"Ярость" - читать интересную книгу автора (Каттнер Генри, Мур Кэтрин Л.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Рождение Сэма Харкера явилось двойным пророчеством. Оно показывало, что происходит в огромных башнях, где все еще горели огни цивилизации, и предсказывало жизнь Сэма в этих подводных крепостях и вне их. Его мать Бесси, хрупкой хорошенькой женщине, не следовало иметь детей. У нее были узкие бедра, и она умерла при кесаревом сечении, выпустившем Сэма в этот мир, который он должен был сокрушить, чтобы тот не сокрушил его самого.

Именно поэтому Блейз Харкер ненавидел своего сына такой слепой злобной ненавистью. Блейз никогда не мог подумать о мальчике, не вспомнив происшедшего той ночью. Он не мог слышать голос Сэма, не вспоминая жалобных испуганных стонов Бесси. Местная анестезия не могла помочь, поскольку Бесси и психологически, а не только физически не годилась для материнства.

Блейз и Бесси — это история Ромео и Джульетты со счастливым концом к тому времени, когда был зачат Сэм. Они были беззаботными, бесцельными гедонистами. В башнях приходилось выбирать. Либо вы находили побуждение быть техником или художником, либо вы могли оставаться пассивным. Технология предоставляла широкие возможности — от таласополитики до строго ограниченной ядерной физики. Но быть пассивным так легко, если вы можете выдержать это. Даже если не можете, лотос дешев в башнях. В таком случае вы просто не предаетесь дорогим развлечениям, таким, как олимпийские залы или арены.

Но Блейз и Бесси могли позволить себе все самое лучшее. Их идиллия могла превратиться в сагу гедонизма. Казалось, у нее будет счастливый конец, потому что в башнях платят не индивидуумы. Платит вся раса.

После смерти Бесси у Блейза не осталось ничего, кроме ненависти.

Существовали поколения Харкеров: Джеффри родил Рауля, Рауль родил Захарию, Захария родил Блейза, Блейз родил Сэма.

Блейз, раскинувшись на удобном диване, смотрел на своего прадеда.

— Можете убираться к дьяволу, — сказал он. — Вы все.

Джеффри был высоким мускулистым светловолосым человеком, с удивительно большими ушами и ногами. Он сказал:

— Ты говоришь там, потому что ты молод, вот и все. Сколько тебе лет? Ведь не двадцать!

— Это мое дело, — сказал Блейз.

— Через 20 лет мне исполнится двести, — сказал Джеффри. — У меня хватило разума подождать до пятидесяти, прежде чем заводить сына. И у меня хватило бы разума не использовать для этого законную жену. Чем виноват ребенок?

Блейз упрямо смотрел на свои пальцы.

Его отец Захария, который до этого смотрел молча, вскочил на ноги и заговорил:

— Он больной! Его место в сумасшедшем доме. Там у него вытянут правду.

Блейз улыбнулся.

— Я принял предосторожности, отец, — спокойно сказал он. — Прежде чем прийти сюда сегодня, я прошел через множество тестов и испытаний. Администрация подтвердила мой коэффициент интеллектуальности и душевное здоровье. Я вполне здоров. И по закону тоже. Вы ничего не можете сделать, и вы это знаете.

— Даже двухнедельный ребенок обладает гражданскими правами, — сказал Рауль, худой смуглый человек, элегантно одетый в мягкий целлофлекс. Он, казалось, забавлялся всей сценой. — Ты был очень осторожен, Блейз?

— Очень.

Джеффри свел бычьи плечи, встретил взгляд Блейза собственным холодным взглядом голубых глаз и спросил:

— Где мальчик?

— Не знаю.

Захария яростно сказал:

— Мой внук… Мы найдем его! Будь уверен! Если он в башне Делавер, мы найдем его. Или если он вообще на Венере!

— Точно, — согласился Рауль. — У Харкеров большая власть, Блейз. Ты должен знать это. Именно поэтому тебе всю жизнь позволялось делать что угодно. Но теперь это кончится.

— Не думаю, — сказал Блейз. — У меня хватит собственных денег. А что касается отыскания… гм… вы не думали, что это будет трудновато?

— Мы могущественная семья, — сказал Джеффри.

— Конечно, — согласился Блейз. — Но как вы узнаете мальчика, когда найдете его? — Он улыбнулся.

Вначале ему дали средство, уничтожающее волосы. Блейз не мог вынести возможности, что у мальчика будут рыжие волосы. Редкий пушок на голове мальчика исчез. И никогда не отрастет снова.

Культура, склонная к гедонизму, имеет свою извращенную науку. А Блейз мог хорошо заплатить. Не один техник был сломан стремлением к удовольствиям. Такие люди, когда они трезвы, способны на многое. Блейз отыскал женщину, которая была способна на многое, пока жила. А жила она, лишь когда носила плащ счастья. Она не проживет долго; приверженцы плаща счастья в среднем выдерживают два года. Плащ счастья представлял собой биологическую адаптацию организма, найденного в венерианских морях. После того, как были обнаружены его потенциальные возможности, их стали нелегально развивать. В диком состоянии он ловил добычу, прикасаясь к ней. После того как устанавливался нейроконтакт, добыча была вполне довольна тем, что ее пожирают.

Это прекрасное одеяние, белоснежное, мягко светящееся переливами света, движущееся ужасными экстатическими движениями, когда устанавливался смертоносный симбиоз. Оно было прекрасно на женщине-технике, когда она двигалась по ярко освещенной тихой комнате в гипнотической сосредоточенности, выполняя задание, за которое ей заплатят достаточно, чтобы она могла в течение двух лет организовать собственную смерть. Она была очень способной. И знала эндокринологию. Когда она кончила, Сэм Харкер навсегда потерял свое наследие. Была установлена новая матрица, точнее, изменен ее оригинальный рисунок.

Мозжечок, щитовидная железа, щитовидный отросток — крошечные комки ткани, некоторые уже действуют, другие ждут, пока их не приведет в действие приближающаяся зрелость. Сам ребенок представлял собой несколько больший бесформенный комок ткани, с хрящом вместо костей, на его мягком черепе отчетливо виднелись швы.

