"На суше и на море. Выпуск 7 (1966 г.)" - читать интересную книгу автора

Александр Мееров ПОИСК НАДО ПРОДОЛЖАТЬ

Нину Константиновну не вызывали к следователю. Аветик Иванович сам приехал в институт. Она встретила его сдержанно, даже несколько настороженно, стараясь понять, кому же доверено вести дело очень дорогого ей человека.

Молодой следователь, очутившись в незнакомой обстановке, не сразу нашел нужный тон. Однако присущая ему деликатность, умение расположить к себе собеседника помогли и на этот раз. Вскоре Нина Константиновна почувствовала, что следователь стремится доброжелательно и по существу разобраться в необычайных событиях. Ее ответы уже не были слишком сухими и порой на лице пожилой, уставшей женщины стала появляться улыбка.

– Нина Константиновна, когда вы узнали об исчезновении Вячеслава Михайловича?

– На прошлой неделе в пятницу.

– Вы тогда были в Новосибирске?

– Да, вернее, под Новосибирском, на нашей опытной базе.

– Как вы восприняли такое сообщение?

– Я просто сочла это каким-то недоразумением. Звонил заместитель Вячеслава Михайловича, говорил как-то сбивчиво, пугаясь, и тогда я поняла только одно - надо поскорее ехать в институт. Вячеслава Михайловича я знаю давно. Больше двадцати лет. Отношусь к нему с глубоким уважением. Люблю в нем все, даже недостатки. В самолете, перебирая все возможные варианты, я так и не могла понять, что же могло произойти. В последние годы единственной привязанностью Вячеслава Михайловича был возглавляемый им институт. Он одинок, не увлекается ни охотой, ни автомобилизмом, казалось, что могло с ним приключиться?

– А вы не связывали исчезновение директора с Биоконденсатором?

– Нет. Версия эта возникла здесь, в институте.

– Но вы уже знали о несчастье с Назаровым?

– И об этом мне стало известно только здесь.

– Вы не навещали Назарова в клинике?

– В свое время на протяжении трех месяцев я «навещала» Назарова в его следовательском кабинете. На допрос меня водили почти каждую ночь. Память об этом не обязывает меня навещать Назарова.

– Простите, но мне казалось, что вы как специалист и член комиссии, созданной по случаю происшедшего в институте…

– Я физиолог, а не врач и тем более не психиатр. К тому же в институт ежедневно поступают бюллетени о его здоровье и все члены комиссии обстоятельно знакомятся с ними.

– Вы согласны с заключением комиссии о причине заболевания?

– Думаю, что состояние Назарова действительно связано с влиянием на него Биоконденсатора.

– Нина Константиновна, я буду откровенен с вами. Я добросовестно пытался разобраться в научной документации института, читал труды, отчеты, доклады. Но признаться, не уверен, что понял их сущность. Я ведь кончал юридический. Если вас не затруднит, растолкуйте мне, по возможности не уходя в математические и философские глубины, что же такое биополе?

– Постараюсь, но задача для меня трудная. Популяризатор я неважный. Тем более что ваш вопрос во многом определяет если не направление наших исследований, то во всяком случае отношение к ним. Должна подчеркнуть, что уже стал традиционным различный подход, вернее, различные требования, предъявляемые к представителям так называемых точных наук и к нам, естественникам. Физики и математики исследуют внутриатомную организацию, открывают законы небесной механики, и никто не называет их мистиками, несмотря на то что они и по сей день имеют довольно смутное представление о природе гравитации, земного магнетизма или, скажем, о силах взаимодействия элементарных частиц. Многие их выводы умозрительны. А вот в биологии выводы, не подтвержденные данными непосредственного анализа, считаются по меньшей мере несерьезными.

Чтобы понять меня, вам придется отвлечься от привычных взглядов на окружающую нас биологическую среду и попытаться взглянуть на нее как бы со стороны… Человеку, а ведь он тоже частичка огромного биологического единства, очень трудно думать в масштабе биосферы * Земли.

Первые попытки изучения механизма организации биологических систем были встречены враждебно. Сейчас уже стал достоянием истории период борьбы, недоверия, даже обвинений в невежественности, который пережили основоположники современной генетики и теории биологического регулирования. Но и после того как эти отрасли знания обрели права гражданства, все еще считалось просто несерьезным говорить о биосфере Земли как о самоорганизующейся системе. Удалось преодолеть и это. Стала очевидной необходимость познания сил, определяющих развитие биосферы Земли и, вероятно, любой другой планеты…

Для начала примите аксиому, что биосфера Земли обладает специфическими средствами связи-информации, буквально пронизывающими ее. Эти связи возникают в результате жизнедеятельности и взаимодействия множества самых различных организмов.

– Это и названо биополем?

– Да. Этот термин ввел Юрий Александрович Петропавловский. У многих даже теперь возникает вопрос: почему же современные приборы, улавливающие, например, радиоизлучение далеких звезд или биотоки одиночной нервной клетки, не способны обнаружить интенсивное поле, объединяющее все живущее на планете?

Для того чтобы открыть способы анализа биополя, потребовалась достаточная смелость, позволившая отвлечься от изучения более доступного частного и подойти к представлению об общем. Нужно было понять, что совершенные приборы, приспособленные для измерения уже известных людям видов энергии, оказываются непригодными для изучения сил еще не известных, но реально существующих и, может быть, наиболее однозначно действующих на все живое.

Люди подходили к решению проблемы биополя медленно, по крохам, начиная с фантазии и рискованных догадок. Многие задумывались, а что же это за сила, которая заставляет жить все живое? Жить во что бы то ни стало, жить в трудной, непрерывной борьбе вопреки закону энтропии? Жить, жить! Слабое растеньице разворачивает мостовую - жить! Зерно, пролежавшее тысячу лет в склепе, таит в себе жизненное начало и под влиянием какой-то силы, попадая в подходящие условия, начинает жить.

– Солнце!

– О нет, Аветик Иванович, дело не только в потоках солнечной энергии. Они изливаются и на неживую природу. В биосфере Земли действуют значительно более сложные процессы.

Биополе, возникающее в результате жизнедеятельности огромного количества живой материи планеты, определяет законы взаимодействия внутри биосферы. Юрий Александрович одним из первых сформулировал эти положения. Но особенно велика его заслуга в другом.

– Он нашел метод управления биополем?

– Во всяком случае, им было положено начало. Поиски пошли в двух направлениях: подбирались наиболее чувствительные, наиболее близкие к биологическим объектам индикаторы и изыскивались способы усилить биополе, сконденсировать его в каком-то ограниченном участке. Гипотезы Петропавловского многим ученым показались тогда не только умозрительными, но даже вредными, якобы подменяющими научную трактовку необоснованными экспериментами и философски не выдержанными рассуждениями. Некоторые просто предлагали запретить не только печатную, но и устную дискуссию, вызванную его статьей в «Успехах современной биологии» и в «Сайнс». Теперь эта статья стала классической, доказывает и подкрепляет наш приоритет, а тогда…

– Имя профессора Петропавловского полностью реабилитировано.

– Потеряна только жизнь создателя теории биополя.

– Что поделаешь, ведь в то время…

– Не надо, Аветик Иванович. Я намного старше вас и о том времени знаю не меньше. На себе ощутила его воздействия. Вернемся лучше к сегодняшним делам.

– Нина Константиновна, последний вопрос. Какой из практических итогов открытия вы считаете главным?

– Если удастся овладеть биополем, то можно будет проникнуть в самые сокровенные тайны жизни, научиться управлять многими процессами. Победить болезни, против которых мы бессильны. А это не только долголетие, но и долголетнее здоровье. Станет возможной направленная эволюция полезных человеку существ. Уже современный уровень знания свойств биополя позволяет нам менять время и пути перелета птиц, миграции грызунов и насекомых. Промысловым рыбам теперь в «плановом порядке» отводятся места нереста.

В последнее время мы подошли к законам регулирования самого главного, самого сокровенного - человеческой психики.

Я глубоко верю, что дальнейшее развитие естествознания невозможно без разработки теории биополя. Мы гордимся таким итогом. И вместе с тем все с большей осмотрительностью предаем гласности результаты некоторых сторон изучения этой проблемы. Нас не испугали те трудности, та степень непознанного, с которой мы столкнулись. Заставляет быть осторожным и в то же время смелым другое…

– Неужели все открытия, даже такое… Не найду подходящих слов.

– А вы в таких случаях прибегайте к поговоркам. Кое-кто считает их штампами, чурается. Это неправильно. Хорошие поговорки только обогащают язык. Они, как хирургический инструмент в операционной, остры и всегда под рукой.

– Тогда скажу: неужели всякое открытие - это палка о двух концах?

