"Generation Икс" - читать интересную книгу автора (Коупленд Дуглас)

БРОСАЙ РАБОТУ

Я ушел от вопроса. Мне нравится Маргарет. Она упорная. Она старше меня и привлекательна на эдакий лак-для-волос-накладные-плечи-пережившая-два-развода манер. Настоящий бульдозер. Она напоминает тот тип комнаток, встречающихся в Нью-Йорке или Чикаго, в супердорогих центральных квартирах – комнаток, выкрашенных (с целью скрыть их малогабаритность) в яркие кричащие тона, вроде изумрудного или цвета сырой говядины. Однажды она определила мое время года: я – лето.

– Господи, Маргарет! Приходится удивляться, зачем мы вообще встаем по утрам. На самом деле: зачем работать? Чтобы накупать больше вещей? Но этого мало. Взгляни на нас.

Какой общий предрассудок перебрасывает нас с места на место? Что заставляет нас вкалывать, чтобы купить мороженое, кроссовки и шерстяные итальянские костюмы? Я вижу, как мы разбиваемся в лепешку, чтобы приобретать барахло, но не могу отделаться от чувства, что мы не ценим его, что…

Но Маргарет остудила мой пыл. Отставив стаканчик, она сказала, что, прежде чем войти в образ Обеспокоенного Молодого Человека, я должен понять, что все мы по утрам идем на работу только по одной причине: мы боимся того, что случится, если этого не сделаем. – Мы как биологический вид не созданы для безделья. Нам кажется, что созданы, но это не так.

Потом она начала разговаривать по сути сама с собой. Я завел ее. Она утверждала, что у большинства из нас за всю жизнь случается всего два-три интересных момента, остальное – наполнитель, и что если под конец жизни у кого-то наберется пара таких моментов, то он счастлив тем, что его история представляет интерес хотя бы для одного человека.

Ну вот. Видите, какие нездоровые, саморазрушительные силы овладели мной в то утро, а Маргарет с большой готовностью еще и подливала масла в огонь. Словом, мы сидели и смотрели, как наливается чай (не очень занятная процедура, должен сказать), и слушали дискуссию офисных пролетариев о том, делал ли недавно некий телеведущий косметическую операцию.

– Слушай, Маргарет, – сказал я. – Спорим, ты не назовешь ни одного имени за всю историю человечества, ставшего известным без того, чтобы в этом не были замешаны деньги.

Она не поняла, и я развил свою мысль. Я сказал ей, что никто не становится… не может стать всемирно известным без того, чтобы масса людей не нажила на этом кучу денег. Мой цинизм застал ее врасплох, но она ответила, приняв мой вызов за чистую монету.

– Это чересчур грубо, Дег. А как же Авраам Линкольн?

– Нет, здесь дело было совсем в другом – в рабстве и в земле. Там крутилась бездна денег.

Тогда она говорит: «Леонардо да Винчи»; на что я отвечаю: он был бизнесменом, вроде Шекспира или всех прочих корифеев, всегда работал на комиссионной основе, и, хуже того, его изобретениями воспользовались военные.

– Знаешь, Дег, это самый дурацкий спор из всех, что мне приходилось вести, – заводится она, не зная, что сказать. – Разумеется, люди становятся известными и без того, чтобы на этом делались деньги.

– Назови хоть одного.

Я видел, что мысли Маргарет мечутся, она менялась в лице, сам же я был излишне поглощен собой, хорошо зная, что сидящие за соседними столиками прислушиваются к нашему разговору. Я вновь был парнем в бейсбольной кепке, едущим в машине с откидным верхом, торчащим от собственных дарований и осуждающим человечество за корыстность. Уж я такой.

– Ну хорошо, ты выиграл, – говорит она, уступая мне эту пиррову победу; я был уже на полпути к выходу со своим кофе (снова Клевый-Но-Чересчур-Само-уверенный-Молодой-Человек), когда услышал из глубины кафетерия голосок, произнесший: «Анна Франк».

– М-да.

Я развернулся – и кого же увидел? Чарлин, сидящую со слегка вызывающим, но невыносимо кислым и надутым видом возле вазочки, наполненной таблетками от головной боли, которые могли брать все желающие. Чарлин с ее обесцвеченным перманентом, вычитанными из журнала «Круг семьи» рецептами, как экономить мясо, отвергнутая любовником. Когда на рождественском вечере при раздаче подарков вытягиваешь из шляпы бумажку с именем такого человека, у тебя непроизвольно вырывается: «Кто-кто?».

– Анна Франк, – взревел я. – И там были деньги…

Но, разумеется, именно там-то деньгами и не пахло. Я затеял поединок, который она искусно выиграла. Я чувствовал себя ужасно глупым и омерзительным.

