"Мама джан" - читать интересную книгу автора (Фролов Алексей)Алексей ФРОЛОВ М А М А Д Ж А НГлаза пустые, бегающие. Одет, как попало. Майка заношенная, когда-то белая, а теперь неопределенного цвета. Заправлена неряшливо в трусы. Речь бессвязная, лепечет чушь, одно только можно разобрать: достань ЭТО, где хочешь, но достань… Господи, как же она его ненавидела в такие минуты! Не мужчина, какой там мужчина!.. пожалуй, и не человек уже, но – отец! То-то и оно, что отец. Отец… Наркоман, блин, законченный. Иногда ей хотелось уйти из дома и назад не возвращаться. Не любила она свой чужой дом. – Даже не проси, – отрезала Рина. А он и не слышит. Дрожащими пальцами, с обкусанными ногтями, отсчитал двести пятьдесят рублей. На ЭТО. И сорок рублей на дорогу. Последние семь рублей едва-едва наскреб мелочью. Сует ей в ладошку, заискивающе в лицо заглядывает. – Плохо мне, Риночка… Твоему батьке очень плохо, понимаешь, дочка… Родненькая ты моя… Цветочек мой ненаглядный. Плохо мне, милая… Ты же знаешь, как мне плохо. Давно плохо… Ты ведь любишь своего батяню, девочка… Знаю – любишь. Ты добрая… Такая же добрая, как твоя мама. Мама у нас была хорошая… Несчастная только. И ты хорошая. Ты будешь счастливой. А твой батька уже не будет счастливым. Кончилось его счастье… Вот и пожалей меня, своего бедного папика… Пожалей! Меня жалеть надо… А кто меня пожалеет, кроме родной кровинушки? А, доча? Да никто меня, пропащего, не пожалеет. Одна ты можешь пожалеть… А ты меня дичишься… Стыдишься меня, да? А ты не стыдись… Слаб я… Вот и все. Сломлен и слаб… Признаю… Но не стыжусь. Это ведь рок, Риночка, судьба, одним словом… А если судьба, то чего ж ее стыдиться? А, Риночка? Судьбу надо принимать такой, какая она есть. Когда-нибудь ты это поймешь. Тогда и меня поймешь… Я сейчас заплачу… Ты хочешь, чтобы я заплакал? Я заплачу, Риночка. Но ведь ты не любишь, когда твой батька плачет. А я, правда, заплачу… Мне нужно поплакать… Отец стал всхлипывать. – Только не надо ля-ля… – оборвала его идиотские причитания Рина. – Ты бы подумал, на что мы жить будем? – А на что и жить, если жить не на что, – жалко улыбнувшись, попытался отшутиться отец. Остатки былой предрасположенности к юмору. Он когда-то был остроумным и веселым, ее папик. Пока не пришел «груз 200». Из Чечни. Проще говоря, гроб. В нем доставили то, что осталось от ее старшего брата, десантника, не дожившего до двадцати лет трех недель. Тогда-то они и запили, отец и мама. Мама быстро сгорела. У отца, видно, здоровье было крепче. Только теперь он алкоголь на барбитураты сменил. Хрен редьки не слаще. «А может, и правда, ему легче будет, если он ЭТИМ станет накачивать свои синюшные вены?» – так подумала Рина. Помешкав, она взяла деньги. – Вот спасибо, вот спасибо… Золотая у меня дочка! Я всем говорю, что дочка у меня золотая. Одна радость осталась. Да и говорить не надо, все и так знают, что дочка у меня – золото чистой пробы. И я горжусь тобой, Риночка. Пусть батька твой опустился… – он всхлипнул. – Слабый человек, что же… В ясности своего сознания повторяю еще и еще раз… И еще тысячу раз повторю – слабый! Зато ты – сильная! В тебе уже теперь угадывается характер. У-у, какой у тебя характер! Какой характер! Всем характерам характер! Вот какой… Голыми руками не возьмешь! И ты никогда такой не будешь, каким стал я… Знаю, что не будешь. Уверен, что не будешь… А я что ж… Прошлое мне тяжело вспоминать. Да и не хочется. Глупо вспоминать прошлое… Мираж… А будущего у меня нет. Только ты и есть… Как в песне, миг между прошлым и будущим. Между прочим, большая философия. Миг – и ни прошлого, ни будущего… Прости, заболтался… Прости навсегда… Я люблю тебя, Риночка… Вот… Лицо у него вдруг посуровело, он метнулся к серванту, достал пакет. – Вот… – выудил из пакета пистолет. – «Макаров». Гляди, новенький. Мне сосед дал… Димка… Спер, наверно. Он у новых русских дачу сторожит. У них, небось, и спер. Загони, говорит. Проширяем… Загнать-то всегда успеем. Держи! – С какой радости? – удивилась Рина, не сводя взгляда с оружия, формы которого были совершенными, но холодными и грозными и вызывали невольный трепет в душе. – Держи, держи… Он пневматический, правда, но палит как боевой. И по виду не отличишь. Обращаться с ним просто – один раз зарядила и можешь подряд тринадцать пуль выпустить, не перезаряжая. – В кого? – Ну, не знаю… Ты же в Москву за этим поедешь, город опасный, криминальный. Всякое случается. Держи. Мне так будет за тебя спокойнее, – отец опять всхлипнул. – Я не переживу, если с тобой что-нибудь случится. Пистолет будоражил кровь. Рина взяла его из рук отца. Этот вороненый «Макаров» удобно помещался в ладони. Дурашливо прицелилась в свое отражение в зеркале. Как актриса в этом боевике, как его? Ну, неважно, все боевики одинаковы: пиф-паф. – Береженого бог бережет, – сказал отец. – Ты заботливый, – как-то двусмысленно сказала Рина. Она опять направила пистолет на свое отображение. И вдруг– бац! Зеркало упало. И вдребезги, разлетелись по полу мелкие осколки. Это зеркало было старше Рины, висело в прихожей, сколько Рина себя помнит. И вдруг упало. Ни с того ни с сего. Она ведь не стреляла, точно не стреляла. – Я не стреляла, па… Честно… Оно само… Отец всполошился. – Плохая примета… Зеркало разбить – к несчастью. Если не привезешь ЭТО, не знаю, что со мной будет. Рине только недавно исполнилось пятнадцать лет, про приметы ей ничего еще не было известно. Все равно неприятно. Она хотела собрать осколки, но отец остановил. – Я сам, я сам… Ты поезжай… Да не задерживайся. Одна нога там, другая здесь. Я буду ждать и волноваться. Она засунула пистолет за спину, под джинсы, спустила кофту пониже и вышла из дома. А на душе почему-то кошки скребли. В родном Климовске, конечно, были аптеки. Но ЭТОГО там не продавали. Наркоманы скупали все мигом, глазом моргнуть не успеешь, и тогда местные власти добились, чтобы ЭТОГО в аптеках и близко не было. Можно подумать, что решили проблему наркомании, Бога за бороду схватили! Как бы не так! Наркоманы стали отовариваться в Москве, а в Климовске появились перекупщики. Наркотики они брали оптом в Москве и поштучно продавали местным. Товар сразу подскочил в цене, и многим ЭТО оказалось не по карману. Рине тоже пришлось мотаться в Москву. Она нашла такую точку, где ЭТО продают без рецепта. Впрочем, мотаться – это неверно сказано, мотаться – это подразумевает что-то неприятное, подневольное, а Рина любила Москву и ехала туда с радостью, как будто в сказочное путешествие отправлялась. Вот Климовск, честно говоря, она терпеть не могла, задыхалась в родном городе. Безысходная тоска и гнилость царят в нем. Утром ли, днем ли, вечером ли выйдешь в центр – то бомжи, то пьяные рожи навстречу. На дискотеку завеешься – здесь каждый второй под димедролом или триганом, каждый первый бухой. У парней одно на уме: накачаться алкоголем или обдолбаться – и потрахаться. Но нажравшись и употребив, уже и трахаться не тянет. А у девчонок свой интерес, подцепить кого-нибудь, хотя бы и на ночь, и гульнуть на халяву и, конечно, потрахаться. А Рине ни колоться не хотелось, на отца налюбовалась до отвращения к этому занятию, ни тем более трахаться с кем попало. Она мечтала о любви. Но влюбиться в свои пятнадцать лет ей не было суждено в Климовске. Не попал еще в ее поле зрения такой парень, на которого можно было бы запасть безоглядно. Она не курила, пила совсем мало, не испытывая при этом особого удовольствия. Подруги над ней насмехались: редкостный экземпляр, таких теперь днем с огнем не сыщешь, в пятнадцать лет – и целка! Полный отпад, то есть ненормальная какая-то, наверно, даже фригидная. А парни спорили между собой – целка, кому же она достанется? «В Климовске – никому!» – решила Рина. Насколько отталкивал ее родной город, настолько притягивала к себе Москва. Здесь, ей казалось, царила атмосфера нескончаемого праздника, рождавшая в душе Рины какие-то смутные надежды. Надежды на что? Она и объяснить-то этого не смогла бы вразумительно. На счастье, разумеется. В Москве она чувствовала себя Золушкой на балу. Бродила по улицам, заходила в дорогие магазины, не обращая внимания на скептические улыбки продавцов, с полувзгляда понимающих, кто действительно стоящий покупатель, а кто так – с дыркой в кармане. Плевать на их глупые ухмылочки. Она их не замечала. Рина с наслаждением разглядывала дорогую одежду, не решаясь примерить. Мысленно представляла, как бы она в ней выглядела. В ювелирных магазинах любовалась драгоценными безделушками. Ах, как смотрелся бы на ее точеной шее вот этот миниатюрный кулон на тонкой золотой цепочке. Или это колечко с бриллиантом. Если надеть на ее длинный палец – взгляд не оторвешь. Она замедляла шаг перед огромными окнами ресторанов с манящими названиями. Там, за окнами, как экзотические рыбы в большом аквариуме, роскошные ухоженные женщины и неотразимые мужчины. Она представляла себя за столиком. Обворожительная и недоступная… Какой Климовск?! Конечно, места у них бесподобные, просто зашибись, какие красивые места. Речка с веселым названием – Петрица. Затейливо петляет. Вода чистая. Белые лилии… Лес за речкой… Паутина плавает в звенящем воздухе. И тишина, тонкая, как паутина… Есть, что любить. А присмотреться? На берегу окурки, шприцы и бутылки. В лесу бутылки, окурки и шприцы. И мат-перемат по всей округе. Есть, что не любить. Какой к черту Климовск! Спасибо – и до свидания! Жить в Москве! И любить в Москве! И счастливой быть в Москве! Она ехала в электричке. Прикольно ехать в электричке. Народ колготится. Вроде бы одиночества не ощущаешь и в то же время одна со своими мыслями и мечтами. Только дорога кажется такой короткой. Жаль. Ну, вот он, Курский вокзал. Она выскочила на шумный перрон, заполненный гомоном и толкотней, толпа понесла ее на привокзальную площадь. Рина поплыла в людском потоке, жадно вдыхая ни с чем не сравнимый московский воздух. Вообще-то смрадный воздух, но ей он казался каким-то особенным. По правде говоря, Курский вокзал немного пугал ее. Было в его атмосфере что-то такое, что заставляло Рину не задерживаться здесь. Она научилась понимать, что вокзал и округа, примыкающая к нему, живут загадочной двойной жизнью. Взгляд у нее был цепкий. В толпе прохожих, среди пассажиров на перроне, то тут, то там, она замечала, сновали темные личности с нехорошими вороватыми взглядами, бомжи кучковались, вальяжно прогуливались проститутки. Рина старалась побыстрее убраться отсюда. Миновала площадь и вышла на Садовое кольцо. Встала на остановке, поджидая троллейбус. Безумный поток оголтело несущихся машин завораживал Рину. Она так загляделась, что чуть не пропустила троллейбус. В последнее мгновение запрыгнула в переднюю дверь. И поехала по знакомому маршруту к Парку культуры. В Такую аптеку. Даже не аптеку, а аптечный киоск. Наркоманы Москвы тут всегда пасутся. И алкаши. Наркоманам – ЭТО, алкашам – боярышник. Есть, конечно, и другие точки, но там цены круче. И еще один плюс, впрочем, если разобраться, минус: здесь ЭТО запросто продают даже малолеткам. Но как раз минус-то никого и не интересует. Рина примелькалась киоскерам, свой клиент, можно сказать, постоянный. Продавщица неопределенного возраста с невыразительным лицом равнодушно приняла деньги, равнодушно пересчитала, равнодушно выложила упаковку ампул и шприц. Рина поспешно схватила ЭТО и торопливо направилась прочь от киоска. Все – дело сделано! Теперь гулять! Куда глаза глядят. До вечерней электрички уйма времени. Можно на обожаемый ею Арбат. А оттуда на Красную площадь. Идти, не торопясь, особенным шагом, как модель, нога – от бедра. Встречные пацаны будут дико пялиться вслед, ослепленные ее тонкой талией и круглой попкой. А ей по барабану их козлиные взгляды. Никаких знакомств с встречными-поперечными. Ведь у нее стадол и шприц в кармане и в дополнение ко всему пушка за спиной. Она не успела дойти до остановки, как возникшие непонятно откуда два амбала, прямо у нее на глазах отработанными до автоматизма приемами заломили какого-то парнишку. И тут же со стороны аптечного киоска взвихрился истошный вопль: «Облава! Бегите! Облава!..» Топот ног, крики, ругань, стоны… Крепкие мужики, охватив кольцом прилегающую к киоску территорию, валили на землю мордами вниз всех, кто вызывал у них подозрение. Сердце Рины учащенно заколотилось. А в голове мелькнула утешительная мысль, как хрупкая надежда: «Меня не примут. Никто ничего не видел. Мое дело сторона. Иду себе и иду. Гуляю, вся из себя красивая… » Еще как приняли! Опомниться не успела, сбили с ног и тоже мордой в землю. А под нос какой-то мудак тычет удостоверение и долдонит: «Госнаркоконтроль». Ну, блин, влипла. И вот беда – не смогла избавиться ни от ЭТОГО, ни от шприца, ни от долбаного «Макарова», который всего минуту назад придавал ей такую уверенность. Моментально все изъяли, обыскав Рину умело и грубо. А потом ее в общей куче задержанных доставили в отдел милиции. Кошмарным сном все казалось. А потом ее допрашивал молодой мент. В очках, с короткими испанскими усиками, толстый и наглый. Отвратительный тип, будто с карикатуры сошел. Он указал на стул. Она села. – Фамилия. Имя. Отчество. – Крамская Рина Сергеевна. – Кто – Сергеевна? – Рина. – Полное имя? – Да – Понаебут уродов! – Буркнул он себе под нос. – Дата рождения? Она ответила. – Пятнадцать лет, выходит. – Выходит. – Заткнись. Спросят – ответишь. Проживаешь?.. Она сказала свой адрес. – Из Климовска? А сюда че мотаешься? – мент оторвался от бумаг, спустил запотевшие очки на нос и оглядел ее. Рина обмирала от страха, понаслышавшись рассказов о том, что менты делают с девчонками. Пусть отберут все, только не насилуют. – Ну-с, язык проглотила? Послушаем еще одну интересную сказку… Например, как эти волшебные ампулы прямо с неба свалились тебе в руки. – Да я ведь это… не себе… папа у меня такой… – О, да, я тебе верю! – Не вру, правда… Смотрите, – она засучила рукава. Чистейшие вены. Потом штанины, тоже чисто. – Да вы и в пах колетесь… Я-то знаю. Ну-ка, покажи. Только не это. Сейчас начнется. Рина, глотая слезы, расстегнула пояс, спустила до колен джинсы. Потом трусики. Мент, уродина, похихикивая, заставил Рину долго стоять в таком унизительном виде. Наслаждение доставляло ему это зрелище, будто никогда в более подходящей обстановке голых девок не видел, извращенец хуев. Конечно, никаких следов от уколов не было и в помине. – Да не ссы ты, – наглазевшись в свое удовольствие, сказал мент. – Никому ты, малолетка, не нужна. Одевайся. Она оделась. В комнату вошел сержант с кипой протоколов и двумя пакетами. Усатый сказал ему: – Слышь, Антоныч, а эта, по ходу, правда не себе брала. Ни дорог, ни значков, ни одного укола. Но все равно… за хранение мы эту маромойку припашем. Рина вся так и напряглась, что еще он задумал? – Так она же киллер профессиональный! – с наигранной тревогой объявил сержант. – Да ну? – изобразил испуг толстяк. Явно переигрывал, образина. А сержант достал из одного пакета другой – прозрачный, в котором покоился отобранный у нее пистолет, и выложил его на стол. – Во – полюбуйся! Видал, чем нас мочат. – Ни фига себе! Макаров! Охренеть можно! Ты где его взяла? – Отец дал. Для самозащиты. Говорил, Москва – опасно. Я даже не стреляла ни разу. Проверьте… – Та-ак. Статья! – Какая статья? – задохнулась Рина. – Это же пневматика… Типа не оружие… Пугач… как бы… – Ты самая умная, да? Еще скажи, что стадол – это не наркотик. Повисла пауза. – Ну что, Рина Сергеевна? Сидеть будем. Причем капитально будем сидеть. Или договоримся? По-человечески… Мы ведь тоже все-таки люди… А? «Ага, люди… Оборотни в погонах», – вспомнила она выражение, давно ставшее в народе крылатым. А вслух сказала, пробивая этих гадов на жалость: – У меня только двадцать рублей. И то – обратно надо ехать. – Ну, тогда выбирай… Мобилу нам даришь… Либо… услуги орального характера, – хихикнул в своей противной манере усатый. – Ствол, естественно, мы у тебя конфискуем. Но делу ход не даем. Ты поняла? – добавил от себя сержант. – Поняла, – пролепетала Рина. – Вот и чудненько. Тогда свободна. Вали отсюда, пока мы не передумали. Уже выходя из кабинета, Рина уловила, как толстый сказал сержанту: «Антоныч, сегодня твоя очередь прогуляться на скупку». Рина пулей вылетела из отдела. Вся в слезах, от издевательств и оскорблений. Тошно было думать об этом. Она, сломя голову, помчалась по улице, не давая себе отчета в том, куда бежит. Праздника ей хотелось – вот он, праздник. Получила по полной программе. Так ее никогда еще не опускали. И все из-за отца. Сволочь, наркоман пустоголовый, отправил дочь на позорище. Расскажу, а ему что за печаль? Он даже и не покраснеет, сочувствия от него не дождешься. Скорее всего и не поймет толком, в каком дерьме она оказалась. Изноется, изойдет соплями, почему без ЭТОГО приехала. Пошел он!.. Какой это отец!.. Ну, и что теперь? Праздник не состоялся. Неприветливо в этот раз встретила Рину Москва, любимая Москва, город ее мечты. Ноги сами собой, на автопилоте, вынесли Рину к Курскому вокзалу. Менты, крохоборы, последнюю двадцатку забрали. Чтоб вы подавились этой несчастной двадцаткой! Положим, в электричке можно и без билета проехать, дело привычное. Только не тянуло ее домой. Совершенно не хотелось домой. Ничего там хорошего не будет. Одиночество по душе размазывать? А здесь кому она нужна? Чужая она здесь. Впервые Рина с такой невыносимой остротой почувствовала, что в этом городе она никому не нужный чужой человек. Она было уже понемногу успокаивалась, но после своих безотрадных размышлений ей так жалко стало себя, что Рина опять разревелась. Сидит на парапете возле перехода и ревет. Неподалеку бухали какие-то пацаны. Внизу, в переходе, кто-то пел под гитару песню Ромы Зверя. И никому до нее нет никакого дела. Ну и пусть. Ей тоже нет дела ни до кого. Она плакала и слушала песню. Как нарочно, под ее настроение, когда хочется реветь. Из тяжелых мыслей ее выдернул парнишка: – Ты… это… – Чего? – Ну, это… сидишь, плачешь? – А че, тут нельзя сидеть и плакать? Запрещаешь? – Да нет, сколько угодно, если такая потребность. Но мы… это… тут играем песни веселые, люди улыбаются, а ты одна плачешь… Значит, плохо играем. – Хорошо играете… А ты вообще-то кто? – Я? Хрен в пальто. – Пацан открыто улыбнулся, ответив задорно и витиевато. – Я бродяга и путешественник. Путешествую по чужим судьбам и душам. Так забавно это прозвучало, что Рина в ответ невольно засмеялась, глотая слезы. – Это как? – спросила она. – Долго объяснять. – Хозяин – барин, – она пожала плечами и поинтересовалась. – А кто там пел? – Я, – с оттенком удивления в голосе ответил пацан, мол, неужели ты меня не знаешь. – Первый раз, что ли, на Курском? Никогда нашу группу не слушала? – Да нет, не первый. Просто я никогда здесь не задерживалась. Хорошо ты пел… Они замолчали. Вдруг Рина испугалась, что парень сейчас повернется и уйдет, а ей муторно было бы остаться снова одной. Она поспешно спросила, закрепляя мимолетное знакомство: – Как тебя зовут? – Кабан… Кабанчик… Рина расхохоталась, настолько неожиданным оказалось его прозвище. Парень был в крутом прикиде, модная куртка «Хонда», белые расклешенные джинсы, на ногах остроносые ботинки, и сам по себе приметный: высокий, широкий в плечах, но худой – никогда бы и в голову не пришло назвать его Кабанчиком, тем более Кабаном. – Ты чего? – Смешно… Кто тебя так прозвал? Кабан… Никакой ты не Кабан. Не идет тебе… Не обижайся… – Забей… Потому, наверно, и прозвали, что не идет, что смешно… Все дело в контрасте. Контрастное намертво пристает. Цыган как-то обозвал меня Кабаном и все – тут же навсегда прилипло. На контрасте, понимаешь? А может, потому что я упертый, как Кабанчик. Ну, а тебя как зовут? – Рина. – Рина? Первый раз встречаю девушку с таким именем. Уменьшительное, что ли? Полное-то у тебя какое? – Это и есть полное. Отец хотел назвать Ириной, а мать – Мариной. Сошлись на среднем – получилось Рина… Просто и красиво. Переводится как «песня». – Вот видишь, что я тебе говорил?! Тоже на контрасте. Не очень-то она понимала эти его рассуждения о контрастах. – Ты вся дрожишь, – сказал Кабан. – Это нервное. Он не стал расспрашивать, что да как, почему нервное. Рина про себя отметила его деликатность, не зная еще, что для тех, кто постоянно обитал на Курском вокзале, – а Кабан был из их числа, для него вокзал давно стал родным домом, – существовало неписаное, святое и нерушимое правило не донимать человека вопросами о том, что с ним произошло. Боже упаси. Понадобится – сам расскажет. В крайнем случае, можно все каким-нибудь окольным путем выведать. – Могу кофе угостить, – предложил Кабан. – Хочешь? – Ага, очень хочу… Рина обрадовалась тому, что знакомство их продлится. Они направились к палатке, рядом с переходом. Кабан по-свойски обратился к хозяину: – Познакомься, Ашот. Эту девочку Риной зовут. Редкое имя, да? Ты когда-нибудь слышал такое? – Нэт! Никогда! – воскликнул Ашот, обжигая Рину взглядом выразительных черных глаз. И пылко спросил. – А ты?.. Слыхала такое имя – Ашот? – Нет, – смущаясь, ответила она. – Тоже рэдкое имя! Да? Два рэдких имени! Дружить будэм, значит, да? – Тогда организуй Рине кофе, – попросил Кабан. – На нее чего-то колотун напал. От нервов. А мне пива. Я те потом отдам денег. Лады? – Да нэ вапрос!.. Для такой красывый дэвушка, с таким рэдким именем, можна всу жизнь кофэ дэлать! Вах… Кабан в шутку погрозил ему. – Ну, ладна, ладна… У меня Мара есть. Мара – это моя жена, – объяснил он Рине. И шепнул, закатывая глаза. – И еще есть Тамара… О-о, Тамара… А еще Гюзель и Лэночка… О-о… Ты же знаешь, Кабан… Какие жэнщины!.. Скаковые лошади, а нэ жэнщины! Вах!.. Ашот лично сварил для Рины кофе, большая честь, кто знает порядки в его заведении, а Кабану выставил бутылку пива. – От души, брат. От всего сердца, Рина. – Спасибо, Ашотик! Вы хороший человек. – Вах! Красиво сказала! – Темпераментно воскликнул Ашот. – Повтори еще раз мое рэдкое имя – Ашотик. На «ты» ко мне обращайся! Ну, давай! – Спасибо, Ашотик! Ты очень хороший человек! Оба расчувствовались. Рина потому, что впервые за этот ужасный день ее согрели неожиданным участием, а Ашот потому, что ему приятно было осознавать себя хорошим, даже очень хорошим. Кабан и Рина заняли свободный столик. – Он, правда, прелесть, – сказала Рина, наблюдая, как Ашот обслуживает посетителей. – Кто бы спорил, – откликнулся Кабан, отхлебывая пиво из горлышка бутылки. Ашот занимал заметное место среди достопримечательностей привокзальной округи. Жизнерадостный армянин пятидесяти лет отроду, маленького роста, с короткими, пухлыми, волосатыми руками, крупной головой с неизменной кавказской кепкой на копне густых черных волос, без единой седой прядки, с покатыми плечами, с округлым животом да и вообще весь круглый, точно мяч, он не ходил по земле, а как будто перекатывался, подпрыгивая на неровностях тротуара. Много всякого было в нем понамешано, как и полагается уроженцу Армении. Добродушный и вместе с тем лукавый, простой в общении и в то же время себе на уме, щедрый безгранично и умеющий с большой для себя выгодой провернуть беспроигрышную, пусть и сомнительную, махинацию. Ашот все делал весело. Весело и шумно дружил с вами, весело и вкусно ел, устраивая по-кавказски многолюдные застолья, весело и азартно мог обвести приятеля вокруг пальца и тут же весело и простодушно умел покаяться в обмане, но, бывало, весело и безоглядно бросался на помощь малознакомым людям и даже себе в ущерб. Его палатка работала все двадцать четыре часа в сутки, шашлык, шаурма, люля, пиво, кофе – заказывайте на здоровье, а для надежных завсегдатаев, пожалуйста, дорогой, водка из-под полы. Невозможно было представить переход перед вокзальной площадью без Ашота и его заведения. К палатке тянулся пестрый вокзальный люд. Тут тусовались музыканты, воры, бомжи, проститутки, малолетки – всех Ашот привечал и все его уважали. Милиция его «крышевала». За веселый и многогранный нрав Ашоту сходило с рук такое, чего никому другому не простили бы ни за какие пироги. Кабан был искренне привязан к Ашоту, а тот в свою очередь симпатизировал этому парню, бесшабашному и бесхитростному, больше, пожалуй, чем другим. Странно, как это Рина раньше сюда не забрела и