– Юрий Александрович любил говорить: всякая палка о восьми концах. Он был осмотрительным и дальновидным человеком. Петропавловский предвидел широчайшие возможности в обуздании этой, пожалуй самой загадочной, силы природы. И он учил нас: чем мощнее оружие, тем достойнее должны быть руки, им владеющие.

– И как горестное подтверждение этого - несчастье с товарищем Назаровым.

– Вы меня плохо поняли. Или не захотели понять правильно. Я подчеркивала: оружие должно быть в достойных руках. То, что произошло с Назаровым, не злой умысел, а несчастный случай.

– Хочется думать и очень хочется верить в хорошее. Но знаете, если уж прибегать к пословицам, часто ветры дуют не так, как хотят корабли. Несчастный случай. А виновник этого несчастного случая? Дело осложнено множеством обстоятельств. Их можно рассматривать по-разному, Нина Константиновна. Вот и с Антоном Николаевичем Северовым в институте тоже произошел несчастный случай… Северов погиб… Скажите, он был другом Вячеслава Михайловича?

– Да.

– Назаров тоже?

– С ним Вячеслав Михайлович дружил в молодости.

– А затем, насколько мне известно, у них сложились отношения, которые можно назвать враждебными?

– Не так все это просто, Аветик Иванович.

– Согласен, но поймите, что создается по меньшей мере странная ситуация. Погиб друг Вячеслава Михайловича, который был очень близок с Назаровым. Правда, комиссией установлено, что он сам виновен в своей гибели. Северов в одиночку вел опасный эксперимент.

– Вопреки категорическому запрету Вячеслава Михайловича. В акте комиссии записаны эти обстоятельства.

– Согласен, записаны. Но последующие события заставляют взглянуть на это дело по-новому.

– Какие же, позвольте спросить?

– Мне известно, что Назаров не был удовлетворен выводами комиссии и заключением следственных органов. Он старался узнать первопричину случившегося с Антоном Николаевичем. Прошу учесть, Нина Константиновна, этим Назаров занимался не по долгу службы. В его компетенцию вообще не входили дела подобного рода. Очевидно, Назаров не располагал материалом, позволяющим возбудить дело официально, и стал настаивать на встрече с директором. Отмечу, что Вячеслав Михайлович всячески старался уклониться от этой встречи, закончившейся несчастьем для Назарова.

Нина Константиновна, я рискну задать вам неприятный вопрос. Скажите, ваше отношение к Вячеславу Михайловичу не мешает вам объективно судить о случившемся?

– Нет.

– Тогда еще вопрос. Вячеслав Михайлович в самом деле испытывал неприязнь к своему бывшему другу - Назарову?

– Да.

– Это было связано с тем, что Назаров участвовал в следствии по делу Петропавловского и вашему?

– Пожалуй, так. Отношение Вячеслава Михайловича к делам, которые беззаконно творились в те времена, совсем иное, чем… чем у меня, например. Но он… Впрочем, нет… Вы, вероятно, все равно не сможете понять…

– Я постараюсь, Нина Константиновна… Сделать это, пожалуй, легче, чем вникнуть в существо процессов, происходящих в биосфере. Я ведь тоже принадлежу к людям, которые не забывают зло, не оправдывают его.

– Тогда тем более жаль, что вы не знали Вячеслава Михайловича. В то время Вячеслав относился к Назарову… Словом, тогда у них вообще не могло быть контакта. Но шли годы, сказывался возраст, все стало восприниматься менее обостренно… Поймите, Аветик Иванович, какими бы ни были отношения Вячеслава к Назарову, Вячеслав не мог умышленно причинить ему вреда.

– И тем не менее самым главным сейчас было бы узнать, что произошло в институте во время приезда Назарова. Лучше всего, конечно, от самого Вячеслава Михайловича.

– Это возможно.

– Я не понял вас, Нина Константиновна, вам известно, где находится директор?

– Нет, думаю, это не известно никому из сотрудников. Просто я решила ознакомить с одним важным документом в первую очередь вас, а не членов комиссии. Я говорю о магнитофонной пленке, которую оставил для меня Вячеслав Михайлович.

– Когда?

– Еще до того, как он исчез. Я получила пакет по приезде сюда.

– И он у вас?

– Да, но, прежде чем передать пленку, я скажу еще несколько слов о Вячеславе Михайловиче. Вы должны все время помнить, что когда такому человеку, как он, настоящему ученому, экспериментатору, приходится вдруг сталкиваться с явлением необычайным, резко выходящим за рамки предполагаемых результатов опыта, то естественной реакцией является крайняя осторожность выводов. Чем безумнее идеи, тем тщательней проверка опытом и логикой. Прослушайте эту запись, Аветик Иванович. Только, пожалуйста, не здесь, а дома. После этого мы, конечно, снова встретимся. А теперь… Извините, я очень устала.

До позднего вечера медленно вращались бобины магнитофона. Вновь и вновь Аветик Иванович прослушивал пленку, и постепенно у него возникало довольно четкое представление о случившемся.

Поначалу голос Вячеслава Михайловича звучал как-то неуверенно, иногда вдруг замолкал. Видимо, нелегко ему было собраться с мыслями, освоиться с непривычной формой разговора, когда вместо собеседника микрофон, когда приходится лишь угадывать, в каком месте глаза слушательницы потеплеют сочувственно или, наоборот, станут строгими, осуждающими.

… Нина Константиновна, вероятно, эта пленка попадет к вам в то время, когда я уже ничего не смогу, как говорится, «добавить к изложенному»… Сидя наедине с магнитофоном, не надеюсь воспроизвести хотя бы подобие той удивительной атмосферы откровенности, которую вы умели создавать при наших беседах в малой аналитической… Рассчитываю на одно: с присущим вам тактом и прозорливостью вы дополните сказанное… Кажется, я и в самом деле настроился на нечто среднее между исповедью и завещанием, если чуть ли не в первый раз «выдаю» вам столь откровенные комплименты…

Чем дальше, тем с большей свободой, порой увлекаясь и, очевидно, совсем забывая о магнитофоне, Вячеслав Михайлович продолжал «исповедь», стараясь, чтобы Нина Константиновна представила все подробности события, так неожиданно ворвавшегося в его жизнь.

… Верю, все будет хорошо! Мы еще поработаем, поспорим, как бывало. А пока… Пока предвижу, как много трудностей появится у вас в результате моего решения, но уже ничего поделать не могу. Иду на эксперимент и не сожалею. Так надо.

Самое тягостное, что даже вам, старшему товарищу, человеку, мнение которого мне дороже дорогого, я не рассказал о наблюдении, сделанном давно, еще в июне пятьдесят пятого года. Тогда вы были далеко, а написать почему-то показалось невозможным. Сказывалась привычка, что написанное сразу же приобретает характер документальности и ко многому обязывает. Речь же шла о явлении, которое трудно увязать с повседневной реальностью.

Заставить Биоконденсатор повторить случайно возникшую ситуацию не удавалось, хотя я и пытался это сделать. Ложный стыд уже не позволял признаться, что утаил от вас такое, а потом стали мешать сомнения. Было ли все эго? Может, сказалось мое состояние, некоторая моя неуравновешенность, излишняя впечатлительность… И вот совершенно неожиданно случай с Антоном…

Впрочем, лучше всего начну по порядку. Считаю необходимым очень подробно рассказать вам все относящееся к встрече с Назаровым…

Мне очень запомнился давнишний разговор с вами и Колесниковым в Хосте. Возможно, именно после этого вечера у меня несколько изменилось отношение к Назарову. Я стал терпимее, хотя, конечно, он не мог быть для меня тем, кого я любил в юности, кому изо всех сил старался подражать, в ком ценил удаль, сноровку и мальчишескую честность. И теперь, когда Назаров стал настаивать на встрече со мной, я постарался учесть полученный у вас урок. Я не отказал ему. Правда, он мог явиться в институт и без моего согласия.

Назаров пришел точно в назначенный час. Минута в минуту. Я знал, что он человек пунктуальный, обязательный, но в то утро даже это вызвало во мне раздражение. Он начал разговор с чего-то несущественного, приветливо заулыбался, и мне вспомнился рыжеволосый парень. Веснушчатый, задорный, смелый. Вожак и кумир нашей улицы. Это мешало, и потому я держался, вероятно, суше и строже, чем следовало бы.

– Ты, кажется, по делу? Надеюсь, мы не начнем с традиционного «А помнишь?».

Никак не могу восстановить в памяти ответ Назарова. Он сумел не заметить моего тона, продолжал говорить обтекаемо и внимательно рассматривал мой кабинет. Подумалось: смотрит оком наметанным, не упускающим никаких уличающих деталей. Назаров не подал никакого повода к тому, чтобы я слишком неучтиво с ним обходился, однако на языке было другое:

– Итак, ты хотел что-то выяснить?