— Не чудовище, — сказал Блейз, все время думая о Бесси. — Нет, ничего особенного. Короткое, мясистое, толстое!

Забинтованный комок ткани все еще лежал на операционном столе. Бактерицидные лампы освещали его.

Женщина, плывя в восхитительном экстазе, дотронулась до кнопки вызова. Затем спокойно легла на пол, а сияющее белоснежное одеяние ласкало ее. Ее затуманенные глаза смотрели вверх, пустые и гладкие, как зеркало. Вошедший мужчина отвел ее на койку и начал послеоперационные действия.

Старшие Харкеры следили за Блейзом, надеясь отыскать ребенка через отца. Но Блейз разработал свой план слишком тщательно, чтобы не учесть такой возможности. В тайнике он хранил отпечатки пальцев и снимок глазного дна Сэма и знал, что по ним он в любое время отыщет сына. Он не торопился. Случится то, что должно случиться. Это неизбежно — сейчас. Нужно задать основные ингредиенты, и для Сэма Харкера не останется никакой надежды.

Блейз как бы установил в своем мозгу тревожный сигнал — сигнал, который будет молчать много лет. Тем временем, впервые в жизни столкнувшись с реальностью, он делал все возможное, чтобы забыть ее. Он не мог забыть Бесси, хотя и пытался. Он снова погрузился в яркий эйфорический водоворот гедонизма в башнях.

Ранние годы погружены в не сохраняющее воспоминаний прошлое. Время тогда двигалось для Сэма очень медленно. Тянулись часы и дни. Мужчина и женщина, которых он считал своими родителями, даже тогда не имели с ним ничего общего. Ведь операция не изменила его мозг — свой интеллект он унаследовал от мутировавших предков. Хотя эта мутация в основном привела лишь к изменению продолжительности жизни, она позволила Харкерам господствовать на Венере. Они были не единственными долгожителями; существовало еще несколько сотен людей, которые — в зависимости от различных факторов — могли надеяться прожить от двухсот до семисот лет. Но наследственные черты в них были легко отличимы.

Он помнил, как однажды в карнавальный сезон его приемные родители неуклюже надели пышные наряды и смешались с остальными. Он уже был достаточно велик тогда, чтобы кое-что понимать.

Карнавал — уважаемый обычай. Все башня Делавер сияла. Цветные дымы висели, как туман, над движущимися Путями, привязываясь к проходившим весельчакам. Это время смешения всех классов.

Технически никаких низших классов не было. В действительности…

Он увидел женщину — прекраснейшую женщину. Платье у нее голубое. Это слово вовсе не описывает цвет. Он был глубоким, богатым, разнообразно голубым, таким бархатным и гладким, что мальчику до боли захотелось прикоснуться к нему. Сэм был слишком мал, чтобы понять утонченность покроя платья, его резкие чистые линии, его соответствие лицу женщины и ее пшенично-желтым волосам. Он увидел ее на расстоянии и был полон неистовым желанием узнать о ней как можно больше.

Приемная мать не могла рассказать того, что ему было нужно.

— Это Кедра Уолтон. Ей сейчас должно быть двести-триста лет.

— Да. — Годы не значили ничего. — Но кто она?

— О… она ведает очень многим.

— Это прощальная встреча, дорогой, — сказала она.

— Так быстро?

— Шестьдесят лет — разве это долго?

— Кедра, Кедра, иногда я хочу, чтобы наша жизнь не была такой длинной.

Она улыбнулась ему.

— Тогда мы бы никогда не встретились. Мы, бессмертные, тяготеем к одному уровню. Поэтому мы и встретились.

Захария Харкер взял ее за руку. Под их террасой башня сверкала цветами карнавала.

— Всегда все по-новому, — сказал он.

— Так не будет, если мы подолгу будем оставаться вместе. Только представь себе — быть неразрывно связанными сотни лет!

Захария бросил на нее проницательный вопросительный взгляд.

— Суть в отношениях, вероятно, — сказал он. — Бессмертные не должны жить в башнях. Ограничение… чем старше становишься, тем больше хочешь расширяться.

— Что ж… я расширяюсь.

— Башни нас ограничивают. Юноши и короткоживущие не видят окружающих их стен. Но мы, прожившие долго, видим. Нам нужно больше простора. Кедра, я начинаю бояться. Мы достигли своих пределов.

— Неужели?

— Во всяком случае подошли к ним близко — мы, бессмертные. Я опасаюсь интеллектуальной смерти. Что пользы в долгой жизни, если не иметь возможности применять приобретенные знания и власть? Мы начинаем топтаться на месте.

— Что же тогда? Другие планеты?

— Возможно, форпосты. Но на Марсе нам тоже понадобятся башни. И на большинстве других планет. Я думаю о межзвездных полетах.

— Это невозможно.

— Это было невозможно, когда человек пришел на Венеру. Теперь это теоретически возможно, Кедра. Но пока еще не практически. Нет… символической стартовой платформы. Межзвездный корабль не может быть построен и испытан в подводной башне. Я говорю символически.

— Дорогой, — сказала она, — перед нами все время мира. Мы поговорим об этом снова… через 50 лет.

— И до этого времени я тебя не увижу?

— Конечно, ты увидишь меня, Захария. Но не больше. Это время — наш отпуск. Зато потом, когда мы снова встретимся…

Она встала. Они поцеловались. Это тоже было символическим жестом. Оба знали, что пыл способен превратиться в серый пепел. И, хоть они любили друг друга, они были достаточно мудры и терпеливы, чтобы подождать, пока огонь снова сможет разгореться.

До сих пор их план был успешен.

Через 50 лет они нова станут любовниками.

Сэм Харкер смотрел на худого серолицего человека, целеустремленного двигавшегося через толпу. На нем тоже пестрый целлофлекс, но он не мог скрыть того факта, что он не из башни. Некогда он так сильно загорел, что столетия под водой не смогли смыть этот загар. Рот его искривлен презрительной усмешкой.

— Кто это?

— Что? Где? Не знаю. Не мешай.