не познакомилась ни с Кабаном, ни с Ашотом? Кофе, наверно, оказал свое воздействие, дрожь перестала ее колотить. Рине безудержно захотелось выговориться. Нутром она почувствовала, что Кабану можно доверять. Без всяких расспросов, взахлеб, она принялась рассказывать об отце, о том, как покупала ЭТО, как попала в ментовку и вырвалась оттуда без денег, без мобилы, без дурацкого «Макарова», сто лет он бы ей не нужен, зачем только взяла… Поколебавшись, не удержалась, рассказала и о том, как заставили ее снять джинсы и трусики. Кабан слушал внимательно, ни разу ее не перебил. Выговорившись, облегченно умолкла, ожидая, какая реакция последует с его стороны. Он сказал до обидного буднично: – Знаю я тот обезьянник… Ну, у них это обычно. С головы до пят обчистят. Сам четыре раза там был. Глотнешь пивка? – Нет. – Послушай меня, не комплексуй из-за всей этой истории, – посоветовал Кабан. – То есть? – не поняла Рина. – А то и есть. Просто с тобой первый раз такое. Еще нахлебаешься всякого говна. Если будешь на каждом таком случае зацикливаться – умом сдвинешься и скворечник треснет. – Я тебя не понимаю… – Как бы это растолковать… Главное, быть самим собой. Тогда к тебе никакая грязь не пристанет. Помолчали, думая каждый о своем. – В голову не могу взять, почему я так с тобой разоткровенничалась? Дура, наверно… – Вовсе не дура. Со мной все откровенничают. Даже бабки-пенсионерки. Сказал же я тебе, что путешествую по чужим судьбам и душам. Теперь вот и соображай, как это происходит. Просто надо уметь выслушать человека… – Тоже мне, психотерапевт, – немного обиделась Рина. – Сам-то ты не раскалываешься? – Сам? А вот сам – хуюшки… Да мне особо-то и не в чем распространяться. Ну, что там у меня за плечами? Я детдомовский. Сбежал… Задыхался я там… Была любовь да вся вышла. Нет любви. Зато есть друзья. Ну, еще, конечно, гитара. И конечно, Курский вокзал. Это мой дом. А ночую я в подъезде… – Нравится такая жизнь? Кабан уклонился от ответа. – Рина, мне работать надо, – сказал он. – Мой перерыв кончился. Хочешь, побудь со мной, то есть с нами. Постоишь, послушаешь… – Хочу. Я дома сегодня носа не показала бы… Меня отец запилит… Но ночевать-то где я буду? – Это как раз не проблема. Пойдем… Я тебя со своими познакомлю. Мы сейчас на площади будем работать… – Скажи, Кабанчик… Может, ты в курсе… Сколько стоит «Макаров»? – До хера… Тысячи на три потянет. Рина вздохнула. – Чего вздыхаешь? – Долбаный «Макаров». Он ведь чужой. Отец за него вообще убьет. В стороне от них два подвыпивших пацана устанавливали аппаратуру. Кабан подвел к ним Рину. Ей в глаза бросилось: две колонки, две акустические гитары и электрогитара. Солидно – сразу уважение вызывает. От палатки Ашота тянулся провод, к нему была подключена аппаратура. – Кабан, че слоняешься? Работать пора, – крикнул цыганистого вида парнишка. – Познакомьтесь с девушкой. У нее редкое имя… Рина. – А что Рина умеет? – На гитаре играешь? Поешь? – Так, для себя, – неуверенно ответила Рина. – Вот наша группа, – знакомил Рину с музыкантами Кабан. – Это Медведь. Наш гитарист. На электрухе играет. Полностью Медведь-Шатун. Но так длинно. Рина пожала протянутую Медведем руку. – А это Саша – тоже солист. Более известен среди почитателей его таланта, как Шоник. Кстати, чистокровный цыган. Низкорослый, щупленький, смуглый цыганенок подмигнул Рине. Сколько лет было Шонику – трудно сказать. Он сам толком не знал. То говорил, что ему пятнадцать, то уверял, что шестнадцать давно исполнилось. В общем, что-нибудь между этим. Но выглядел он лет на тринадцать, не больше. Шоник с первого взгляда располагал к себе безоговорочно, однако следовало бы присмотреться к нему повнимательнее – физиономия продувная, как у чертенка, с ним ушки на макушке необходимо было держать торчком. – Привет, Рина, – улыбнулся Шоник, растягивая рот до самых ушей и демонстрируя ослепительно белые зубы. – Привет, Шоник. Это ты его Кабаном прозвал? – Нет. У нас еще Цыган есть. – Бывают два рэдких имени у двух рэдких человек, – подражая голосу Ашота, сказал Кабан. – И живут на свэте два рэдких цыгана. Если могут встретиться два человека, рэдких человека с двумя рэдкими именами, то и два рэдких цыгана могут встретиться в одной рэдкой группе на Курском вакзала. Все заржали. – А ты-то как представился девушке? – хитро прищурился Шоник. – Как надо, так и представился, – буркнул Кабан, предчувствуя подвох. – Как надо – я тебя представлю, – и Шоник выкрикнул, не давая себя перебить. – Солист группы «Дети подземелья» Алексей Р-рома-анов! Он же Кабанчик! Он же Кабан-Ебун! Прошу любить и жаловать! Ваши аплодисменты!.. «Понятно», – подумала Рина, захлопав в ладоши. – Кончай треп, – отмахнулся Кабан. – Как говорит Сеня-газетчик, ссылаясь на исследования ученых? Ему ответили дружным хором: – До мирового катаклизма осталось тридцать тире пятьдесят лет! – Во-от… Тридцать тире пятьдесят лет осталось до мирового катаклизма. Поэтому – что? – Что? – Ну, давай… – Поэтому порадуем нашими песнями публику, облегчим людям кошельки, чтобы было на что выпить до мирового катаклизма. Значит, порадуем, облегчим и выпьем! – заключил Кабан. – И ширнемся. – Облегчим, выпьем и ширнемся. – Выпьем, ширнемся и заторчим… Кайф словим… Парни заводили себя перед выступлением, на глазах Рины разыгрывался импровизированный спектакль. Она с интересом его смотрела. – Ну, блин, вы такие прикольные! С вами так клево! – засмеялась Рина. – Ты еще увидишь, как с нами клево! – Мы самые прохаванные музыканты Курского вокзала! Появилась девчонка, размахивая бейсболкой. Зыркнула быстрыми глазками на Рину, вопросительно посмотрела на пацанов. – Рина, это – Оленька. Наш аскер, – сказал Кабан. – Кто? – Аскер… Ну, типа, с кепкой ходит. – А… Ясно. Оленька была крепко сбитая деваха, на редкость виртуозная матерщиница, вторую такую поискать надо. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, но Рина дала бы и все восемнадцать. – Здравствуй… Какая ты хорошенькая, – Оленька неожиданно чмокнула Рину в щеку. – Э-э, ты че делаешь?! – заорал Медведь. – Давай уже работать. – Лесби, маму ее налево! – на ухо Рине шепнул Шоник. – Начинаем, – сказал Кабан. – Шоник, разогрей публику. Давай «Маму джан». Рина, слыхала такую песню? – Нет. – Шоник ее поет лучше, чем Бока. – Эту песню со всех концов Москвы приезжают слушать, – подтвердила Оленька. – Спой для Рины, Шоник. Шоник, переполненный гордостью, выдал роскошный аккорд и объявил: «Мама джан»! Исключительно для Рины. Он запел: Кабан и Медведь подстроились, подыгрывали на цыганский лад. Рина пила «Ягуар», ее Медведь угостил. Оленька носилась с кепкой среди публики. Народ хлопал и пританцовывал. Ашот высунулся из окошка своей палатки, одобрительно поднял большой палец. – Ай, бля!!! – заорал цыганенок. Лопнула струна, больно ударив ему по пальцам. Оленька метнулась к чехлу, достала новую струну. Но цыганенок не остановился, продолжал петь. Это его «ай, бля!» очень повеселило слушателей. Цыганенок представлял забавное зрелище. Маленький беспризорник, несший в себе шальной заряд неуправляемой энергии, он пел песню, слова которой и соответствовали его облику. Шоника бы отмыть, причесать, приодеть, научить песням о счастливом детстве – было бы в самый раз. А он пел вокзальным прохожим о воровской доле, о подзаборной судьбе, замухрышка в заношенной одежде, и это почему-то очень нравилось публике. Шоник своей залихватской песней собрал большую толпу. Сейчас здесь, в этом странном концертном зале, без сомнения, был аншлаг. Денег накидали прилично. – С почином, – сказал Кабан, когда Шоник закончил петь, сорвав аплодисменты. Шоник и Кабан сменяли друг друга, иногда пели дуэтом. У обоих рвались струны и деревенели пальцы. Но они играли. Оленька весь приход прятала в чехол. За день они не хило заработают, прикинула в уме Рина, пытаясь подсчитать… Тысячи полторы потянет… – Теперь я спою, – сказал Кабан. Голос у него был чистый и высокий. Песня была грустно-сентиментальная. О несчастной любви. Последнее время Кабан только о несчастной любви и пел. Вокзальной публике его песни тоже нравились. После Кабана опять запел Шоник. И вдруг с площадью что-то случилось… Как будто сигнал тревоги прозвучал. Все мигом затихло. Бомжи куда-то исчезли. Малолетки, вспорхнув, как воробьи, разлетелись. Продавец пирожков подхватил свой лоток и удалился. Распространители рекламок улетучились. Кабан тоже как-то напрягся, стал петь чуть тише. Да что, блин, случилось? Рина увидела пятерых кавказцев. Они медленно пересекали площадь. – Ваграм идет… со своей свитой, – негромко сказал Шоник Кабану. – Вижу, – ответил Кабан. Ваграм шел впереди всех и, как обычно, жевал шаурму. Армен, Арсен и Вазген курили сигареты, а Карен дымил дорогой сигарой с красным вишневым табаком. На четверых были спортивные костюмы и кепки, а Ваграм был одет в фирменный костюм «ARCTUR». Пиджак он снял и его нес Армен, потому что было очень душно. Рубашка, ослепительно белая, плотно облегающая фигуру, была расстегнута до пояса, чтобы все видели воровские наколки на груди. На пальцах обеих рук – золотые и платиновые перстни. Сразу понятно, кто на вокзале главный. Ему только короны не хватает… Ваграм был вором-карманником, работал в метро. Крот – проще говоря. О нем ходили легенды на вокзале. Поговаривали, что он пятнадцать лет чистит карманы в Москве и ни разу не попался операм. Разумеется, они знали Ваграма в лицо, но он воровал так виртуозно, что по факту взять его никто не мог. Компания подошла к музыкантам и остановилась, ожидая, когда Шоник закончит петь. Кабан поздоровался с каждым из них за руку, с Ваграмом – в первую очередь. Потом поздоровались Медведь и Оленька. Шоник закончил петь, тоже поздоровался с ворами. Кабан подошел к Рине, сказал: «Не волнуйся». И вернулся к кавказцам. А Рина и не волновалась… Похоже, «Ягуар» сделал свое дело… Для ее организма две с половиной банки вполне достаточно, чтобы море было по колено. Ее нормально так накатило… Она чувствовала себя легко и раскованно в этой бесшабашной, чумовой компании, запрятав глубоко в себя воспоминания о дневных кошмарах. Бурлящая площадь больше ее не пугала. Курский вокзал вдруг сделался близким ее сердцу, как родной двор. И – мало ли кто здесь разгуливает… Ребята продолжали общаться с загадочной компанией. И тут Рина, в каком-то странном порыве, взяла гитару, присела на колонку и тронула струны… «Дура, че делаешь?!» – подумала она про себя. Но уже не могла остановиться и запела. Песня Земфиры. Любимая песня Рины. Может, Земфира поет бесподобно. Но сейчас, на площади Курского вокзала, не было Земфиры, а была Рина. И она пела так! Земфира отдыхает. Краешком глаз Рина поглядывала на Кабана, Шоника и Медведя. Как они отреагируют на ее выходку? А в общем-то – наплевать. Нет, почему же плевать? Ее уже давно подмывало спеть для них, но теперь, наверно, неподходящий момент она выбрала. Пацаны о чем-то оживленно болтали с кавказцами, а потом стали по очереди оборачиваться на Рину, заметно офигевая. Наконец, все они замолчали, таращили на нее глаза и слушали. Кавказцы – тоже. Живописная была картина. На контрасте, как выразился бы Кабан. Посреди вокзальной площади, унавоженной окурками, пустыми пачками из-под сигарет, опорожненными банками и бутылками из-под пива, между двух колонок, перед стойкой с микрофоном, в свете фонарей вырисовывалась миниатюрная фигурка, как бы даже чуть-чуть паря над нагретым за день асфальтом и, перебирая пальчиками струны гитары, пела чистым, тоненьким-тоненьким голосом. – Ух ты!.. – восхищенно выдохнул Кабан. – Полный крышеснос… – Бля! – только и сказал Шоник. – Она кучу денег нам принесет, – шепнула Оленька. Только Медведь молчал, странно как-то глядел на Рину. – Хер с ними, с деньгами, – отмахнулся Кабан. – Деньги мы сами накуем… Смотри, она будто из воздуха соткана… Прозрачная… Прохожие замедляли шаги около Рины. Выкладывали деньги на гитарный чехол. Многие, остановившись, так и не уходили. Ашот шаром прикатился от палатки, оставив ее на своих женщин. Оленька присела на одно колено и влюбленными глазами пялилась на Рину. Даже с кичливых кавказцев слетела всегда тщательно поддерживаемая напыщенность, они, позабыв думать, как выглядят со стороны, без малейшей рисовки слушали Рину и смотрелись при этом как обыкновенные лохи. Рина кончила петь. Площадь взорвалась аплодисментами, вспугнув голубей. Рина смутилась, не знала, куда деваться. Ваграм, опомнившись, принял привычную горделивую осанку и очень громко произнес: «Вах!..» Ашот оценивающе цокал языком, мол, высокий класс. Шоник между тем собрал с чехла деньги и шустро пересчитал. Глаза у него стали больше пятирублевой юбилейной монеты. Он подскочил к Кабану: – Слышь… да она триста семьдесят рэ сделала, бля!.. За один, бля, номер… Кавказец взял Кабана за локоть. – Кто это? – Рина… Она с нами… Новенькая… – Значит так, Кобан! – громко, чтобы все вокруг слышали, сказал Ваграм. – Передай всем… Кто к этой девочке протянет руки – от нас патом протянет ноги… и… следи за ней… Понял? – А то нет… Конечно… Всем передам, Ваграм. Кавказец прошествовал к Рине. – Умница… Прямо сюда попала, – он приложил ладонь к груди. Потом вытащил из кармана зеленую купюру. Держал ее так, чтобы всем было видно, что это пятьдесят баксов. Вручил Рине. – Это тебе! От меня… Ты их честно заработала. Пятерка так же внезапно удалилась, как и появилась. Ашот протиснулся к Рине, чмокнул в одну щеку, в другую – и пылко произнес: – Не зря у тебя такое рэдкое имя! Ты сама рэдкая дэвушка! Кофе для тебя – всэгда бэсплатно! Пей, сколько захочешь и когда захочешь. Ашот подпрыгивая, покатился к своему заведению. Рина, офигев от этой кутерьмы и от самой себя, спросила подошедшего Кабана: – А кто они такие? Ну, эти… Которые лица кавказской национальности… – А это, подруга, карманники. Самые уважаемые люди на вокзале. Ты теперь можешь хоть ночью тут в золоте ходить – тебя никто пальцем не тронет. Здесь слово Ваги – закон. Очень тебе повезло, Риночка… Они работали еще около часа. Рина больше не пела, хотя парни и предлагали ей исполнить любую песню на выбор. Слишком мощным потрясением стал для нее первый успех на публике. Она перегорела и чувствовала, что в этот вечер голос уже не подвластен ей. Наконец Шоник поднял руки и скрестил их над головой – все, сворачиваемся. Пацаны, сразу как-то обессилев, устало чехлили гитары. Оленька раскладывала деньги на четыре кучки прямо на чехле. – С Риночкой поступим так, – рассудил Шоник. – Пятьдесят баксов, что Вага тебе подарил, ты в общий котел не вносишь. Они твои, кровные. А за твою песню – вот от нас две сотни. Держи… Это по-справедливости, Рина. – Я и не спорю. – Лады. Ну вот… Деньги поделены, колонки и стойки грудятся в одной кучке, гитары за плечами… и обиженный пьяный народ вокруг. Обиженный потому, что концерт закончился. – А что теперь? – спросила Рина. – Можешь дуть домой, – пожала плечами Оленька. – Она останется, – сказал Кабан. – Мне нельзя домой, – сказала Рина. – Без мобильника, без долбаного стадола. А главное – без «Макарова»… Отец прибьет… – Извини, не в теме, – сказала Оленька. – Стадола?! – удивился Медведь. – Никогда бы не подумал, что ты тоже трескаешься. Шоник достал из кармана две ампулы: – Буторфанол подойдет? – Да не я трескаюсь… Это папа мой трескается… – То есть… он тебя, получается, за ключами от рая послал? А ты тут, получается, с музыкантами прохлаждаешься? Нехорошо… – Закрой рот! – рявкнул Кабан. – Ей этот стадол ебучий всю судьбу изговнял. – Я же не знал, – Шоник отвел глаза в сторону. – Хватит лаяться, – вмешался Медведь. – Мы что собирались сделать, а? – Что? – Как говорит Сеня-газетчик? До мирового катаклизма остается… Его слова заглушил веселый крик: – … тридцать тире пятьдесят лет! – Поэтому – что? – теперь уже Кабан дирижировал. – Кошельки нашим поклонникам облегчили? – Облегчили! – Ну – и?.. – Бухать! – И ширяться! – Бухать, ширяться и кайф словить! – Тогда – вперед! – скомандовал Кабан. Музыканты подхватили колонки и заспешили в переход. Свято место пусто не бывает. Там уже занимал свою нишу Вова-баянист. Как правило, весь вечер он исполнял только одну песню – «Таганку», ее единственную из своего хилого репертуара он мог пропеть от начала до конца. Вова-баянист особой конкуренции не составлял. Зачуханный, лохматый мужик, он приходил сюда исключительно для того, чтобы заработать на пару бутылок водки. Пацаны пошли поздороваться, а Оленька осталась с Риной. – Солнышко, щас надо будет аппаратуру вписать, – сказала Оленька. – Что значит – вписать? – Рина еще не все богатства диалекта освоила, на котором общались ее новые друзья. – Ну… мы же не будем по Москве с колонками и гитарами гулять. Тяжело. Вот ребята щас заплатят охраннику полтос и до завтра у него в каморке все оставят. – А, вот теперь – да, понятно… А че это ты меня солнышком назвала? – Ну… потому, что солнце – символ жизни, любви и радости. И еще потому, что это моя любимая песня. Звезда по имени солнышко. Цой пел, – так вот ловко ушла от вопроса Оленька. Ребята подошли. Шоник был чем-то очень недоволен. – Я его, кунэм, мамин рот делал. Сучара! Погань подзаборная! – Чего случилось? – спросила Оленька. – Да эта прорва, до денег жадная, мент… Олег Черенков!.. Я его душу топтал… Решил теперь по сотне с музыкантов брать! – Что? – Оленька выпучила глаза. – Кто тебе сказал? – Вова-баянист сказал… Ну, падла, Олег Черенков, ментовская его шкура. Хрена я теперь в его смены петь буду… И всем скажу, штоб не пели! Пусть, сука, барыг своих качает. Нам и так не сахар тут петь, опричник, маму его! Вернулся Кабан. – Шоник, не грузи! Просто два дня на «Добрынинской» петь будем и все. Там и бесплатно, и играют мудаки какие-то… убивают переход. Мы там не меньше сделаем, – утешал его Медведь. – Не хочу в переходе, – орал цыганенок. – Хочу на улице! На улице и точка… Нах! – Да не вибрируй ты! Бери колонку. Пошли… Они дотащились до каморки, сунули Жене-охраннику полтинник. Он принял у них аппаратуру. – Неплохо мужик зарабатывает, – сказала Рина. – Это он не зарабатывает! Это он подрабатывает. Зарабатывает он не так, – сказал Кабан. – Ну да, он же охранник. – Нет, Рина. Охранник – это для виду. – А что тогда? – Ну вот, посмотри, где Вова-баянист стоит. – Где? У стенки? Напротив палатки? – Нет! Вова стоит под камерой! – И что? – Не въезжаешь? – Вова стоит под камерой. Камера с очень крупным увеличением. Когда человек останавливается кинуть деньги, Женя – охранник видит на мониторе, сколько у него в кошельке. Потом Женя-охранник звонит на трубу Ваграму, который с ребятами стоит наверху и ест шаурму у ашотовской палатки. Женя-охранник описывает приметы клиента и Ваграм с ребятами, прямо с шаурмой в руках, приседают ему на карман. А потом отстегивают Жене-охраннику тридцать процентов! Так-то вот! Не пыльно? – Обалдеть можно! – ответила ошарашенная Рина. – А то! Вокзал живет по закону айсберга. Одна часть видна всем, а другая часть видна только тем, у кого зрение иначе устроено, – теперь Медведь решил просветить Рину. – Невидимая система работает четко, без сбоев и отклонений. – Какая это система? – спросила Рина. – Купил – ширнул – съел – выпил – украл – купил. И дальше по кругу! – сказал Шоник и заржал. Все тоже заржали. Пристроив аппаратуру, они отправились в здание вокзала. После работы первым делом требовалось подкрепиться. Прошли через зал ожидания, спустились вниз, в кафе, где вполне можно было перекусить всего за тридцатку. Медведь подошел к кассе, привычно заигрывая с Ирой-продавщицей, заказал всем по котлете, гарнир – макароны с майонезом, по кусочку хлеба и по стакану чая. Ели молча, сосредоточенно. Рина капитально проголодалась, котлета и макароны казались необыкновенно вкусными, а порция показалась маленькой. Она с удовольствием еще бы одну такую оприходовала. Но Рина тут же забыла и думать об этом. В кафе вошел высокий, фактурный весь из себя парень, обалденно то есть красивый. Серьга в ухе, гитара за спиной. Он оглядел зал и направился прямо к их столику. – Цыган! – радостно взвизгнула Оленька. Рина, обомлев, глядела, как Цыган приближается. Медленно и картинно. Кабан наклонился к Рине, сказал негромко: – Ща начнется… Великий актер выходит на сцену. Ты молчи и смотри. Дай ему минут пять просраться, хвост пораспускать. Потом он сам тебя заметит. Кабан знал, что теперь начнется угарное веселье. Он давно дружил с Цыганом, хорошо изучил его натуру. Цыган от природы был умный и очень хитрый. Он был удачливым вором, потрясающе играл на гитаре, шикарно пел, кололся и любил пустить пыль в глаза. Цыган долго верховодил в их группе, был по возрасту самым старшим среди них, но постепенно начал сдавать позиции. От него первенство как-то само собой переходило к Кабану, который был младше Цыгана на пять лет. Интуиция без всякой корысти подсказывала Кабану, что его друг в общем-то слаб характером. Он это определил странным образом, будучи свидетелем его многочисленных романов. В Цыгана девушки влюблялись с первого взгляда, буквально падали в жаркие цыганские объятья. Но спустя некоторое время бросали его. Все девчонки. Все! Без исключения! Не он их, а они бросали Цыгана. И это говорило о многом, если хорошенько пораскинуть мозгами. В отличие от Цыгана, Кабан был неизменно честен с друзьями и совершенно не зацикливался на собственной персоне, как был зациклен Цыган на себе любимом. У Цыгана была противная манера: он внезапно исчезал на несколько дней, чтобы поработать исключительно в личных интересах. Он всегда скрывал от приятелей свои доходы. Кабан так не мог. Выросший с трех лет в детдоме, он привык делиться последним. С малолетства он не привязывался к шмоткам или игрушкам, ничего своего у него не было, потому что воспитатели вдалбливали в головы воспитанников, что все у них общее, а общее, значит, ничье. Впрочем, странности в поведении Цыгана, его залеты, не мешали Кабану дружить с ним, называть братом. Здесь все со своими странностями и залетами. Каждый из них волен поступать, как взбредет в голову, лишь бы не нарушать правил, принятых на Курском вокзале. Правил невидимой его части, подводной, как определил Медведь. А он все-таки целый год проучился в институте. Значит, с башкой у него все в порядке. Цыган подошел к их столику. – Вы просто офигеете, – еще на ходу начал он. – Утром поехал на кольцо поработать: сдернул одиннадцать тысяч рублей! Купил ЭТО. Вмазался. Меня та-ак вшторило! Погнал на Киевский. Купил двадцать пять роскошных роз! Своей подарил. Потом мы в кино пошли. Естественно, в «Атриум». Сели на задние ряды, и она сделала мне прямо там! Прикиньте, прямо во время сеанса… Это было… монопенисуально. Умел Цыган произвести впечатление. Рина старалась не смотреть на него, но не выдержала, подняла шальной взгляд и спросила: – Сдернул – это как? В смысле, из кармана вытащил? – Ой… – актерствуя, изумился Цыган. – Ой, не заметил… А вы, пардон, кто? Как вас зовут? – Рина. Она протянула ему руку. Цыган, рожа протокольная, поцеловал ее так, как принц целует руку принцессе, церемонно, едва касаясь губами. – Новенькая? – Ага! – с набитым макаронами ртом ответил за нее Шоник. – Поет, охуеть можно. Вага ей пятьдесят баксов отстегнул. – Это рекомендация, – с уважением произнес Цыган. И веско добавил, лучась всей мордой, как какой-нибудь народный артист, типа, Олег, блядь, Табаков. – А меня Цыганом зовут. Вы, наверно, уже поняли… Кабан смекнул, что сейчас его можно раскручивать по полной программе. Он горы горазд свернуть, луну с неба достанет, выкаблучиваясь перед Риной. – Слушай… – Да, Кабанчик, я весь внимание… – Мне… то есть Рине… трубка нужна. Поможешь? – Не вопрос, братуха! Пять минут! – Цыган скинул гитару, сунул ее Шонику, ошарашил Рину заумными словами. – Ради вас я готов пойти и выпить цикуту… А мобила – это вообще без проблем. И вышел из кафе, такой понтовый – отдаться мало. Глядя ему вслед, Рина спросила Кабана: – Че он пошел пить? Цикуту? Что это такое? – Забей, – ухмыльнулся Кабан. – Он тебе еще причешет на уши. Рина испытывала к Кабану дружеское расположение, а с другом можно быть откровенной. – Кабанчик, миленький, кажется, я на него запала. Он вернется? – Да щас, на перроне отработает кого-нибудь, – окинув Рину снисходительным