– Послушай, Вячеслав, твоя настороженность вызвана тем, что я тогда вынужден был, понимаешь, должен был участвовать в следствии по делу Петропавловского и Нины Константиновны? Ты все еще не можешь понять…

– Прости, я перебью тебя, скажи, пожалуйста, желание поговорить об этом и привело тебя в институт?

Назаров оставил вопрос без ответа, затем встал. Как-то рывком подошел к окну и снова заговорил:

– Не думал, что мне будет так тяжело… С тобой тяжело разговаривать.

Грешный человек, я обрадовался этой неожиданной его слабости.

– Тебя прислали сюда как лицо официальное? Опять о гибели Антона?

– Нет. Ты ведь знаешь, дело за отсутствием состава преступления прекращено. - Назаров быстро, легко, совсем по-молодому отошел от окна, приблизился к пульту и спросил:

– Это Он и есть?

– Нет, это не Он. Это выносной пульт. Сам конденсатор биополя теперь внизу. В бетонном подземелье.

– Почему его пришлось отправить вниз?

– Стала непроизвольно расти напряженность. Угрожающе, помимо нашей воли, и мы сочли за благо упрятать его поглубже, метров на пятнадцать. - Я начал подробно объяснять Назарову, как «переселяли» Биоконденсатор в специальный бункер, и злился на себя все больше и больше. Я никак не мог найти приличный случаю тон и тему. Проще всего было говорить о технике, и я пошел по линии наименьшего сопротивления.

– Это пульт наблюдения. Сюда выведены приборы, датчики которых расположены там, глубоко…

Назаров прервал меня.

– В марте наблюдалась очередная интеграция. После этого не было неконтролируемого увеличения активности биополя?

Вопрос меня удивил. Он, видимо, знал об институтских делах больше, чем я предполагал. Внезапной мыслью было: «Врет, значит, послали его официально». Возможно спокойнее я спросил:

– Откуда тебе это известно?

– Я ознакомился с материалами института. - Ответ был весьма уклончив, но я не настаивал на более полном. - Ты не боишься, Вячеслав, спонтанного эффекта?

– Созданное нами биополе, микробиополе, как мы говорим, пока вне нашего контроля.

– Меня заинтересовало: сколь серьезны могут быть последствия спонтанного эффекта, возникающего время от времени в переменных полях?

– Извини, мне не известно, в какой мере ты допущен к проблеме, и потому… В общем, позволь мне не отвечать на этот вопрос, раз ты не являешься в данный момент лицом официальным.

Он прекратил атаку и снова заговорил о ненужных мелочах. Or мелочей перешел к более важному, стал расспрашивать о тех днях, когда Юрий Александрович только принялся за экспериментальную проверку гипотезы и вы, Нина Константиновна, пришли к нему в лабораторию. Какой-то непрошеный холодок подобрался к сердцу. Я совсем замкнулся, вспомнив о мрачных временах, когда вы и Юрий Александрович должны были отвечать на вопросы, на которые отвечать отвратительно. Назаров опять не выдержал:

– Как тяжело, Вячеслав, когда ты так насторожен, недоверчив. Ершишься все - и вот… Не получается у нас дружеский разговор. А ведь мы с тобой…

Тут я потерял выдержку:

– Мы с тобой очень разные люди, а юношеские годы… Знаешь, чувствами тех лет не стоит спекулировать!

Сейчас, Нина Константиновна, я еще раз вспоминаю тот вечер, прибой, Хосту, Колесникова. Ваш разговор со мной о тяжком времени и временных в нем людях. Вспомнил я ваши хорошие, очень человечные слова. И в тот момент, когда сидел с глазу на глаз с Назаровым, когда боролись во мне противоречивые чувства, хотелось бы обладать вашим умением быть терпимее к людям, которых порой и переносить-то трудно.

А Назаров все же продолжал о Петропавловском. Исподволь, не нажимая:

– О физической природе информационных потоков биополя вы, ученые, и сейчас знаете не так-то много. Правильно?

Я согласился.

– А во времена Петропавловского не знали почти ничего. Но из его заметок, датированных 1941 годом, видно, как исчезла неуверенность первых попыток, как была создана модель, а затем и основная схема конденсатора биополя. Так?

– Правильно, работа продолжалась даже во время войны. Война ведь тоже оказалась своеобразным конденсатором творческой деятельности таких людей, как Юрий Александрович. Война отвела на задний план все житейские хлопоты, устранила надобность заниматься необходимыми мелочами. Она оставила в чистом виде то, что в человеке является главным,- его дело.

Я не удержался и хотел продолжить, напомнив Назарову, как и кем была прервана замечательная деятельность Петропавловского, но не успел. Назаров уже спрашивал, не давая себя перебивать:

– Явление люминесцентной индикации было открыто еще в тридцатых годах. Верно?

Я опять кивнул. Почти машинально. Если бы он сказал, что в тридцатые годы был открыт эффект Тананеева, я бы тоже кивнул утвердительно. Меня занимало другое - к чему все это? Я ушел в мыслях далеко и прослушал, о чем говорит Назаров. Моя физиономия, вероятно, выражала крайнюю растерянность, и он терпеливо повторил все вновь, стараясь не вызвать во мне раздражения.

– Вячеслав, поверь, я не ищу ничего предосудительного. Я далек от мысли приравнивать себя к тебе, но и я начал некое исследование, когда занялся конденсатором биополя.

– Ты, конденсатором?

Назаров усмехнулся, и в этой усмешке, немного горькой, грустной и чуточку застенчивой, было больше человеческого, чем во всех его предыдущих словах.

– Да, я.

– По долгу службы?

– Нет, по долгу любви.

– Значит, все же Антон?

– Да, Антон! Понимаешь, я увлекся. По складу мышления, по характеру и приобретенным знаниям я не мог да и не стремился глубоко вникнуть в биофизические проблемы. Я заинтересовался лишь историей вопроса и стал отыскивать все, даже отдаленно относящееся к нему. Вскоре я набрел на неясный, загадочный период. Желание узнать, как же все происходило на самом деле, и привело меня…

– Ко мне?

– Разумеется. Но до этого я проделал немалый путь, изучая все досконально. Мне очень не хотелось ошибиться.

– Ну что же, спрашивай.

– Позволь листок бумаги.

Я оторвал длинную полоску от катушки с осциллографической лентой и подал ему.

– Как хорошо, что она длинная и уже с сеткой. Спасибо. Вот смотри, - Назаров уверенно, твердой рукой, словно по лекалу, нанес кривую (чувствовалось, он уже не раз изображал ее). Кривая сначала шла плавно, потом обрывалась. Другой отрезок ее становился круче, линия шла прямо вверх, а затем переходила в пунктир.

– По оси абсцисс отложим время. По ординате - все сделанное в области изучения биополя. Мне кажется, картина получится такой, - Назаров пододвинул свой график так, чтобы мне было лучше видно, и, взяв из стаканчика красный карандаш, поставил жирный крест в том месте, где сплошная линия переходила в пунктирную. - Вот здесь наши дни, когда решается судьба открытия, и вы, ученые, берете на себя ответственность перед всеми живыми существами Земли. Но об этом, если позволишь, потом. Сейчас давай посмотрим начальную ветвь кривой. Это период, когда возникали только первые догадки, появились первые сообщения о практических работах Петропавловского.

Назаров поверх тонкой линии, нанесенной черным карандашом, провел в начале кривой красным и продолжал:

– Впервые в мире он сделал проверку опытом. Маленькую, робкую, но уже ощутимую, - красный карандаш прошелся дальше по кривой, но не коснулся разрыва на ней. - А вот здесь, - карандаш снова уверенно заскользил по взбирающейся вверх линии и пополз все выше, к пунктиру, к жирному кресту, - здесь работы твоего института и создание конденсатора биополя. Правильно?

Я уже стал догадываться для чего начерчена кривая. Я смотрел на нее, вернее, на ее пустой участок и думал: кажется, Назаров ищет в нужном направлении. Как же быть? Неужели придется рассказать о в с т р е ч е? Ему? Ему первому?

– Вот в этом месте, - Назаров провел резкую вертикальную черту, - решение проблемы, связанной с изоляцией биопространства. Открытие эффекта Кси. Год одна тысяча девятьсот пятьдесят пятый. Так?

– Так.

– Вячеслав, ведь именно это открытие обеспечило успех и позволило создать Биоконденсатор?

– Ты прав.

– Тогда снова обратимся к истории, - карандаш Назарова стал бродить по начальной ветви кривой, не доходя до разрыва. - Профессор Петропавловский, это видно из архивных документов, работал над проблемой изоляции биопространства. Долго ему это не удавалось.