Он ненавидел компромисс, заставивший его надеть целлофлекс. Но старый мундир был бы слишком подозрителен. Холодный, с жестким ртом, страдающий, он позволил Пути нести его мимо огромного шара Земли, закрытого черным пластиковым пологом, который в каждой башне служил напоминанием о величайшем достижении человечества. Он прошел в окруженный стеной сад и протянул в зарешеченное окно идентифицирующий диск. Вскоре его впустили в храм.

Вот он, храм Истины.

Впечатляюще. Он почувствовал уважение к техникам — нет, к логистам, окружавшим его теперь. Жрец ввел его во внутреннее помещение и указал на стул.

— Вы Робин Хейл?

— Да.

— Что ж… вы собрали и сообщили нам все необходимые данные. Но нужно задать еще несколько проясняющих вопросов. Их задаст сам Логист.

Жрец ушел. Внизу, в гидропонном саду, высокий тощий человек с костлявым лицом беззаботно бродил между растениями.

— Нужен Логист. Ждет Роберт Хилл.

— Черт возьми! — сказал высокий тощий человек, отставив лейку и почесывая нижнюю челюсть. — Мне нечего сказать бедному малому. Он конченый человек.

— Сэр!

— Спокойно. Я поговорю с ним. Идите и успокойтесь. Его бумаги готовы?

— Да, сэр.

— Хорошо. Я скоро буду. Не торопите меня. — Что-то бормоча, Логист двинулся к лифту. Вскоре он уже находился в контрольной комнате и через визор взглянул на истощенного загорелого человека, неудобно сидевшего в кресле.

— Робин Хейл, — сказал он новым глубоким голосом.

Хейл автоматически напрягся.

— Да.

— Вы бессмертный. Это означает, что вы можете прожить не менее семисот лет. Но у вас нет занятия. Верно?

— Верно.

— Что случилось с вашей работой?

— А что случилось с Вольным Товариществом?

…Оно умерло. Оно исчезло, когда башни объединились под одним правительством и прекратились войны между ними. В прежние времена вольные товарищи были воинами, наемниками, которым платили за то, что они вели войны, которые башни не осмеливались вести сами.

Логист сказал:

— Среди вольных товарищей было мало бессмертных. Прошло много времени после гибели Вольного Товарищества. Вы пережили свое дело, Хейл.

— Я знаю.

— Хотите, чтобы я нашел вам занятие?

— Вы не сможете, — горько сказал Хейл. — Я выдержу перспективу сотен лет безделья. Предаваться удовольствиям? Я не гедонист.

— Я могу вам подсказать легкий выход, — сказал Логист. — Умрите.

Наступило молчание.

Потом Логист продолжал:

— Не могу вам сказать, как легче умереть. Вы борец. Вы захотите умереть, борясь за жизнь. И лучше всего — борясь за что-то, во что вы верите. — Он помолчал. Когда он заговорил снова, голос его изменился. Подождите минутку, — сказал он. — Я выйду отсюда. Отключитесь.

Мгновение спустя его высокая худая фигура показалась из-за занавеса у стены. Хейл вскочил на ноги, глядя на похожую на пугало фигуру. Логист жестом попросил его снова сесть.

— К счастью, я здесь хозяин, — сказал он. — Эти жрецы не позволили бы мне, если смогли бы. Но что они могут без меня? Я логист. Садитесь. — он придвинул другой стул, достал из кармана странный предмет — это была трубка — и набил его табаком.

— Выращиваю и готовлю сам, — сказал он. — Послушайте, Хейл. Эти фальшивые разговоры хороши для башен, но зачем они вам?

Хейл изумленно посмотрел на него.

— Но… замок… это ведь замок Истины? Вы хотите сказать, это все…

— Фальшь? Нет. Только на одном уровне. Беда в том, что правда не всегда выглядит достойно. Эти старые статуи истины — она ведь нагая. Посмотрите на меня. Было время, когда мы действовали прямо. Ничего не выходило. Люди считали, что я просто высказываю свое мнение. Я похож на обычного человека. Но это не так. Я мутант. Я прошел полный круг. Начал с Платона, Аристотеля, Бэкона и Коржитского и до компьютера — у меня лучший способ использовать логику для решения человеческих проблем. Я знаю ответы. Верные ответы.

Хейлу было трудно понять.

— Но… вы не можете быть непогрешимым… вы используете какую-нибудь систему?

— Испытаны все системы, — сказал Логист. — Много слов. Все сводится к одному. Здравый смысл.

Хейл мигнул.

Логист разжег трубку.

— Мне тысяча лет, — сказал он. — Трудно поверить, я знаю. Говорю вам, я особый мутант. Сынок, я родился на Земле. Я помню атомные войны. Н е самую первую — тогда-то я и родился, и мои родители попали под вторичную радиацию. Я ближе всех к истинному бессмертию. Но мой главный талант — вы читали о Бене-пророке? Нет? Ну, он был одним из множества пророков в те дни. Многие догадывались о том, что их ждет. Для этого не нужно много логики. Так вот, я и был Беном-пророком. К счастью, некоторые послушались меня и начали колонизацию Венеры. Ко времени взрыва Земли я был уже здесь. Некоторые специалисты изучали мой мозг и нашли его необычным. В нем есть какое-то новое чувство, инстинкт — никто не знает точно, что это такое. Но я даю правильные ответы.

— Вам тысяча лет? — спросил Хейл, уцепившись за этот единственный пункт.

— Почти. Я видел, как они приходят и уходят. Мне легко было бы управлять всем насестом, если бы я захотел. Но избавьте меня от этого! Я вижу все последствия этого, и мне они не нравятся. Я просто сижу здесь, в замке Истины, и отвечаю на вопросы.

Хейл потрясенно сказал:

— Мы всегда считали… здесь машина…

— Конечно, я знаю. Люди скорее поверят машине, чем похожему на них человеку. Послушайте, сынок, как бы ни воспринимать все это, я знаю ответы. Я рассматриваю информацию и тут же вижу ответ. Простой здравый смысл. Единственное требование — я должен знать все о вас и вашей проблеме.

— Значит вы знаете будущее?