Сотрудники, естественно, были на стороне Чарлин – никто не хочет солидаризироваться с кретинами. Они улыбались своими «получил-по-заслугам» улыбками, в кафетерии повисла тишина; аудитория ждала, что я паду еще ниже. Чарлин натянула на себя личину праведницы. Но я лишь молча стоял; им оставалось только наблюдать, как моя белая пушистая карма мгновенно превращается в черное чугунное пушечное ядро, стремительно опускающееся на дно холодного, глубокого швейцарского озера. Мне хотелось превратиться в растение – коматозное, не дышащее, не думающее растение. Но офисные цветы люди, типа мастера по ремонту копировальной техники, поливают обжигающим кофе, так ведь? Что мне оставалось делать? Я приписал психический срыв работе. Пока не случилось что-нибудь похуже, я вышел из кафетерия, потом из конторы и больше туда не вернулся. Я даже не дал себе труда забрать вещи из своего загончика.

Обращая взгляд в прошлое, я думаю, что если бы сотрудники нашей конторы были бы хоть чуть-чуть мудрее (что маловероятно), то заставили бы Чарлин сделать на моем столе уборку. Я представил себе, как она, держа мусорную корзину в пухлых пальцах-сосисочках, просматривает кипу моих бумаг. Она обязательно натолкнулась бы на фотографию в рамочке: китобойное судно, раздавленное и застрявшее, возможно, навеки, в стеклянных антарктических льдах. Я вижу, как в легком замешательстве она смотрит на фото, размышляя, каков же я был на самом деле, и, возможно, находит меня не столь уж несимпатичным.

Ее неизбежно заинтересует, зачем я вставил в рамку столь странную картинку; потом, воображая, она задастся вопросом, не имеет ли фото коммерческой ценности. Затем я вижу, как она благодарит свою счастливую звезду за то, что ей не свойственны такие странности, и… моя картинка летит в мусорную корзину. Но в этот краткий миг ее замешательства, в тот краткий миг перед тем, как она решает выкинуть фото… мне кажется, я почти что люблю Чарлин.

Именно эта мысль о любви и поддерживала меня долгое время после того, как, покинув надоевшую контору, я превратился в «подвального человека» и больше в офисах не работал.

Став «подвальным человеком», ты выпадаешь из системы. Ты (как в свое время и я) вынужден отказаться от своей наземной квартиры вместе со всеми дурацкими черными матовыми предметами в ней, равно как и от бессмысленной минималистской живописи в прямоугольных рамах над диваном овсяного цвета и почти экологически чистой шведской мебели. Апартаменты «подвальных людей» – в подвалах: воздух на уровне человеческого роста – для среднего класса.

Я перестал стричься. Стал потреблять бездну крошечных чашечек убойного, как героин, кофе в маленьких кафе, где шестнадцатилетние юнцы и девушки с серьгами в носу ежедневно изобретали новые заправки для салатов, выбирая специи с особо экзотическими названиями («О-о-о, кардамон! Попробуем-ка ложечку!»). Я обрел новых друзей, без умолку трещавших о южноамериканских новеллистах, которых вечно недооценивают. Ел чечевицу. Ходил в шерстяных пончо с изображениями лам и курил крепкие маленькие сигаретки («Националь», помню – итальянские). Короче, я был обновленным.

«Подвальная» субкультура живет по строгим канонам: гардероб преимущественно состоял из застиранных выцветших маек с портретами Шопенгауэра, Этель или Юлиуса Розенбергов вкупе с растафарскими фенечками и значками. Девушки, все как одна, казались свирепыми рыжеволосыми лесбиянками, парни же были бледны и кислы. Никто, похоже, ни с кем не спал, и сэкономленная энергия уходила на споры о социально ориентированном труде и выработку наилучшего, наиболее туманного маршрута самой политически корректной поездки (в долину Нама в Намибии – но лишь затем, чтобы взглянуть на маргаритки). Фильмы были черно-белыми и часто – бразильскими.

Пожив в этом «подвальном» стиле, я стал понемногу пропитываться им. Я окунулся в трущобную романтику – брался за работу, настолько не соответствующую моим способностям, что люди, бывало, взглянув на меня, говорили: «Боже мой, конечно же он способен на большее». Попадались и культовые занятия, высшей формой которых была посадка деревьев как-то летом во Внутренней Колумбии, не такой уж неприятной была мешанина кадок, насекомых и автомобильных гонок на пари в старых битых «чевеллях» и «бискайнах», раскрашенных из балончиков с пульверизаторами.

Все это ради того, чтобы попытаться стряхнуть порчу, оставленную на мне занятием маркетингом, который слишком просто позволял ощущать себя человеком, контролирующим свою жизнь, и в некотором смысле привившим мне чувство недовольства собой. В сущности, маркетинг сводится к тому, чтобы доставить в ресторан говно столь молниеносно, чтобы там посчитали, что получили первосортные продукты. Это в общем-то не созидание, а воровство, но кто признается, что ему нравится воровать?

По существу же мое бегство в иной жизненный стиль не удалось. Я лишь использовал подлинных «подвальных людей» для своих нужд – подобно дизайнерам, эксплуатирующим художников для создания своих прибамбасов. Я ощущал себя мошенником и в конце концов почувствовал себя так плохо, что со мной приключился «кризис пост-юности». Вот тогда-то, когда я дошел до точки, дело приняло «фармацевтический» оборот, и любые утешения оказались напрасными.