– И все же удалось?

– Я думаю, Вячеслав, ты об этом знаешь лучше меня. Архивы института сохранились, ты ими пользовался. До июня 1941 года во всех документах упоминается только о поиске. Письма, доклады, отчеты - всюду можно увидеть настойчивое: «нужно решить проблему изоляции». Это стало главным, над этим, и только над этим, билась вся группа Петропавловского. А в июне первое упоминание: эффект получен, проблема решена. Но вместе с тем нигде, ни в одном документе мы не находим описания эффекта. Открытие сделано, и открытие погибло.

Красный карандаш стал выводить аккуратные вопросики в том промежутке, где обрывалась кривая. Назаров провел вертикальную черту и внизу, под линией абсцисс, поставил «июнь 1941 года».

– Как ты думаешь, Вячеслав, почему такое могло произойти?

– Не знаю.

– Ответ странный. Я ожидал другого.

– Любопытно. Какого именно?

– Я считал, что ты, зная вопрос во сто крат лучше меня, станешь утверждать, что эффект Кси не мог быть открыт Петропавловским в июне 1941 года. Ты же знаешь, что сделать это невозможно без решения уравнений, описывающих бета-стабильность изолированного пространства. А они были решены Кутшом только в 1953 году.

– Но вместе с тем… Да, я утверждаю: эффект Кси был получен в июне 1941 года.

– Вячеслав, не будь упрям, не старайся…

– Я еще раз говорю тебе: в июне. Если хочешь, то точнее: десятого июня 1941 года.

– Ну, допустим. Значит, эффект был открыт, исчез и вдруг появился в 1955 году. В отчете твоей лаборатории?

– В отчете не написано, что эффект Кси открыт мною.

– А кем? Может быть, его сформулировал кто-нибудь из твоих сотрудников и ты почему-то не захотел упомянуть имя открывателя?

– Этого не было!

– Как, и этого не было? Тогда позволь тебя спросить, где же именно ты лжешь?

Мы долго смотрели в глаза друг другу. Назаров не выдержал и перевел взгляд на пульт.

– Включен?

– Да.

– Пульсации учащаются?

– Нет.

– А напряженность защитных каскадов не вызывает…

– Перестань! Садись к столу.

Ну вот, Нина Константиновна, я и подошел к самому трудному. Никому, даже вам, я не говорил о встречах и уж, конечно, никогда не думал, что Назаров первым узнает о столь необычайном, интимном. Как это произошло? Не знаю. Уличил меня Назаров? Заставил оправдываться, дабы не сочли меня способным присвоить чужое? Нет. Меньше всего я боялся таких обвинений. Просто, я думаю, уж очень неожиданным был для меня весь ход его довольно ловкого профессионального приема. И еще одно. Озорство какое-то. Подумалось: «А пусть, скажу ему, посмотрим, как такой ортодокс воспримет сообщение о невероятном, еще не подвластном науке, мне самому представляющемся малообъяснимым!»

Начал я о Петропавловском, напомнил еще раз, как велико сделанное им, и подчеркнул, что обычно мы мало думаем о преемственности, редко умеем перебросить надежный и полезный мост из прошлого и еще реже активно заглядываем в будущее…

– Петропавловский умел брать нужное из прошлого, творить в настоящем и всегда какой-то стороной своего существования находиться в будущем. Это только одна причина его успеха. Была и другая. Профессор Петропавловский первый имел дело с конденсатором биополя.

– И сумел использовать конденсатор для того, чтобы соприкоснуться с будущим?

– Не спеши. Теперь уж слушай. Ты хотел узнать, в чем же загадка открытия эффекта Кси, и ты узнаешь. Это началось там, во флигеле, где Петропавловский до войны работал с Артоболевским и Кромовым. Северная часть флигеля, которая поближе к липовой аллее и выходит в парк, теперь восстановлена. Туда попал фашистский снаряд.

– Это когда погиб Кромов?

– Да, не перебивай. В 1955 году конденсатор, вернее, его прототип, еще не оснащенный всем тем, что нам дало открытие эффекта Кси, стоял там. В середине года работа в институте фактически прекратилась. В июне отпускное время, ремонт всех лабораторий. В отпуск, как правило, уходили почти все вместе. Так удобней. Я же решил никуда не ехать и все дни и вечера проводил в комнате, где когда-то вел свои опыты Юрий Александрович.

Я не работал. Не мог и не хотел. Никогда я еще не ощущал такой опустошенности и вместе с тем какого-то злого упорства. Я понимал: все рухнет, если мы не найдем способа изоляции биопространства. Поиск нужно было продолжать во что бы то ни стало. Но я к тому времени уже истощил все свои силы, выдумку. Мысли все чаще возвращались к работам Петропавловского… Ты только недавно узнал об утрате документа. Я знал об этом еще тогда, в пятьдесят пятом, и никак не мог понять, почему мы обнаруживаем в архивах все, кроме описания эффекта Кси.

В комнате Петропавловского рядом с нашим конденсатором стоял первый прибор, хранимый как реликвия. Немного кустарный, но так остроумно и просто сделанный! Мне доставляло особое удовольствие смотреть на флюоресцирующий, слегка подрагивающий кусочек биополя в глубине прибора. Навсегда останется чувство хорошей гордости от мысли, что мне довелось увидеть его одним из первых!

– То есть как это, одним из первых? - перебил меня Назаров. - Начиная с 1941 года биопространство в этом приборе наблюдали сотни людей, а ты, если мне не изменяет память, стал работать в институте только после войны.

– Все правильно. И вместе с тем все не так. Запасись терпением. В один из жарких, душных июньских дней я, как обычно, сидел у прибора Петропавловского, вновь мысленно переселяясь в то время, когда он с помощниками старался решить задачу изоляции биополя. Как они подходили к решению? Что им удалось? Прошло четырнадцать лет, а решение задачи мы так и не знали. Не давалось оно нам. Ни мне, ни моим сотрудникам.

Я машинально вращал микронастройки прибора и вдруг услышал голос Юрия Александровича, поначалу невнятный, но вскоре слова все четче стали доходить до моего сознания. Я сосредоточил на них все свое внимание. Слова открывали простой и ясный смысл процесса, который должен был привести к изоляции биопространства, этот процесс впоследствии был назван эффектом Кси. Однако в математическом обосновании не хватало главного звена. И тут я увидел Петропавловского. Бородатый, громогласный, с веселыми, добрыми глазами очень чистого человека, он был близко, совсем рядом со мной. Большой, спокойный и радостный. Восторженный Кромов кричал, потрясая листком отрывного календаря, что десятое июня 1941 года войдет в историю как дата величайшего открытия. Артоболевский склонился над столом и не отрывался от вычислений. Как только они были закончены, от веселости Кромова не осталось следа. Отчаяние его было столь велико, что профессор начал его утешать и призывать к терпению.

Ситуация была сложной: путь найден и путь недоступен. Все трое прекрасно понимали, что уровень математических знаний еще не позволяет решить задачу. Они, конечно, не могли знать, что она будет решена Кутшем лишь в 1953 году, и продолжали поиски. Они то отчаивались найти решение, то окрылялись надеждой. Листки бумаги исписывались с необыкновенной скоростью. Похоже было, что сам воздух насыщен чем-то таким, что придает бодрость, делает ум особенно ясным, мысли отточенными, вселяет уверенность и заставляет смело браться за решения, которые в другом случае представлялись бы совершенно непосильными.

Прибор забыли отключить. Его мерный напевный стрекот ощущался постоянно, но не мешал. От него не удавалось отвлечься ни на секунду. Казалось, исчезни этот легкий вибрирующий звук, из лаборатории уйдет торжественная творческая приподнятость. Листки бумаги летели в корзину один за другим. То Юрий Александрович, то Кромов молча протягивали Артоболевскому свои вычисления. Он их сверял с таблицей и отвергал. Зная уравнения Кутша, я включился в это необычное математическое соревнование. Мой листок, протянутый Артоболевскому, не произвел фурора. Он был воспринят как что-то само собой разумеющееся, как закономерный итог коллективных усилий. Только Юрий Александрович вскользь заметил, что на физмате толковые молодые ребята. Он посмотрел на меня не то недоуменно, не то вопрошающе, очевидно, не понимая, почему вдруг незнакомый человек очутился у него в лаборатории, но не отвлекся от дела, продолжая вычисления.

Вскоре все было закончено. Вот тогда-то радость стала всеобщей и бурной. Планы составлялись один заманчивей другого.

