"Тополиная Роща (рассказы)" - читать интересную книгу автора (Ряховский Борис Петрович)1То были наши первые заработанные рубли: мы ходили по поселку с метелками, с мешками, сметали в кучки беловатые лепешечки карагача, обдирали акации, лущили стручки и сдавали все добытое на станцию «Живая защита». Станция была вроде филиала лесопитомника. Тогда в степи закладывали лесополосы. Однажды мой дружок Коля явился с мыслью подсыпать в семена карагача песок, а ядрышки акации держать в воде, чтобы намокли. Кто-то научил его, не одни мы сдавали. В страхе я непроизвольно взглянул в сторону станции «Живая защита»: два ее саманных домика лежали, как оброненные, в чаще красных мальв. Я вообразил, как кладовщица, она же сторожиха Путилова, по-уличному Путилиха, рослая рябая баба, хватает меня своими мужицкими руками. Недавно Путилиха ходила с нами глядеть корову — ни отец, ни мама не могли решить, покупать ее или нет. Путилиха, считалось, унаследовала знания своей матери-знахарки, — она отбирала яйца под несушку так, что выводились курочки и петушок к ним. Корову мы не купили: Путилиха положила одну руку корове на хребет с такой силой, что та присела, а другой размашисто провела по ребрам, как махнула. Задержала руку, пальцы с силой ушли корове в бок, сказала: «Хвакт, не дюже молочная». Ее грубые движения меня напугали не меньше, чем корову, и, хотя мама мне потом объяснила: она глядела под ребрами «колодези» — ямки такие, по которым узнают молочную корову, — я не перестал бояться ни крупных, всегда оголенных по локоть рук Путилихи, ни ее косящих глаз. Я отказался решительно мухлевать с семенами. — Мы в воскресенье пойдем, — убеждал Коля меня, — когда Путилов принимает. Я продолжал упираться, уже с меньшей уверенностью. Путилов был безобидный человек, не страшный, даже нелепый: коротконогий, маленький, часто пьяненький. До воскресенья оставалось несколько дней, мысль о мухлеже с семенами пугала, но и манила. С особенной пристальностью я разглядывал Путилова, слушал его. Он был с Урала (Путилиха привезла его почему-то из Каракалпакии), говорил: «куриса», «молодес», «сястриса». В те дни, когда я подсматривал, подслушивал его, я услышал слово «рай» — бывает, до поры иные слова не слышишь. Мы купили корову, опять же по совету Путилихи, отмечали покупку за врытым во дворе столом, и тут Путилов сказал: «Пусти бабу в рай, она и туды корову с собой потащит». Вновь слово «рай» я услышал от него на другой день. Зашел за отцом в мастерские. Отец и еще двое стояли возле тракторного прицепа, глядели, как Путилов зубилом вырубал трещину. Я также глядел завороженно: страх брал при мысли, что промахнется он, с такой силой он бил кувалдой по блестевшему в кулаке зеркальцу зубила. Когда он залил шов, снял маску и бросил держатель с обрезком электрода себе под ноги на жирный земляной пол, мужики заговорили, как мне показалось, с облегчением: — Как бороду не спалил! — Сбрей ты ее! Путилов единственный в поселке носил бороду. Он расстегнул брезентовую куртку — на нем, коротконогом, она гляделась вроде как пальто. Из внутреннего кармана достал металлическую расческу, длинную и узкую, как бритва, расчесал бороду и сказал весело: — Я вроде из старообрядцев, а их без бороды в рай не пускают. На этот раз, терзаясь грешной мыслью о намоченных отяжелевших семенах, я дослушал «концерт» Путилова. Такие «концерты» на своем крыльце он устраивал выпивши и запозднившись: Путилиха запирала входные двери. Ночью слыхать далеко, а спят во дворах: после горячего, с ветром дня с политых огородов тянет укропом, холодком влажной ботвы. Путилов некоторое время возился на крыльце, скребся в дверь. Пускал просительно: — Ну сколь я там выпил… сама понимаешь… Пусти давай, соседи што скажут. Ты меня попытай, я тебе все, все доложу. Соседи укладывались поудобнее, как бы настраиваясь на волну, эта настройка сопровождалась скрипом топчанов. — Другой-то давай тебя ругать, а я культурно… чутко, — распевался Путилов, — у меня вон мать с отцом сколько жила, а «наплевать» ему не говаривала. Ну выпьет отец, мать скажет бабам утром: мой-то опять вдвоем пришел, — скажет, правда, не без этого, но ничо боле. Этот первый период обращения к недоброй жене заканчивался несмелым ударом в дверь. — Не открываешь… так. Другой вон… ноги через порог не несут, а ему ни-че-го! Да ведь я что, патетя, заступиться за меня некому: сирота… Была бы мама жива, разогнала бы она эту женитьбу. Родители бы мне сказали, предупредили, что затеваю это дело с негодным элементом. Все умерли, один я болтаюсь. А ведь могу найти супротив тебя, могу! Уверенный удар обозначал переход к новому состоянию: — Куда ты меня завезла? Утопиться негде! Я сейчас ножик в сердце, и готово дело: люди, не оставьте помином! Удар ногой в дверь, и тут уж Путилов расходился: — Зверь ты ужасный! Лапоть исковыренный! Ничо те не делается, ерахта косая! Я сдался, ночь