— Слишком много вариантов, — сказал логист. — Кстати, я надеюсь, вы не расскажете обо обо мне. Жрецам это не понравится. Каждый раз, как я показываюсь какому-нибудь клиенту и схожу со своего пьедестала, они поднимают шум. Можете говорить, если захотите: никто не поверит, что непогрешимый оракул не сверхмашина. — Он улыбнулся. — Главное, сынок, у меня есть идея. Я говорил вам, что знаю ответ. Но иногда у меня бывает не один ответ. Почему бы вам не отправиться на поверхность?

— Что?

— Почему бы и нет? Вы сильны. Возможно, вы будете убиты. Возможно, говорю я. Но погибнете в борьбе. Здесь, в башнях, вам не за что бороться. Но есть люди, разделяющие ваши мысли. Вольные товарищи. И среди них бессмертные. Отыщите их. Отправляйтесь на поверхность.

Хейл сказал:

— Это невозможно.

— У Товарищества были свои крепости, верно?

— Потребовались отряды техников, чтобы отогнать джунгли. И зверей. Мы там вели постоянную войну. К тому же крепости — их не так много осталось.

— Возьмите одну и восстановите ее.

— Но… что потом?

— Может, вы станете диктатором, — спокойно сказал Логист. Диктатором Венеры.

Наступило молчание. Лицо Хейла изменилось.

— Достаточно, — сказал Логист, вставая. Он протянул руку. — Кстати, меня зовут Бен Кроувелл. Приходите ко мне, когда встретитесь с затруднениями. А может, я сам приду к вам. Но в этом случае не надейтесь на мой мозг. — Он подмигнул и зашаркал прочь, посасывая трубку.

Жизнь в башнях очень похожа на игру в шахматы. В амбарах, среди кур, социальное превосходство измеряется длиной срока аренды. Протяжение во времени есть богатство. У пешек короткий срок жизни, у слонов, коней и ладей он больше. Социально существовала трехмерная демократия, но автократия в четвертом измерении — во времени. Существовало основание, на котором библейские патриархи достигали власти. Они могли ее удержать.

В башнях бессмертные просто знали больше, чем не бессмертные. Психологически стало очевидным любопытное смешение. В эти практичные дни бессмертных не обожествляли, но определенное смещение все же произошло. У родителей всегда есть преимущество перед ребенком — зрелость. Плюс опыт. Возраст…

Таким было смещение. Подсознательно короткоживущие жители башен начали зависимо смотреть на бессмертных. Конечно, те больше знали. И были старше.

К тому же, у человека есть печальная привычка — возлагать на других неприятную ответственность. В течение столетий тенденция уводила от индивидуализма. Социальная ответственность достигла точки, когда каждый отвечал за соседа.

Постепенно образовался огромный круг, где все зависели друг от друга.

Бессмертные, знавшие, какие долгие пустые столетия ждут их впереди, позаботились, чтобы эти столетия не были пустыми. Они учились. У них было много времени.

Приобретая знания и опыт, они стали принимать на себя ответственность, с такой легкостью передаваемую большинством.

Это была достаточно стабильная культура — для умирающей расы.

Он часто оказывался в трудном положении.

Все новое очаровывало его. Об этом позаботились хромосомы Харкеров. Впрочем его имя было Сэм Рид.

Он сражался с невидимыми преградами, которые — он знал — держали его в заключении. Их было 90. Где-то в его мозгу — нелогично и унаследованно восставала мысль: что можно сделать за 90 лет?

Однажды он попытался найти работу в большом гидропонном саду. Его тупое, грубое лицо, лысая голова, его рано развившийся ум — все это давало ему возможность убедительно лгать, говоря о своем возрасте. Он работал некоторое время, пока любопытство не взяло верх, и тогда он начал экспериментировать с ботаническими культурами. Поскольку знаний у него не было, он загубил большой урожай.

Перед этим, однако, он обнаружил в одном из бассейнов голубой цветок, который напомнил ему о женщине, виденной на карнавале. Ее платье было точно такого цвета. Он спросил одного из служащих о цветке.

— Проклятый сорняк, — ответил тот. — Никак не можем убрать их из бассейнов. Сотни лет, а они все время появляются. Впрочем, с этим не так много хлопот. Крабья трава гораздо хуже. — Он вырвал цветок и отбросил его в сторону. Сэм сохранил его и позже еще расспросил. Он узнал, что это фиалка. Скромное красивое маленькое растение было совсем не похоже на великолепные гибридные цветы, выращиваемые в секциях гидропоники. Он хранил цветок, пока тот не рассыпался в пыль. Но и после этого Сэм помнил о нем, как помнил и о женщине в фиолетовом платье.

Однажды он отправился в башню Канада, далеко в мелком море. Раньше он никогда не выходил за пределы своей башни и был очарован, когда большой прозрачный шар стал подниматься в пузырящейся воде. Он отправился с нанятым им человеком — нанятым на краденые деньги, — который должен был выдавать себя за его отца. Однако после того, как они добрались до башни Канады, он его больше никогда не встречал.

Он был очень изворотлив в свои 12 лет. Перепробовал множество работ. Но ни одна из них его не удовлетворила. Все были слишком скучные. Блейз Харкер знал, что делал, когда оставлял нетронутый мозг в чахлом деформированном теле.

Оно было чахлым только по стандартам того времени. Длинноногие и длиннорукие, высокие бессмертные установили свои идеалы красоты. Безобразными считались приземистые, коренастые, с крепкой костью короткоживущие.

В Сэме прочно засело яростное семя неудовлетворенности. И все росло. Оно не могло развиваться нормально, потому что это было семя бессмертного, а он очевидно не был бессмертным. Он просто не мог претендовать на ту работу, которая требовала столетий подготовки. Даже пятидесятилетий….

Он шел своим трудным, но неизбежным путем. И нашел учителя, своего Хирона, когда встретил Слайдера.

Слайдер был толстым злобным стариком. С кустистыми седыми волосами, прыщавым красным носом и собственной философией. Сам он никогда не предлагал советов, но отвечал, если его спрашивали.