В июне, непременно уже в июне, нужно закончить переделку прибора, ввести агрегаты изоляции биополя, а тогда можно и в отпуск! К морю, к солнцу. Постройку большого аппарата с тремя каскадами усиления намечали выполнить к концу года, а в будущем году создать комплексный усилитель… К Черному морю? В отпуск в августе? Я ужаснулся, наблюдая их безмятежность, - ведь 22-го начнется война!…

В августе погибнет на фронте Артоболевский, немецким снарядом разорвет Кромова. Вот здесь, в северной части флигеля. А Юрий Александрович, так и не дождавшись Дня Победы, погибнет в заключении.

Хотелось как-то предупредить, крикнуть им, еще не ведающим, какая надвигается гроза. Я устремился к Петропавловскому, но почему-то между нами оказался огромный штатив с аппаратом Мюллера - Дейца. Я рванул его и отшвырнул в сторону, расчищая себе путь. Послышался звон разбиваемого стекла. В комнату вбежали две сотрудницы, случайно находившиеся в соседнем помещении. Я стоял у нашего Биоконденсатора и тупо смотрел на осколки дорогого прибора, валявшегося на полу.

Вот, Нина Константиновна, так произошла в с т р е ч а. Обидно, конечно, что вы узнаете историю открытия эффекта Кси только из записи рассказанного Назарову. Но я продолжаю… Несколько минут потребовалось мне тогда, чтобы прийти в себя. Сотрудницы поспешили начать уборку осколков, но я попросил их уйти. Вид у меня был, наверно, не слишком успокаивающий. Они что-то лепетали о моем самочувствии, однако я выдворил их. Кажется, сделано это было не очень вежливо. Мне было страшно: а вдруг я не смогу восстановить ни одного символа из формул, окончательно выписанных округлым почерком Артоболевского? Я хотел отключить Биоконденсатор - казалось, что именно из-за близости к нему ощущалась такая тяжесть в голове, - но передумал. Пусть болит голова, пусть будет чертовски тяжело, лишь бы ничего не упустить! Соображал я с трудом, но писал не отрываясь. Когда кончил, то не смог перечитать. Ничего не понимал из написанного. Не помню, как провел остаток вечера.

На следующий день утром я пришел в лабораторию. Голова была свежая. Сел к столу, вынул листки с формулами, просмотрел их и вздохнул с облегчением. Все написанное и вошло во второй том отчета как математическая трактовка эффекта Кси.

Помнится, сразу же после этого я распорядился переместить наш Биоконденсатор в экранированную комнату. Этим я и закончил рассказ Назарову.

Не терпелось узнать, как он отнесется к услышанному. Признаться, я не решался смотреть на него, склонился, без всякой, впрочем, надобности, над приборами и обернулся только тогда, когда услышал легкое позвякивание. Он искал резинку в стоящем на моем столе кристаллизаторе с мелочами. Найдя ее, Назаров стер вопросики на своей кривой и сомкнул ее в том месте, где значился год 1941-й.

– Вячеслав, ты все еще не хочешь попытаться обуздать микробиополе, применив гомополярную защиту?

– Для этого надо знать, как она создается, то есть вывести уравнения, описывающие гомополярную направленность.

– Но эти уравнения вывел Антон.

– Антон? Он был хорошим биофизиком, талантливым и смелым экспериментатором, но математическим мышлением не владел. По крайней мере в той степени, какая требуется для решения этой задачи.

– Почему ты так несправедлив к Антону?

– Это неправда. Я не сказал ничего такого, что было бы неприятно ему. Я никогда не встречал более порядочного, искреннего и самоотверженного человека. Я верил ему, ценил его и считал, что он многое сделает в науке. Но повторяю, Антон не владел в нужной степени математическим аппаратом. Эту задачу наука еще не в состоянии решить. Весь арсенал наших знаний пока не дает возможности справиться с гомополярной защитой. Ты понимаешь?

– Понимаю, больше того, знаю. И все же я поверил Антону. Тогда, когда он пришел ко мне и рассказал о своем открытии. Не удивляйся, он пришел ко мне не как к математику, а как к другу, человеку, который может дать ему добрый совет. Ведь ты запретил ему проводить этот эксперимент.

– А ты посоветовал поставить опыт, несмотря на мой запрет?

– Нет! Я сказал Антону, что он должен все согласовать с тобой. Но он не послушал ни тебя, ни меня. Все это кончилось трагически. А он, будто предвидя беду, хотел, чтобы я знал о его открытии, ну, если хочешь, был его душеприказчиком.

– Тебе досталась трудная роль.

– Вячеслав, может быть, из уважения к памяти друга не стоит позволять себе столь иронические высказывания?

– Извини, если тон показался тебе обидным, но я все же могу сказать: защищать Антона трудно. Быть его поверенным,- тем более.

– Но ведь Антон вывел уравнения в сентябре прошлого года. Я ему верю больше, чем тебе.

– Двадцать восьмого сентября, - уточнил я, и Назаров посмотрел на меня, видимо дивясь моей чудовищной непоследовательности. Однако привычка была сильнее растерянности, и он, проведя красную вертикальную линию на своем графике, написал «28.IX». Это его успокоило.

– И вместе с тем не Антон вывел уравнения. Он нарушил все наши правила, пошел на неоправданный, недопустимый риск.

– Ты не поддержал Антона, не поверил ему, вот и случилось такое. Твой запрет на экспериментальную проверку расчетов не давал ему покоя. Он разрывался между чувством глубочайшего уважения к тебе и долгом ученого. Он считал, и совершенно правильно, что поиск надо продолжать.

– Надо. Но не так. Я запретил проводить этот опыт, чтобы не допустить несчастья. К сожалению, Антон не посчитался ни с чем и тайно от меня, от всех начал экспериментировать. Ты видишь, какой результат - катастрофа, и Антона не стало.

– Тебе надо было помочь ему и осуществить эксперимент вместе.

– Вздор! Ошибочно отправное положение. Уравнения были решены неправильно, и эксперимент, как бы тщательно он ни проводился, мог закончиться только трагически. В предлагаемом тобой варианте - для нас обоих.

Назаров задумался. Его карандаш снова стал бродить по графику, но как-то неровно, бесцельно.

– Не могли быть решены? Не могли, учитывая современный уровень знаний? - Вдруг Назаров оживился. - А проверка правильности этих решений? Она ведь тоже требует знаний, которыми мы еще не обладаем. Значит, ты, Вячеслав, сумел почерпнуть их не только у Петропавловского, но и где-то еще?

Я вспомнил, как Назаров уверенно, не колеблясь, стирал вопросики на своей кривой, и, вероятно, поэтому кивнул утвердительно.

– В сентябре прошлого года в институт приехала группа аспирантов из Новосибирска. Им повезло. Их не только ознакомили со всеми нашими работами, но и допустили вниз на очередной ревизионный осмотр Биоконденсатора. В бункер пошли Антон, я и четверо аспирантов. Было это в период нарастающей активности. В такие дни мы стараемся пореже бывать около конденсатора, однако ничего не поделаешь: автоматика и приборы еще не могут обходиться без человеческих рук и глаз. Работа у нас шла споро, и мы не прекращали разговора о конденсаторе. Всех, разумеется, волновало одно: как создать надежную защиту? Молодые физики высказывали одно предположение увлекательнее другого, сыпали формулами и определениями, но все сходились на том, что без решения проблемы направленной гомополярности ничего не поделаешь. Все сознавали, что математические знания сегодняшнего дня еще не могут нам помочь.

Прошло сорок минут, в течение которых аспирантам разрешено было пребывание у Биоконденсатора, и я начал выпроваживать их из бункера, пообещав продолжить заинтересовавшее всех нас обсуждение наверху. Собрался уходить и Антон, но вдруг сел к столику во втором отсеке, оторвал листок и принялся что-то быстро писать. Я никогда еще не видел Антона таким отрешенным, но, по правде сказать, не очень следил за ним, увлекшись спором с одним из аспирантов. Я не заметил, ушли все остальные или нет, - так был поглощен неожиданным блеском его рассуждений. Четкие, логичные, как математические формулы, они восхищали меня и приводили в недоумение.

Но вот я понял, что этот парень знает такое, чего никто из нас еще не знал. Я присмотрелся к нему внимательней. Какой же это из четырех? Я удивился, как мог не выделить его среди остальных? В его манерах, взгляде чувствовалась спокойная сила, уверенность, изящество. Что-то неуловимое отличало его от сверстников. Но более всего, конечно, поразило то, что ему была известна формулировка закона напряженности гомополярного парадокса. Я забыл, что слишком близко подошел к конденсатору, забыл, собственно, где нахожусь, и только мучительно перечитывал запечатлевшиеся в мозгу уравнения, стараясь запомнить их во что бы то ни стало. Первым желанием было сказать о них Антону.