взглядом, ответил Кабан. Оленька тесно придвинулась к Рине. Обдала жарким дыханием. – Понравился тебе Цыган? – Жутко клевый парень, – сказала Рина. И завеялся чисто женский разговор, откровенный и бесстыдный. – Он всем нравится, – ответила Оленька. – Только это дохлый номер. Теперь он кроме своей жены никого не видит и не слышит… ну, из девушек. – Жены? – с удивленной ревностью спросила Рина. – Он что, женат? Оленька рассмеялась. – Здесь время от времени все женятся или выходят замуж. Особо никто не афиширует. И так все ясно. Только Цыган о каждой своей новой подруге, с которой трахается, на всех перекрестках пузыри пускает – жена, жена!.. – Слышь, Оленька, может, он на самом деле о настоящей жене мечтает? О семейной жизни… Не мальчишка ведь уже… – Вот именно, не мальчишка. О семейной жизни, говоришь? О халявной он мечтает! Цыган – он и на Курском вокзале цыган. Ему женщина нужна для того, чтобы пылинки с него сдувала, чтобы содержала его, красавца. А он будет жить за твой счет. Ради своего удовольствия. Между прочим, я тоже была его женой… Почти месяц… А потом послала его к ебене-фене. На хрена мне нужна чужая головная боль! А трахаться с ним – это, конечно, нечто… Оленька вздохнула. «Плевать я хотела на всех его жен, все равно он мне понравился», – подумала Рина. Цыган вернулся спустя четыре минуты с неплохой такой трубкой Nokia. – Вот! – он гордо выложил ее на стол. – Рабочий? – спросил Медведь. – А то! Развелось лохов, блин. Раз ты заказывал, отдаю по-божески… Тысяча двести… Это – по-божески!.. Взаиморасчеты здесь были в порядке вещей, но на этот раз крохоборство Цыгана заело Медведя. Ты же пыжишься изо всех сил, из жопы лезешь, чтобы ей понравиться, ну так сделай широкий жест – подари девушке трубку, что тебе стоит, зараза… У Медведя был какой-то необъяснимый негатив по отношению к Цыгану. – Сдача будет? – Рина протянула ему пятьдесят Ваграмовых баксов. «Красава, с достоинством держится», – мысленно похвалил Кабан. Его тоже покоробило ципачество друга. – Ща посмотрим. – Цыган порылся в барсетке и сунул ей сдачу. – Спасибо! – Да не за что. Блин, вот если бы весь день здесь работал. Миллионером бы стал! – А че же не стал? – спросила Рина. – Ваграм с дагестанцами никак не могут вокзал поделить. Меня и те зовут, и эти. А я – вор-одиночка. Мне их разборки ни к чему. В любом случае крайним будешь. Поэтому мне разрешили только на кольцевой работать. Типа стабильность дохода им не сбивать. Вот так. Ладно, хватит обо мне. Какие у вас новости? Рассказывайте… – Плохие у нас новости, – сказал Медведь. – Олег Черенков теперь по сотне берет! С нас! Теперь на одни отмазки будет уходить две сотни, – ответил Кабан, отодвинув тарелку. – Вот гондон, а! Ну, это я разрулю. Поговорю с Ваграмом. Он разберется. – Не забудь. – Обещаю! – Супер… – Ну, я пойду, а то жена ждет! – Оставайся. Вместе оттянемся. – Не могу, обещал. Иначе она рассердится. Вы где сегодня ночью? – В подъезде. В ночнушке. – Ну давай, удачи всем вам, – он обратился к Рине. – И вам удачи. Персонально. Если бы я не был женат, я женился бы на вас. Рина не нашла, что на это ответить. Цыган ушел. Пацаны пошли потрепаться с Ирой-продавщицей. Нужно поддерживать добрые отношения с нужными людьми. Рина разбиралась в новом мобильнике. Вот так быстро, пять минут и мобила! – А тут все делается быстро, – сказала Оленька – будешь тормозить – сама станешь жертвой. Надо будет симку в твоей мобиле сменить. Попроси Кабана. Лавируя между машинами, чуть ли не до инфаркта доводя водителей, они пересекли Садовое кольцо. Шли старыми московскими проходными дворами, каким-то чудом сохранившимися даже не от прошлой, а от позапрошлой жизни. Забрались в заброшенный дом, предназначенный на снос. Поднялись по лестнице на последний этаж, оттуда проникли на чердак. Здесь было нечто, сооруженное из досок, в виде стола. Кабан запалил свечу. Заплясали размытые тени. – Ну, пацаны – сытого всем прихода! Шоник раздал ампулы. Кабану – две стадола, Оленьке – одну буторфанола, себе – то же, что Оленьке, но две ампулы. Медведю ничего не дал, так как Медведь не ставился. Он пивом немеренно накачивался. Это его вполне устраивало. Ну, и ради бога. Он пристроился в стороне, отхлебывал свое пойло с отлетным видом. У него постоянно был отлетный вид, и он почти всегда молчал. Атмосфера пропыленного чердака тягостно подействовала на Рину. Всего этого она насмотрелась дома. Получается, от чего ушла, к тому и пришла. Только с другого бока. Шоник первым вогнал себе дозу. Уселся на стол, закурил и отрешенно произнес: – О-о, понеслась душа в рай… Потом Кабан поставил Оленьку и поставился сам. Три минуты прихода. Гнетущая тишина. У Рины на лице гримаса. Медведь один обратил на это внимание, подошел и спросил участливо: – Чего приуныла? – Так… Отца вспомнила. – Ну-у… по-шли-и отсюда, – протяжно простонал Кабан. Они выбрались из этого мертвого дома. Рина впереди всех. Выскочила во двор, жадно втянула полную грудь прохладного ночного воздуха. Кабан, Шоник и Оленька заметно взбодрились. – Куда теперь? – спросила Рина Медведя. – Гулять. Маршрут натоптанный. По Садовому кольцу до Павелецкого, потом на Чистые пруды, а оттуда к себе, на Курский. Как на них ЭТО подействовало! Полчаса назад едва ноги передвигали от усталости, а теперь галопом готовы скакать. – Чудно, блин. Мой отец вмажется и сидит, тупо уставившись в ящик. – Это он, наверно, с димедролом смешивал, – авторитетно поставил диагноз Кабан. Они направились по широкому тротуару в сторону Павелецкого вокзала. Рина в любимое занятие окунулась – пялилась на витрины магазинов, глазела в окна кафе и ресторанов. У всех барометр настроения резко вверх поднялся. – Бля-я… – вдруг всполошился Шоник. – Че? – спросил Медведь. – Ашота опять продинамили… Нехорошо-о! Надо было рассчитаться… – Мы забыли, и он забыл. Рина своей песней задурила ему голову. – Кабан, ты Ашоту потом лаве сам отдай… Нах! – сокрушался Шоник. – Конечно, отдам. Рина и Медведь шли, отстав от остальных на несколько шагов, и болтали. Миллион вопросов роился у нее в голове, ей хотелось побольше выведать о всех сразу и каждом в отдельности. – Ты давно в группе играешь? – Месяцев пять-шесть. – А до этого чем занимался? – В институте учился. – Бросил? – Не совсем. Слова из Медведя хоть клещами вытягивай. – Что значит «не совсем»? – не унималась Рина. – Я, видишь ли, подвинутый на компьютерах. Ночи напролет просиживал. Программы разные лепил, по всей мировой паутине шарил. Столько раз сознание терял от переутомления. Однажды вообще у меня крыша поехала… Я почти двое суток провел за компьютером. Меня потом в больнице откачивали. Ну, родители запретили мне и близко к компьютеру подходить. Отобрали технику на хрен. Я психанул, прихватил электруху и ушел к пацанам. Мы и раньше были знакомы, я им аппаратуру налаживал… Иногда играл с ними. Вот и тусуюсь теперь здесь. – А родители? – Что – родители? – Знают, где ты обитаешь? – Конечно, знают. Это отдельная история, – сказал Медведь и, помолчав, продолжал. – Они не понимают, что я уже не ребенок, а вполне взрослый человек. Как хочу, так и живу. – А ты именно так хочешь жить? – Пока да. Мне нравится моя теперешняя свобода. Башли водятся… Сам себя могу содержать… А там, посмотрим. В институт вернусь. У меня академ оформлен. Но под родительскую пяту я уже никогда больше не суну свою башку. – Быть свободной – это очень трудно, – примеряя к себе слова Медведя, задумчиво произнесла Рина. – А не свободным быть – совсем мрак, – убежденно ответил Медведь. – Возьми Кабана. Он ради свободы из детдома сбежал. Оленька в деревне жила. С матерью и отчимом. Мать умерла, она к деду ушла… Представляю, какая в деревне тоска и дикость. Бросила она на хер и деревню, и деда. Вот к нам прибилась. Теперь свободный человек. – А Шоник? – А Шоник по жизни свободен. Он с пеленок на улицах и вокзалах. У него, кстати, сестренка есть, Надька. Ей девять лет всего, а она знаешь как на гитаре лабает. Это полный крышеснос! – А почему ее здесь нет? – Она заболела. Ее Шоник вписал на время к знакомым. Скоро заберет. – Понятно. – Аскает она клево. Ведь аскер должен быть маленьким и худеньким и желательно девочкой. Не то, что Оленька. – А Оленька не играет? – Нет, откуда?! Где бы ей учиться? Между прочим, Оленька на тебя запала. По уши. Она лесбиянка. Так что, сама секи ситуацию. – Лады… Меня к этому не тянет, – она засмеялась и, оборвав смех, спросила как-то неестественно глухо. – А Цыган? Что он из себя представляет? – Цыган представляет самого себя, – туманно ответил Медведь. – Ты скоро в этом убедишься. Парни и Оленька, шедшие впереди, остановились. – Э, слышь… Не отставайте… Миша, маму твою налево, подходим! – заорал Кабан. Рина и Медведь прибавили шаг. – Куда подходим? – спросила Рина. – К «Павелецкой». Тут лучше держаться вместе, – предупредил Медведь и многозначительно добавил: – Потому что это – «Павелецкая». Мы тут гости и не всегда желанные. Так, сгрудившись, вступили они на площадь. – Когда у меня была девочка, – пустился в плавание по воспоминаниям Кабан, – мы ходили с ней на «Павелецкую» в кинотеатр «Пять звезд». Я смотрел с ней там «Бугимен», ужастик такой. А теперь у меня нет девочки этой, но я все равно хожу в кинотеатр «Пять звезд»… Тут его перебил Шоник: – И каженный раз в туалетных кабинках колешь себе вены, чтобы забыть эту коварную суку Хонду… – Шоник, ты заебал уже! – взвился Кабан. – Да, колюсь… И сегодня уколюсь. Кого-нибудь это колышет? – Забей, Кабан, – миролюбиво ответил Шоник. – Я же пошутил. – Никогда не называй Хонду сукой! – А суку можно Хондой назвать? Шоник заржал, свистнул пронзительно, отпугивая стаю знакомых бродячих собак, трусивших мимо них своей дорогой. Ну, что ты с ним будешь делать? Невозможно долго сердиться на такого охломона. – Не зли собак, Шоник, – попросила Оленька. – Я их боюсь. – Почему Хонда? – спросила подогреваемая любопытством Рина, допустив непозволительный в этой среде прокол. Но ей простили на первый раз такую бесцеремонность – новенькая, законов не знает. – Потому что она вся мажорка такая была… – сказал Шоник. – Ее папашка – хозяин автосалона «Хонда» в Москве… – Не слабо. – Ага… А я зачуханный детдомовец… Есть разница, да? – С горечью спросил Кабан. – Мы почти год встречались. – Кабанчик ее своими песнями охмурил. Стихи ей посвящал. Ходил, бля, совсем чеканутый… – А когда ее пахан пронюхал про нашу любовь, сразу же запретил ей общаться со мной, – рвал свою душу Кабан, охваченный печальными воспоминаниями. – Мне его охрана однажды крепко дала просраться. Вообще могли бы убить, пропал бы, никто и искать не подумал… – И эта Хонда послушала отца? Рассталась с тобой? – воскликнула Рина, заинтригованная такой необыкновенной историей. А куда ей деваться? – невесело усмехнулся Кабан. – Как объяснил мне потом Сеня-газетчик, социальный статус и всякая такая поебень. – Ну… социальный статус особой роли в таких делах не играет, – возразил Медведь. Кабан огрызнулся: – Играет, еще как! Хонду вмиг отправили учиться в Англию. Я бы тоже в Лондон смотался, но мой паскудный социальный статус не позволяет. – Не спорь, Медведь, Кабан прав, – рассудил Шоник. – Хер его маму понимает, что такое ваш социальный статус. Я в этом не разбираюсь… Но вот у Цыгана жена – дочь крутых адвокатов, так она с Цыганом почти каждый день срется… – А какая из жен с Цыганом не сралась? В чем социальный статус перед ним виноват? – Выходит, виноват… Рина, перебивая спорщиков, неожиданно выпалила: – Если бы мой отец был директором «Хонды», а я втрескалась бы в уличного музыканта, фигушки кто заставил бы нас разлучиться. – И вы умерли бы в один день, как Ромео и Джульетта, – сказал Медведь. – Будь проще, Медведь. Ты как Сеня-газетчик, – фыркнула Оленька. – Сует как-то мне книженцию. Почитай, говорит, «Ромео и Джульетта». Интересно, говорит… Придумал тоже, Ромео… Нужен он мне… У нас в деревне ни одного путевого ебаря не осталось. А он со своим Ромео… Какой тут на фиг Ромео… Кабан и Медведь перемигнулись и заржали. Ну, Оленька, скажет, так уж скажет!.. – А кто это, Сеня-газетчик? – спросила Рина. Она уже не первый раз в течение вечера слышала это имя. – Еще узнаешь. Пацаны шутили, веселились у входа в метро на станции «Павелецкая», и Рина вместе с ними смеялась. И Оленьке было весело. Когда все угомонились, Кабан сказал, иронично взглянув на Рину: – А насчет того, что никто тебя не заставил бы разлучиться… Во-первых, твой отец не хозяин автосалона… – А во-вторых? – А во-вторых… Ты, конечно, клевая девчонка, просто классная… Но, не обижайся, типаж у тебя не совсем в моем вкусе. – Я и не подумаю обижаться, – ответила Рина, все-таки в душе уязвленная такой прямотой. Они еще потоптались у метро, пацаны то и дело оглядывались по сторонам, словно решались на какую-то авантюру. – Так, – наконец определился Кабан. – Я за ширевом. Ты, Оленька, мотай к Аньке, возьми первую струну, скажи, что для меня. Шоник и Медведь, побудьте с Риной, чтобы к ней никто не клеился. Кабан и Оленька растворились среди прохожих. Рина спросила Шоника: – Слушай, в кинотеатре же охрана… Как там можно ставиться? – Охране все до фени. Нас предупредили только, чтобы баяны, ну, шприцы, и ампулы с собой выносили. – А кто это Анька? – Анька, это… ну тоже в переходе играет. Всегда на Павелецкой. Хохлушка. С Украины приехала. С мужем и собакой. Больше ни хрена у них нет. Если гитары не считать. Прикинь, они в землянке второй год живут. – В землянке? – Угу. Вырыли землянку. Под Дмитровом, рядом с каналом. Это Савеловское направление. Печку из брошенной стиральной машины сварганили. И живут, табачок жуют, водяру лопают. Им уже по тридцатнику. Аньке уют нравится. Говорю же, хохлушка. Мы с Кабаном любим к ним в гости ездить. «Ничего себе, уют в землянке», – подумала Рина. – Ну и как в гостях? – В гостях хорошо. Там целый поселок бомжи замастырили. Их уже бульдозером грозят снести. Если не сроют, я тоже, может, землянку себе отбабахаю… На зиму… Глаза у Шоника вдруг воровски заблестели. – Опа, – пробормотал он. Его внимание привлекла большая сумка, хозяйка которой легкомысленно повернулась к ней спиной. А на сумке лежала огромная кукла… Медведь перехватил взгляд Шоника, обнял за плечи. – Даже не думай… Она же неподъемная… Нам и втроем ее не осилить. Он имел в виду сумку, а Шоника вовсе не сумка в этот раз интересовала, а кукла. Подошел Кабан: – Блин, еле успел! Аптеку уже закрывали, я, блин, Аленку у входа тормознул. – Продала? – А то! У нее в кармане все было. Я, говорит, знала, что ты придешь. – И баяны взял? – Баянов у нее не было. Баяны, говорит, сам купишь. Тяжко нам теперь придется. У них щас облава за облавой… Сегодня вообще все точки по Москве шерстили. Рина в эту облаву и втюхалась. ГНК звереет. Как бы не прикрыли эту лавочку. – А ты не бойся, они откупятся, – ответил Шоник, не отводя глаз от сумки. – Чего ты там углядел? – заинтересовался Кабан. – Не мешай! Да где же Оленька, мать ее?! Оленька подбежала, стала совать струну Кабану. – Шонику отдай. – Привет всем от Аньки. Они тоже сейчас закругляются. Всех нас звали… Шоник, ты че? Шоник оттолкнул ее руку со струной. – Идите в «Пять звезд»… Я сейчас… Он двинулся к сумке, как волчонок за добычей. Осторожно, мелкими шагами, безобидный такой мальчишечка. И вдруг этот безобидный мальчишечка метнулся зверенышем, молниеносно схватил куклу и рванул со всей дури прочь, в сторону «Новокузнецкой». Ошарашенная тетка запоздало спохватилась, завопила благим матом, как пьянь болотная, на помощь звала, милицию кликала. Но ни один человек, из стоявших поблизости, не сдвинулся с места. И сотрудников милиции рядом не оказалось. А Шоника и след уже простыл. Музыканты, озорно подмигивая, переглянулись друг с другом. – Упала ему эта кукла… – сказал Медведь. – Конкретно мог влипнуть. – Ты еще тупее, чем я думала, – презрительно ответила Оленька – Он ведь для сестренки… Подарит Надьке. Только представь, сколько радости будет. Молодчина, Шоник. Уважаю, блин… – Ну че, пошли, Оленька, удолбимся! – предложил Кабан. – Не-е… я потом… Могу отдать тебе мой баян, – она незаметно протянула ему шприц. – А я потом, меня еще держит. – Как знаешь. А мне надо. В «Пять звезд» сходить – это святое. Вы меня у выхода подождете. «Пять звезд»! Мажоры, шикарные иномарки, расфуфыренные телки, блядовитые, но глаз не оторвешь, как от дорогих машин. Все в таком умопомрачительном тонусе: умереть – не встать. Только Кабан не в тонусе. Идет, тонет, бедняга, в воспоминаниях о своей бывшей девочке Хонде… Не в бар идет и не в зал. Идет в туалет. Чтобы поставиться! Двери кабины запирает на замок. Садится на корточки и втягивает содержимое ампулы в баян. Находит вену. Втыкает иглу. Контроль окрашивает баян в ярко-алый цвет. Кабан медленно гонит буторфанол в свою кровь… Потом вторую ампулу, потом еще половину. Зажимает пальцами место укола… Закрывает глаза, забывается. Прихо-од! Он сидит на корточках с баяном в руке и ему начинает казаться, что тело становится невесомым, он его перестает ощущать. Только видения… Вот он выходит из туалета, чуть пошатываясь, идет к кассам и там, у одной из касс, сталкивается с Хондой. Она будет покупать себе билетик и мило улыбаться какому-то черту, как когда-то улыбалась Кабану. А черт этот пялит зенки на ее бедра… Кабан подойдет, поздоровается с ней и своей исколотой рукой свернет челюсть этому педриле, прочистит ему карманы, заберет Хонду, посадит ее на белый «Мерседес» и увезет подальше от этой гнусной «Павелецкой»… и от «Курской» тоже… вообще подальше от всего земного… он будет гнать «Мерседес» пока не закончится бензин, а он не закончится никогда… не закончится никогда… – Тьфу, бля… – он открыл глаза. – Я же в сортире! В кабинке… в «Пяти звездах»… И никакой Хонды… никакого «Мерседеса» нет и не было… и, бля, скорее всего и не будет! А таким реалистичным все выглядело… Кажется, мираж тоже выглядит реалистично… Ну… хоть рожу никому бить не пришлось. Во всем есть свои плюсы. Он покинул туалет, на неверных ногах поднялся наверх, подошел к кассам… никого нету! Того, кто ему нужен, нету. Конечно, откуда бы здесь быть тому, кто ему нужен. Вот на выходе его ждут верные друзья… Считай, братья… И сестра Оленька, хоть она и лесбиянка. Ну и что такого, что лесбиянка? Она хорошая лесбиянка, то есть сестра хорошая. И Рина, новая его сестра, – тоже хорошая, зря он ей брякнул, что она не совсем в его вкусе. Ладно, он трахнет ее от души, и она его простит… Кабана конкретно вставляло. Он вернулся к приятелям, размякший чуть ли не до сблева. Обнял Рину и Медведя, а Рина обняла Оленьку – и вот так, обнявшись, они отправились к Чистым Прудам, рядом с которыми прошло незабвенное детдомовское детство Кабана. Ему было хорошо и весело, а Оленьке еще лучше и веселее, а Рина просто сияла от счастья. Только Медведь, как обычно, молчал, замкнувшись в себе. Значит, и ему было хорошо. Просто прекрасно всем было. Жаль только Шоник отсутствовал. Миновав «Новокузнецкую», они вышли на мост через Москва-реку. Ночной город потрясающе гляделся. Они стояли на мосту, курили, глазели вокруг с такой жадностью, словно эта панорама впервые перед ними открылась. Прямо по ходу раскинулась Красная площадь под защитой Кремля, хранимая Василием Блаженным. Слева сияли купола храма Христа Спасителя. Справа высотка на Котельнической набережной протыкает шпилем звездное небо. – Мы с Шоником забирались на эту высотку, – сказал Кабан Рине. – На самую верхотуру. Тоже ночью. Обалденно… Тебе с Оленькой стоит там побывать… Красотища… – Ну ее на хер, такую красотищу. Я высоты боюсь, – отказалась Оленька. – А вы знаете, что на этот мост Руст самолет посадил? – спросил Медведь. – Слыхали, – сказал Кабан. Рина ничего об этом не знала. – Какой Руст? – Тот самый, немец хуев. Из Германии прямиком сюда ломанул. Наши даже не чухнулись, через всю страну дали пролететь. Обосрались на весь белый свет. – Говно у нас, а не армия, – сплюнул Медведь. – А ты иди служить. Чего косишь? Разгребешь это говно, – посоветовала Оленька. – Много им чести будет. Они двинулись дальше. По Варварке, мимо Солянки, мимо Большого Спасоглинищевского переулка, где белела синагога, попетляли по кривым старым переулкам, через Старосадский попали на Покровку – и вот они – Их сиятельство Чистые пруды. Здесь сутками напролет тусуются готы, панки, скины, металлисты, просто алкаши, проститутки, голубые – кого тут только нет. Если Курский вокзал был для Кабана центром вселенной, то Чистые пруды он считал одной из планет этой вселенной. Не всех эта планета встречала ласково. Шонику однажды местные скины навешали по полной программе только за то, что он цыган. С тех пор он избегал здесь появляться. Медведя тут нормально встречали, а Кабан вообще был своим в этом районе. Сначала они подошли к скинам, типа отметиться. Поздоровались, Рину представили, так было нужно. Оленьку скины уже знали… На Чистых прудах действовало железное правило, если девушка идет с парнем, к ним нельзя привязываться. Фашисты были возбуждены, запыхавшись пили пиво. Они только что отметелили готов и сейчас грузили Кабана своими подвигами. Медведь купил девчонкам по бутылке «Реддс», себе, как обычно, «Ягуар». Пообщавшись с бритыми, компания двинулась дальше по бульвару. Путь им преградили два каких-то пьяных панка, наверняка приблудных. Один по-наглому подвалил к Рине, добавь ему, видишь ли, на бухалово. Тут-то и пригодилось знакомство со скинами. Кабан свистнул им, те подскочили с готовностью, всей толпой, взяли глупых панков в кольцо. Дальше пошли тяжелые разговоры, потом неминуемый удар с камелота в грудь одному из панков, а потом форменное избиение обоих. Кабан в свалке прочистил карманы у того, наглого, но кроме начатой пачки сигарет, семнадцати рублей и проездного ничем не разжился. Ничего, и это не лишнее. Распрощались со скинами, довольные друг другом. У пруда наткнулись на знакомых готов, недавно бившихся со скинами и понесшими ощутимые потери. Готы, все в черном, такие красивые, будто их по конкурсу отбирали, но злые от собственного бессилия, ругали скинов, грозили взять реванш в скором времени. В общем, размахивали, как говорится, кулаками после драки. Кабан с сочувствующим видом поддакивал, похлопывал то одного, то другого по плечу, типа ничего не поделаешь, фашисты они и есть фашисты. Пошли дальше и повстречали Первоклассницу. Ее невозможно не встретить на Чистых прудах. Первокласснице лет под шестьдесят. Она – капитально ку-ку. Ходит с косичками. В седые косички вплетены розовые банты. В руках всегда старенький потертый портфельчик – в таких полвека тому назад школьники младших классов носили учебники. Первоклассницу, потехи ради, всегда останавливали одним и тем же вопросом. И всегда получали один ответ. – Первоклассница, что сегодня получила в школе? – дурачась, спросил Кабан. – Наверно, опять полный портфель двоек? – А вот и нетушки, – ответила Первоклассница. – Я пятерку получила. По чистописанию. – Старайся, старайся, – напутствовала Оленька. – Я всегда стараюсь. Я лучше всех в классе учусь. Первоклассница продолжила прогулку по аллее, размахивая портфельчиком. А музыканты направились в противоположную сторону. У памятника Грибоедову наткнулись на Бороду – старикана лет под восемьдесят. Борода – еще один раритет Чистых прудов. Он одевался как индийский сикх, ходил босиком, отрастил бороду ниже пупка. Это само по себе привлекало к нему внимание. Но еще большее внимание Борода привлекал тем, что постоянно носил на голове фанерный ящик из-под фруктов. Как он его не ронял – удивительно, ведь Борода никогда не поддерживал ящик руками. Походка у Бороды торопливая, под ноги он не глядел, поэтому порой спотыкался, но ящик, словно намертво приклеенный, оставался у него на темечке. Может, и правда, Борода его приклеил? У каждого психа своя программа. К Бороде тоже всегда прикалывались и тоже получали один неизменный ответ: – Борода, а Борода, на фига ты ящик на голове носишь? – Я концентрирую на ящике свою внутреннюю энергию… – отвечал Борода. – А зачем? – Чтобы он держался у меня на голове. – А зачем, зачем? – Чтобы концентрировать на нем свою внутреннюю энергию. Иногда ему в ящик кидали мелкие деньги. Да, на Чистых прудах невозможно скучать. Ночь