— Людям нужны развлечения, — говорил он мальчику. — Большинству из них. И они не хотят смотреть на то, что неприятно. Думай, мальчик. Воровством многого не добьешься. Лучше быть полезным людям, обладающим властью. Возьмем банду Джима Шеффилда. Джим обслуживает правильных людей. Не задавай вопросов, делай то, что тебе говорят, но вначале установи нужные связи.

Он чихнул и замигал водянистыми глазами.

— Я говорил о тебе с Джимом. Повидайся с ним. Вот, — и он протянул мальчику пластиковый диск. — Я не стал бы этого делать, если бы не разглядел в тебе кое-что. Иди к Джиму.

Он остановил Сэма у двери.

— Ты далеко пойдешь. И ты ведь не забудешь старого Слайдера? Некоторые забывали. Но я могу причинить неприятности так же легко, как делаю одолжения.

Сэм вышел, а толстый зловещий старик продолжал чихать и хихикать.

Он увиделся с Джимом Шеффилдом. Тогда ему было 14, и он был силен, невысок и сердит. Шеффилд оказался сильнее и больше. Ему было 17, этому выпускнику школы Слайдера, независимому хитрому бизнесмену, чья банда уже приобретала известность. Человеческий фактор всегда был важен в интригах башни. Это не просто политика: нравы этой эпохи были так же пунктуальны и сложны, как и в общественной жизни маккиавеллиевой Италии. Простая правда была не только незаконной, но и отдавала дурным вкусом. Главное — интриги. В постоянно изменяющемся балансе власти человек должен был перехитрить своего противника, запутать его в собственной паутине, заставить уничтожить самого себя — вот в чем заключалась игра.

Банда Шеффилда работала по найму. Первым заданием Сэма Рида — фамилию Харкер он прилагал лишь к членам наиболее влиятельной семьи своей башни стало отправиться под воду вместе с одним более опытным товарищем и собрать образцы синеватой водоросли, запрещенной в башне. Когда он вернулся через тайный выход, то удивился, увидев ждущего Слайдера. Тот держал наготове портативный лучевой механизм. Маленькое помещение было герметически закупорено.

На Слайдере была защитная одежда. Голос его доносился через диафрагму.

— Стойте на месте, парни. Держи, — он бросил лучевой механизм Сэму. Облучи этот пластиковый мешок. Он закрыт? Хорошо. Облучи его сверху, так. Теперь медленно поворачивай.

— Подождите… — начал второй парень.

Слайдер фыркнул.

— Делай, что я говорю, или я сломаю твою тощую шею. Поднимите руки. Поворачивайтесь медленно, пока я вас облучаю… вот так.

Потом они все втроем встретились с Джимом Шеффилдом. Джим был послушен, но сердит. Он попытался спорить со Слайдером.

Слайдер фыркал и тер свои седые волосы.

— Заткнись, — сказал он. — Ты слишком вырос из своих башмаков. Если, затевая что-нибудь новое, не забудешь спросить меня, убережешься от многих неприятностей. — Он хлопнул по пластиковому мешку, который Сэм положил на стол. — Знаешь, почему эта водоросль запрещена в башне? Твой патрон не предупреждал тебя, что нужно с нею обращаться осторожно?

Широкий рот Шеффилда изогнулся.

— Я был осторожен.

— С ней безопасно обращаться в лабораторных условиях, — сказал Слайдер. — Только так. Это пожиратель металла. Разлагает металл. Когда с нею правильно обращаются, она безвредна. Но в сыром помещении, вот так, она может высвободиться и наделать много бед — и приведет в конечном счете к тебе, и ты кончишь в терапии. Ясно? Если бы ты сначала пришел ко мне, я сказал бы, что нужно взять с собой ультрафиолетовую установку и облучать водоросль. Она могла прилипнуть к костюмам парней. В следующий раз ты так легко не отделаешься. Я не хочу оказаться в терапии, Джим.

Старик выглядел безвредно, однако Шеффилд потупил взгляд. Со словами согласия он встал, подобрал мешок и вышел, поманив за собой ребят. Сэм на мгновение задержался.

Слайдер подмигнул ему.

— Ты делаешь массу ошибок, когда не слушаешься советов, парень, сказал он.

Это был лишь один из многих эпизодов его внешней жизни. Внутренне он был рано развившимся, аморальным, мятежным. Прежде всего мятежным. Он восставал против краткости жизни, которая делала всякое обучение тщетным, когда он думал о бессмертных. Он восставал против собственного тела, толстого, приземистого, плебейского. Он восставал скрытно, сам не зная причин, восставал против того, что невозвратно вошло за первые недели в его жизнь.

В мире всегда существовали разгневанные люди. Иногда гнев, как у Ильи, — это огонь господень, и человек остается в истории как святой, чей гнев двигал горами, чтобы улучшить человечество. Иногда гнев разрушителен, и великие полководцы вырастают, чтобы уничтожить целые нации. Такой гнев находит свое внешнее выражение и не должен скрывать своего хозяина.

Но гнев Сэма Рида был направлен против таких вечных явлений, как время и судьба, и единственной целью, которую мог найти этот гнев, был сам Рид. Разумеется, такой гнев неестествен в человеке. Но Сэм Рид и не был нормален. И отец его не был нормален, иначе он никогда бы не стал так несоответственно вине мстить сыну. Игрок, скрывавшийся в крови Харкеров, ответствен за этот гнев, в котором жили отец и сын, разделенные, гневающиеся по разным поводам, но восстающие против всего и прежде всего против собственной жизни.

Сэм прошел через много внутренних фаз, которые поразили бы Слайдера, Джима Шеффилда и остальных, с кем он тогда работал. Так как мозг его был сложнее, чем у них, он способен был жить на многих уровнях и скрывать это. С того дня, как он впервые открыл большие библиотеки башен, он стал страстным читателем. Он никогда не был только интеллектуальным человеком, и внутреннее беспокойство мешало ему овладеть каким-либо одним полем знания и тем самым подняться над собственным положением благодаря единственному преимуществу, которым он обладал, — благодаря своему мозгу.

