас возросла еще больше. На международную арену вышла фашистская Германия. Она ищет союза с милитаристской Японией. Такой союз не принесет народам ничего хорошего. Я посвятил свою жизнь борьбе с войной, я сам испытал ее и не хочу, чтобы она вспыхнула снова. Прежде всего надо предотвратить войну между Японией и Советским Союзом. Помогите мне в этом, Одзаки-сан! Если война разгорится, она станет трагедией и для России, и для Японии! Я говорю с вами открыто и жду от вас того же…

Они вышли к оврагу с насыпным мостом, перешли на другую сторону. Зеленые гиганты криптомерии уходили высоко в небо, и воздух под ними тоже казался зеленым. Одзаки шел, глубоко задумавшись. Зорге не мешал ему. Потом Одзаки сказал;

— Вы знаете, о чем я думал? Вот мы встретились с вами и говорили об искусстве, о храмах, о нашей поэзии… Я предпочел бы всегда говорить только на эти темы. Но мы заговорили о войне, которая если возникнет, то уничтожит искусство, древние храмы, и не будут нужны стихи, потому что в ожесточенные души не проникает поэзия. А я люблю все это, не могу без этого жить и, значит, прежде всего должен бороться против войны. Я считаю себя патриотом моей Японии и поэтому говорю вам — согласен! Да, я готов помогать вам.

Они еще долго гуляли в парке, говорили о разном, но главное было сказано. Эти два человека навсегда связывали свои судьбы.

Зорге уехал из Нара ближайшим поездом, а Ходзуми Одзаки отправился осматривать другие храмы. Они условились о новой встрече в Токио.

Через два часа, еще засветло Рихард приехал в Нагоя, остановился в гостинице, которую назвал ему подполковник Отт, и тут же принялся разыскивать по телефону своего знакомого.

С Эйгеном Оттом Зорге случайно познакомился в посольстве несколько недель назад. Эйген Отт подъехал в машине, когда Зорге выходил из посольства. Рядом с ним сидела его жена — фрау Хельма Отт, высокая, элегантно одетая женщина средних лет с тонкими, ярко накрашенными губами. Моложавое лицо ее контрастировало с пышными седыми волосами. Это лицо было удивительно знакомо Рихарду, но он никак не мог вспомнить, где мог его видеть. Потом осенило — так ведь это та самая Хельма, с которой он встречался в Германии.

— Вот так встреча! — воскликнула Хельма, выходя из машины. Она протянула руку в тонкой черной перчатке, сквозь которую просвечивала очень белая кожа.

— Какими судьбами, Ики?.. Познакомьтесь, это мой муж.

Отт церемонно представился. На нем была форма германского штабного артиллерийского офицера, витые погоны и Железный крест на груди.

Отт сказал, что в Японии они уже несколько месяцев, он приехал сюда военным наблюдателем, живет в Нагоя при японском артиллерийском полку; жена с детьми в Токио, сам он бывает здесь наездами, но скоро надеется осесть тут более прочно: надоело жить одному.

Так они познакомились. И тогда же условились встретиться в Нагоя, как только для этого представится возможность.

Теперь такой случай представился.

Зорге позвонил в номер к Отту, но никто не ответил, и он позвонил портье. Тот сказал, что ключа на месте нет, вероятно, господин подполковник где-то в гостинице, может быть в ресторане. Рихард сошел вниз и увидел в ресторане за табльдотом Эйгена Отта с женой и детьми. На этот раз Отт был в форме японского офицера. Подполковник поднялся, приветствуя Зорге и приглашая к столу. Отты только что начали обедать, и Зорге присоединился к ним. За обедом Рихард шутил с детьми, показывал им смешные фокусы, и малыши были в восторге от «дяди Рихарда».

После обеда фрау Хельма сразу же поднялась из-за стола и, извинившись, ушла с детьми наверх. Мужчины остались одни.

Отт рассказал, что обычно он живет в японской казарме, здесь, в гостинице, поселился на время приезда жены. Вообще здесь очень тоскливо, и настроение кислое. Работает он над военным обзором для генерала фон Бока, но испытывает затруднения в подготовке внешнеполитического раздела. Не может ли доктор Зорге порекомендовать ему надежного, осведомленного в этих делах, человека?

Перед Зорге сидел человек с грубым, будто наспех вырубленным из камня лицом — типичный представитель прусской военной касты, думающий медленно, но обстоятельно, обладающий железной хваткой, умеющий добиваться поставленной цели.