настойчиво выжимала праздный народ с улиц. Погуляли еще немного и по Мясницкой, свернув на улицу Чаплыгина, мимо давно уснувшей «Табакерки», вплыли в Лялин переулок. Когда проходили мимо бетонной ограды, за которой темнело пятиэтажное здание, Оленька остановила Рину: – Обрати внимание. Здесь наш Кабанчик учился. – Правда, что ли? – Кривда, что ли… – передразнил Кабан. – Школа 1225. С углубленным изучением французского. Иностранный язык – шесть раз в неделю по два часа в день. Плюс факультативные занятия. Я восемь классов здесь отгорбатил. – Погоди, ты ведь детдомовский… – И что из этого следует? Ты в смысле моего пребывания в этом заведении? У нас в детдоме не было своей школы. Всех раскидали по району. Тупиков – в коррекционные, кто побашковитее – в обычные, а меня в эту запихнули. – Выходит, ты самый башковитый? – Выходит, – без ложной скромности ответил Кабан. – Может, ты и не поверишь, но я был отличником. Как Веничка Ерофеев. – Да-а?.. – произнесла Рина с таким видом, будто знала, кто такой Веничка Ерофеев, хотя никакого понятия не имела, о ком речь. Вероятно, какой-нибудь бывший одноклассник Кабана. – Тогда скажи что-нибудь по-французски. Кабан напряг память, глаза его озорно сверкнули, и он произнес: – Mon triste coeur bave a la poupe Mon coeur couvert de caporal. Рембо… – А-а, знаю, – сказала Оленька. – Я кино про этого Рембо видела. Такой, бляха, супермен. – Ты про другого видела, – усмехнулся Кабан. – А это Артюр Рембо. Сроду он не был суперменом. Он был поэтом и алкашом… И бродягой, как мы. – Кабанчик, ты чудо в перьях, – восторженно воскликнула Рина. – Надо же, так по-французски шпрехаешь… – Перевести на русский? – Переведи. – Плюется сердце над парашей, Сердечко грустное мое. Кабан засмеялся. А Медведь вообще закатился смехом, так ему понравился перевод. – Да ну тебя, Кабан… – рассердилась Рина. – Лучше бы ты не переводил. – Ты, Кабанище, всегда все испохабишь, – сказала Оленька. А он, все еще посмеиваясь, сказал: – Между прочим, в этой школе учился Филя Киркоров. – Правда, что ли? – спросила Рина. – Кривда, что ли… Ты меня задолбала! Какой мне смысл врать? Подумаешь, Киркоров!.. Здесь много всяких известных мудозвонов училось. Может быть, когда-нибудь Филя будет хвастать перед тобой, что учился со мной в одной школе. Вот тогда его и спроси: правда, что ли?.. – Спрошу, спрошу… Обязательно спрошу… Значит, ты здесь восемь классов окончил?.. А чего же дальше учиться не стал? – Я не вписывался в атмосферу этой школы. – Только не пудри нам мозги своим социальным статусом, – сказал Медведь. – Лучше признайся честно, что ты большой распиздяй, – с деревенским простодушием поддакнула Оленька. – Отвалите! Заколебали вы меня со своей школой! – крикнул Кабан, устремляясь от них в Яковоапостольский переулок. За ним последовала вся компания, вырулив по Яковоапостольскому прямохонько к дому родному, то есть Курскому вокзалу. Площадь жила в своем обычном бешеном ритме, несмотря на позднее время. Их место, лабая в две гитары, с одним комбиком, занимала другая группа музыкантов. Парни в косухах играли рок. Средненько. Без аскера. Подавали им куда меньше, чем «Детям подземелья». – Два Коли, – объяснила Рине Оленька. – Они всегда после нас встают. – Хуже играют… Намного, – заключила Рина. – Да. Только засерают наше рабочее место. Ничего… Скоро их Цыган отсюда прогонит. – Почему? – Говорят, Коля-волосатый пел жене Цыгана и мозги ей пудрил, что она самая красивая. – Ну и что? Подумаешь… – Как что?! Ты прикидываешься или, правда, ни хуя не сечешь? Цыгану не понравилось. – По-моему, наоборот. Он гордится должен, что его жене такие комплименты говорят. – Ну, не знаю… – неуверенно сказала Оленька. – Конечно, приятно… Но мужики таких вещей не понимают. Мне еще никто не говорил, что я самая красивая. – Разболтались, цыпочки, – прервал их разговор Медведь. – Пойдемте… Надо мобилы зарядить, а то не успеем. Рина удивилась, где они в такое время собираются заряжать свои телефоны? – Щас увидишь, – загадочно улыбнулся Кабан. Они направились к павильону «Евросеть». Постучались в окошко. Дверь отрыл Витя-охранник, заспанный, с небритой мордой. – Вы че так поздно? – Гуляли, – ответил Кабан. – Держи. Он протянул Вите-охраннику три мобилы с зарядниками, свою, Медведя и Оленьки. – Шоник подгреб? – Давно уже… Он за вас уже отдал полтинник. – Ваще красавчик! Опять отработал кого-то. – Ну да… Но немного… Накиньте мне еще пару червончиков.. – Не, Вить… у нас ровно сорокет остался. На носки. – А-а, на носки… Ну, тогда ладно. – Вить, покажи девочке экспонаты, – попросил Медведь. – За каким? – Да она ни разу не видела. – Да? – он оживился. – Ну заходите. Они вошли в павильон. Витя-охранник довел их до своей коморки и включил свет. – Вот, смотри, – сказал он Рине. Какую фантастическую картину она увидела! Сорок, а может, больше, мобильников лежали рядами на подзарядке. Они мерцали разноцветно, источали различные звуки, одни рычали, другие пищали, лаяли, кукарекали, исполняли всякие мыслимые и немыслимые мелодии – это было нечто! Рина так и застыла в изумленном восторге. Витя-охранник, важничая, сказал: – Поняла теперь? Это – моя работа! У меня весь вокзал запитывается. – Я просто тащусь! – Ладно, хватит тащиться. Пойдем. А то останемся без матрасов, – сказал Кабан, увлекая за собой Рину. В зале ожидания он прямиком направился к платному туалету. Бабка-кассирша не только билеты в сортир продавала, но еще и подторговывала ходким товаром – носками. Пара – семь рублей. Кабан купил четыре пары и роздал всем. – Меняй свои на эти, – сказал он Рине. – Зачем? – Меняй. Если не хочешь, чтобы от тебя воняло, как от него, – Кабан кивнул в сторону бомжа, который дрых в углу прямо на голом полу. – Мы здесь каждый день покупаем себе носки! Насчет женских вещей тебя Оленька просветит, поняла? – Поняла. – На вокзале душ есть. Завтра мы с тобой помоемся, – сказала Оленька. Старые носки полетели в урну. – И запомни еще одно правило: никогда не ходи сюда одна. – А почему? Терпение Кабана лопнуло. – Блин, ты задаешь слишком много вопросов. У нас так не принято. Сказано тебе – не ходить сюда одной, значит, не ходи! – Хорошо, не буду, – смиренно согласилась Рина. Зарулили на минутку к Ашоту, вернули ему долг. После этого подбили баланс. Осталось ровно 120 рублей. Неприкосновенная сумма – это на матрасы. Рядом с вокзалом, на Садовом кольце, в глубине двора была знаменитая среди беспризорников и бомжей шестнадцатиэтажка с тамбурными подъездами. Жильцы дома поднимались на свои этажи в лифте, попадали в общий коридор, куда выходили двери их квартир. А лестница существовала как бы автономно, ею пользовались в тех случаях, когда ломался лифт. Днем дом был как дом, ничего примечательного. А ночами… Ночами сюда тайком пробирались бомжи, для которых эта лестница служила стихийно возникшей ночлежкой. Впрочем, почему стихийно? Очень даже четко все было организовано. Ночлежкой, ее распорядком и хозяйством, разруливал Тимоха-тридцать рэ. Это было детище его рук. Такое чмо с виду, невзрачный, вечно пьяный мужичонка, а вот ведь догадался, раскрутил бизнес. У Тимохи-тридцать рэ за спиной было две судимости и обе по дурости: за хранение и сбыт краденого. Он жил в однокомнатной квартире на первом этаже с выжившей из ума старухой-матерью. Концы с концами не сводил, все пропивал, голь перекатная, а голь-то, как говорят, хитра на выдумки. Освободившись после второй ходки, Тимоха смикитил, что живет в таком месте, где деньги сами должны плыть в руки. Его вечно пьяную голову осенила очень трезвая мысль, а может, все само по себе произошло, потому что должно было произойти. Однажды Тимоха впилил старый матрас случайному собутыльнику, выставил ночевать на лестничную клетку, предварительно слупив на выпивку. С того дня пошло-поехало. Тимоха обзавелся кучей матрасов. Где он ухитрялся их доставать, воровал ли с вагонов, на помойках ли подбирал – никого не интересовало, главное, успеть заполучить матрас на ночь. Такса – тридцать рублей. С тех пор он и стал Тимохой-тридцать рэ. Он заполнял на ночь своими клиентами всю лестницу, с первого по последний этаж. Другой бы сколотил состояние на этом доходном бизнесе, а Тимоха-тридцать рэ как был спившимся оборванцем, так им и остался. Куда он девал деньги, одному богу известно, может, в кубышку складывал. Пацаны хохмили: сколотит миллион, закажет девочку и рванет на Канары, отдыхать от тяжелых трудов. Жильцы дома пытались бороться с Тимохой. Писали жалобы, требовали, чтобы ночлежка была ликвидирована. Но ничего не помогало, ни решения каких-то комиссий, ни милиция, ни кодовые замки на входной двери. День-другой лестница пустовала, а потом ночлежка возрождалась. Кодовый замок переставал быть секретом, менты закрывали глаза на деятельность Тимохи… Впрочем, у милиции от этой ночлежки была своя выгода, по ночам бомжи не лезли на вокзал, зимой не замерзали на улицах. К тому же всем было известно, что Тимоха отстегивает кому надо и сколько надо. Так и смирились жильцы этого дома с существованием ночлежки на лестнице. В общем-то бомжи вели себя тихо. Строго действовали незыблемые правила: матрас можно получить не раньше полуночи, сдать – не позже шести утра. Приходить без шума и так же без шума уходить. После себя никакого мусора. В углы не мочится. Использовать вместо унитаза мусоропровод. Кто хоть раз нарушал распорядок, больше никогда не получал здесь крова и отправлялся ночевать на вагоны. Завсегдатаи ночлежки застолбили для себя самые удобные этажи: с четырнадцатого по шестнадцатый. Последний этаж раз и навсегда отвоевали для себя музыканты. Но сейчас там пришлось разместить заболевшего Сеню-газетчика, чтобы он никому не мешал надсадным кашлем и чтобы его не тревожили постоянным хождением взад-вперед. Компания временно теснилась на двенадцатом этаже. Не самый худший вариант. Кабан получил от Тимохи-тридцать рэ четыре матраса, расплатился и они поволоклись наверх. Спертый воздух шибанул Рине в нос. Лампочки горели через этаж, а то и через два, если в полумраке наступали на спящего постояльца, получали порцию мата, выданную шепотом. Так же шепотом приходилось извиняться. Шоник, набегавшись за день, уже вырубился наглухо, спал без задних ног, прижимая к груди куклу. Кукла, как невеста, была в длинном белом платье. На голове шляпа с большими полями. Прозрачная вуаль ниспадала на лицо. На изгибе левой руки висела сумочка, расшитая блестками, в правой – букетик цветов. Такая необыкновенная была кукла. – Стелите матрасы у стены, – сказал Кабан. – Я пойду Сеню проведаю. Рина столько раз сегодня слышала это имя, что ее распирало от любопытства. Кто такой этот Сеня-газетчик, который весь день как бы незримо присутствовал среди них? – Можно мне с тобой? – попросила она Кабана. – Пошли. Сеня, в знак особого расположения к нему со стороны Тимохи, в виде небывалого исключения, пользовался двумя матрасами, выданными в кредит. На одном он спал, другим укрывался. Его постоянно знобило. Ему никак не удавалось согреться даже под толстым матрасом, хотя в подъезде стояла горячая духота. Увидев, что Кабан пришел с девушкой, Сеня откинул матрас, с усилием поднявшись на непослушные ноги. Он был выше среднего роста, мало сказать худой, он выглядел высохшим, как дерево с подрубленными корнями. Сеня, сколько помнит Кабан, всегда прибаливал, а последнее время вдруг резко сдал, на глазах таял и уже недели две не выходил на улицу. Отлеживался в углу. Его сочувственно не тревожили. В лице Сени не было ни кровинки. На лбу холодная испарина от слабости. Впалые щеки. Даже не белые, а серые. Но не столько мертвенная бледность этого человека поразила Рину, сколько то, что Сеня был тщательно выбрит. Отца, блин, бывало, и здорового-то фигушки упросишь побриться. Смотреть было противно на его вечно заросшую физиономию. А этот Сеня – кожа да кости – так подбородок выскоблил, словно на свидание сейчас отправится. На вид Сене-газетчику можно было дать лет пятьдесят пять. Плюс-минус. Взгляд у него был усталый и умный. – Да лежи ты, лежи, – сказал Кабан. – Чего вскочил? Познакомься с Риной. – Мне и угостить вас нечем, – развел руками Сеня. – Впрочем… Погодите-ка… Порывшись в сумке, он извлек два яблока, большое дал Рине, а которое поменьше – Кабану. И зашелся в кашле. Кашель долго его колбасил, пока не отпустил. – Говорят тебе, ложись, – шикнул на него Кабан. – Хорошо, хорошо… Я лягу, лягу… Рине захотелось сказать ему что-нибудь приятное. – Про вас столько говорят. Постоянно сегодня вспоминали, – она улыбнулась и, не утерпев, спросила. – А почему вас Сеней-газетчиком зовут? Кабан исподтишка показал ей кулачину, мол, не приставай к человеку, не видишь, что ли, как ему хреново. – Потому что я действительно Сеня, – он слабо улыбнулся в ответ. – Потому что газеты продаю. Ну и… по жизни я журналист. – Правда? Кабан снова показал Рине кулак, не на шутку на нее разозлившись. – По прошлой жизни… Бывший журналист, – поправил себя Сеня. – Когда-то… уже давно… очень давно… работал в «Лесной газете»… Раньше выходила такая газета… Теперь ее нет… Рина вдруг рассмеялась. – Ты чего? – буркнул Кабан. – Так… Смешно звучит. Как название мультика… «Лесная газета»… – Она увлеченно принялась фантазировать. – Жил-был крот. Он в лесу жил. Он был редактором «Лесной газеты». Сотрудниками у него были зайчик, Кабанчик, ежик и Медведь. Однажды ежик принес кроту заметку. В ней рассказывалось о лесных музыкантах… – Какая ты, оказывается, глупая, – перебил Кабан. – Напрасно ты так, – заступился Сеня. – У Рины замечательное воображение… «Замечательно», «замечательный», «замечательная» – это было любимое словечко Сени-газетчика, звучало, как высшая похвала. – Замечательное у тебя воображение, Рина, – повторил Сеня. – Действительно как название мультфильма… «Лесная газета»… Крот, ежик… Да-а, хороший был бы мультик… А ведь было такое серьезное издание… Вот как можно повернуть… Он не договорил, опять начал кашлять. – Не грузи Сеню, – зашипел на Рину Кабан. – А то спать отправлю. – Прости. Я больше не буду. Сеня снова долго кашлял. Отвернувшись, закрывал ладонью рот, чтобы приглушить это чертово буханье. «Совсем он плохой стал», – подумал Кабан. У Сени история была обычная, как у тысяч других обманутых людей. Перестройка, развал страны, потеря работы, нищета. Они с женой старались выжить, как многие в то время. Но, как многие, не умели они выживать. Задумали поправить свои финансовые дела, влезли в долги, большую сумму заняли, все деньги вложили в акции МММ, рассчитывая, что разбогатеют, рассчитаются с кредиторами и еще на жизнь останется. Все их мечты лопнули, как мыльный пузырь. Пирамида, выстроенная МММ, рухнула, а жену Сени, она все дела вела, поставили на счетчик. Пришлось срочно продать квартиру, чтобы отмазаться. Жена Сени впала в депрессуху, запила безбожно и в один несчастный день бросилась под колеса электрички. Тут Сеня крепко задружился с алкоголем и окончательно забомжевал. Впрочем, бомжом он был интеллигентным. Кабан давно был знаком с ним, но поначалу они общались на ходу, типа здравствуй – до свидания. Как-то совершенно случайно разговорились. Сеня читал книжку, он всегда что-нибудь читал, распродаст газеты и читает. С ним обычно был рюкзак, набитый книгами. Сеня пил запойно и читал запоем. Кабан подошел к нему от нечего делать и спросил, что за книга. «Алхимик». Коэльо написал. – Не слыхал о таком. Дашь потом почитать? – Конечно, дам. Ты любишь читать? – Естественно, – ответил Кабан. – Да нет, как раз не очень естественно, – возразил Сеня. – Сейчас люди мало стали читать. Особенно молодежь. – Я много книг прочел, – желая блеснуть умом именно перед Сеней, гордо произнес Кабан. А Сеня ответил мягко, но убежденно, сбивая тем самым с Кабана его наивную спесь: – Слово «много» в нашем случае не проходит. Наоборот, прочитанного всегда бывает мало. Много непрочитанных книг остается… А что тебе нравится? Фантастика, детективы? – Разное… – Все-таки Кабану хотелось поразить Сеню своим литературным багажом. – Я в одиннадцать лет все собрание сочинений Александра Беляева прочел! От корки до корки. Сеня-газетчик одобрительно улыбнулся. – Беляев – замечательный писатель. А еще? «Сейчас я тебя все-таки ошарашу», – подумал Кабан, словив кураж. «Москва—Петушки», «Записки психопата»… Первый раз в двенадцать лет прочел! – Веничка Ерофеев… Это гений! Замечательную написал книгу. – Я его «Петушки» ваще чуть ли не наизусть знаю… «Сексус» читал, Генри Миллера. Правда, не до конца, воспиталка отобрала, рано, говорит, тебе такое читать. Я говорю, не рано, мне нравится. Ну, все равно – не вернула. «Уроки французского» вместо «Сексуса» подсунула. – Валентин Распутин. У него есть замечательные вещи. – А кто против? Я не против. «Уроки французского» – это клево. Мне понравилось. Но зачем силком навязывать?.. Про Гарри Поттера все книжки прочел… Ну, «Майн кампф» еще… Сеня-газетчик даже поперхнулся, услышав это, уставился на Кабана так, как будто динозавра увидел и не просто динозавра, а такого – говорящего. – Ничего себе! Диапазончик у тебя! – воскликнул он. – Ерофеев… «Уроки французского»… И «Майн кампф»! Зачем «Майн кампф», дорогой ты мой?! Зачем тебе Гитлер, это чудовище?! Подумать только: Александр Беляев, Гарри Поттер – и бесноватый Адольф… – Так ведь я скинхедом был. Все скины «Майн кампф» читают. – Ты – скинхедом?! Но почему именно скинхедом?! – По кочану. Меня до двенадцати лет столько раз мудохали, столько шмоток на улицах поснимали. Кто защитит? Никто! А стал скином – ша! Перестали бить… – Тебя перестали, зато ты сам других бить начал. Да? – Не без этого. Жизнь заставила. – Перестань, жизнь его заставила… Мне тоже от жизни досталось… Еще как… Врагу не пожелаю… Что же, и я должен драться, в обидчиков палить из «калашникова», машины взрывать, революции устраивать?.. – У каждого имеется башка на плечах. У тебя своя, у меня своя. Живи своим умом… – В твоей башке столько понамешано!.. И ума, извини, пока маловато. – Сколько есть, – окрысился Кабан. – Ну, и что твой Гитлер? – иронично спросил Сеня. – В каких ты отношениях с ним? – Он такой же мой, как и твой. Я из скинов два года как вышел. – Чего же? – Девчонка у меня была… Любовь, понимаешь… Ну, в общем… прочистила она мне мозги. И потом, как я могу быть скинхедом, если у меня два брата – цыгане. – Как это? – удивился Сеня и тут же спохватился. – А-а, понял, понял… Разговор затянулся, Кабану интересно было с Сеней-газетчиком. Он решил закрепить возникшую дружбу, сбегал в супермаркет, купил для Сени бутылку «Путинки», себе взял пару банок коктейля со слесарным названием «Отвертка», девять градусов алкоголя – и общение продолжилось. С того дня они стали частенько беседовать. Под выпивку. Сеня рассказывал о писателях, о книгах, о российской истории, о теперешней идиотской государственной политике. Стихи наизусть читал, он прорву стихов знал. Кабан, как губка воду, впитывал в себя фамилии, названия книг, читал то, что приносил ему Сеня. Плохо, что Сеня заболел. Ну да ничего, все болеют, а потом поправляются. Сеня тяжело дышал, измученный кашлем. Привалился спиной к стене, натянул на себя матрас. – Тебе что-нибудь нужно? – спросил Кабан. – Да нет вроде… Сигарет бы, правда… Мне легче, когда курю. У Кабана остались две сигареты. Он отдал их Сене. – Мы пойдем, ладно? Умудохались сегодня. Да и поздно. – Идите, идите. Завтра приходите. – Ясный пень, придем. Курево тебе принесу. Кабан и Рина попрощались с Сеней и отправились спать на двенадцатый этаж. Спускаясь по лестнице, Рина задержалась и задумчиво сказала: – Он совсем как моя мама… Перед самой смертью… – Не каркай! Кабану очень не понравились ее слова. – Ложись со мной рядом, Рина, – предложила Оленька, когда они вернулись. – Ага, щас! – возразил ей шепотом Кабан. – Мы по-другому ляжем… С краю – ты, потом я, потом она, а возле стены Медведь! – Зараза, ты, Кабан. – Тише! – Блядь, ебучие рога! Заткните хавальники! – цыкнули этажом ниже. – Все, все, Артемыч, спи, – откликнулся Кабан, узнав голос бомжа. Угомонилась ночлежка. Заснула. Храпели, стонали, вскрикивали, скрежетали зубами, смеялись, плакали во сне ее обитатели. – Кабан, а Кабан! – тихонько позвала Оленька. – Че те? – Трескацца будешь? – Не-е – хорош на сегодня! – А я буду… Дай! Кабан порылся в карманах и протянул Оленьке баян с ампулой. Должок вернул. Пока Оленька казнилась, пытаясь найти в темноте вену, Медведь успел утухнуть, повернувшись носом к стенке. Кабан неожиданно обнял Рину. Она вздрогнула, но скорее от удивления. – Не бойся! Я тебя согрею. – О-о… – протянула Оленька, причем непонятно, то ли она словила приход, то ли поняла, как именно Кабан хочет согреть Рину. А он тем временем уже запустил руку под кофту Рине и полез под лифчик. – Нет! – твердо сказала Рина. – Да хорош те, че ты, как целка?! – Вот именно, что целка. И пока хочу такой остаться. – Да, ты че? В натуре, что ли? – Угу… Кабан просто офигел. В этом подъезде все спали со всеми и, чтобы в пятнадцать лет кто-то на вокзале еще был целкой… такого просто быть не могло. Он убрал руку. – Ну, извини… А может, тогда так поразвлекаемся? – Я же не совсем в твоем вкусе. Сам сказал. Никто за язык не тянул. – Ты не смешивай вкус с сексом. Одно другому не мешает… – А мне, значит, мешает. Оленька тем временем уже поставилась. Ее взяло. – Кабан-Ебун, блядь, копыта свои убери от нее! – вступилась она за Рину. – Ну, не хочет она! Непонятно, что ли? Ну, целка же… Че ты такое промораживаешь? Забыл, что Вага сказал? – Женщина, знай свое место! – рыкнул Кабан, раздосадованный отказом Рины. – Эй, вы там… бля… дадите людям спать или нет?! – донеслось снизу. – Не напрягай девушку, – уже шепотом продолжала Оленька, расстегивая ему ширинку. – Давай я тебя поласкаю, пока вмазанная. – Давай, – вздыхая, согласился он. – Хрен тебя разберет, лесби ты или не лесби? – Это мои проблемы. Я разная. Тащусь, как хочу… Ты же знаешь. – Ну и не отвлекайся тогда… Рина свернулась калачиком и, едва успела закрыть глаза, улетела в сонное царство. Электронные часы на руке у Медведя заверещали. Противно так. Медведь ставил будильник на шесть утра. Кабан мгновенно вскочил, посмотрел на свои – бляха-муха, шесть тридцать! Медведь медленно просыпался, позволяя себе понежиться пару лишних минут. Шоника уже след простыл. – Миша, мать твою налево и направо, – Кабан пнул Медведя по ноге и тот сразу продрал глаза. – Совсем оборзел? – Кто из нас оборзел?!. Опять из-за тебя проспали! Если твои котлы тормозят, то будильник на половину шестого ставь! Поднимай девок, пошли! Он схватил сразу два матраса и устремился вниз. На лестницах уже никого не было. Все по расписанию сдали инвентарь и ушли промышлять. Кто в переходы петь, кто в метро – по карманам шарить, кто машины мыть, кто свалки ворошить. У каждого была своя специализация. Тимоха-тридцать-рэ встретил занудными упреками, но Кабан мимо ушей пропускал его ворчание. Медведь растолкал девчонок, они принялись торопливо расчесывать свои волосы, глядя поочередно в одно зеркальце. Когда, намарафетившись, они выскочили из подъезда, Кабан не переставал психовать. – Второй раз проспали! Че за херня началась?.. А этот хрен моржовый где – Шоник? Слинял и не разбудил. Ладно, потом с ним разберемся… Значит, так… Медведь, гони за колонками. Оленька, ты дуй к Ашоту за жрачкой. Я решу вопрос с Черенковым и заберу мобилы. Рина… Рина, иди с Медведем, он даст тебе гитару и мухой занимай место. Кто станет вязаться – скажи, что ты со мной. Можно тебе такое доверить? – Можно. – Ну, все! Должны в пять минут уложиться! А то место займут… И останемся, бляха, с дыркой от бублика. Погнали! Медведь подхватил Рину. Рванули к Жене-охраннику. Он уже проснулся и даже успел отправить малолеток за пивом и хот-догами. Медведь сунул Рине акустику и заторопил: – Беги! Вставай на место и пой, что хочешь. Рина закинула гитару за спину и побежала на место, прикидывая на ходу, что будет петь. Решила – Цоя. Правда, его песни не для ее голоса, зато была уверена, что не собьется. К ее радости, на их месте, у метро, уже пел Шоник. На чехле от гитары еще не было денег, значит, недавно встал. Ну и плевать, главное, успел застолбить место. На чехле сидела кукла. Рина подбежала к Шонику, благодарно