Но он пожирал книги, как огонь пожирает топливо, как собственная неудовлетворенность пожирала его самого. Он поглощал толстые книги, касавшиеся любого вопроса, встречавшегося ему, и отягощался знаниями, бесполезно запасавшимися в его мозгу. Иногда эти знания помогали ему совершить мошенничество или скрыть убийство. Чаще же они просто лежали, нетронутые в мозгу, приспособленном для хранения тысячелетнего опыта, но обреченного исчезнуть меньше чем через столетие.

Самое плохое заключалось в том, что Сэм Рид так и не знал, что в сущности его беспокоит. Он боролся с собственным сознанием, пытаясь избавиться от подсознательного знания о своем наследии. Некоторое время он надеялся найти ответ в книгах…

В те ранние дни он видел в книгах отсрочку от эскапизма, который позже он испытал во многих формах — среди них наркотики, несколько женщин, беспокойные переезды из башни в башню, — пока не набрел в конце концов на одну великую, невероятную, невыполнимую задачу, решение которую стало его судьбой.

В следующие 15 лет он читал, быстро и спокойно, в библиотеках всех башен, где ему пришлось оказаться, и это противоречило тем незаконным делам, в которые он все время впутывался. Глубокое презрение к людям, которых он обманывал, прямо или косвенно, сочеталось с презрением к своим товарищам. Сэм Рид ни в каком отношении не был приятным человеком.

Даже для самого себя он был непредсказуем. Он был жертвой огня ненависти к самому себе, и когда огонь разгорался, его беззаконность принимала очень резкие формы. Он стал пользоваться дурной репутацией. Никто не доверял ему — да и как можно было, если он сам не доверял себе? но мозг и руки у него были настолько искусны, что его услуги пользовались большим спросом, хотя и могли привести к кровавым убийствам, если Сэм Рид давал волю своему характеру. Многие искали его. Многие даже находили его очаровательным.

Ведь жизнь в башнях стала очень ровной, а это неестественно для человека. Во многих, многих людях скрывался отблеск того мятежного пламени, которое непрерывно пожирало Сэма Рида, изредка вырываясь наружу самым странным образом. Психологические защитные механизмы принимали самые странные формы, как, например, волна кровожадных баллад, популярность которых захлестнула башни в юношеские годы Сэма. Менее странным, но не менее всеобъемлющим было близкое к обожествлению увлечение днями старых вольных товариществ, последнего романтического периода человечества.

Глубоко в человеческом разуме скрывается убеждение, что война великолепна, хотя уже тысячу лет как она стала ужасной. Но все же традиция сохранялась, может быть потому, что и ужас сам по себе привлекателен. Впрочем многие из нас переведут его в другие термины, прежде чем им восхищаться.

Вольные товарищи, которые были серьезными, тяжело трудившимися людьми, управлявшими военными машинами, превратились в хвастливых героев в публичном мнении, и многие вздыхали, что эти дни остались далеко позади.

Они в измененных формах пели воющие баллады вольных товарищей первых дней освоения Венеры. Эти баллады, в свою очередь, представляли собой видоизменение песен старой Земли. Но сейчас их пели по-другому. Синтетические вольные товарищи в аккуратных костюмах представали перед восхищенной аудиторией, которая внимала каждому их слову, не догадываясь, насколько они неверны.

Исчезла выразительность, сила и в словах, и в ритме. Потому что башни были воплощенной неподвижностью, косностью, а косные люди не умеют смеяться. Их юмор носит эксцентрический, окольный характер — скорее хихиканье, чем хохот. Хитрость и иносказательность — основа их юмора.

Смех их груб и открыт. У смеха единственная альтернатива — слезы. И слезы означали поражение. Только пионеры смеются в примитивной полноте смыла этого слова. Никто в башнях тех дней не слышал настоящего смеха во всей его грубости и смелости, кроме разве немногих стариков, помнивших прежние дни.

Сэм Рид вместе с остальными воспринимал вольных товарищей исчезнувших, как динозавры старой Земли, и почти по таким же причинам, как воплощенье великолепной романтики. Но он понимал причины такого восприятия и в глубине души насмехался над собой. Не вольные товарищи, а связанные с ними представления о свободе — вот что в конечном счете очаровывало их всех.

В сущности они не хотели такой жизни. Она ужаснула и отпугнула бы большинство людей, грациозно предававшихся в руки каждого, кто предлагал им моральную или умственную поддержку.

Сэм читал о пионерских днях Венеры с свирепой жаждой. Человек может всего себя отдать борьбе с таким соперником, как дикая планета, с которой борются поселенцы. Он с горящей ностальгией читал о старой Земле, о ее широких горизонтах. Он напевал про себя старые песни и старался представить себе вольное небо.

Беда его заключалась в том, что его собственный мир был простым местом, усложненным лишь искусственно, но так, что никто не мог бы поранить себя об окружающие барьеры: эти барьеры тоже были искусственными и падали при столкновении. Когда колотишь их одной рукой, другой нужно их придерживать.

Единственным достойным противником, найденным Сэмом, оказалось время, длинная сложная протяженность столетий, которых — он знал это — ему не прожить. Поэтому он ненавидел мужчин, женщин, весь мир, себя самого. За отсутствием достойного противника он сражался со всеми.

И так продолжалось в течение 40 лет.

Все это время оставалось справедливым одно обстоятельство, которое он осознал смутно и без особого интереса. Голубой цвет трогал его так, как ничто не могло тронуть. Он объяснил это частично рассказами о старой Земле и ее невообразимо голубом небе.

Здесь же все было пропитано водой. Воздух на поверхности тяжел от влаги, облака тоже провисали от воды, и серые моря, одеялом покрывавшие башни, вряд ли были более влажными, чем облака и воздух. Поэтому голубизна утраченного неба прочно связалась в сознании Сэма со свободой.

Первая девушка, с которой он вступил в свободный брак, была маленькой танцовщицей в кафе на одном из Путей. Она надевала скудный костюм из голубых перьев цвета забытого неба Земли. Сэм нанял квартиру на одной из отдаленных улиц башни Монтана, и в течение шести месяцев они ссорились здесь не больше, чем другие пары.