семена акации мокли на подносе. Путилов, шумный, в отглаженной рубахе, стоял в пристройке перед столом с весами. Побросал гирьки, взвесить мешок из-под карагачинных семян забыл: Коля заговаривал его, я-то был нем. Выбросил на стол несколько зеленых трешек, отщелкал мелочь. Пошло с тех пор: всякий раз бессовестно мы мочили семена акации. Мухлеванье наше забылось бы нынче — вскоре семена принимать перестали, — как забылось многое из той поры, если бы не встреча с Путиловым в степи осенью того же года. Мы с Колей вышли к трассе с мешком, где возилась, мяукала их кошка. Приближался грузовик с прицепом, мы замахали. Остановился он вовсе не по нашим знакам: из кабины вылез Путилов. — Кошку возьмите! — крикнул Коля шоферу. — Не то завезите куда! Шофер помотал головой. Коля вытряхнул на землю небольшую черно-пегую кошку. Она сделала прыжок, другой. Тут грузовик взревел, выбросил вбок черный крученый дым. Скрипела щебенка под чугунно-тяжелыми скатами. Кошка пригнула уши, вжалась в землю. Бензинные пары, газ жгли ее влажно-розовые ноздри, рев наполнял раковины ушей. Вздымало шерсть на боку движение горячего воздуха, пропитанного духом железа. Кошка бросилась к Кольке, притиснулась к его ноге. Штанина у него была повернута, открывала смуглую голень и перехваченную ремешками сандалий ступню. Стихло вдали громыханье прицепа. — Не жалко? — спросил Путилов. Коля ответил: — Таскает цыплят у соседей. Устали мы от котят. Носит, носит. Набегали машины. Коля замахал: — Стойте! — Не бросай, пожалеешь! — крикнул Путилов. — Вот еще! — Не зарекайся! С громом и лязгом пролетели два самосвала. — Отдай мне, — сказал Путилов. — Хозяйка у меня добрая, дом счастливый. Коля хохотнул, вскинул подбородок с подковкой шрама. Нагнулся, ухватил кошку за шиворот, сунул в мешок и подал Путилову. Мы по отворотке пошли к поселку. Тупоносый самолет тянулся вдоль гор. Пятно его тени чертило голые отроги, вот он приблизился к зеленой щетке осокорей, и легонькое жужжание оборвалось — он исчез, как притянутый, поглощенный кустом шмель. Пылила, намечая невидимую дорогу, далекая машина, держала — как на маяк — на свечи осокорей. Осокори веселят глаза, как огонь в ночи. Их зелень в степи молода, радостна. Все живое окрест тяготеет к ним и исходит от них. Пронеслась у меня над головой голубиная пара — птицы правят на осокоря. За балкой ходили два трактора, таскали плуги. Третий трактор стоит. Вот со стороны осокорей появляется мотороллер учетчика — он привез фильтр; трактор зашумел, тронулся и, приподняв горящий жаром ряд надраенных лемехов, разворачивается. — Зачем вам вторая кошка? — спросил я, догадываясь, что Путилиха вовсе не обрадуется его подарку. — Мне вот столько лет было, сколь тебе сейчас, кошка у нас жила, Чернушка, — стал рассказывать Путилов. — Мама говорит: «Занеси-ка ее давай». А на другой день сидела-сидела и говорит: «Да не взбесилась кошка, такое и раньше на нее находило». Я дня четыре ходил, искал кошку. Пристрелили, подобрал ли кто, дрянью какой на свалке объелась и сдохла? До сих пор винюсь. Жалей-пережалей, не переделаешь. На родине все дорого: кошка, семена ли энти, а вы их мочите, ничо ведь из них не вырастет. Думаете, все впереди? Выросли — и вперед, как женихам: где стукнете, там откроют? Родина бремя, и даже если там молоко шилом хлебают, без нее никуда… Мы не слушали, пораженные тем, что он знает о моченых семенах. Коля ныне буровой мастер высокой квалификации, бурил на воду в Афганистане, в Ираке. Недавно год пробыл в Латинской Америке — после землетрясений в одной горной стране нарушилось водоснабжение. Приезжал в отпуск; шли мы с речки, в руках — куканы с голавлями, с подусами. Коля рассказал, как летел из Америки. Перелет — долгий, тяжелый сон. Шел самолет в ночном небе, как толкнуло Колю, проснулся, поглядел в иллюминатор — густая ночь. Пошел в кабину к летчикам, спросил: не Казахстан ли пролетаем? И область сказал. Верно, сказали, пролетаем твою область. Дремала глубоко внизу громада осокоревой рощи. Прогнулась ветка под лапой кошки, качнулись листья на тонких черенках. — …Сосчитать наезженное — выйдет, что трижды побывал на луне, — сказал Коля. — Искал воду в Приаральских Каракумах, на Устюрте, в Тургайской степи, в прикаспийских степях, в Америке… будто вращаюсь вокруг нашей рощи. Меня поразил рассказ Коли о его внезапном пробуждении в самолете — Коля рассказал о том, о чем написал однажды тихий шестиклассник, мой сын, в своем сочинении на вольную тему. Я думал с досадой: что же я тогда не сберег странички, исписанные шариковой ручкой, была бы главка в эту книжку. Написать сыну? Столько лет прошло, он давно уж офицер. На подходе к дому я уже знал, что главка эта должна завершить книжку о Тополиной Роще. Я отдал Коле свой кукан с голавлями и подусами — когда мне тут чистить рыбу, — сел за письменный стол и пересказал школьное сочинение сына. |
||||||
|