чмокнула в щеку, свою щечку подставила для ответного поцелуя. Но Шоник лишь кивнул ей, отстранился, продолжая петь. Правда, он скорее хрипел, чем пел. Что-то с голосом у него случилось. Он закончил бравурным аккордом и только тогда потянулся к Рине губами, расцеловал и объяснил: – Дали сказал, что настоящий художник должен даже при конце света суметь нарисовать одну грушу! Так же и музыкант… Если он уже пропел куплет… Запомни! Какая бы херня ни случилась, он обязан допеть песню. И никогда не мешай петь! Никогда… – Я не знала, Шоник. А кто этот Дали? – Дали? Хер его знает, кто этот Дали… Сеня рассказывал. Но я толком не просек. Какая нам с тобой разница? Главное, думал правильно. А вы что, проспали? – Проспали. Ты-то куда сорвался в такую рань? – Дела были. На вагоны ходил. Думал, своих встречу. Но никого не нашел… Жрать хочу… – Потерпи чуть… Сейчас Оленька принесет. – Потерплю, куда деваться? Пока «Демобилизацию» спою… Шоник подкрутил колки и загорланил «Демобилизацию» на цыганский манер. Выкомаривая проигрыш, крикнул Рине: – Чего стоишь? Аскай! Рина взяла кепку и стала работать. Слушателей было немного. Утро – все спешили по своим делам, только четверо остановились. Две девчонки и два парня. Ранние птицы. Послушали. Парни забашляли по чирику. Шоника это завело… В конце песни он выдал крышесносный проигрыш жестким, восьмым боем. Это значит, пальцев не жалел, сбивая их в кровь. Рина видела, что на девчонок игра Шоника действует, как стадол на Оленьку. Приблизилась к ним с жалобными, просящими глазами, но с веселым лицом – это еще уметь надо – протянула кепку. И сняла с них тоже по червончику. Хорошее начало. Шоник кончил петь. Пришла Оленька с пакетом хот-догов и двухлитровой бутылкой «Бон Аква». Шоник ел за двоих. Девчонка спросила у Рины: – Где ваш вечный романтик? – Романтик? – не поняла Рина. – Шоник, кто у нас романтик? – Какой он из себя? – в свою очередь спросил Шоник у девчонки. – Ну такой… – девушка смутилась. – Я постоянно его здесь встречаю… Вечером еду на дачу, он поет. Рано утром возвращаюсь с дачи – он поет. Как будто и не уходит отсюда… – Тогда это я. – Нет. Тебя я тоже приметила… Он о любви поет… – Ну, блин, мой портрет, – дурачился Шоник. – Копия! Я только о любви и пою… – Он грустные песни поет. И еще… в такой куртке ходит… – В «Хонде», что ли? – встряла Оленька. – Погоди, подруга… Кажется, я тебя помню… Ты нам всегда башляешь… – Да, – радостно закивала девушка. – В «Хонде». – Тогда это не я, – убито заявил Шоник, но все засмеялись, кроме этой девушки. – Это Кабан. Но он, извиняюсь, не поет. – Поет, – серьезно возразила девушка, не понимая, что цыганенок ее подкалывает. – Он очень хорошо поет. – Нет, он не поет. Это мы поем. Это я очень хорошо пою. А у него душа плачет. Только не слезами, а песнями. Ну, Шоник, ну, блин, молодчага! Так дорого подал брата! «А ты попалась, красавица!» – подумала Рина, радуясь за Кабана. Девушка вызывала симпатию. Да нет, не просто симпатию. Замечательная была девушка. – Он скоро подвалит, – сказала Оленька. – Желаешь – подожди. Если время есть. – Подожду, – ответила девушка и обратилась к своим спутникам. – Идите, я догоню… Она та-ак сказала, что не подчиниться ей было невозможно. «Нет, это не она попалась, – мелькнула у Рины безошибочная мысль. – Это наш Кабанчик попался… Конкретно… » – Понравился наш Поросенок? – развязно спросила Оленька. Шоник одернул ее за рукав: – Тебя это ебет? Ну и отвали! Работай, блин, – он повернулся к девушке. – Красавица, позолоти ручку! Хочешь, погадаю? Как тебя зовут? Девушка засмеялась. – Женя. – Женя? Погадать тебе на судьбу, Женя? Сейчас явится охуительный парень… – Только не ругайся. – Хорошо, как скажешь… – Шоник был в своей стихии. – Сейчас появиться парень… Такой парень! Сейчас он появится… И будет бой в Крыму, блин, все в дыму, ничего не видно… – Я увижу, – сказала девушка, отходя от Шоника. – Оленька, че уши греешь? – спросил Шоник. – Может, все-таки работать начнем? – Не гони волну. Дай пожрать-то… Вон, пусть Рина пока… – Хорош, ты не хот-дог, ты деньги наши жрешь. Бери кепарик, подруга. Оленька обиженно надула губки, взяла кепку, усердно дожевывая хот-дог. Появился Медведь с колонками и микрофонами. – Рина, помоги ему подключиться, – распорядился Шоник, а сам взял гитару и начал петь старую костровую песню, поглядывая на Женю, которая стояла в сторонке и, нервничая, курила сигарету за сигаретой, ожидая Кабана. Медведь дал Рине провод. Велел тянуть до ашотовской палатки. Она постучала в дверь. Ашот открыл. – Здравствуй, красавица! – Здравствуй, Ашотик! – Вах! Рэдкая моя!.. Чего хочешь? Шашлык-машлык? Кофе-мофе?.. Говори! Чего хочешь – все сделаю для тебя! Рина засмеялась. – Колонки нужно подключить. – Вах! Колонки… Что такое колонки? Ашот воткнул вилку в розетку, колонки загудели. – Ну, я пошла… – А кофе? Бэсплатно… – улыбнулся Ашот. – Тогда всем сделай. На пятерых. – Рина… – Ашот закатил глаза. – Рэдкая дэвушка… Хорошо… Твоя просьба – это не просьба! Это для Ашота закон! Заходи через десять минут. Рина вернулась к музыкантам. Медведь уже настроил гитары, подключил их к колонкам. И сидел себе на комбике, жевал хот-дог. Шоник тихонько перебирал струны, что-то напевая себе под нос. На своем, на цыганском. Оленька отдыхала в любимой позе, сидела, подобрав под себя ногу, и пила воду из бутылки. Из потока прохожих вынырнул мужик и широким жестом кинул на чехол полтос. – Спасибо, – сказал Шоник, – за простое сидение это даже очень кучеряво. – Не за что. Я вас каждый день слушаю, – сообщил мужик и испарился. Видно, спешил. – Удачи тебе, мужик. – Шоник, а Шоник, – позвала Рина. – А? – Споешь «Мама джан»? – Не сегодня. Видишь, хриплю. Вчера мороженого обожрался. Горло болит. Не вытяну. – Тогда спиши мне слова. – А вот это – нет! – Жалко, что ли? – Конечно, жалко. Ты потом хлеб у меня отобъешь, – Шоник поскреб затылок и признался. – Ваще я писать не умею… Я мамин рот этой азбуки топтал… Зато Надьку заставил учиться. Она у меня целых два класса закончила, мамин рот… Сегодня поеду к ней. Куклу подарю… Бери ручку, записывай… Диктовать буду… Но тут появился Кабан. Все внимание на него переключилось. – Как дела? – спросил у него Медведь. – Супер! Цыгана встретил. Мы Черенкова без всякого Ваграма уломали на полтинник. – Супер! Кабан раздал заряженные у Вити-охранника мобилы. – Сами-то как? – Пока не очень, – признался Шоник. Кабан совсем не огорчился, удача сегодня шла в руки. – Ладно… Щас будет очень, – заверил он. – Давайте работать. Он взял гитару, тронул струны. И Медведь взял свою электруху… И Шоник тоже взял гитару. Оленька и Рина приготовились принимать толпу с двух сторон. Кабан уже намеревался запеть, но Шоник тормознул. – Погляди туда, – он показал в ту сторону, где стояла Женя. – Видишь? – Что я должен видеть? – Ослеп, да? Девушку видишь? Тебе это ни о чем не говорит? Кабан, чучело, не входил в тему. – Иди на хер, Шоник. Я тут столько девушек перевидал… О чем это должно говорить? – О том, что ты мудак, – засмеялся Шоник. И тут Кабан встретился взглядом с незнакомой девушкой. Та-а-ким взглядом… Блин… Это диагноз! Он сразу же все про себя понял. Сразу же! Все!.. Прощай, Хонда! Прощай… Вот что он понял. Прощай! Навсегда… – Внимание, встречайте! – прокричал Шоник в микрофон. – Народный артист Курского вокзала, лауреат фестиваля «Нечистые пруды» Л-л-е-еха Р-р-романов! Ваши аплодисменты! – Пусть он для Жени песню объявит, – подсказала Оленька. Кабан был не в теме. – Для кого? – Для хуя моего! – Шоник подтолкнул Кабана к микрофону. – Совсем у тебя котелок перестал варить. Твою королеву Женькой зовут. Женька… Женя… Женечка… – Для самой красивой девушки на свете… с редким именем… Исполняется песня «Только Женя»! Он запел: Не было в природе такой песни. Была другая. Но теперь другой не стало. Была «Только Женя». Только Женя была, блин!.. Кабан не отводил с девушки глаз и на ходу импровизировал, меняя в песне слова. Только Женя… Кабан исполнил песню, ни разу, наверно, не сморгнув. Кто она такая, эта девчонка? Красивая… Дело не в этом… Все девчонки красивые. Дело в том… Просто такого с ним еще не бывало! Сколько девчонок он перетрахал! По Хонде с ума сходил!.. А любви с первого взгляда никогда у него не было. Даже Хонду он полюбил не с первого взгляда… А тут… Господи… Тут с первого взгляда, блин!.. – Кабан, кунэм астэд берянэ ку ворот цакат! Ты че играешь, разъебай влюбленный?! – прокричал Шоник в микрофон. Кабан понял, что перепутал аккорды. Он прижал струны ладонью. А Оленька похвалила: – Офонареть, Кабан! Так обалденно ты еще никогда не пел!.. Я тобой сама залюбовалась. – Шоник, я отойду на минут на двадцать… – Хоть на сто двадцать!.. Кабан снял гитару, отдал Рине и пошел, словно на подиуме себя демонстрировал, прямиком на Женечку держа курс. – Блядь!.. Вы только посмотрите, как он идет! – восхитилась Оленька. – Как тореадор, блядь! – сказал Шоник. Кабан подошел к Жене, протянул ей руку. – Пойдешь со мной… – Пойду… Она вложила свою ладошку в его ладонь, измозоленную струнами. И Кабан увел Женечку. А Шоник сказал в микрофон: – Слушайте, как это будет дальше… – Ни фига так не будет! – сказала Рина, когда Шоник кончил петь. – Да что ты?! – Ничего ты не понимаешь. Я вижу, это у них надолго. Девушки это чувствуют, можешь мне поверить. Будет так, можно? Она взяла гитару и запела песню «Для тебя», которую исполняют» Звери». – Да хрен вас, баб, разберет… Как будет, так и будет. Кабан появился не через двадцать минут, как обещал. И не через сорок. Он приплыл через два часа. Такой, блин, неузнаваемый. Странный, блин, такой. Как чокнутый. В общем, по уши влюбленный. Взял свою гитару и отгитарил девятнадцать песен без единой остановки, как ошпаренный. Девятнадцать! Подряд! Это что-то с чем-то!.. Он бы и двадцать пропел, а может, и все тридцать, но пальцы в кровь разбил. Шоник засобирался к сестренке. Упаковал гитару, куклу положил в пакет. Медведь, молча, сгреб все деньги с чехла и отдал цыганенку. Ему они очень понадобятся, а девчонки сейчас нааскают. Шоник попрощался и нырнул в метро. Возле музыкантов остановился какой-то пьяный дядька. – Мужики, а где здесь «Кружка»? Вот не могу найти я ее… ик!.. – А мы тоже не знаем… – сказал Кабан и тронул струны. – Да ладно вам, – дядька достал из кармана помятый полтинник и кинул его в кепку Рине. – Прямо вдоль вокзала, а потом направо. Там увидишь. – Спасибо… – ответил мужик, достал еще один полтинник и заказал, с трудом ворочая языком: – «С-сектор газа»… Заказ был мгновенно выполнен. Мужик был настолько пьян, что забыл про «Кружку». А главное, из его хмельной башки совершенно выветрилось, что он уже кинул сотню на чехол. Он очередной полтинник выложил со словами: – Звиняйте, больше полтоса дать не могу. Клевый попался слушатель. Оленька даже купила ему пиво. Он отпил треть бутылки и плюхнулся на ступеньки возле выхода из метро. Надо думать, он и так бухой, а Оленька нежными своими пальчиками подсыпала ему в пиво азалептин. Называется, «не можешь сам больше полтоса дать, мы тебе поможем». Они сняли с него семь тысяч рублей и неплохой мобильник. Кабан сразу помчал на скупку, которая была тут же, на вокзале. Покупка и продажа вроде как б/у, на самом-то деле легальных б/у было раз-два и обчелся. Все остальное краденое. У дверей скупки Кабан встретил Двух Коль. Они были очень расстроены. Один Коля длинно рассказал о том, как Два Коли уснули с комбиком и двумя гитарами, а проснулись с двумя бутылками пива, на одной из которых маркером кто-то накалякал всем знакомое слово из трех букв, а на другой – то самое и нарисовал, что это слово означает. Выслушав, Кабан ухмыльнулся, пожал плечами и сказал: – Вася – это не имя. Вася это диагноз. Так вот – ты не Коля, ты Вася! Сколько тебя раз Цыган учил: «Не бухай, Вася, с незнакомыми людьми, не бухай». А Вася, хули, ему бы, главное, денег поменьше тратить. Экономист! Вам же в пиво азалептину насовали… – Это кто-то из наших… – Ты так уверен? – Стопудово… Захожу сегодня на скупку и вижу… Наши гитары и комбик наш. Их там, конечно, много похожих… Но птичка насрала именно на мой. А они даже не дернулись протереть его! – Вась, ну ты и тупой. Ты еще тупее, чем я думал. На эту скупку со всей Москвы все тащат. И даже из других областей. Ты видел, сколько там всего? Их не только птички, коровы обсерают… – Что же нам теперь делать? – На Плешку дуй! На панель становись! – заржал Кабан. Он-то знал, кто отработал у Коль-Вась аппаратуру. Сами могли догадаться. Было так: Коля-волосатый случайно, а может, и не совсем случайно, встретил в «Кружке» жену Цыгана. Она одна пришла. Сам Цыган где-то промышлял. Они мило провели время. А потом Коля встал работать. Жена Цыгана, чтобы не скучать, решила послушала его песни. Ну, Коля, балбес, раздухарился и во всеуслышание посвятил ей какую-то балладу. Естественно, второй Коля был на аккомпанементе. Волосатый еще и кучу комплиментов наговорил. Кто-то из знакомых видел эту картину и донес Цыгану. Тот был в бешенстве, вообще кастрировать этого Колю собирался. Но поступил иначе, с выгодой для себя. Подговорил своего дружбана, с которым Два Коли не были знакомы, и он, якобы восхищенный их пением, отблагодарил Двух Коль тем самым пивком, с картинками и азалептином. А их аппаратура, включая обосранный птичкой комбик, оказалась на скупке. Кабан сердечно попрощался с обоими Колями-Васями и переступил порог скупки. Чего здесь только не было: гитары, комбики, мобильники, МР3, CD, DVD, КПК, золото, серебро, магнитолы из машин, синтезаторы, даже телевизоры и компьютеры. И кому какое дело, что тут краденое, а что – нет. Подходи, покупай и не спрашивай. Народу в этот раз не было, только какой-то залетный вор, видимо, немой. Скинул две магнитолы. Жестом показал, сколько он за них хочет. Взял деньги и ушел. – О-о, Кабан! Давно тебя не видел, – заулыбался Гоша-барыга. – Как твое ничего? – Да ничего пока! – Чем порадуешь? Кабан выложил «Мотороллу RAZRV3». У Гоши-барыги заблестели глаза. Он повертел ее в руках, рассматривая со всех сторон, вставил симку, позвонил на другой номер, рабочая! Пощелкал по кнопкам и отдал Кабану реальную сумму. Здесь не положено было торговаться, все знали расценки. – Спасиб, Кабаненок. Побольше бы таких мобил! Передай Шонику привет. – Передам. Он вышел со скупки. Сел на корточки. Закурил. Вдруг «Блестящие» начали рвать его мобильник. «Восточные сказки». Он достал мобилу, глянул на экран: «Девятое июня. Цыган. День рождения. Поздравить». – Мать твою… Завтра же Цыгану двадцать два года стукнет!.. Спасибо «Блестящим»! Напомнили, что нужно купить подарок. Повезло, что денег у них достаточно, подарок будет сногсшибательным! Кабан подхватился и заспешил к своим. Медведь, Оленька и Рина топтались около входа в «Атриум». – Ну что, успешно? – Успешно. Но только не разевайте рты на эти деньги. – Чего так? – Того так… Завтра у Цыгана дэрэ! Забыли, что ли? – Блин… точно, – вспомнил Медведь. – И я даже знаю, что ему дарить! – Гитару! – выкрикнула Рина. – Видели, на каких он дровах играет? – Ага, – сказала Оленька – поет шикарно, играет крышесносно, а гитара – полное говно! – Какие вы, блин, догадливые, – разочарованно произнес Кабан. – Конечно, гитару… – А я вообще-то хотел одеколон подарить, – сказал Медведь. Все заржали. – Думаешь у него своего нету, что ли? А вот гитара… Он спит и видет «Martinez». – Ага, бля! – возразил Медведь. – Все деньги на «Martinez» ухлопаем… – Не вибрируй, – остановил его Кабан. – Есть у нас лавэ… И на «Martinez» хватит. И еще два косаря остается! – Круто! – крикнула Оленька. – Удолбимся! – Удолбимся, удолбимся. А сейчас поехали на Масловку. В «Аккорд». – В «Аккорде» дорого! – уперся Медведь. – Лучше в десятый павильон. Все-таки этот Медведь странный человек. Может швырять деньгами направо-налево, вон Шонику весь их заработок до последней копейки отдал. А иной раз начинает жмотничать – как его понять? – Охренело твое лицо?! Я Цыгану говно всякое бэушное дарить не буду. – Ладно, ладно. – Ну, погнали. Они вписали аппаратуру Жене-охраннику и отправились в метро. – Щас, билетик куплю, – сказала Рина и всех рассмешила. – Не поняла? Пусть богатые покупают билеты. Кабан дал ей проездной, который вчера отработал у панка и сказал: – Иди первая, если пристраиваться не умеешь. Знакомая бабка-контролерша уже приметила их. Ее сонные глаза засияли азартом, она потерла руки, изготовилась играть на кнопках – регуляторах турникетов, как на клавишах рояля. Когда Рина проходила контроль, Кабан прилепился к ней вплотную. Бабка нажала кнопку, но не успела. Не та реакция. Кабан проскочил за турникет, повернулся к бабке и широко улыбнулся. Она улыбнулась и погрозила ему кулаком, мол, придет мое время, я тебя все-таки хлопну. Эх, ну до чего наивная! Пока Кабан отвлекал ее внимание, проскочили Медведь и Оленька. Она, признавая поражение, закивала головой: ладно, сегодня опять ваша взяла. А потом помахала музыкантам рукой, задиристо, как любимым противникам. Они помахали ей в ответ. И спустились по эскалатору на «Курскую-кольцевую». Как раз поезд подкатил. Нырнули в вагон. И у всех троих, Рина заметила, сразу забегали глаза по сторонам. Они высматривали все то, что плохо лежит. Оленька глазами показала на пожилого мужчину, с фирменным пакетом аптеки «Ригла» в руке. Кабан стал пробираться поближе к мужчине. Состав начал тормозить. Голос по динамику объявил: станция «Комсомольская». Кабан спросил обладателя желанного пакета: – Извините, вы выходите? Мужчина молча посторонился, что от него и требовалось. С другой стороны его приняла Оленька. Двери с шумом открылись. Поток пассажиров вынес компанию на перрон. За спиной раздалось, как музыка: «Осторожно, двери закрываются!» И через мгновение поезд исчез в тоннеле, мигнув на прощание красными огнями последнего вагона. – Есть! Есть! – порхала Оленька. – Глядите! Это же буторфанол!.. Десять ампул! Десять ампул, Кабан! – Супер, Оленька! Красава. Считай, сэкономили четыре сотни. На редкость везучий день им выдался. Удача сама бежала навстречу. Они вышли на «Савеловской». Подались по Нижней Масловке к магазину музыкальных интрументов. «Аккорд» – это Мекка музыкантов. Здесь многие из теперешних знаменитых эстрадных и рок-певцов в разное время приобрели свою первую гитару. За струнами Кабан ездил только сюда. Он любил этот магазин. В «Аккорде» его знали как облупленного. И тоже любили. Лет пять назад, начав учиться играть на гитаре, он объявился в «Аккорде», занюханный детдомовец, попросил, чтобы его научили настраивать шестиструнную подругу. С того дня он стал в магазине своим человеком. Кабан первым вошел в «Аккорд». Так лишь в сказке бывает. Масловка, сука, шумная. А только закрылась за компашкой дверь магазина – тишайшая тишина! Дизайн в «Аккорде» – полный отпад! Полумрак, подсветка… А инструменты, блядь… Красивые, словно женщины в казино… Глаза у всех загорелись, как полчаса назад в метро, когда Оленька просекла про буторфанол. Но буторфанол – это такая ерунда по сравнению с тем, что они сейчас увидели!.. – Привет, Леха, – сказал весь из себя ухоженный продавец, выйдя из-за прилавка. – Тебе опять струны? Какие?.. А Кабан ничего не слышал. Взгляд его пробежал по инструментам: «Фина», «Ямаха», «Фэндэр», «Trembita», «Resonata», «Epiphone» – все было! Пожалуйста, на любой вкус. Но вот она – «Martinez»! Та, ради которой они приехали! Совершенство! Вся белая, даже пороги абсолютно белые, только лады черные. – Можно, Илюша? – Ради бога, – сказал продавец. Кабан, стараясь не дышать на гитару, осторожно снял с подставки, провел по струнам и повернулся к друзьям. – Вы только поглядите на нее… Богиня… Богиня! – Да видим, не слепые… Давай уже покупай богиню, – заторопила Оленька. – Не гони волну, подруга. Ничего ты не понимаешь, тут спешить нельзя, – сказал Медведь. – Это же «Martinez»! Он подошел к Кабану, взял у него гитару, провел по струнам. – Охренеть… Окабанеть! Какой звук! Сильный и красивый… Ты слышишь, Кабан? – Слышу, не глухой. Ну что, берем? – Берем! – Ты ведь не хотел… – Отвали! Иди в кассу, рассчитывайся. Кабан еще и чехол взял, и два комплекта роскошных струн «D'adario». Он бережно, чуть ли не на вытянутых руках, вынес «Martinez» из магазина. И сказал, захлебываясь головокружительным возбуждением: – Нет, я ширнуться должен… Тут один дом есть… Ща туда зайдем и втрескаемся! – Ух… Давай… скорее бы, – подхватила Оленька. Дом высился сразу за Савеловским вокзалом. Кабан привел их туда, без проблем разобрался с кодовым замком, и они забрались на последний этаж. Кабан достал пятикубовый баян и сказал Медведю: – Щас четыре ампулы вмажу. Пожалуйста, последите за мной… Чтобы я никакой херни не натворил. – Четыре… Не много ли тебе? – спросила Оленька. – Хочу убиться, – сказал Кабан и вобрал в баян одну за другой четыре ампулы. Засучил рукав. – Если надо – значит, надо. С богом, Поросенок! – благословил Медведь. – Мы тебя пасем. – С богом, – ответил Кабан, надавливая на поршень шприца. Веки его отяжелели, зашторили глаза и сознание поплыло. Завихрили видения, голоса зазвучали… «Парнишка кепку носил набекрень… а за ухом сигаретку… еще в его карманах лежала газетка… но может быть, она не должна была там лежать… а меня нету… нету меня… на земле вращение есть… а где земля и где небо… только не здесь… » Мысли его скакали, тычась, в разные направления. «Дайте мне еще хотя бы разочек взглянуть… взглянуть в эти глаза… в какие глаза?.. в ее глаза… не знаю… просто в глаза… не дайте умереть, пацаны… дождись меня… кто – дождись… не знаю… только дождись… кто бы ты ни была… мир без тебя исчезает… таинственным образом застывает в реках вода… но не покрывается льдом… это не лед… вода застывает на месте… город затих, город умер… отключилось электричество, встали троллейбусы… машины… метро вдруг вырвалось из-под земли… тоже замерло… вместе с людьми… отцвели цветы… засохли деревья… все умерло… понимает Кабан… это он отчетливо понимает… Москва вымерла… она обнесена стеной… в землю глубоко-глубоко врыта решетка… сверху каменно-ватный потолок… люди вымерли… никого не осталось… ничего не осталось… только песни… „Только Женя“… только Женечка… и больше никого… только она там… на Каховке… а он здесь… на Савеловской… и если он найдет Женечку… надо во что бы то ни стало найти Женечку… тогда все закрутится сначала… начиная с Курского вокзал… начинается жизнь с Курского… заканчивается Херсонской улицей… Женечка там… она ждет… все вымерли… видел кто-нибудь человека с бараном… не боюсь… не прошу… никому не верю… бог умер… нет. Сеня сказал, что это какой-то Ницше сказал… какая разница… не знаю… столько наговорено… гамбит… при чем тут гамбит… кажется пешкой надо пожертвовать… то есть мной… или Риной… все мы пешки… надо пожертвовать… город большой… женщина плачет… мужчина плачет… как же в бассейне приятно… плавать хочу с тобой… ты слышишь, Кабан… плавать… Кабан, Каба-ан…» – Кабан, ты как, Кабан? Кабан открыл глаза. – Ни хрена себе, сколько меня не было? – спросил он. – Может, чуть больше минуты, – ответила Оленька. – Врешь. Целую вечность меня не было. – Я же не совсем дура. – Ага, не совсем, – он закинул «Martinez» на плечо. – Ну, пошли, блин… – Ну пойдем, блин! Конечно, не дура. Просто она никогда еще так высоко не взлетала, как он. Одной ампулы недостаточно, чтобы сознание унесло в потусторонние миры. Одной ампулы Оленьке хватало лишь для того, чтобы всему телу было тепло, хорошо и приятно. Но тело – это тело, а душа – это душа. О том, как за минуту успевает убиться душа Кабана, она даже на долю процента не представляла. Хотя, как сказать… Однажды под действием буторфанола Оленька написала стихотворение… Ну… не стихотворение… всего две строчки, которые кто-то потом увековечил баллончиком на одной из платформ: «Весь мир сузился в одну маленькую точку, и это точка от укола на моей руке… » Ай да Оленька! Прямо-таки прозрение… Весь мир, блядь, сузился… Всего-навсего до точки… А потом был Большой взрыв! Всего-то от одного укола в вену. Надо же, как красиво сказала, сука! – Если кто-нибудь проболтается Цыгану про подарок, язык вырву, – предупредил Кабан. В полночь Кабан поднялся на шестнадцатый этаж ночлежки навестить Сеню. Принес ему сигареты. – Ты как? – Жив пока. – Завтра