Однажды утром он вернулся туда после ночной работы с бандой Шеффилда и, раскрыв дверь, ощутил какой-то странный запах. Тяжелая сладость висела в воздухе и острая, густая, чем-то знакомая кислота, которую не многие в башнях смогли опознать в эти упадочные дни.

Маленькая танцовщица, сжавшись, лежала у стены. Лицо ее было закрыто бледно окрашенным цветком, лепестки которого сжимались, как многочисленные пальцы, крепко прижимая цветок к ее черепу. Цветок был желтый, но прожилки лепестков теперь стали ярко-красными и красная жидкость текла из-под цветка на голубое платье девушки.

Рядом с ней на полу лежал цветочный горшок, разбросав зеленую обертку, в которой кто-то послал ей цветок.

Сэм никогда не узнал, кто это сделал и зачем. Возможно, какой-то его враг мстил за прошлые оскорбления, возможно, один из друзей — некоторое время он подозревал Слайдера — боялся, что девушка возьмет над ним слишком большую власть и отвлечет от выгодного, но темного бизнеса. А может, это была соперница — танцовщица, потому что среди людей этой профессии шла непрекращающаяся борьба из-за немногих возможностей работы в башне Монтана.

Сэм произвел расследование, узнал то, что ему было нужно, и вынес бесстрастный приговор тем, кто мог быть виновен. Впрочем, Сэма это не слишком занимало. Девушка была не менее неприятной особой, чем сам Сэм. Просто она была удобна, и у нее были голубые глаза. Когда Сэм занимался ее убийством, он заботился не о ней, а о своей репутации.

После нее приходили и уходили другие девушки. Сэм обменял маленькую квартиру на лучшую в соседнем квартале. Затем он закончил одну чрезвычайно выгодную работу и оставил очередную девушку и квартиру ради элегантных апартаментов высоко в центре башни над главным Путем. Он отыскал хорошенькую синеглазую певицу, чтобы делить с ней эти апартаменты.

К началу этого рассказа у него были три квартиры в разных башнях, одна исключительно дорогая, одна средняя и одна тщательно подобранная квартира в портовом районе в самом темном углу башни Вирджиния. Жильцы соответствовали этим квартирам. Сэм по-своему был эпикурейцем. Теперь он мог позволить себе это.

В дорогой квартире у него были две комнаты, куда никто не смел входить. В них находилась растущая библиотека и коллекция музыкальных записей, а также тщательно подобранный набор напитков и наркотиков. Об этом его коллеги по бизнесу не знали. Он приходил сюда под другим именем, и все принимали его за богатого коммерсанта из отдаленной башни. Здесь Сэм Рид наиболее приближался к той жизни, которую Сэм Харкер вел бы по праву…

Королева Воздуха и Тьмы начинает плакать и кричать:

— О юноша, о мой убийца, завтра ты должен умереть…

В первый день ежегодного карнавала, который проводился в последний год жизни Сэма Рида, он сидел за маленьким столиком и разговаривал о любви и деньгах с девушкой в розовом бархате. Было, должно быть, около полудня, потому что тусклый свет пробивался сквозь мелкое море и заполнял огромный купол башни. Но все часы во время трехдневного карнавала останавливались, чтобы никто никуда не спешил.

У того, кто не привык с детства к поворачивающимся кафе, движение города вокруг Сэма вызвало бы болезненное ощущение. Вся комната под негромкую музыку медленно поворачивалась внутри прозрачной круглой стены. Столы тоже поворачивались вокруг своей оси вместе со стульями. За мелким облаком волос девушки Сэм мог видеть всю башню, распростершуюся под ними и проходящую в торжественном параде под их наблюдательным пунктом.

Облачко цветного душистого дыма проплыло мимо них длинной воздушной лентой. Сэм ощутил на лице крошечные капли благоуханной жидкости. Он отогнал туман нетерпеливым движением руки и посмотрел на девушку.

— Ну? — сказал он.

Девушка улыбнулась и склонилась к высокой узкой двурогой лире, украшенной цветными лентами. У девушки были нежные голубые глаза, затененные такими густыми и длинными ресницами, что казались черными.

— У меня выступление через минуту, — сказала она. — Я отвечу вам позже.

— Ответите сейчас, — заявил Сэм, не грубо, как он обычно говорил с женщинами, но кратко.

Дорогая квартира в респектабельной верхней части башни пустовала, и Сэм считал, что девушка может стать там очередной жилицей. И, возможно, постоянной. Что-то беспокойно шевелилось в нем, когда он думал о Розате. Ему не нравилось, что женщина может так глубоко затронуть его.

Розата улыбнулась ему. У нее был маленький мягкий рот и облако темных волос, коротко подстриженных и окружавших ее голову темной дымкой. И когда на ее лице мелькала неожиданная улыбка, обнаруживавшая неожиданный интеллект, а пела она голосом, подобным розовому бархату ее платья. Ее голос приятной дрожью щекотал нервы.

Сэм побаивался ее. Но, будучи Сэмом Ридом, устремился именно в эту западню. Он привык встречать опасность лицом к лицу, и если невозможно изгнать из мыслей это бархатное создание, лучше попытаться пресытиться ею. Он собирался пресытиться ею как можно скорее.

Розата задумчиво тронула одну струну лиры. Она сказала:

— Я слышала сегодня утором кое-что интересное. Джим Шеффилд больше вас не любит. Это правда, Сэм?

Сэм бесстрастно сказал:

— Я задал вам вопрос.

— Я тоже.

— Хорошо. Это правда. Я оставлю вам в завещании годовой доход, если Джим доберется до меня первым. Это вас беспокоило?

Она вспыхнула и так дернула струну, что та исчезла в яростной вибрации.

— Я отшлепаю вас, Сэм Рид. Вы знаете, я и сама могу зарабатывать.

Он вздохнул. Могла, и это делало особенно трудным спор с ней. Розата была популярной певицей. Если она придет к нему, то не из-за денег. И это тоже делало ее опасной для его душевного спокойствия.