Антон не обращал на нас внимания, весь отдавшись расчетам. Я хотел окликнуть его, пригласить к необычайному разговору, но в это время он, не отрывая взгляда от бумаги, заявил, что проблема решена, уравнения выведены. Стоящий передо мной парень, только что без клочка бумаги сформулировавший уравнения гомополярной теории, обернулся, разглядывая Антона с грустью и уважением. Потом он покачал головой, и я услышал: «Нет, закон стабилизации направленной гомополярности открыл Мирам Чагановский в 1996 году. - Молодой человек еще раз посмотрел на Антона, сощурил глаза, как бы что-то припоминая, - Антон Северов не успеет».

В те мгновения я как-то не вник в эти слова, не мог на них сосредоточиться. Осознал я их и ужаснулся позже. Я не в состоянии был прервать общения с математиком, впитывал его мысли, стремился проникнуть в то, что он принес с собой, и вместе с тем изумлялся его отношению ко мне. Вначале я не понимал, почему он с таким уважением склоняет голову перед тем малым, что сделано нами. Впрочем, вскоре и это стало понятно. В последующие годы должен был укрепиться принцип преемственности как единственный способ общения с прошлым и будущим.

Я понимал, что этот контакт будет кратким, и спешил, спешил осмыслить все, представлявшееся мне значительным. Собеседник, видимо, оценил мое свободное от назойливых мелочей стремление заглянуть вперед и охотно начал говорить о развитии идеи биопространства, но в это время Антон крикнул: «Готово!» - и бросился ко мне со своими листками. Я обернулся на его голос и в этот же миг утерял возможность черпать недосягаемое. Сознание этого, болезненное ощущение потери оказались, вероятно, слишком велики, так как Антон подхватил меня под руку и быстро отвел от конденсатора: «Что с тобой, Вячеслав? Тебе плохо? Пойдем скорее наверх». Я смотрел на него удивленно, кажется, сопротивлялся. Он тянул меня изо всех сил. На лестнице он остановился, вытер мне лоб платком, обнял за плечи и, как больного, уговаривал: «Пойдем потихоньку. Вот так. Еще два этажа - и мы у себя. Дойдешь?»

Уже в конце лестницы я почувствовал себя совершенно здоровым, хотя потрясение оказалось большим, чем в первый раз, у маленького конденсатора. Мы вошли с Антоном в эту комнату. Здесь, как было условлено, сидели аспиранты…

Антон едва дождался, пока они уйдут, и сразу же бросился ко мне: «Ты понимаешь, Вячеслав, меня будто осенило. Я ничего не видел вокруг и только чувствовал, словно мне подсказывает кто-то, как надо решить задачу. Я писал, писал не отрываясь, стараясь не упустить чего-либо. Решения напрашивались одно за другим. Из одних доказательств вытекали другие. И вот все! Вячеслав, ведь теперь мы обуздаем биополе. Я все решил. Посмотри!» Я посмотрел и в минуту сверил его листок с тем, что сохранилось в памяти.

– И получилось?… - нетерпеливо спросил Назаров.

– Получилась ошибка у Антона. Третье уравнение, их всего девять, он воспринял неверно, а за этим потянулось и все остальное. Я запомнил и математически осмыслил больше, чем он, но и этого оказалось недостаточно… Потом Антон понял, что систему уравнений пока решить нельзя. Тяжело ему было в эти минуты. Тогда у него и возникла мысль найти в эксперименте недостающее.

– И ты?

– Я же тебе говорил, я усвоил во время контакта больше, чем Антон, шесть уравнений, и поэтому показал ему, что эксперимент ничего не даст, больше того, может закончиться катастрофой, но не принесет решения задачи.

– Так. Подведем итог. Значит, и ты, не зная решения до конца, веришь, что задача будет решена только через много лет этим…

– Мирамом Чагановским.

– Как нужно это решение сейчас! Напряженность микробиополя все возрастает, опасность в связи с этим увеличивается… Скажи, Вячеслав, эта вера в Чагановского не помешает тебе продолжать поиски?

– Нет.

– Значит, ты готов нарушить закон причинности? - Назаров хитро улыбнулся. - Это ведь не дано никому.

Я ответил ему, что это не дает нам права быть фаталистами, что долг ученого не только относиться с уважением к уже открытым законам, но и смело открывать новые.

Назаров, кажется, не сомневался в достоверности моего рассказа. Может быть, это была игра? Не знаю. Во всяком случае я согласился выполнить его просьбу и показал ему Биоконденсатор. Вот моя ошибка, если не сказать вина. В бункер мы отправились вдвоем. Я вложил в щель пропускного автомата свою личную карточку. «Сезам» наш отворился, и мы направились вниз. Назаров говорил оживленно, чувствовал себя превосходно, а минут через двадцать это уже был не человек.

«…Нина Константиновна, в официальном документе, адресованном начальству, я самым обстоятельным образом описал происшедшее в бункере. Определил, на каком расстоянии от Биоконденсатора кто из нас находился, сколько минут пробыл около него. Не буду повторяться. С этой бумагой вы, несомненно, ознакомитесь. Она для многих может показаться неубедительной: ведь никто не знает того, о чем я рассказал Назарову. А мое отношение к нему знают. Могут возникнуть подозрения, все может случиться…»

Как только мы вошли в бункер, я предупредил Назарова: «К барьеру не подходи!» Мне и в голову не могло прийти, что он пойдет в бокс левого отсека. А он пошел. Не больше двух-трех минут я проверял настройку (меня обеспокоила резко возросшая активность), в это время Назаров и успел пройти к столику, за которым сидел Антон, вычисляя гомополярную направленность. Я осмотрел приборы и обернулся к Назарову. Я даже не сообразил сразу, куда он мог деваться. И вдруг увидел его сидящим у стола. Я сказал, чтобы он немедленно уходил оттуда. Назаров послушно вышел из левого бокса. Моя тревога по поводу неуравновешенного индекса каскадов была слишком велика, и я не сразу обратил внимание на его состояние. Он был не так оживлен, как до этого, не задавал мне больше вопросов. Назаров не возразил, когда я ему сказал, что пора покидать бункер, и безмолвно пошел за мной. Только пройдя несколько этажей, я заметил какую-то автоматичность в его движениях. Останавливался я - стоял и он. По коридору мы шли нога в ногу. В моем кабинете Назаров продолжал молчать. Взгляд его был затуманенным, а на лице расположилась безразличная, как бы раз навсегда приставшая улыбка.

Только тут я понял: стряслась беда. Хотел позвонить вам на опытную базу, но не решился, вспомнив о недавно перенесенной вами болезни. Теперь у меня выхода нет. Эксперимент может окончиться не в мою пользу. В этом случае о моих наблюдениях не будет известно никому. Этого допустить нельзя.

Простите меня, так много свалилось на вас…

Нина Константиновна слегла на другой день после встречи со следователем. Она понимала, что необходимо поговорить с ним, как только он прослушает запись Вячеслава Михайловича, но не находила сил. Так прошло три дня. На четвертый она попросила, чтобы Аветик Иванович приехал к ней домой.

– Вот видите, как получилось - пришлось послушаться врачей. Обидно. Ведь именно сейчас нужно быть здоровой. Впрочем, это нужно всегда.

– Сердце?

– Да, потрепано, и притом изрядно. Досталось ему немало. Моторы подобной изношенности техники уже отправляют не в капитальный ремонт, а на свалку. Но давайте о главном. Удалось что-нибудь разузнать о Вячеславе Михайловиче?

– Нет.

– Я как-то очень надеялась все эти дни. Ждала вестей от вас. Зазвонит телефон, я хватаю трубку в надежде услышать о результатах розысков.

– Розыск ведется, но пока без успехов. Всех нас смущает одно обстоятельство. Мы еще раз проверили, чем был занят директор в тот день, когда он исчез. Удалось по минутам восстановить картину. Никаких указаний на то, что он уехал или ушел из института. Машину, например, он заказал через секретаря на четыре часа, но уже не воспользовался ею.

– На четыре? А отметка в контроль-автомате?

– Пробита в пятнадцать тридцать пять.

– Аветик Иванович, вы узнавали, механики хорошо проверили автомат?

– Самым тщательным образом. Он был исправен и вместе с тем отметки о выходе не сделал. Директор спустился к Биоконденсатору и уже не возвращался оттуда. Нина Константиновна, неужели именно о таком эксперименте упоминает Вячеслав Михайлович в звуковом письме к вам?

– Похоже.

– Эта запись заставляет задуматься о многом. Как-то нельзя не поверить рассказанному столь обстоятельно и искренне. И вместе с тем все изложенное так странно. Впрочем, конденсатор и в самом деле таит в себе многое, что еще вызовет осложнения, трудности, а может быть, и потери.