у Цыгана день рождения. Ашот поляну накроет. Пойдешь? – Постараюсь. – Мы ему такой умопомрачительный подарок захреначили! Такую гитару!.. Сам увидишь… Посидим… Ты давно с нами не сидел. Коньяку попьешь. – Коньячку я и сейчас выпил бы… Денег нет… Он любил коньяк. – Деньги – не вопрос. Коньячок я тебе мигом организую. Медведь уже спал, Оленька где-то шастала, Кабан дал денег Рине, послал за коньяком к Ашоту. Она принесла бутылку «Московского» и осталась с ними. Выпили. – Шикарно живешь, Кабанчик, – сказал Сеня, смакуя коньяк. – Когда как… Иногда трудно бывает… Рина сидела на краешке матраса, обхватив ноги, подперев голову коленками и, не мигая, смотрела Сене в лицо. – Да… Уж мне-то это знакомо, – согласился Сеня. – Выбираться вам надо, ребята, из этого болота… – А куда? – Ищи свой путь… Сеня сказал и осекся, подумав: а сам-то… по уши в этом болоте… Разговор не клеился. – Вот… попросил коньяк… а он не идет чего-то сегодня, – невесело произнес Сеня и вдруг добавил: – На природу мне хочется, Кабанчик. Очень хочется… Он с такой мечтательной болью это сказал, что Кабан вскочил, полный решимости исполнить это желание Сени. – Ты чего? – Пойду тачку поймаю. Сейчас отвезу тебя на природу. – Возьми меня с собой, – попросила Рина. Кабан хотел было от нее отвязаться, но смекнул, что с девушкой в этот час легче будет поймать машину. – Ладно, идем. – Не выдумывайте, – крикнул им вслед Сеня, но Кабан и Рина уже мчались вниз по лестнице. И опять в очередной раз сегодня повезло Кабану. На стоянке поджидал пассажиров Боря, знакомый водила. Боря работал научным сотрудником в институте, зарплата грошовая, он ночами бомбил на стареньких «Жигулях», чтобы прокормить семью. Кабан познакомился с Борей минувшей зимой. Спешил куда-то вместе с Цыганом, она голосонули, Боря остановился, взял их, но тут на него наехали таксисты с разборками. В принципе таксисты были правы, Боря – дикий водила, вторгся на их территорию. Таксисты предложили парням пересесть в другую машину, но Цыган буром завелся, никуда не пожелал пересаживаться, матеря весь семейный портрет этих таксистов, пообещал им веселую жизнь, если они тронут Борю. Таксисты знали музыкантов, так же, как и то знали, что угрозы Цыгана – не пустые слова. Натравят малолеток, и те каждый день будут дырявить им колеса заточками. Конфликт уладили. С тех пор Боря беспрепятственно брал пассажиров на Курском вокзале, а музыкантам при надобности оказывал транспортные услуги. – Привет, Боря! – Здравствуй, Кабан! Рад видеть… – Выручай, Боря! Отвези в Покровское-Стрешнево. На пруды… – Садись. Поехали. – Подожди. Еще друга взять надо. Ты ведь знаешь Сеню-газетчика? Подруливай к нашей ночнушке… Прихватив начатую бутылку коньяка, Кабан и Рина довели Сеню до лифта, поддерживая под руки, спустились во двор, где их уже поджидал Боря. Усадили Сеню на переднее сиденье «Жигуленка». Кабан и Рина расположились на заднем. Ехали молча. Сеня с грустью смотрел на ночные московские улицы, словно прощался с ними. С Садового кольца свернули направо, на Краснопролетарскую, миновав Новослободскую улицу, проскочили Сущевский вал, выехали на Новую Башиловскую, за стадионом «Динамо» опять свернули направо, на Ленинградский проспект, и с ветерком помчали в сторону Войковской. Кабан решил развеять молчаливую атмосферу и сказал: – Боря, я тут хохму отколол… Помнишь, ты со мной про Эйнштейна барагозил? – Ну… – Еду недавно в метро. В сторону «Университета». А народ сидит такой сумрачный… Тоска… Ну, думаю, сейчас я вас растормошу. Граждане, говорю, кто-нибудь помнит формулу теории относительности? Мне, говорю, до зарезу нужно. Все, блин, молчат, как рыбы. Ни один хмырь в мою сторону не глянул. Ладно, говорю, теорию относительности мы не любим, потому что ее еврей придумал. Тогда, может, вы мне скажете формулу водки… Рецепт водки сварганил русский… Менделеев… Опять глухо. Ну, думаю, какие же вы все… амебы! Не прошел мой номер… И тут какой-то старикан спрашивает: «А какая на самом деле формула у водки, молодой человек?» Кабан засмеялся. – Фишка-то в чем? – спросила Рина. – Действительно, какая формула у водки? Кабан вообще зашелся в хохоте. – Вот! – крикнул он. – В этом-то и фишка! Ты как тот дедок… Хрен с ней с теорией относительности, да? Никому это не интересно… Ты о ней почему-то не спросила… Русскому человеку интересна формула водки!.. – Да ну тебя, – надула губы Рина. – Умник. Можно подумать, ты знаешь эту формулу… – Какую? Водки? – Кабан опять заржал. – Он знает формулу водки. Это его прикол, – сказал Боря, тоже посмеиваясь. Ему, в отличие от Рины, история понравилась. – Це два аш пять о аш плюс аш два о в пропорции два к трем, – продолжая глядеть в окно, монотонно произнес Сеня. – Правильно, – подтвердил Боря. – Да ну вас, грамотеи! – вспыхнула Рина. – Нудные вы какие-то… Теперь даже Сеня засмеялся, несмотря на слабость. Лесопарк Покровское-Стрешнево распластался между Ленинградским и Волоколамским шоссе. В глубине парка был родник «Царевна лебедь», который обустроили неизвестные энтузиасты. Родник находился в глубоком овраге. К нему вела деревянная лестница с перилами. Он был обложен камнем и вытекал из трубы, над которой висела мраморная доска, где можно было прочесть, что вода в роднике целебная, что зимой и летом температура воды в роднике постоянная – плюс шесть градусов. С утра до вечера сюда устремлялся народ с пластмассовыми канистрами, бутылками, кружками. Длиннющая очередь выстраивалась за родниковой водой. Поначалу Кабан намеревался отвезти Сеню именно к роднику, но близко подъехать было нельзя, пришлось бы пройти пешком довольно большое расстояние – Сене его не преодолеть. – Где вас высадить? – спросил Боря. В парке был каскад из пяти прудов. – Можешь подъехать к большому пруду? Знаешь, где будка спасателей? Вот туда… – Попробую, если на гаишников не нарвусь. Парк был закрыт для проезда машин. Но рискнули – и проскочили. Боря высадил своих пассажиров. Договорились, что он побомбит часа три, а потом заберет их, отвезет обратно в ночлежку. Сеня сел на скамейку, привалившись спиной к будке. – Я знаю этот пруд, – сказал он. – Здесь клуб «моржей» был. – Он и теперь есть. Наш воспитатель всю зиму купается в проруби. Кабан набрал веток, развел костерок на берегу, у самой воды. Налил коньяк в разовые пластмассовые стаканы. Сене побольше, себе поменьше, не привык он пить коньяк, а Рине вообще грамульку. – За все хорошее, – произнес Сеня что-то вроде тоста. Выпил, посмаковал. – А-а, теперь пошло. Вот что значит пить на природе… Ночь была темная, безлунная, но звездная. Звезды мерцали на небе, отражаясь в пруду. – Замечательно, – сказал Сеня. – Спасибо, Леша, что привез меня сюда… – Ладно… Забей… Пили коньяк. Молчали. Деревья едва слышно шелестели листьями. – Леша, ты это… Книги мои себе забери… Потом… – Когда – потом? – не понял Кабан. – Умру я скоро… – Иди ты на хрен! – возмущенно перебил Кабан. – Хуйню какую-то порешь… – Не нужно материться, – спокойно сказал Сеня. – Смерть не страшнее жизни… Жизнь в общем-то бессмысленна. Но есть что-то прекрасное в этой бессмысленности. – Я не пойму, почему Бог не хочет помогать людям? – вскинулась Рина. – Когда мама заболела, она каждый день посылала меня в церковь… Богу молиться… Я ходила… Молилась ему… Ревела… Никакие мои молитвы маме не помогли… Почему Бог допускает, чтобы люди так страдали? – Бога нет, Риночка. Я его искал и не нашел… Тоже молился… О жене… Так молился, что он должен был меня услышать… Но он не услышал… Нет Бога… Он, наверно, и правда умер, как утверждал Ницше… Вполне логично. Я с ним согласен. Человек – образ и подобие Бога… Но если образ и подобие смертен, значит, и Бог смертен… Вот он и умер… – А мне – хуй с ним! Есть Бог, нет Бога, а выживать как-то надо, – сказал Кабан. – Не выживать, Леша. Жить! Это большая разница. Радуйтесь каждому прожитому дню! Каждой прожитой минуте радуйтесь! Этой ночи… Этим звездам… Этому замечательному коньяку… Друг другу радуйтесь… И любите… – Всех любить, что ли? – недоверчиво спросил Кабан. – Всех… Конечно… Последнее время я это особенно остро чувствую… Вдруг из темноты выросли два всадника. Отблески костра падали на белых, крапленых черными пятнами лошадей. Конный милицейский патруль объезжал парк. – Так, – сказал старший патруля, осаживая лошадь. – Что это за сборище? Кабан подскочил к патрулю, соображая, как бы половчее выкрутиться, соврать бы такое, чтобы их оставили в покое. И неожиданно сказал правду: – Слышь, командир… У меня друг болеет… На природе захотел побыть… Не прогоняйте, а… Будьте людьми… Настолько необычной оказалась эта просьба, а может, промял их Кабан и действительно захотели они ощутить себя людьми, но только старший патруля повернул лошадь, бросив через плечо: – Костер не забудь залить. Кабан, наблюдая, как патруль отъезжает, продекламировал: Ему хотелось развеселить Сеню. Но только Рина хохотнула. А Сеня сидел какой-то совсем от всего отрешенный. Цокали копыта, силуэты лошадей и всадников таяли в ночи. Сеня, провожая их взглядом, задумчиво сказал: – Вот бы такие кони… вознесли меня… туда… – он поднял взгляд на звездное небо. Кабан тоже задрал голову, посмотрел на звезды и сказал: – Далеко придется ехать. – Нет, мне совсем не далеко. Боря, как и обещал, подрулил за ними через три часа. Уже небо побелело, звезды померкли. Рассвет подкрадывался. Времени на сон оставалось всего ничего. Ну и ладушки, в первый раз такое, что ли? Кабан привык недосыпать. Утром встал вполне бодренький, настроение солнечное. План был такой: сегодня он не работает, сегодня он поедет навещать детдомовского друга. А вечером – закаруселит Курский вокзал, вечером будут отмечать день рождения Цыгана. Нах!.. У друга было солидное прозвище – Дед. Очень оно ему подходило. Дед был высокий, толстый, в свои шестнадцать лет весил уже девяносто восемь килограммов. Врачи и воспитатели детдома уперто боролись с его весом. А сам Дед не боролся. Он обожал жрачку, сметал все подряд. Для него не существовало понятия вкусное-невкусное, любой продукт принимало его ненасытное чрево. Оно и понятно, до семилетнего возраста Дед так наголодался, дистрофиком стал. Теперь наверстывал упущенное, ел-ел, а все равно ощущение голода постоянно его преследовало. Здоровье у него было хреновое. Две операции он перенес: грыжу вырезали и аппендикс. Но еще целый букет болезней остался: астма – при нем всегда был ингалятор, гепатит С, расширение вен, неправильный обмен веществ. Каждые полгода его помещали в больницу, и он проходил курс лечения. При всем этом Дед был самым жизнерадостным человеком из всех, кого Кабан встречал в своей жизни, и самым пробивным. Он увлекался кино, нашел себе спонсоров – ему подарили навороченный цифровой аппарат, и Дед снимал все подряд. Умел он располагать к себе, кого нужно, умел раскрутить. Теперь он лечился в санатории «Дорохово». Кабан сел в электричку на Белорусском вокзале. Пока ехал, чтобы зря не терять время, нагитарил по вагонам почти сто пятьдесят рублей. На станции, в магазинчике, купил бутылку «Очаково». Два двадцать пять. Две пиццы. Чтобы хватило, пока они общаются. Дед обрадованно встретил Кабана, как-никак они уже десять лет дружили. Они спустились к Москва-реке, расположились на берегу. Пивко потягивали, обычный треп вели, подначивая друг друга. – Тебя еще не поймали? – спросил Дед. – Не родился еще такой человек, который меня поймает. А тебя, я смотрю, все разносит и разносит. За центнер, небось, зашкаливаешь, Дед? – Меня не разносит. Это я от голода пухну, – пошутил Дед, уплетая свою пиццу и запивая ее пивом. – А ты чего худеешь? Опять втюрился? – Не-е… это в меня втюрились… Хотя… и я тоже… Понимаешь, какая херня, с первого взгляда. – Женишься… Детей нарожаешь. Детский дом поможет воспитать… – Я серьезно, Дед. – Не парься. Познакомишь потом нас. Как ее зовут? – Женечка… Ты ее портрет сделаешь. Для меня. – Сделаю, конечно. – Слушай, я ведь че еще приехал… – оживился Кабан. – Рванули со мной в Москву. Сегодня у Цыгана день рождения. Будет полный отпад. А ты бы на видеокамеру фильм замастырил. Такая память бы осталась… – Не могу, Кабанчик. Астма, сука, совсем задолбала. Нельзя мне процедуры пропускать. – Жаль. Я надеялся… А твою астму можно вылечить? – Кто ж ее знает? Гарантий нет… – Возвращайся в детский дом, Кабаненок. Ребята о тебе скучают. – Я тоже скучаю. По ребятам. А по детскому дому – нет!.. Опять воспитатели будут парить меня, что я должен благодарить государство и каких-то добрых дяденек и тетенек… не знаю за что… Никому я ничего не должен! – Ты обиделся… Я понимаю… – Дед, я не обиделся! – перебил Кабан. – Я ненавижу!.. Ненавижу, когда нас выставляют напоказ, как зверят в зоопарке, перед всякими делегациями, депутатами… кто там еще к нам шастал? Принесут кило конфет, связку гнилых бананов, раздадут детдомовцам… А мы должны благодарить, ах, осчастливили… Ненавижу!.. Кабан горячился, говорил сбивчиво, но Дед прекрасно понимал, о чем речь. К ним в детский дом нередко наведывались депутаты, чиновники, иностранные делегации, якобы изучали опыт работы по воспитанию детей. А на самом деле это больше походило на дежурные экскурсии. По заведенному обычаю дарили подарки, осыпали гостинцами. Детей перед каждым таким посещением настраивали, что можно говорить, что нельзя, переодевали в праздничные одежды, в общем, была сплошная показуха. Это бесило Кабана. Обычно депутатов и иностранцев сопровождал рой телевизионщиков, которые бесцеремонно вламывались в комнаты, снимая парадные сюжеты. А вечером и воспитатели и воспитанники утыкали носы в ящик, лицезрели себя на разных каналах. Этого Кабан терпеть не мог. Как-то телевизионщики привезли в детский дом Оксану Федорову, ту самую, которая первой из российских красавиц победила на конкурсе мисс Мира. Телевизионщики усадили Оксану на кухне и заставили чистить картошку. Зачем? Какая такая гениальная творческая идея озарила головы этих кретинов? Что они хотели продемонстрировать зрителям? Что Оксана умеет чистить картошку? Ну, умеет, что из этого следует? А может, они, идиоты, думали, что в детском доме некому эту гребанную картошку чистить? А может, эти новоявленные Макаренки посчитали, что это будет смотреться, как выдающаяся воспитательная акция: мисс Мира Оксана Федорова чистит картошку на кухне детдома. Даже богу не известно, что эти мудаки думали. Невообразимая бредовина, замешанная на маразме! Чистит Оксана картошку, телевизионщики ее снимают, девчонки и мальчишки сгрудились вокруг мисс Мира, и видно, что Оксана чувствует себя – дура дурой и детдомовцы ощущают себя дураками, и воспитатели выдавливают из себя подневольные улыбки. Одним словом, все смотрят на себя со стороны, как на обезьянок в клетке зоопарка. Только телевизионщики, как ненормальные радуются: ах, какой чудесный сюжет! Совсем на головку шизанутые! В отместку этим козлам Кабан с ребятами под шумок навешал на люстры грязные носки, а девчонки трусики по углам разбросали – снимайте! Воспитатели были в шоке, директриса вообще в осадок выпала, телевизионщики психуют, зато ребятам весело. А Оксана нормальной девушкой оказалась. После этой дебильной сьемки Кабан подошел к Оксане и попросил сфотографироваться на память. И Оксана, нисколько не жеманничая, согласилась. Тогда и другие детдомовцы захотели сфотографироваться с ней. И она никому не отказала, с каждым сфотографировалась, лучезарно улыбаясь, А эти, суки, телевизионщики торопили ее, мол, пора ехать. Но тут уж она командовала. Всем она понравилась, мисс Мира Оксана Федорова, такая же подопытная зверюшка, как и они, детдомовские счастливые дети. И вот однажды в детдом пожаловал очередной важный гость. Все было как всегда в таких случаях: конфеты, телекамеры, натужные улыбки, подобострастные позы воспитателей и директрисы – тошниловка. Кабану остоебенил этот спекталь, он ушел к себе в комнату, попробовал отвлечься, разрисовывая лист бумаги какими-то рожами, и тут вваливается толпа, а впереди этот туз, с самодовольной улыбкой на протокольной физиономии. И с Кабаном случилась истерика. Он швырял стулья, крыл всех забористыми матюгами, сквозь слезы и рыдания. Никто ничего не мог понять. Гость быстро слинял с испорченным настроением. Телевизионщики, суки бессовестные, с недовольными мордами свернули свою аппаратуру и уехали. Вот бы и сняли все без прикрас, не слащавого туза, раздающего конфетки, а человеческие страдании. Кабан долго еще бесчинствовал, никак не удавалось его успокоить. А ночью он сбежал из детдома. – Не нужны мне их подачки, Дед! – выкрикнул Кабан. – Их конфетки вот где у меня… – он провел ладонью поперек горла. – Пошли они все на хуй со своими конфетками! Не ем я конфет! Я пиво люблю, понял?! – Я-то тут при чем? Чего ты на меня кричишь? Кабан утихомирился, только буркнул: – Конечно, ты не при чем… Просто вспоминать неприятно… – Все равно ведь поймают, – сказал Дед. – Пусть ловят. Я снова убегу. Допили пиво. Кабан искупался в Москве-реке. Вода была чистая и еще довольно-таки холодная. В общем, нормально провели время. Кабан засобирался в обратную дорогу. Дед проводил его до ворот санатория. По праздничной традиции поляну накрыли в переходе. Ашот подписал малолеток, они под его руководством расставили у стены ящики – вот тебе и поляна. Женя-охранник снял плафоны со всех светильников и переход засиял в огне ламп. Подобные мероприятия проводили в складчину. А меню оставалось за Ашотом. Он в своей палатке собственноручно приготовил кур-гриль, его жена нажарила гору чебуреков, нарезала шаурму, намыла огурцы и помидоры. Народ шел мимо, удивляясь странным приготовлениям. Под ногами у Ашота вертелись малолетки, известные всем Бесенок, Прыщавый и Ананист. Он их подкармливал, но держал в строгости. Малолетки на подхвате были, надеясь подшабашить на пару тюбиков клея. Ашот нацарапал на обрывке бумаги записку и отправил всю троицу в магазин за водкой. – И смотрите, охломоны, чтобы ни одну бутылку не разбили, а то весь клей уйдет на заклеивание бутылки. – Мы поняли, поняли, – в один голос ответили малолетки и умчались в киоск. Подошли две проститутки Дашенька и Машенька. – Ой, Ашот, а что это у вас тут такое намечается? – спросила Дашенька, поправляя короткую юбку. – Вы че, курвы, не в курсе, что ли? – спросил Женя-охранник. – Ашот, скажи ему, чтобы он не грубил, – сказала Машенька, натянув повыше чулки в крупную сеточку. – Сегодня родился великий музыкант и мой лучший друг! – торжественно объявил Ашот. – Ой, ну конечно… Цыган… Слыхали мы, слыхали… У Цыгана сегодня день рождения. – Да. Приходите примерно через час, девочки… – И кстати, уважите сегодня пацанов, – загоготал Женя-охранник. – Да?! – возмутилась Машенька… – Опять за так долбиться? – Не за так. Типа один из номеров праздничной программы. – Ну, тогда другой расклад… Может, помочь стол накрыть, Ашот? – Не надо. Я сам справлюсь. Прибежали малолетки, принесли водку. Бесенок, шмыгнув носом, сказал: – С тебя тыща пятьдесят рублей. Зина велела, чтобы мы принесли. – Ты совсем, что ли, рамс, путаешь, Бесенок? Разводилу-то не разводи… Держи мелочь, забирай свою шпану и сваливай. А на праздник чтобы в нормальном состоянии пришли! Учую запах клея – выгоню из перехода. – Ну, правда, просила, у них вроде как учет, – хитрил Бесенок. – Маму свою разводить будешь! Она придет, мы без вас разберемся. А вы – мухой отсюда! Час вам на погулять… У Ашота брань в сочетании со словом «мама» – самое страшное ругательство. Именно ругательство, никак по-другому он его не произносил. Фразы на вокзале «я твой мама делал», «я в твой мама ходил», «где их мамин рот носит», «я щас твой мама матом поругаю» пошли именно от него. Малолетки пересчитали свою мелочь, сложили с деньгами, заработанными у Ашота, и убежали. Гостей тридцать уже толклись вокруг стола, когда Кабан появился в переходе. Здесь были и Вова-баянист, и Два Коли, которых после случая с гитарами все называли Васями, и Зина-продавщица, Ира-продавщица, Витя-охранник и Женя-охранник, Медведь с Риной и Оленькой, Анька с Павелецкой приехала со своим мужем и Аленкой, которая снабжала музыкантов буторфанолом, продавцы газет с электричек, проститутки Дашенька и Машенька. Бомжата-малолетки шныряли. Только Шоника не было с сестренкой. И карманников. Все ждали Цыгана. Он задерживался, ясное дело, чтобы появившись эффектно, в своем стиле, произвести фурор. Кабан еще не успел ни с кем словом перекинуться, как столкнулся с Ашотом. Он нес из своей палатки разовые стаканы. В облике Ашота что-то непривычное уловил Кабан. А-а… Вот что: постоянная улыбка куда-то подевалась с его лица. Ашот передал стаканы жене и спросил Кабана: – Тебе уже сказали? – Что именно? – Сеня-газетчик умер. Кабан опешил. – Как умер? Мы с ним это… Мы ночью в Покровском-Стрешневе были с ним… Он это… коньяк пил… Хрень какая-то… – Умер, – сказал Ашот. – Пошли со мной, поможешь минералку принести. Они поднялись из перехода к палатке. Кабан закурил, слушая Ашота. – Ко мне утром Тимоха-тридцать рэ прибежал… Ашотик, говорит, кажется, Сеня откинулся… Выручай, говорит, чтобы лишнего шума нам нэ иметь. Никому, говорит, неприятности нэ нужны. Я пошел с ним. Смотрю, верно, умер Сеня… Я Черенкова позвал, он все уладил… – Что уладил? – Ну, как… Сам понять не можешь? Мало ли что можно было раздуть?.. Покойник в подъезде… Начали бы всех таскать, что да как? У Сени ни паспорта, ничего… Вообще никаких документов… Черенков все уладил… Я ему денег дал… Сеню тихо-мирно в морг увезли… – В какой морг? – Откуда я знаю! – сердито ответил Ашот. – Зачем тебе? – Хоронить его как-то надо… – Государство похоронит. Государство его сгноило, так пусть хоть похоронит, – вдруг Ашот оживился и воскликнул, поражая Кабана странными словами. – Послушай!.. А он красиво умер! – Ты чего лепишь?! Разве может быть смерть красивой? – Нэт, смерть нэ бывает красивой… А красиво умереть можно! Я когда поднялся на шестнадцатый этаж, смотрю, Сеня лежит… С книжкой в руке и с улыбкой на губах… Прэдставляешь?! Читал книжку и умер! Красиво умер! Кабан молчал, размышляя над утверждением Ашота. – Книжка-то какая? – Я взял, – ответил Ашот и вынес из палатки томик стихов Георгия Иванова. – Вот… Я там загнул страницу, на которой Сеня читал. Кабан пробежал глазами стихотворение. – Я заберу ее себе, ладно? У Сени еще рюкзак был… – сказал он. – И рюкзак у меня. Можешь его взять, когда хочешь. – Ну и что теперь? – рассеянно спросил Кабан. – Тут Сеня умер, а тут у Цыгана день рождения… Надо же, чтобы так совпало… – Ничего не поделаешь. Жизнь так устроена… Горе и радость всегда рядом. Плачем и смеемся. Так мы и дальше жить будем… Сначала помянем Сеню, как положено. А потом отпразднуем день рождения. – Да-а, дела-а. Плачем и смеемся, – повторил Кабан. – Я даже не знаю, как фамилия Сени. – Нужно человека помнить, а не его фамилию, – философски рассудил Ашот. – Бери вот этот ящик с минералкой и пошли. Кабан засунул книжку за ремень джинсов, ухватился за ящик. Он отнес минералку к столу, пошел и встал между Риной и Медведем. – Ашотик сказал тебе, что Сеня умер? – спросила Рина, всхлипывая. – Сказал, сказал… И в это мгновение появился Цыган, сияющий, счастливый, как бумажник, набитый баксами. Он был с женой. Ей исполнилось восемнадцать лет, родители баловали ее безмерно, разрешали вытворять все, что только могло втемяшиться ей в башку. Она все и вытворяла. Шикарно одевалась, шастала по ночным клубам, курила травку, любила мужиков. Цыган был очередным ее капризом. Именно это в нем ей и нравилось, что он настоящий цыган. Сегодня, уже ширнутый, он был одет в стиле девяностых годов – красная олимпийка «Adidas», черные, расклешенные джинсы, кепка «восьмиклинка», особый в его понятии шик – с ней он никогда не расставался. На шее золотая цепь с крестом, подарок жены. Умел, зараза, понты наводить, ничего не скажешь. – Мы, кажется, опоздали? – манерно улыбаясь, сказал он. – Жена решила ехать на своей «Тойоте». Я говорил, что в пробках застрянем, метро надежнее. Но ей захотелось на «Тойоте»… Цыгана облепили со всех сторон, оттеснив от него жену. Его поздравляли, дарили подарки. Всего перемазали губной помадой. Он принимал знаки внимания с довольным видом. Музыканты с трудом протиснулись к нему. – Вот, брат! – после