Выходец из семьи высших государственных чиновников, Эйген Отт избрал себе военную карьеру, но одно время был преподавателем танцев при Вюртембергском дворце. В мировую войну он служил в артиллерии, был начальником полкового штаба в «черном рейхсвере», работал под началом патриарха германской разведки полковника Николаи в Институте истории новой Германии. Эта существенная деталь, как рентгеном, просветила фигуру Отта. Зорге отлично знал, что такое Институт истории. Под ширмой «научных учреждений» после первой мировой войны в Германии работали военные штабы, органы разведки, мобилизационные управления. Связанный с высшими кругами немецкого генералитета, Отт был на разведывательной работе в Китае, значит, и здесь, в Японии, он занимается тем же. Перед Зорге сидел опытный немецкий разведчик, который, судя по всему, нуждался в серьезной помощи.

— Я думаю, — сказал Зорге, — политику современной Японии можно понять только в свете прошлого… Я поясню свою мысль: император Мэйдзи с полвека назад, может быть немного раньше, сказал, что раса ямато сможет начать завоевывать мир лишь после того, как осуществит три фазы его императорского плана. Это захват Тайваня, во-первых, Кореи, во-вторых, Маньчжурии, а затем и всего Китая, в-третьих. Тайвань уже захвачен, Корея тоже. Сейчас осуществляется третья фаза — Маньчжурия оккупирована, очередь за Китаем… Все это часто называют политическим синтоизмом — культом идей предков в политике. Так или иначе, но японцы упорно осуществляют традиционную политику главенства в мире, и, будем говорить прямо, Европу они считают полуостровом азиатского материка. Это не только самурайская география…

Эйген Отт внимательно слушал доктора Зорге. Да, это как раз то, чего ему недостает в отчете — дальновидные суждения, раскрывающие широкий кругозор автора. Военный наблюдатель хорошо представлял себе, что от содержания отчета, который он должен представить в Берлин, будет зависеть его дальнейшая карьера. Отправляясь в Японию, Отт имел тайное, совершенно конкретное задание установить сотрудничество двух разведок — императорской Японии и нацистской Германии. Многое ему удалось сделать, но это еще не все. Нужны ясные выводы, отчетливые перспективы. Было бы полезно привлечь к работе такого человека, как Зорге.

Тем временем доктор Зорге продолжал развивать свою мысль. Он, казалось, увлекся, говорил громко и темпераментно:

— Теперь еще один тезис: Япония нуждается в военном союзнике для осуществления своей политики на континенте. Это ясно. Кого она может привлечь? Советскую Россию? Нет! Америку, Англию? Тоже нет! Кого же? Только Германию! Немецкий национал-социализм и японский политический синтоизм, если можно так выразиться, имеют общие идейные корни. Вспомните «лебенсраум» и «дранг нах Остен», разве у военных кругов Японии нет тех же устремлений? Отсюда я делаю вывод: Германии фюрера тоже нужны союзники, и таким союзником может быть сегодняшняя Япония. Вот наша перспектива, основа нашей политики на Дальнем Востоке.

Я высказываю свою точку зрения, может быть, она и не верна, — сказал в заключение Зорге. — Я подумаю, кто бы мог вам помочь. Дайте мне для этого несколько дней.

— Я не осмеливаюсь просить вас, — возразил Отт, — но, может быть, вы сами согласитесь мне помочь?

Зорге этого ждал. Теперь главное — не дать преждевременного согласия. Он рассмеялся:

— Господин Отт, но я же почти невежда в этих вопросах! Какой из меня толк? Я сам хотел обратиться к вам за консультацией. Я найду вам более сведущего человека.

— Нет, нет, я вас очень прошу. Конечно, если сможете найти время.

— Ну, мы еще поговорим об этом…

Своими рассуждениями Рихард не открывал Америки, он просто хорошо знал настроения в Берлине, изучил психологию нацистских дипломатов, которые жаждут получить подтверждение собственного мнения. И если наблюдатель угадывает мнение начальства, считают, что он разбирается в обстановке, отличается острым умом… Почему бы не подсказать несколько мыслей Эйгену Отту. Он может пригодиться…

Отт предложил подняться наверх, у него есть настоящий кюммель. Еще из Германии. В Японии такого не найти…

Когда они вошли в комнату, фрау Хельма сидела в кресле и вязала. Большой клубок шерсти лежал рядом. Спицы быстро мелькали в ее руках. Она задумчиво поглядела на Рихарда. С тех пор, когда они встречались, прошло, вероятно, лет пятнадцать. Хельма была тогда женой архитектора Мея, баварского коммуниста. Потом они разошлись. Мей уехал в Россию, а Хельма вышла замуж за молодого рейхсверовского офицера. Оказывается, это был Отт! В те годы Хельма разделяла левые убеждения. Что думает она сейчас?..

Когда Отт вышел, чтобы раскупорить бутылку кюммеля, Хельма оторвалась от вязанья и сказала:

— Я очень довольна, что мы встретились… Помните, вы жили во Франкфурте у вокзала и у вас была старинная мебель и много картин…

— У вас хорошая память, — ответил Зорге. Вошел Отт с бутылкой кюммеля, поставил на стол. Предложил сыграть в шахматы. Фрау Хельма продолжала вязать.