– Будем надеяться на лучшее. Вероятнее всего, овладение биополем поможет решить задачи, которые другим путем решить нельзя. Вот это-то и подбадривает, придает силы. Я почувствовала себя гораздо лучше, и причиной тому звонок из института. Лучшая смазка для моей изношенной машины - добрые вести.

– Какие именно?

– Спонтанное увеличение активности Биоконденсатора вчера прекратилось.

– А наибольшей она была?…

– В тот момент, когда к нему пошел Вячеслав Михайлович.

– Что же там могло произойти? Куда мог деться Вячеслав Михайлович? Если верить рассказанному им, Биоконденсатор способен влиять на мозг человека, вызывать усиленную его работу, углублять остроту восприятия. Вячеслав Михайлович всей своей предыдущей деятельностью был подготовлен к тому, чтобы лучше понять прошлое, проникнуть в будущее своих изысканий. Ощутимо и результативно эго произошло благодаря конденсатору… Нина Константиновна, при помощи Биоконденсатора материальный перенос человека во времени возможен?

– Совершенно невозможен.

– Тогда напрашивается такой вопрос: может ли быть активность Биоконденсатора столь велика, что человек… Ну, как это сказать? Под его влиянием бесследно исчезнет, распыляясь на молекулы, что ли?

– Нет, это несовместимо с процессами, происходящими в биосфере.

– И все же Вячеслава Михайловича нигде нет. Смущает и другое. Воздействию Биоконденсатора подверглись трое. Вячеславу Михайловичу, если не считать незначительного недомогания, отмечавшегося в обоих случаях, конденсатор не повредил. Северов вообще не почувствовал ничего неприятного, когда сидел у Биоконденсатора и пытался вывести уравнения гомополярной направленности. Почему же Назарову досталось больше всех? Так ли велика была активность поля в этом случае?

– Аветик Иванович, думаю, здесь дело не только в величине напряженности микробиополя. Надо рассматривать не только количественную сторону вопроса, но и качественную. Биоконденсатор и в случае с Вячеславом Михайловичем, и в случае с Антоном активизировал их основное, определяющее стремление - решить задачи, еще не подвластные науке. И им в какой-то мере удалось проникнуть в будущее. Теперь давайте подумаем, с чем же шел к Биоконденсатору Назаров?

– На это трудно ответить.

– Пожалуй, но я попытаюсь. Он очень хотел забыть о многом из того, что забыть ему никак не удавалось. Может быть, это и было его самым сильным, пусть даже не до конца осознанным, желанием в то время. Особенно после трудного для него разговора с Вячеславом. Вот эта-то эмоциональная напряженность, по-видимому, и активизирована была Биоконденсатором. Но Назаров получил уж слишком большую дозу биовоздействия и забыл не только то, что хотел забыть, но и то, что забыть человеку нельзя. В этом и заключается его психическое заболевание. Он живет теперь сиюминутной жизнью. На внешние раздражения он реагирует нормально, организм его функционирует правильно, и только в мозгу стерто все записанное в прошлом, самом отдаленном и самом недавнем, даже вчерашнем. А значит, у него нет возможности двигаться в будущее. Нарушена преемственность, и Назаров сейчас человек без прошлого и будущего.

– Это может показаться убедительным. Вы сказали «сейчас». Возникает желание узнать, а в какой мере процесс обратим. Может быть, «всемогущее биополе»…

– Аветик Иванович, погодите. У меня возникла идея!

– Как помочь Назарову?

– Не только. Минутку, минутку. Кажется, мы сможем решить многое. Попрошу вас пройти в соседнюю комнату. Я оденусь, и мы поедем в институт.

– Нина Константиновна!

– Тогда я оденусь при вас, и мы все равно поедем в институт.

– Но ваше здоровье? Ведь врачи вам не велели вставать.

– Мы с вами спустимся в бункер. Надеюсь, вы не побоитесь? Слушайте меня, Аветик Иванович. Биоконденсатор усиливал стремления Вячеслава, Антона, Назарова, и притом наиболее сильные. А чего сейчас хотим мы с вами?

– Прежде всего найти директора.

– Правильно! Идите, я буду одеваться.

В бункер вошли молча. Нина Константиновна внимательно присматривалась ко всему, она словно видела Биоконденсатор впервые. На какое-то время она забыла о своем спутнике, проверяя показания приборов, и, только сделав отметки в журнале наблюдений, обернулась к следователю:

– Вы уже здесь были?

– Был. Как только начал вести следствие, приходил сюда с заместителем директора. Дальше первого отсека мы не проходили.

– Правильно сделали, но сегодня, нужно сказать, конденсатор спокоен, как никогда. Спокойствие это, правда, пакостное - затишье перед бурей. Обычно непроизвольное увеличение активности и начинается после такого глубокого покоя. Но рисковать излишне мы не будем. Сделаем, пожалуй, так. Я пройду во второй отсек, сяду за стол, за которым сидел Антон Николаевич, а вы останетесь здесь.

– Вы боитесь за меня?

– Как вам сказать, риск я считаю небольшим, но отвечать могу только за себя.

– Я тоже могу отвечать за себя и добровольно соглашаюсь пройти во второй отсек. Давайте запишем эго в журнале.

– Мысль трезвая. Выполним формальности. Я тоже распишусь, и приступим к опыту. Вот так. Подпись по всем правилам. Ну, с чего начнем?

– Пожалуй, надо попытаться представить, как вел себя здесь Вячеслав Михайлович. Вам это сделать легче, Нина Константиновна. Вы хорошо знаете и директора, и назначение каждого установленного здесь агрегата.

– А мне кажется, надо начать с того, чтобы сформулировать, зачем, на какой именно опыт решился Вячеслав Михайлович.

– Он хорошо знал возможности Биоконденсатора и пришел сюда, чтобы «посоветоваться» с ним, чтобы с его помощью решить трудную задачу.

– Какую?

– Хотел помочь Назарову.

– Хорошо, Аветик Иванович, что вы верите Вячеславу Михайловичу. Да, случись такое с кем-нибудь другим, а не с Назаровым, он тоже был бы потрясен, но вот когда это произошло с Назаровым!… Ощущение вины в этом случае особенно его угнетало: уж слишком легко здесь было заподозрить злой умысел. Но пойдем дальше. Значит, говорите, помочь. Но как? Что мог дать эксперимент?

– Что-то трудно приходят догадки. Вы не находите, Нина Константиновна, что влияние Биоконденсатора на нас никак пока не сказывается?

– Погодите, может быть, еще скажется и мы выйдем отсюда, забыв, за чем пришли.

– Нина Константиновна, вот за этим-то и пришел сюда Вячеслав Михайлович.

– Зачем?

– Чтобы забыть. Забыть прошлое, экспериментально вызвать такое же заболевание, как и у Назарова.

– Это, кажется, подходит. А вы молодец, Аветик Иванович. Ваша профессиональная логика, кажется, дает нам нужную нить. Теперь только бы не упустить ее… Идем дальше. Вызвал заболевание и… Стоп! Как он мог это сделать? Ведь одному осуществить такой опыт невозможно. Остается нерешенным и вопрос: куда исчез Вячеслав? Скрылся? Больному это гораздо труднее, чем здоровому. Значит, кто-то должен был помогать ему.

– Несомненно, но кто? Да, Вячеслав Михайлович должен был прибегнуть к помощи чьего-то мозга, сильного, способного по-настоящему помочь ему. Нина Константиновна, кто это мог быть? Кто? Понимаете, я начинаю убеждаться, что Вячеслав Михайлович здесь был не один.

– Правильно. Это мог быть только Колесников.

– Кто это?

– Мой друг, тоже ученик Петропавловского и друг Вячеслава. Старший его товарищ, человек, преданный нашему делу и, как директор специального биохимического института, располагающий огромными возможностями. Вы знаете, Аветик Иванович, почти все становится на свои места. Здесь они были вдвоем.

– Для чего мог понадобиться Вячеславу Михайловичу именно Колесников?

– Для того чтобы вылечить его. Колесников у себя в институте тоже продолжает поиск, начатый Петропавловским. В свое время ученики Петропавловского разделились на две группы. Образовались два дополняющих друг друга направления. Мы занялись биофизическими проблемами, а Колесников и его сотрудники - биохимическими. Процессы, о которых рассказал Вячеслав Михайлович, идут на молекулярном уровне. Изменения в организме, вызываемые Биоконденсатором, могут быть подправлены биохимиками.

Аветик Иванович, мы на правильном пути. Помогайте распутывать дальше. Итак, Вячеслав сумел привлечь этого старого черта, Петра Колесникова. Но как ему это удалось? Даже для Вячеслава он не мог согласиться ни на что противозаконное. А выходит, если Петр Петрович здесь присутствовал, он стал соучастником проведения опыта на человеке. Нет, на него это не похоже.