дружеских объятий сказал Кабан. – Сколько мы уже знаемся, сколько мы прохавали с тобой вместе… Короче, прими от нас всех подарок, брат! Рина вручила Цыгану зачехленную гитару. – А че так минорно, Кабаненок? – спросил Цыган, расстегивая чехол. – Да так… – Ничего, сейчас все в мажор упадем, – заверил именинник. Он извлек из чехла гитару и ахнул: – «Martinez», это «Martinez»! Братья!.. Кабан, Кабанище! Медведь!.. Оленька… Рина!.. Дайте я вас расцелую!.. Снова объятия, поцелуи. Потом Цыган, погладив с величайшей нежностью гитару, взял пару аккордов. – Сказка!.. Переливая водку, он наполнил стакан и крикнул: – Давайте выпьем! Спасибо, что вы пришли! Будем пить и веселиться! Все сегодня должны напиться в доску… – Нэт! – остановил начинающийся разгул Ашот. – Кто здэсь тамада? – Прости, Ашот, – повинился Цыган. – Ты тамада на веки веков… – Тогда слушайте, что я скажу… Все займите свои места, – Ашот подождал тишины и продолжал. – Цыган, брат, у тебя сегодня великий день! В этот день ты появился на свет двадцать два года назад. Для нас этот день тоже праздник. Но сегодня и грустный день. Ты еще не знаешь… Умер наш Сеня… – Сеня-газетчик! – Хмурая гримаса исказила его лицо. – Ничего себе подарочек к дню рождения!.. – Умер наш брат, – продолжал Ашот. – Его все любили. И первым делом, Цыган… хоть и твой день рождения, но мы должны помянуть Сеню. – Конечно, конечно, – пробормотал Цыган. – Надо же, умер в мой день рождения. Извини, Ашот, что перебиваю… но… в уме не укладывается… – Давайте помянем. – Ашот поднял стакан с водкой. – Это будет правильно. Я только одно еще скажу. Чтобы все знали. Я это Кабану уже говорил. Сеня умер красиво! С книжкой в руке и с улыбкой на губах! Нэ каждый сможет так красиво умереть! Я так нэ смогу… – Почему? – не по делу спросил один из Двух Коль, ну, точно, Вася. – Почему, почему… Зачем спрашиваешь? Потому что он книжку читал… А я уже нэ помню, когда последний раз книжку читал… Как-то смешно прозвучало его признание, все невольно посмеялись. – Я серьезно говорю! – горячился Ашот. – А какую книжку он читал! Вах!.. Стихи он читал! Где та книжка, Кабан? Кабан вытащил книгу из-под ремня, и томик Георгия Иванова прошел через множество рук, прежде чем оказался у Ашота. – Вот, слушайте, – Ашот открыл загнутую страницу, начал было читать вслух, запнулся, рассердившись на себя. – Э-э, так стихи нэ читают… Нэ умею я читать стихи… Ну-ка, Кабан, иди сюда… Давай ты… Странной показалась эта затея. Хотя как иначе и поминать-то Сеню? Кабан взял книгу, помедлил, собираясь с духом, и прочел в наступившей тишине: – Вах! Совсем про нас сказано! – прокомментировал Ашот. – Слышишь, Цыган? – крикнул Ашот. Цыган кивнул головой. – Вах, какие стихи! Как вся наша судьба… Прочитал человек, как будто всю свою жизнь прожил – и умер… Помянем Сеню… Только хороший человек мог так умереть! Все выпили, помолчали. Прохожие все шли и шли мимо них, и все не переставали удивляться, по какому поводу гулянье. Кто разрешил? Но честная компания ни на кого не обращала внимания. Кто разрешил – пусть никого не колышет. У Ашота все тут схвачено. – А теперь предлагаю выпить за здоровье Цыгана! – наконец-то Ашот засиял своей заразительной улыбкой. – Брат, живи сто лет! И сто лет радуй нас своими песнями и игрой на этой прекрасной гитаре, которую ты держишь в руках… Ну и понеслось… Тост следовал за тостом. Подошел мент Олег Черенков. Он задержался рядом с Ашотом, спросил: – Все в норме? Без претензий? Ашот заверил, что ни с какой стороны претензий нет. И не будет. Олег Черенков поздравил Цыгана. Тот наполнил стакан, протянул менту. – Не пыли. Я на работе, – отказался мент. Он уже не был в накладе, поимел положенные с поляны дивиденды. Но ведь всегда хочется большего. Аппетит всегда приходит во время еды. А еды здесь было предостаточно. То есть выпивки. Цыган тут же смекнул, что смехотворно было бы отделаться стаканом водки, сунул в пакет литровую бутылку «Немирофф», всучил менту. – Спасибо, что поздравил Олег. – Гуляй на здоровье. Мент Олег Черенков ушел, унося пакет под мышкой. Мало ли, что в том пакете? Кто будет проверять? – Слышь, Цыган, ты ему азалептин туда не кинул? – спросил Прыщавый. – Цыц!.. Будешь орать, я тебе его в клей добавлю! – шикнул на него Цыган, наградив оплеухой. – Не суйся в дела старших. Вова-баянист поднял свой стакан. – Ашот, можно мне? – Говори, пожалуйста. – Когда я… только-только пришел пешком… из Астрахани… сюда, на Курский… Все помнят, как дагестанцы покурочили мой баян… Самого чуть инвалидом не оставили… Если бы Цыган не вступился, то я бы не остался здесь… Ушел бы обратно в Астрахань… Благодаря Цыгану я теперь нахожусь с вами… Так выпьем же за человека, который всегда поможет! За Цыгана! Все выпили. Снова последовал тост в честь Цыгана. Застолье потекло шумным потоком. А Кабану было грустно. Алкоголь пока не очень-то забирал. Дня не прошло, как Сеня говорил ему, что нужно радоваться жизни… каждому прожитому дню… каждому часу… Хорошо бы, конечно, радоваться. Да радости почему-то не было. Кроме него и, может, Рины никто уже не вспоминал Сеню. – Ты мне потом дай книжку, – сказала она Кабану. – Я эти стихи перепишу. Наконец слово взял сам виновник торжества. – Тихо! – скомандовал Ашот. Цыган говорил длинно и пафосно, все про то же, про дружбу, про братство – в этом духе. И под восторженные вопли провозгласил: – За нас с вами и за хуй с ними! Алаверды! Выпил залпом. Он уже заметно накачался. Жена отодвинула от него стакан. – Завязывай. Нам еще в ресторан ехать… Жена Цыгана держалась отчужденно от компании. Рина наблюдала за ней с завистливым интересом. Платье она покупала не на развалах Черкизовского рынка, явно в фирменном бутике, куда Рина и заходить стеснялась. Дорогая косметика, отпадные украшения. Видно, что жена Цыгана знала себе цену. И это была очень высокая цена. Но так же было видно, что она и Цыгану цену знала. И его цена была гораздо ниже, чем она ценила себя. Рина безошибочной женской интуицией это поняла. «Все с тобой ясно, Цыган», – подумала она. И почувствовало свое превосходство над ним. Оленька уплетала курицу за обе щеки, масло текло по пальцам и подбородку. Медведь подкладывал Рине шаурму и овощи, но и себя не забывал. Все вокруг жевали и пили. Уже и тосты были не нужны. Цыган, начав говорить, не мог остановиться, никому не давал себя перебить. Да никто и не старался. – Тут на кольцевой ветке произошла смешная история, – кричал Цыган со смехом. – Сошлись в одном вагоне два карманника и не просекли друг друга. Оба начали отрабатываться. Выходят они, значит, на одной станции. И офигевают. Один думает: «Вот эту мобилу я отработал, а где же моя?» А другой вор в пяти шагах стоит и то же самое мыслит: «Вот эту мобилу я отработал, а где же моя?» Посмотрели они друг на друга и поняли, кто кого отработал. Ну, ясно, обменялись они мобилами, каждый свою себе вернул. И заржали, как дураки… История понравилась, смешно, кто понимает. А здесь это все понимали. – Так выпьем же за НКВД! – предложил Цыган. – Хватит тебе пить, – скандально потребовала жена. – Ну, милая… Ну, пожалуйста… За НКВД я просто обязан выпить! – А что такое НКВД? – крикнул кто-то через стол. – НКВД означает – Нету Крепче Воровской Дружбы! – объяснил Цыган. – Но я точнее скажу – Нету Крепче Вокзальной Дружбы. – Тогда погнали – за НКВД! Веселье продолжалось, набирая высоту. – Давайте петь… – Пусть Цыган споет… – Пусть сыграет на новой гитаре! – Пусть сыграет на новой гитаре и споет! – Цыган, «Мама джан» спой… «Мама джан» пусть Шоник поет, – сказал Цыган, взяв в руки гитару. – Кстати, почему Шоника нет? – Он за Надькой поехал, – сообщил Кабан. – Где-то пропадает… – Странно. Неужели забыл о моем дне рождения? – Подгребет. Еще не вечер. Пой, что хочешь. Цыган выдал классный проигрыш. – Не гитара – Богиня! Самая настоящая Богиня! – он закрыл глаза и запел старую песню Виктора Петлюры «Наш путь», которую очень любил и исполнял так, что до печенок пронимало: «Вот от такого Цыгана можно потерять голову», – подумала Рина, глядя то на него самого, то на его жену. Та, видно по всему, такие же чувства в эти минуты испытывала. «Бросит она Цыгана, – подумала Рина, – когда он ей надоест. А надоест очень скоро. Ничего, Цыган не пропадет, другую найдет. Богатенькую, которая согласится его содержать за такие песни». В это время в переход спустились карманники Ваграм, Армен, Арсен, Вазген и Карен. Цыган кивнул им, но, как и положено, не остановил песню. Ваграм общим кивком поприветствовал сборище, Рине отдельно улыбнулся, а с Ашотом поздоровался за руку. Как только Цыган допел песню, король подошел к нему и картинно вручил пять стодолларовых купюр, улыбаясь, словно его телевизионщики снимали. – Поздравляю, брат! Все захлопали и Цыгану, и Ваграму сразу. – Это не все еще! – Ваграм поднял руку. – Карен, давай… Карен отметился бутылкой армянского коньяка «Арарат». Цыган поочередно обнялся с карманниками и тут же в шесть стаканчиков разлил коньяк. Ашот поднес ворам румяный шашлык на шампурах. – Все себе налейте, – распорядился Ваграм. Он сказал тост в честь Цыгана, проследил, чтобы все выпили и потом только сам выпил. – А теперь, брат, нам надо отдельно с тобой пообщаться. Давай отойдем. Цыган поспешно, с тревогой, последовал за ним, догадываясь, что предстоит какой-то тяжелый разговор. По пустякам его не стали бы выдергивать из-за праздничного стола. Ваграмова свита шла следом. Они поднялись наверх из перехода. – Я тебя очень уважаю, Цыган, но ты мне объясни, как ты за одним столом хлеб ломаешь с пидором? – сразу спросил Ваграм. Цыган изменился в лице. Суровое обвинение. Он даже вспотел. – Это… кто это? – Ну, пидорок, малолетка… как его? Арсен?.. – Бесенок, – подсказал Арсен. – Да, Бесенок. Он на Китай-городе ротиком и попкой торгует! – Опа-на… – Вот так. Я верю, что ты не знал, иначе бы другой разговор вышел… Чтобы больше я его на вокзале не видел, да? И вообще не видел… Ты все понял? – Да, Ваграм, конечно, Ваграм. Спасибо, что просветил… Они простились. Цыган вернулся к столу, схватил Бесенка за шиворот и поволок из перехода. Все затихли, гадая, что такое мог натворить Бесенок. Обрывок их разговора долетел, пока Цыган тащил малолетку по лестнице. – … или я тебе булочки не покупал?! – Покупал. – Водичку я тебе покупал?! – Покупал… Ай, Цыган, не надо. – Или я тебе ширнуться не давал? – Давал, давал… – Так какого же тогда ты, членососка, на Китай-городе делал? Вот оно что… Ну, Бесенок, влип по-крупному. Цыган ударом отшвырнул его к стене. – Не бей, Цыган, не бей! Не бей, братка… – У тебя язык поворачивался меня братом называть?! – взвился Цыган. Но заметив, что прохожие на них смотрят, не учинил над Бесенком ту расправу, которую он заслуживал. – Скажи спасибо, что у меня такой день… Вали отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было. Увижу, будешь у всего вокзала сосать! Понял!? Ты мое слово знаешь… Цыган спустился вниз, погрозил кулаком малолеткам. – Ну, говнюки, относишься к вам по-человечески, а от вас только и жди подлянку… Он залпом выпил, чтобы успокоить нервы. Жена помешать не успела. Внезапно Оленька сорвалась с места, выбежала из перехода, метнулась к троллейбусной остановке. На лавочке сидел Бесенок, поджидая троллейбус, чтобы уехать куда подальше, и плакал. Кровь шла у него из носа, он слизывал ее языком. Уличный закон жесток, он карает, не зная жалости. Вокзал отрекся от своего сына и изгнал, как злой отчим изгоняет из дома нелюбимого пасынка. Оленька присела перед ним на корточки и протянула ему шестьсот рублей, все, что у нее было. – Я слышала… Не ходи больше на Плешку, сгниешь там. Купи себе билет и уезжай из Москвы. – Побудь со мной, – плача, попросил Бесенок. – Мне нельзя с тобой общаться, ты – пидор. – А сама-то – лесбиянка! Лесбиянкой быть можно? Почему голубым нельзя? – выкрикнул Бесенок и запрыгнул в подошедший троллейбус. Оленька вернулась в переход. Веселье скомкалось. Тонус праздника упал. Надо было оживлять застолье. Цыган надел черные очки, пряча встревоженные пьяные глаза, закатал рукава на рубашке. Подал команду Кабану и Медведю. И они в три гитары отлабали тяжелый рок. Потом Вова-баянист затянул свою неизменную «Таганку». Но порядка уже не было. Ашот махнул рукой, мол, я свое дело сделал, теперь вытворяйте, что угодно, ешьте, пейте, пойте, пляшите… Гости разбились на кучки, по интересам. Два Коли уговаривали проституток Дашеньку и Машеньку прогуляться. Здесь неподалеку. Уговорили – и испарились. Продавцы газет о чем-то спорили. Витя-охранник анекдоты травил. В переход спустился, вернее заполз, пьяный мужик, оценил происходящее и подвалил к столу. – Братух-хи, а где здесь «Кружка»? Че-то вот гуляю… ищу ее ищу… и не могу найти… Его узнали. – Блин, мужик, тебя мало отработали, что ли? Иди своей дорогой, – добродушно посоветовал Медведь. – В смысле, отработали? – не понял мужик. – Так где «Кружка»-то? Цыган окликнул его. – Мужик, какая тебе «Кружка»? Ты же не дойдешь до нее… Садись давай, с нами… У меня праздник… Угощаю… Мужика сильно штормило, но он ухитрился доплыть до стола. Ашот положил перед ним чебурек и напил стакан водки. Тот выпил и вырубился. Кабан увидел Женечку. Она шла, выделяясь из толпы. А может, это Кабану только казалось. Может, хотелось, чтобы она выделялась. Он накануне позвонил ей, пригласил на день рождения. В руке Женечки красовалась пышная бархатная роза на длинном стебле. Женечка поздравила Цыгана. Подарила ему розу. Цыган распушил перед Женечкой перья, давай ручки целовать, комплиментами осыпал. Его жене это пришлось не по вкусу. – Ты для меня еще не пел, – напомнила она капризно. – О да! Виноват, виноват, виноват… И еще тысячу раз виноват! И еще сто тысяч раз виноват! Миллион раз виноват!.. – Цыган крикнул, стараясь перекрыть шум. – Внимание! Слушайте сюда!.. Для моей красавицы жены я исполню этот романс… Он опустился на одно колено и запел. Черт, все-таки умел он покорять женские сердца, как никто другой! Хоть и ненадолго… Кабан обнял Женечку за плечи, прошептал: – Я соскучился. Женечка прильнула к нему, поцеловала в мочку уха. – Я тоже соскучилась, – горячо ответила она. – Давай слиняем. – Как скажешь. Под шумок, ни с кем не прощаясь, они выскочили из перехода. – Я тебе сегодня та-а-акое покажу! – сказал Кабан. – Что? – Не торопись… – Что? Что? – Женечка была заинтригована. – Увидишь… Говорю тебе, не торопись… Небо в алмазах! Он повел Женечку на Котельническую набережную. К высотке, которую все москвичи знают. Но Кабан-то знал ее, может, лучше всех, только с другой стороны. Сколько чумовых ночей он провел на крыше этой высотки! До Котельнической от Курского – по кривым старым улочкам – совсем близко. – Вот, – сказал Кабан, когда они вышли к высотке. – Сейчас мы входим. Там консьержка… Если че, скажем, на запись в шахматный кружок… Женечка засмеялась: – Какой шахматный кружок?! В это время? – Да, прокололся… Короче, идем… А там видно будет… Они вошли в парадное. К счастью, сонная консьержка даже не обратила на них внимания. Блин, ну до чего же удачный сегодня день! Они прошли к лифту. В обнимку. Тридцатый этаж… Дальше маленькая дверца на чердак. Дверь на замке. Ой, подумаешь, на замке! Кабан в два счета справился с хилым замком. Взял Женечку за руку и, рассекая плечом душную чердачную темноту, вывел ее на крышу. – Смотри! Женечка замерла в объятьях Кабана, пораженная открывшимся перед ней видом. – Такой Москву я себе не представляла… Кабан, довольный собой, рассмеялся: – Такую Москву ваще мало, кто видел… И он отправился с Женечкой в необыкновенное путешествие, увлекая ее от одного края крыши к другому. – Гляди туда… Видишь, башня… – Ага. – Павелецкая. А вон там – наша «Курская». – Вижу. А там моя Каховка, да? – Не, Каховка вон там… Это «Спортивная…» Смотри, прожектора освещают стадион… – Да, вижу… Прохлада на них дохнула. Кабан снял «Хонду», накинул Женечке на плечи. – Я… я люблю тебя… Женечка, я люблю тебя… – И я тебя люблю!.. Они целовались, как… Как можно целоваться только на крыше высотки, когда перед вами лежит вся Москва? Вдруг Кабан выпустил Женечку из объятий. – Что с тобой? – тревожно спросила Женечка. – Не спрашивай. Постой здесь… Я сейчас… Незаметно для Женечки вытащил из кармана куртки фотографию, заклеенную несколькими слоями скотча, чтобы никогда не порвалась, ни под каким дождем не промокла. На фотографии была Хонда. Она лежала на зеленой траве, обнажив животик. А рядом с ней, кленовыми желтыми листьями было выложено сердечко и слово «Леха». Он подошел к краю крыши. – На хрен! Хватит о ней страдать, – сказал Кабан и швырнул фотографию вниз. Однажды он видел, как падал голубь с подбитым крылом. Эта фотка напомнила ему того голубя. И ширяться больше не буду! Не хочу… Они еще долго путешествовали по ночной умопомрачительной Москве. Потом Кабан проводил Женечку домой и на последнем поезде метро вернулся на Курский. В переходе никаких следов недавнего разгула. Тихо и безлюдно. Кабан направился к палатке Ашота. Ашот радостно его встретил. – Ты мне скажи, Кабан?! По-твоему, хорошо все прошло? – озабоченно спросил Ашот. – Просто потрясно, – ответил Кабан. – Лучше тебя никто в мире поляну не накроет. – Вах, Кабан!.. Уважаю тебя… Как брата… Давай с тобой выпьем… – Давай, если угостишь. Ашот выставил пузатую бутылку. – Ваграм думал удивить всех дорогим коньяком, – сказал он. – Ашота этим не удивишь. Ашот еще и не такой коньяк пьет. И не из пластмассовых стаканов. Он не в пластмассовые стаканы налил дорогой коньяк. Очень дорогой. В рюмки налил. Хрустальные, между прочим. – Скажи тост, Ашот, – попросил Кабан. – За все хорошее, Кабанчик. Чтобы у нас все было, а нам ничего за это не было. – Аминь! Кабан выпил и почувствовал, как хорошо его начало забирать. Когда пил на дне рождения Цыгана, так не забирало. – Нет, ты мне скажи, правда, все прошло на уровне? – не унимался Ашот. – Не переживай. На высшем уровне! А за то, как Сеню помянули, отдельное тебе спасибо. Давай выпьем за Сеню. Они помянули Сеню. Ашот крикнул жене: – Неси сюда шашлык-машлык, кур неси, лепешки… овощи, фрукты… Все неси… Он угощал Кабана. – Да не лезет в меня, Ашот, – сопротивлялся Кабан. – Э-э, брат, не обижай! Что такое, не лезет? Если вкусно, всегда лезет. Скажи, вкусно? – Очень вкусно. – Тогда ешь, дорогой. – А кофе можно? – Конечно, дорогой! Зачем спрашиваешь?! Медведь возник, как приведение. – Че, Медведь? Иди выпей. – Нет, не буду. – Какие проблемы? – Я Рину ищу, – озабоченно ответил Медведь. – Ладно, ищи. Найдешь, приходите сюда. – Мы опять на шестнадцатом этаже, – предупредил Медведь. Он ушел. Подвалила какая-то припозднившаяся компания, отвлекла Ашота от Кабана. А время, между прочим, было позднее. Кабан допил кофе и решил, что пора на боковую. Подойдя к подъезду ночлежки, он плюхнулся на скамейку выкурить последнюю за день сигарету. Сумасшедший был день. Сколько всего вместил в себя! Встреча с Дедом… Сеня умер… День рождения Цыгана… Ночная Москва с Женечкой… На крыше высотки… Такая круговерть! «Мы не мертвые, и не живые… «– вспомнилась строчка из стихотворения, которое читал Сеня за минуту до смерти. Живые, бля, живые! Сам ведь говорил Сеня, что нужно радоваться каждому прожитому дню, каждому часу. Кабан радуется, значит, он живой! «И за то, что могло быть иначе… «Кабан посмотрел на звезды – точно такие же звезды он видел минувшей ночью. «И за то, что не надо другого… «Кони… Наверно, кони несут теперь туда Сеню, в звездное небо… Кто-то всхлипнул неподалеку. Тень колыхнулась. – Эй! – окликнул Кабан. В ответ – молчание. Ну, блин, глюки пошли. Да нет, не глюки, кто-то там копошится. Кабан встал, пошатываясь, сделал несколько шагов. – Эй, ты че тут? Тень корчится. Пригляделся Кабан, не тень – Рина! – Рина, ты че? А она плачет. Не плачет – захлебывается. Дыхание перевести не может. Что еще за дела такие, твою маму!.. Кабан поднял Рину, дотащил до скамейки, усадил… Гос-с-споди!.. Боже ты мой!.. Лицо у Рины – кровавое месиво, глаза синяками заплыли, искусанные губы вспухли, одежда в клочья. Кабан не вчера родился, все понял. – Кто?! – заорал он, зверея. – Порву на хуй! А Рина слова произнести не может. Кабан на руках поднял Рину на шестнадцатый этаж. Оленька дрыхла, как суслик. Кабан уложил Рину на свободный матрас. Растолкал Оленьку. Продрав глаза, она сразу все поняла. – Бля-я-ядь… Изнасиловали… Кабан тряс Рину за плечи, допытываясь, как этот подонок выглядит, но из Рины невозможно было вытянуть ни слова. – Ты пригляди за ней, – сказал Кабан Оленьке. – А ты куда? – Куда надо… А куда надо? Он не знал. Хмель выветрился. Кабан ринулся к Ашоту. – Ашот, с кем Рина ушла? – Не видел, Кабанчик. Почему спрашиваешь? – Какой-то хер ее изнасиловал… – Вай, вай, вай… – запричитал Ашот. – Найду, землю жрать заставлю! – бесновался Кабан. – Вот этими руками задавлю! – Мара, ты слышишь? – крикнул Ашот жене. И повернулся к Кабану. – Где сейчас Риночка? – В ночлежке. – Марочка, ты слышишь? Вай, вай, вай… Какое горе… Какое горе… – Причитал Ашот. – Такая чистая девочка… Вай… Совсем еще ребенок… Мара вышла из палатки, замутила голову Кабана расспросами, но он только отмахнулся и побежал на вокзал. Зачем? Сам не понимал. Этого гада искать? А как его найдешь? Нет никаких примет, ни одной зацепки… Возле кафе столкнулся с Медведем. – Нигде ее нет, – озабоченно сказал Медведь. – Да нашлась она, – сквозь зубы процедил Кабан. И как под пыткой, выдавил из себя, какая беда настигла Рину. Медведь, выслушав, обхватил голову ладонями, сел на бетонный пол и заплакал. В жизни такой ритм: белую полосу сменяет черная. Так теперь и получилось. Белая – день рождения Цыгана – быстро оборвалась. Черной черед наступил. А эта черная полоса, сука, какой-то нескончаемой оказалась. Даже не так, полосы не сменяли друг друга, белая потом черная. Полосы переплелись воедино. Сеня умер – праздник в переходе – Шоник уехал за сестренкой и как в воду канул – чудесная ночь на крыше высотки – в эту же ночь несчастье с Риной… Бело-черное, черно-белое… Такой вот коленкор. Шоник-то не пропадет, рано или поздно объявится. А вот Рина… Рина в кошмарном состоянии была. Никуда не выходила из ночлежки, ни с кем не разговаривала, ни ела, ни пила, пластом лежала, утратив ощущение времени. От Ашота полный пакет еды принесли, сок, минералку. Вова-баянист заходил. Рину так и не уговорили поесть. Глоток воды сделает, ложится на свой матрас и молчит. – В больницу ее надо отвезти, – вздыхал Медведь. – В какую больницу? – возражал Вова-баянист. – Ни в какую больницу ее не возьмут. В Москве не прописана… Раз!.. Этой, как ее?.. Подлючей медицинской страховки нет… Два!.. Понапридумывали каких-то страховок… Я зимой воспаление легких схватил… Меня на больничный порог не пустили, без паспорта и страховки. Хоть помирай. Нет, не возьмут… Пусть уж здесь отлеживается… Кабан разыскал Ваграма, рассказал о том, что случилось с Риной. Понял, что и воры на Курском вокзале не всесильны. – Ты знаешь, кого искать? Скажи, – потребовал Ваграм. – Клянусь, этот шакал пожалеет, что родился. А что знал Кабан? Ничего не знал. Он сунулся к Олегу Черенкову, но мент только отмахнулся. – Висяк… Каждый день или через день какую-нибудь дуру насилуют. Чего ты добиваешься? – Узнать бы кто?.. Мы сами разберемся. – Дохлый номер… Какой-нибудь залетный хуй. Говорю тебе, пусть даже не суется с заявлениями. Дело зависнет. А потом его закроют. Вот как это будет. Пусть домой едет… Отец вломит пиздюлей – и правильно сделает. Нечего тут мне картину портить… Кабан не сдавался. Воры отмазались – только ля-ля– тополя, мент Олег Черенков открестился. Ну и ладно. Есть одна заморочка. Как он сразу об этом не подумал… Через три дня, после этих гнусных событий, Кабан сказал Медведю: – Есть у меня знакомый… Он поможет. Надо Рину к нему отвезти. – Кто это? – спросил Медведь, готовый ради Рины на все. – Баджос. Укурыш один. Но медиум потрясный. Гипнозом владеет и все такое… Поехали к нему. Пожалуй, это как раз то, что нам надо. Под гипнозом Рина расскажет, как все было. Легко сказать, поехали. Ноги не держали Рину, подкашивались, она шаг шагнуть не могла самостоятельно. Все трое намучились, пока спускались во двор. Кабан молил Бога, чтобы Борю встретить на стоянке, но, как по