– Значит, Вячеслав Михайлович что-то придумал.

– Схитрил, конечно, но как? Вызвать Петра с юга он мог довольно просто. Тут такая дружба, сплоченность и взаимовыручка, что ни болезнь старика, ни его всегдашняя занятость не помешали бы. Я уже вижу, как он, чертыхаясь (ругатель он страшный!), вваливается к Вячеславу и глухим голосом произносит: «Нашкодили, мерзавцы, впутались, подрываете устои науки и зарвались!» Все это напускное. Колесников сердечен и отзывчив. Конечно, он и помог Вячеславу. Вот вошли они сюда. Вячеслав рассказал ему все как было. Поставил его на то место, где был сам, и пошел туда, где был Назаров.

– Нина Константиновна, теперь я крикну стоп!

– Ой, на самом увлекательном месте меня перебиваете, я ведь уже чувствовала, как все происходит…

– А нрав Колесникова? А его порядочность? Вы же сами только что говорили: не будет он соучастником в опыте на человеке.

– Верно. Вот и спуталось представление о происходившем, не так четко видна картина.

– Не тревожьтесь, сейчас прояснится. Все дело в конверте.

– В каком еще конверте?

– Большой конверт, и в нем несколько бумажек. Вы так обрисовали их обоих, что я отчетливо представил, где они находились и что делали. Вячеслав Михайлович приготовил Колесникову записку. Запечатал ее в конверт и дал его в тот момент, когда пошел на место Назарова. Уже оттуда он крикнул: «Читай!»

Думается легко, мысли обгоняют одна другую. Неужели конденсатор?…

– Нина Константиновна, а вы знаете, как-то несерьезно получается. Ну к чему эта таинственность и, главное, спешка?

– Таинственность? Никакой таинственности. Просто Вячеслав никого, кроме Колесникова, впутывать в это трудное, щекотливое и даже опасное дело не решался. А спешка… Тут уж совсем просто. Времени на обстоятельное исследование у него не было. Психиатры говорят, что, если болезнь, подобная той, что у Назарова, затягивается, она переходит в хроническую. В этом случае процесс становится необратимым. Ни одного дня нельзя упускать. Оставалось одно - испробовать на себе и этим самым поставить Колесникова в безвыходное положение. Да, спешить Вячеславу надо было. И первые слова в записке, по-видимому, такие: «Времени на исследование нет!»

– Тогда следующие: «Подвергаюсь воздействию Биоконденсатора».

– Правильно. Как хочется чтобы прояснилось… Нужно зрительно представить… Дальше могло быть примерно такое: «Всего я должен принять четыре биодозы, то есть пробыть у конденсатора четыре минуты. Контрольные часы я включил. Заболею - лечи. Вылечишь меня, не побоишься лечить и Назарова».

– Метод лечения подобных болезней апробирован?

– Не совсем, на человеке он не проверен. Колесников и не рискнул бы начать с Назарова, коль нет согласия больного. А на добровольцах уже можно пробовать новые препараты, такие, например, как РБ-202… Ваши соображения о записке в конверте подходят. Их принимаешь без внутреннего сопротивления. Я представляю, как Петр перечитал записку с присущей ему дотошностью не меньше двух раз, взглянул на контрольные часы и только потом обернулся к Вячеславу, чтобы обрушить на него поток ругательств. Но было уже поздно. Директор забыл прошлое. Он уже не мог вполне владеть собой, жил, как и Назаров, подчиняясь чьим-либо командам, как автомат.

– Тогда в записке содержалось все, вплоть до инструкций, как действовать Колесникову дальше.

– Несомненно, Вячеслав предусмотрел и такую деталь, как анализы.

– Не понимаю.

– Старика надо было убедить, что на эксперимент он идет совершенно здоровым. Кроме того, необходимы были исходные данные, факты. Вот для этого Вячеслав предварительно сдал на анализ кровь, снял электроэнцефалограмму, проверил основной обмен. Я убеждена, что в конверте лежали и эти документы.

– Проверим, Нина Константиновна, позвоните в клиническую лабораторию.

– Правильно… Коммутатор? Дайте пять ноль девять… Это Нина Константиновна… Лаборатория? А, Вера Федоровна, здравствуйте… Да, да, я уже в институте. Все в порядке. Болеть некогда. Вера Федоровна, я к вам по делу. Скажите, примерно неделю назад, дней, может быть, десять, Вячеслав Михайлович был у вас в лаборатории? Так… Общий и биохимический… Так… Данные об определении основного обмена… Электрокардиограмму снимали?… Хорошо. Результаты попросил себе?… Разумеется, в норме?… Хорошо. Я так и думала. Спасибо, Вера Федоровна. Всего вам доброго… Ну вот, Аветик Иванович, проверка номер один. Идемте дальше.

– Мы-то пойдем, а вот они как вышли?

– Да, это еще остается нерешенным.

– Не решено и другое - что было после этого?

– А потом вот что. Надо знать этих приятелей. Петр Петрович только в первые минуты негодовал и кипятился, а когда увидел, как крепко завернул Вячеслав, тотчас же включился в задуманное им предприятие. Вячеслав Михайлович все предусмотрел, вплоть до заготовленных заранее билетов на самолет.

– Тогда они тоже лежали в конверте.

– Не исключено. Я довольно живо представляю, как старик слегка дрожащими, но еще очень деловитыми пальцами перебирает содержимое конверта, прячет аккуратно все по местам и затем, на всякий случай поддерживая Вячеслава, выбирается наверх. Вот что, Аветик Иванович, пойдемте и мы. Поскорее!

Все марши лестницы Нина Константиновна прошла не останавливаясь, тяжело дыша, держась за грудь, но не замедляя шага. Аветик Иванович боялся, что старая женщина не выдержит такой нагрузки, всячески старался помочь ей, но, кажется, это было излишне. Откуда только взялись силы и бодрость! Нина Константиновна спешила сделать последнюю проверку только что полученных у Биоконденсатора выводов.

Лестница наконец кончилась. К выходу из помещения главного корпуса института надо было свернуть налево, однако Нина Константиновна пошла дальше. Аветик Иванович заметил, что она идет не тем путем, каким они спускались в бункер, и сказал ей об этом, но ответа не получил. Нина Константиновна еще ускорила шаги и, когда они подошли к стальной двери в тупике коридора, тяжело выдохнула:

– Вот здесь.

– Что здесь?

– Дверь… Дверь, через которую мы ходили когда-то. Много лет назад. Теперь о ней почти никто не знает. Когда установили контроль-автомат, ее закрыли и больше никогда не пользовались. Вячеслав предусмотрел и это.

– Они вышли этим ходом?

– Да, не сомневаюсь. Смотрите, она не заперта. Снаружи ее закрыть нельзя: она закрывается только изнутри.

– Куда ведет этот ход?

– В старую лабораторию Петропавловского, а оттуда по липовой аллее в парк. Дальше, если пройти пустошью, мимо садовых участков, то через 10-15 минут станция электрички. Как ловко. Кажется, правильно говорят, что в каждом мужчине до конца живет мальчишка. Аветик Иванович, давайте сделаем проверку номер три.

Через полчаса междугородная телефонная станция соединила Нину Константиновну с институтом Колесникова.

– Петр Петрович? Здравствуй, дорогой! Да, это я - Нина… Приехала. Чего не звонила? Да так вот, закрутилась здесь с делами, немного приболела. А как ты себя чувствуешь?… Вот как? Ну, бодрись, старый лицемер. Послушай, Петр, ты решил сразу вводить РБ-202 или сперва будешь пробовать РБ-100?… Ну отругайся немного, отругайся… Погоди, погоди, ведь телефонистки могут услышать. Не беда, если только любознательны, а если отключат?… Да, да, все поняли, все разгадали… Не шуми. Прежде всего как Вячеслав?… Правда? Целую тебя, родной ты мой. Я ведь всегда говорила, что у тебя умная голова… Нет, нет, я этого не сказала… Значит, правда? Радость-то какая! Сотый помог?… Петр, скажи теперь, только постарайся не врать, Вячеслав билеты заранее положил в конверт?… Да, и о конверте догадались… Помог, говоришь, Биоконденсатор? Как сказать, может быть, и он, а вернее всего, Аветик Иванович… Кто это? Увидимся - расскажу. Он здесь, около меня, и при нем я не хочу хвалить его. Это не педагогично… Еще одно, когда Назарову начнете вводить препарат? Думаешь, результат будет положительный?… Что?… Овладение биополем?… Да, да, поиск надо продолжать!… Спасибо! Вячеслава обругай. Когда совсем поправится, конечно.