закону подлости, тот не бомбил в этот раз. Пришлось волочься в метро. Предстояла длинная поездка на Коломенскую. Чтобы пассажиры не пялились на Рину, Кабан и Медведь усадили ее в самом конце вагона. Встали перед ней, заслонили от всех. Кабан случайно с Баджосом познакомился. Баджос был негр. Дитя международных половых отношений. Мать у него была русская. Баджос играл в переходе на тамбуринах. Гипнотизирующие ритмы извлекали его пальцы из души барабанов. Кабан как-то раз мимо шел. Остановился послушать его игру. – Нравится? – спросил негр. – Прикольно, – ответил Кабан. Слово за слово, познакомились. Кабан стал наведываться к Баджосу. Он и не подозревал, что его новый приятель экстрасенс. Однажды Дед, захватив видеокамеру, отправился в Коломенское снимать пейзажи. Кабан составил ему компанию. За ними увязался девятилетний Толик по прозвищу Муха. Побродили по усадьбе, а на обратном пути, в переходе, наткнулись на Баджоса. Кабан познакомил негра с детдомовскими дружбанами. Постояли, послушали рокот барабанов, а когда собрались уходить, Баджос остановил Муху. Он взял пацаненка за руку и сказал: – Тебя скоро найдут. – Как это найдут? – пролепетал Муха. – Я что, потеряюсь? Муха был отказник, подкидыш, его, нескольких дней от роду, нашли у дверей приюта. – Как тебя зовут? – спросил негр. – Муха… Ну… Толик… – Нет. Не Толик. У тебя другое имя. Баджос расстелил подстилку, усадил на нее Муху, амулетом вокруг головы принялся круги описывать. Муха в осадок выпал, впал в транс. – Как тебя зовут? – снова спросил Баджос. – Митенька. – Как зовут твою маму? – Наташа. – Как зовут папу? – Коля. – Где твоя мама? Муха молчал, сидя с закрытыми глазами. – Где твоя мама? – повторил Баджос. – Ее нету. Умерла. – Где твой папа? – Не знаю. – Как зовут твою бабушку? – Баба Нина. – Что она делает? – Плачет… Меня ищет. Дед все это отснял на камеру. Баджос вывел Муху из транса. – Что со мной было? – Муха встал с подстилки. Его шатало из стороны в сторону. – Ничего, – сказал Баждос. – Скоро тебя бабушка найдет. Кабан рассмеялся, таких чудес не бывает. Еще один Алан Чумак. Их на Старом Арбате пруд пруди. Халявщики. – Ты что, из этих… из экстрасенсов? – спросил Кабан, насмешливо. – Это глупое слово. Мои предки колдунами были, – с серьезным видом ответил Баджос. – Откуда ты знаешь? – недоверчиво уставился на него Кабан. – Мне мои духи сказали. Они мне передали силу предков. Мало ли кем может вообразить себя человек? Пацанов лишь позабавил его ответ. Но вот ведь какая история! Когда Дед просматривал отснятый материал, кадров с Баджосом не оказалось и в помине. Как корова языком слизала. – Может, ты сам стер нечаянно, – предположил Кабан. – Что ты мне канифолишь? – возразил озадаченный Дед. – Ничего я не стирал… Это твой Баджос натворил! – Ты паришь… Не верю я в эти штучки-дрючки… А через некоторое время Муху нашла бабушка. Баба Нина! Вот вам и Баджос! К нему теперь везли Рину. На «Автозаводской» в вагон впал мужик, до того заквашенный – лыка не вяжет. На толстой шее болталась золотая цепь. Мужика понесло прямо на пацанов. Чуть было с ног не сбил Медведя. – Звините… я тут присяду, – осоловело улыбнулся мужик Кабану, который вовремя подхватил его под руки. Мужика усадили на свободное место рядом с Риной. Кабан пристально разглядывал цепь на шее мужика. Прикинул, замок расстегнуть, плевое дело, он и ухом не поведет. – Не вздумай, – Медведь разгадал его намерения. – Нашел время… Засыпаться решил… – Утухни… На станции «Коломенская», когда поезд затормозил, Кабан взмахнул руками, словно потерял равновесие, упал на мужика, обхватив его шею. – Извините, – сказал он, поднимаясь. Цепь уже перекочевала к нему. – Извините… – Пжалста… – пьяненько улыбался мужик. – Выходим, Медведь! Двери открылись, пацаны бережно вывели Рину из вагона. Кабан скосил взгляд в окно. Пьяный помахал ему рукой, как будто знакомого провожал. – Извини, мужик. Так надо, – сказал Кабан. И тоже махнул рукой на прощанье. – На хрена же ты на приключения нарываешься?! – рассердился Медведь. – А как с Баджосом рассчитываться? Ты подумал? В переходе в позе лотоса сидел негр в яркой одежде, расставив вокруг себя барабаны – маленькие и большие. У него были длинные дреды и красные от марихуаны глаза. – Баджос! – окликнул его Кабан. Негр, не изменив позы, посмотрел на Кабана так, словно заранее был оповещен о его приходе. – Говори, – негромко сказал негр. – Помощь твоя нужна, Баджос, – объяснил Кабан, подводя Рину поближе. Баджос взглянул на нее с сочувствием. – Понятно… – произнес он. – Можно узнать, как найти этого?.. Ну, который ее… – спросил Кабан. Баджос расстелил подстилку, усадил Рину, взял за руку, не мигая, смотрел в лицо. – Его нет в Москве. Он уехал, – наконец сказал Баджос. – И это все? – разочарованно спросил Кабан. – Больше ничего ты не можешь добавить? – Больше ничего. «Темнит», – подумал Кабан. И уточнил: – Не можешь или не хочешь? – Кабан, я тебе так отвечу. Баджосу не позволено делать людям зло. – Ни хрена себе! Какое же это зло, если ты поможешь найти гада ползучего? – Зло тебе грозит. Ведь ты собираешься отомстить за Рину… «Во, дает колдун», – удивился Кабан. – Ведь никто из них не произнес ее имени. – Не отомстить, а поступить по справедливости. – Это ты так считаешь, – возразил Баджос. – Ты ему отомстишь, и через это придет к тебе зло. – Он еще раз повторил. – Мои духи не разрешают мне делать зло людям. – Ну, спасибо твоим духам, – кипятясь, сказал Кабан. – Что же, пусть эта мразь живет преспокойно? Может, еще кого-нибудь изнасилует?! – Ты не думай об этом. Настанет его час, ему придется отвечать перед духами. Он уехал, но от духов нигде нельзя скрыться. – Так и скажем Рине, да? – не унимался Кабан. – Ничего не надо ей говорить. Рину лечить нужно, – ответил Баджос. И пробормотал совсем для них непонятное. – Зеркало… зеркало… выстрел прозвучал… никто не слышал… Зачем в себя целилась… – Какое зеркало? – тревожно спросил Медведь. – Отойдите. И молчите. Я ее полечу. Кабан и Медведь отошли на несколько шагов. Баджос стал манипулировать своим амулетом у нее перед лицом. Через полчаса он вывел Рину из транса, поднял с подстилки, подвел не к Кабану, а почему-то к Медведю и сказал ему: – Она поправится. Я буду лечить. Не оставляйте ее одну. А через семь дней привезите ко мне. – Почему через семь? – спросил Медведь. – Мы можем и раньше. – Раньше не получится. – Спасибо, Баджос. Вот возьми, – Кабан протянул золотую цепочку, снятую в метро с пьяного попутчика. – Нет, – Баджос вновь поразил ответом. – Не возьму. Была бы она твоя, может, тогда бы взял. Кабан смутился. – Через семь, говоришь? – пробормотал он. – Да, – подтвердил Баджос. – И береги себя. Я попрошу духов, чтобы они тебя охраняли. В вагоне, на обратном пути, Кабан спросил Медведя: – Ну, как? – Что? – Черт его знает, верить этому – не верить?.. Но ведь после гипноза Рина без нашей помощи шла… И про цепочку Баджос догадался… – Я верю, – ответил Медведь. Оставив Рину на попечение Оленьки, Кабан и Медведь отправились работать в переход. Медведю не пелось, не игралось. Кабан тоже не мог настроиться. Вдобавок ко всему без аскера остались. Ощутимый материальный урон несли. Ближе к ночи появились ветераны Афгана, в камуфляжной форме, с гитарами. У афганцев здесь не было постоянного места, но их на Курском уважали, когда они приходили, музыканты их как друзей встречали, без лишних слов уступали свою точку, давали мужикам заработать. Афганцы установили плакатик, который гласил, что собранные средства пойдут на оказание помощи вдовам погибших воинов-интернационалистов. Эти мужики в камуфляжах пели только военные песни. Все их песни были суровые. Даже песни о солдатской любви. Прохожие были щедры к афганцам, редко кто пройдет, не положив на чехол перед плакатиком хотя бы несколько рублей. Кабана тревожили эти песни. Он курил и слушал. Медведь тоже всегда слушал, однако сейчас его мысли занимала Рина. Она ему очень нравилась, но Медведь старательно скрывал свои чувства. – Рина, ты все же поела бы, – уговаривала Оленька. – Хоть чуток поклюй чего-нибудь. Рина молчала, отвернувшись лицом к стене. Оленька, не дождавшись ответа, вздохнула и сказала: – Тогда мне одной придется. Жрать хочу, как сто китайцев. Она принялась уплетать шаурму, запивая соком. – Ты, Рина, меня послушай, – говорила Оленька, набив едой рот. – Конечно, жуть, что с тобой случилось… Но ты постарайся обо всем этом говне не думать. Просто отвлекись на что-нибудь другое. Что-нибудь хорошее… Вкусно, бля… Поешь, а? Оленька облизала пальцы, добралась до жареной курицы. Она молотила челюстями, как машина, не переставая при этом рассуждать: – Когда мне бывает совсем хуево, я заставляю себя придумывать разные красивые истории. Будто меня снял клевый пацан и повез отдыхать на море… Куда-нибудь в Турцию… Или в эту… Как ее? В Анталию… Только я не могу представить себе, как там, в этой Турции… или в Анталии… Ну, все равно приятно, блин, помечтать. Ты, Рина, мечтай… Ух, натрескалась! До отвала… Оленька водичкой зашлифовала куру, привалилась спиной к стене и продолжала болтать, больше сама с собой, хотя и обращалась к Рине. – Я тебе скажу… Ты лежишь и думаешь, какая ты несчастная… А думаешь, одна ты такая? Полно таких, как мы с тобой. Меня, Ринка, отчим изнасиловал, змеиное отродье. Думала – повешусь… А вот пережила ведь… Не повесилась… И правильно сделала. Все нормально будет, Рина. Все нормально… – Оленька сладко потянулась. – Эх, ширнулась бы я сейчас… Рина резко обернулась, спросила не своим голосом: – А у тебя есть? – В том-то и дело, что нету. А что? – Я хочу… Оленька обрадовалась, что Рина заговорила, так и подскочила: – Я моментом достану… Ты подожди… Я быстро… Она скатилась вниз по лестнице, мысль четко работала, если застанет дома Тимоху-тридцать рублей, может, далеко бежать не придется. Тимоха был дома. У него как раз было то, что нужно. Но он, жлобина, цену свою заломил, запредельную. Однако ничего не поделаешь… – В долг, – потребовала Оленька. Тимоха нехотя согласился. Запыхавшаяся Оленька вернулась на шестнадцатый этаж. Баян у нее был припасен. – Давай руку, Рина, – сказала Оленька. Рина вытянула руку. Оленька ввела дозу. – Сейчас улетишь… Сейчас мы с тобой Турцию увидим… И эту гребанную Анталию… Хочешь я тебе с димедролом разбодяжу? Рина сказала: – Давай… Афганцы обычно долго не стояли. Они отыграли два часа, сняли бабки и ушли, угостив на прощание пивом Кабана и Медведя. Парни снова заняли свое место. – Долго работать не будем, – сказал Медведь. – Ладно. Песен пять-шесть споем. И шабаш… Они только вторую песню закончили, как мобила Кабана сделал вызов. На экране высветился знакомый номер. – Че, Оленька? – Кабан, гони сюда!.. Тут Рина… Передоза, блин… – Е-мое!.. Какого хрена?! – Чего? – насторожился Медведь. – Погнали! – заторопился Кабан. – Там они, кажется, натворили дел… Парни примчались в ночлежку, видят, Рина лежит, обмякнув, не в сознании, пена на губах, концы отдает. – Медведь, вызывай «Скорую»! – заорал Кабан. Уходит Рина, уходит… Кабан давай ее лупить по щекам, чтобы очнулась, не спала, чтобы подала признаки жизни. Медведь, отойдя в сторону, звонил по мобильнику. – Ну что, Медведь?! – Сказали, вызов принят… Ждать… – Ждать, маму их! – орал Кабан. – Чего ждать?.. Сколько?.. Медведь был в полнейшей растерянности. Оленька перепугана до икоты. Только Кабан не утратил способности действовать. – Понесли Рину вниз! – скомандовал он. – Бери ее за ноги, Медведь. Оленька, сучка, кончай икать! Поддерживай Рине голову. Они спустили Рину во двор, уложили на скамейку возле подъезда. – Медведь, чего стоишь, как столб?! Беги на дорогу! «Скорую» встречай. Покажешь, как ближе проехать. А то будут блудить… Уходила Рина, уходила!.. Кабан лупил ее по щекам, тормошил, что мог, то и делал. Во двор въехала машина «Скорой помощи», освещая светом фар бежавшего впереди Медведя. – Что она колола? – спросил врач, склоняясь над Риной. Врач был пожилой, в очках, лицо изрезано глубокими морщинами. – Буторфанол, – сказал Оленька. – С димедролом. – Сколько? – Много, – Оленька со страху все на свете позабыла. – Эх вы, отморозки безмозглые! Кретины… Гробите себя ни за копейку… Рину погрузили в машину. Пока врач ставил ей укол, медбрат спросил Кабана: – Лет ей сколько? Как фамилия, имя?.. – он приготовился записывать. – Лет? – переспросил Кабан. – Пятнадцать… Зовут Рина… А фамилия… Елы-палы, не знал он, как фамилия Рины, ни к чему вроде было. – Все ясно, – сказал медбрат. – Она никто и зовут ее Никак. Он тоже был пожилой и тоже в очках, но не морщинистый, а бородатый. – Время, время… – заторопил врач. – Ни черта они не знают друг про дружку… Поехали, Дима. Там разберемся… – Разрешите мне поехать с ней? – попросил Медведь. – Нельзя! – рявкнул врач. «Скорая» уехала, притормаживая перед выбоинами в асфальте. Кабан только теперь заметил, что у него дрожат руки, как после очень большого бодуна. А он ведь за весь вечер только бутылку пива оприходовал. Он почувствовал тошноту, подступившую к горлу. Пошел к кустам и сблевал. Потом вернулся к подъезду, остановился перед Оленькой и, ни слова не говоря, влепил со всего размаху тяжелую пощечину. – Куда они Рину повезли? – сокрушался Медведь. – Где нам ее искать? – Не знаю, – буркнул Кабан, а сам подумал, вспоминая врача и медбрата, хоть бы они вытащили ее, хоть бы она выкарабкалась. – Кабанчик, прости меня, идиотку, – ныла Оленька. – Я хотела, как лучше… Хотела, хотела… Хотеть, говорят, не вредно. Нет уж, ни хрена подобного, вредно, оказывается, хотеть. Медведь совсем замкнулся в себе. Работать забросил, играть не играл, просто тащился за Кабаном на площадь или в переход, садился на пятую точку, подстелив газету, с утра до вечера накачивался пивом и молчал. Кабан в одиночку горбатился, а Оленька аскала. Но без куража. Шоник где-то бродяжничал. Уехал неделю назад за Надькой, повез куклу и ни его, ни Надьки, ни куклы. Рину вспоминали как-то испуганно. Уныло дни текли. Распалась группа. В подворотне Медведь подобрал котенка, прикормил, таскал за пазухой. Котенок был рыжий, крохотный, недели две-три как появился на белый свет. – Зачем он тебе? – спросил Кабан. – Так, – уклончиво ответил Медведь. Никак не могли выбрать котенку имя. Столько вариантов перебрали – ни один не подходил. Ночью для котенка наступало время игр. Людям спать хочется, а он, как заводной, шныряет повсюду, запрыгивает то на Медведя, то на Оленьку, то на Кабана. С собственным хвостом потешно заиграется, оставит хвост, начинает у всех подряд пальцы ног покусывать. Уснешь тут, как же!.. Больше всех он Кабану досаждал. – Ну, ты шустрый… Как шнурок, – вырвалось как-то у Кабана. Котенок посмотрел на него и мяукнул. Оленька повторила: – Шнурок… Котенок повернул к ней мордашку. И опять мяукнул. Кабан и Оленька засмеялись. Даже Медведь улыбнулся. – Значит, быть тебе Шнурком, – заключил Кабан. Оленька вскоре уснула. Медведь положил котенка себе на грудь и, поглаживая, сказал: – Я Рине его подарю. – Подари, – сквозь дрему ответил Кабан. – Слышь, Кабан, – помолчав, позвал Медведь. – Че тебе? Давай спать… – Слышь, Кабан… Я Рину люблю… – И я люблю. – Знаю… Но я… не так люблю… А так… Понимаешь? В общем… как ты говоришь… С первого взгляда, – Медведь вздохнул. – Ладно, спи… Утром вышли на улицу – дождь лупит. Поеживаясь, закурили. Шнурок грелся за пазухой у Медведя, который сбоку испытующе поглядывал на Кабана. Просек он ночью откровение Медведя или заспал? Кабан бросил окурок, сразу же новую сигарету прикурил и сказал: – В такую погоду хозяин собаку из дома не выгонит, – и непредсказуемо, на совершенно другую тему перескочил: – Медведь, а вы друг другу подходите. Пара, что надо… Значит, все слышал и просек. – Серьезно? – Серьезнее не бывает. – К кому он подходит? – встряла Оленька. – К кому надо, к тому и подходит. – Неужели так и нельзя узнать, в какую больницу ее увезли? А, Кабан? – спросил Медведь. – Думаешь, мне этого не хочется? – А может, она… это… ну… может, умерла?.. – Ты че канифолишь?! – грубо оборвал Кабан. – Я такие дозы принимал! Сам свидетель… И ничего – не протянул пока ноги… Найдем мы ее. Только не ссы… Работать в такую погоду не хотелось. Кабан объявил выходной. Он решил загнать золотую цепь, которую хранил про черный день. Как раз черный день и наступил. Они пошли на скупку. Получив деньги, он поделился с Медведем и Оленькой. Вдруг заметил, в здание вокзала заходит Олег Черенков. – Ждите меня в переходе, – бросил Кабан и побежал за ним вдогонку. – Здорово, Олег. – Здорово. Что скажешь, Кабан? – Помоги Рину разыскать. В какой она больнице… – Ты меня утомляешь, Поросенок, – прервал мент Олег Черенков. – От тебя последнее время сплошная головная боль. Показатели мне лохматишь. Пора возвращать тебя обратно в детский дом. Мент поганый, ментяра, только бы и рыскал, где полегче срубить лавэ, а бескорыстно людям помочь – палец о палец не стукнет. В детдом он сдаст. А ху-ху не хо-хо? – Ну что? – с надеждой спросил Медведь, когда Кабан появился в переходе. – Пока ничего. У Ашота затоварились чебуреками и пивом. Вова-баянист работал на их месте. С вечера, невооруженным глазом видно, Вова крепко перепил, нужно было срочно опохмелиться, а это значит, давай, «Таганка», выручай. Они к нему подсели, с чебуреками и пивом. – … Таганка, я твой навеки арестант… Медведь выковыривал мясо из чебурека, подсовывал Шнурку. – Ты ему пива дай, – подсказал Кабан. – Ага… советчик хренов. – … Погибли юность и талант В твоих стенах. Вове-баянисту ни рубля не кинули. Он вообще пока ничего не заработал. – Угостили бы пивком… Дай хлебнуть, Кабан… Буксы горят. – Один хлебнул, на дно нырнул. Прошло семь лет – известий нет, – схохмил Кабан. – Не жмись… Когда-нибудь и я тебя выручу… – Пей, – Кабан сунул Вове бутылку. – Ты ведь знаешь, мне не жалко… – Кабан, ты – человек, – сказал Вова-баянист, опорожнив бутылку почти до дна. – Допивай, – великодушно разрешил Кабан. – Ты ваще – человек! Вова-баянист, растроганный такой щедростью до глубины души, допил пиво. – Хочешь, я для тебя «Таганку» спою? Для тебя одного? – Не надо… – торопливо отказался Кабан. Оленька слиняла по своим делам. Кабан подумал, что ему нужно как следует встряхнуться. Достал мобильник, позвонил Женечке. – Прости, мы не договаривались… Но ты мне так нужна! Ты сегодня свободна? – Для тебя? Я всегда свободна для тебя. – Тогда приглашаю тебя в «Иль патио». – Никогда не была в «Иль патио». С тобой не только в «Иль патио». С тобой хоть на край света… «Иль патио» – это чуть-чуть ближе. Встречаемся на Новых Черемушках. – Медведь, я ухожу, – объявил он. – Благословляю, Кабан. – Ты держись, Медведь. Брат… – Кабан, брат! Я держусь… Изо всех сил держусь. Они обнялись, как заведено. Кабан ушел, перекинув за спину гитару. Медведь еще пивка взял, угостил Вову-баяниста и попросил: – Спой «Таганку», Вова… Для меня… – Медведь, ты – человек! Только для тебя… Реально… Вова, растягивая меха баяна, запузырил «Таганку» по уже десятому, наверно, кругу: «Иль патио» – пиццерия веселая. В зале всегда битком. Но Кабан без очереди ухитрился отбить два места. Он вразнос пошел, шиковал, любое желание Женечки готов был выполнить. – Что ты хочешь? – спрашивал он. – Тебя хочу. – Прямо здесь? – Нет, милый, здесь криво. Блин… Как приятно это звучит – милый… – Что ты хочешь? – спрашивала она. – Тебя хочу. С ума сойти! – И я хочу! – Прямо здесь? – Нет, милая, здесь криво. Хочешь, я тебе песню спою? – Песню? Какую песню? – Свою песню. Я сам ее написал. – Ты здесь ее споешь? – Здесь! А что такого? Тебя это смущает? – Нет… Только не разрешат… Кабан усмехнулся. – Кому – мне? Сеня, мой друг, говорил, дух дышит, где хочет. Еще не родился человек, который мог бы мне что-либо не разрешить. Он расчехлил гитару, вышел на середину зала и так зажег! Парни ревниво на него смотрели, а девчонки – любую уводи! А он только для Женечки пел. Кабан сорвал сумасшедшие аплодисменты. В общем-то – наплевать! Эти аплодисменты ему до лампочки. – Поехали ко мне, – шепнула Женечка. – Только предупреждаю… у меня не было никого до тебя. «Господи… Женечка… а то, что у меня было до тебя… этого никогда не было», – подумал Кабан. Кабан вернулся на Курский, как на крыльях прилетел: он стал у Женечки первым… А тут еще одно радостное событие: Шоник наконец вернулся. Буквально за пять минут перед Кабаном. С Надькой и куклой. – Шоник!.. – Кабан!.. – Надька!.. – Кабанчик!.. Шоника обнимали, Надьку тискали, зацеловывали, совали ей деньги, Оленька купила мороженое. Но Шоник запретил давать мороженое Надьке. Горло слабое. Оленька сама съела. Вова-баянист объявил: – Для Шоника и Надьки… исполняется «Таганка»… – Заебал ты всех своей «Таганкой», Вова! Хрен с тобой, пой… Шонику уже рассказали про Рину. – Сам-то как? – спросил Шоник Кабана. – Нормально. – А твоя подруга? Женечка… – Шоник… – Кабан закатил глаза. – Ты представить не можешь… Я у нее первый! – Кабан, извини, это я могу представить. Я не могу представить, что она у тебя первая. – А вот представь себе – первая! Любовь с первого взгляда… У меня первый раз такое!.. Шоник, я так рад тебя видеть!.. Наконец-то ты приехал… Опять наша группа вместе… – Куда же я денусь от вас, Кабан? – Давай Цоя забацаем, Шоник. «Видели всю ночь, гуляли всю ночь до утра!..» – Давай, Кабан! Всю ночь пили и гуляли. До утра! Как в песне Виктора Цоя. На следующий день дождь так залил Москву, словно намеревался смыть ее с лица земли. Вечером объявили штормовое предупреждение. Гидрометцентр в этот раз не промахнулся. Бешеный ветер рвал провода, остановив движение троллейбусов. Срывал крыши. Крушил стекла витрин. Валил деревья. Москва не помнила такой вакханалии. На вокзальной площади шквальный порыв свернул в трубку огромный рекламный щит. Переход Курского вокзала затапливали потоки воды. Музыканты сгрудились в переходе. Кабан, Медведь, Шоник… Два Коли-Васи… Вова-баянист. Никто не играл, не пел. Какое там?.. Не до этого. Перепуганный Шнурок не высовывал носа из-под куртки Медведя. Надька прижимала к себе куклу. Люди спускались в переход, промокшие насквозь. Даже зонты не спасали. И вдруг… Шоник первый увидел. Как будто бушующая наверху буря занесла ее в переход. – Рина! – завопил Шоник. Она подошла к ним, осунувшаяся, бледная, следы побоев еще оставались на лице. Сразу не узнаешь. Но ее улыбку забыть было невозможно. А Рина улыбалась. – Привет, Шоник… – Рина!.. – Привет, Оленька… – Рина!.. – Привет, Кабан… – Рина, а я Надька… А это моя кукла. Мне Шоник подарил. – Здравствуй, Надька… Красивая у тебя кукла… Медведь подошел к Рине, в глазах его блестели слезы. – Здравствуй, – сказал он. – Как здорово, что ты вернулась. Мы очень переживали… Я жутко переживал… Очень я тебя ждал, Рина… А это – Шнурок. Ну, в общем… для тебя… Ну, типа от меня… Он тебе понравится… Медведь вытащил из-за пазухи пушистый комочек и отдал Рине. – Шнурок?! Какая прелесть!.. Рина принялась целовать мордочку котенка. – Шнурок… Шнурочек… Миленький… Прибежал Ашот из палатки. – Вай, Риночка! Вай, дорогая! Здравствуй!.. – Здравствуй, Ашотик! Она задохнулась тихой радостью: Господи, какие вы для меня все родные. – Хочешь, я для тебя забацаю «Таганку», Рина? – расчувствовавшись до соплей, предложил Вова-баянист. – Потом, Вова, – попросила Рина. – Я хочу, чтобы Шоник спел «Маму джан». Это первая песня, которую для меня спели. – Рина, сестра! Я тебе каждый день стану ее петь! Утром и вечером!.. Бля буду!.. Шоник рванул аккорд с плеча. Струны застонали. Забилась в его руках гитара. Зазвенел проникновенный, переливчатый, высокий цыганский тенор. Голос Шоника, перекрывая шум бури, заполнял переход, рвался наружу из подземелья, на площадь Курского вокзала, заливаемую дождем. Как Шоник пел! Как замечательно он пел эту в общем-то пустячную, но чумовую песню. Он вкладывал в нее всю свою бездонную, непостижимую цыганскую душу… Всю свою тоску… Все свои несбыточные мечты, всю надежду… И любовь… К чему-то очень далекому и очень светлому. Хотя… почему только свою любовь и свою надежду?.. И Рины тоже… И Ашота… И Медведя… И Оленьки… И Кабана… И Вовы-баяниста… Ах, как пел Шоник!.. Как умопомрачительно он пел! Рина слушала, гладила котенка и улыбалась. Ай, мама джан, мама джан! Мама дорогая… |
||
|