Медленная музыка, соответствовавшая медленным поворотам комнаты. прекратилась. Мелодичный удар прозвенел в воздухе, все цветные облачка зашевелились. Розата встала, прижав к бедру узкую высокую лиру.

— Это меня, — сказала она. — Я подумаю, Сэм. Дайте мне несколько дней. Вам может быть очень плохо со мной.

— Я знаю, что мне будет плохо с вами. Идите пойте свою песню. Увидимся после карнавала, но не из-за ответа. Я знаю ответ. Вы придете.

Она рассмеялась и отошла от него, на ходу трогая струны и напевая. Сэм видел, как вслед оборачивались восхищенные лица.

Прежде чем ее песня кончилась, он встал и вышел из вращающейся комнаты, слыша за собой бархатный голос, певший жалобу сказочной Женевьевы. Ни одной фальшивой ноты. Она блестяще преодолевала трудные бемоли, которые придавали старой, старой песне ее минорную плаксивость.

— О Женевьева, милая Женевьева, дни приходят, дни уходят… — плакала Розата, глядя на уходящего Сэма. Кончив петь, она быстро прошла в свою туалетную комнату и набрала на коммутаторе код Шеффилда.

— Слушай, Джим, — быстро заговорила она, когда его смуглое хмурое лицо появилось на экране. — Я только что разговаривала с Сэмом, и…

Если бы Сэм слышал это, он, вероятно, тут же убил бы ее. Но он, разумеется, не слышал. В момент этого разговора он столкнулся со случайностью, которая стала поворотным пунктом его жизни.

Этой случайностью была другая женщина в голубом. Прогуливаясь по движущемуся пути, и набросила угол своего тонкого, как паутинка, платья, на голову, как вуаль. Глаз Сэма уловил движение и цвет, и он остановился так внезапно, что с обеих сторон люди столкнулись с ним, и один повернулся к нему с ворчанием, готовый затеять ссору. Но тут он увидел гранитное лицо, с длинными челюстями, с напряженными складками, шедшими от носа ко рту, и без явной причины отвернулся, отказавшись от своей мысли.

Поскольку образ Розаты был по-прежнему ярок в его сознании, Сэм посмотрел на женщину с меньшим энтузиазмом, чем сделал бы это несколькими днями ранее. Но глубоко в его сознании ожило воспоминание, и он стоял неподвижно, глядя на женщину. Ветерок от движения Пути шевелил вуаль вокруг ее лица, так, что в ее глазах двигались тени, голубые тени от голубой вуали в густо затененных голубых глазах. Она была прекрасна.

Сэм отбросил назад облако розового кораллового дыма, поколебался что совсем не было естественным для него, — затем решительным жестом подтянул свой позолоченный пояс и пошел вперед большими шагами, по своей привычке ступая мягко и неслышно. Он не знал, почему лицо женщины, ее бархатное голубое платье обеспокоили его. Он забыл тот давно прошедший карнавал, на котором впервые увидел ее.

Во время карнавала не существует социальных барьеров — теоретически. Сэм в любом случае мог заговорить. Он подошел к ней по движущейся ленте и, не улыбаясь, посмотрел ей в лицо. На одном уровне она оказалась выше, чем он. Очень стройная, очень элегантная, с налетом грациозной усталости, которая культивировалась в башнях. Сэм не знал, соблюдала ли она моду или эта усталость и грациозность были естественны для нее.

Голубое платье плотно натянуто на футляр из гибкого золота, который просвечивал сквозь прозрачную голубизну. Волосы ее — экстравагантный каскад черно — синих локонов — окружали узкое лицо и собирались широким золотым кольцом в корону на голове, спадая оттуда волной до самой талии.

Уши ее пронзены с обдуманным варварством, и в каждой мочке висит золотой колокольчик. Это проявление общей моды на варварство. Следующий сезон мог увидеть золотое кольцо в носу, и эта женщина будет носить его с той же пренебрежительной элегантностью, с которой она теперь повернулась к Сэму Риду.

Он не обратил на это внимания. Сказал спокойным голосом, каким произносят приказы: «Можете пойти со мной» и протянул согнутую руку в знак приглашения.

Она слегка отвела назад голову и посмотрела на него. Возможно, она улыбалась. Определить это было трудно, так как у нее был деликатно изогнутый рот, какой изображали на многих имперских портретах. Если она и улыбалась, то надменной улыбкой. Тяжелый водопад локонов, казалось, еще больше оттягивал ее голову назад.

Несколько мгновений она стояла так, глядя на него, и колокольчики в ее ушах не звякнули.

В Сэме, на первый взгляд обычном приземистом плебее, как и все прочие представители низших классов, второй взгляд открывал для внимательного взгляда много кричащих противоречий. Он прожил уже около 40 лет со своим всепоглощающим гневом. Следы ярости были на его лице, и даже отдыхая он выглядел как человек, напряженно борющийся с чем-то. И это напряжение придавало особую выразительность чертам его лица, сглаживая их тяжесть.

Другое любопытное обстоятельство — он совершенно был лишен волос. Плешивость — довольно обычное явление, но человек, настолько лишенный волос, вообще не выглядел лысым. Его голый череп казался классическим по своему совершенству, и волосы выглядели бы анахронизмом на совершенной изогнутости его головы. Большой вред был нанесен ребенку 40 лет назад, но из-за плаща счастья причинили его торопливо и небрежно, так что прекрасной формы уши, плотно прижатые к благородному черепу, отличные линии челюсти и шеи, оставались линиями Харкеров, несмотря на все изменения.

Толстая шея, исчезавшая в кричащем алом костюме, была не харкеровской. Ни один Харкер не оделся бы с ног до головы в алый бархат, даже на карнавал, не надел бы позолоченный пояс с позолоченными ножнами. И все же, если бы Харкер надел когда-либо этот костюм, он выглядел бы именно так.

С толстым телом, с бочкообразной грудью, несколько раскачивающийся во время ходьбы, — тем не менее была в Сэме Риде кровь Харкеров, все время прорывавшаяся наружу. Никто не мог сказать, как и почему, но Сэм Рид носил одежду и двигался с уверенностью и элегантностью, несмотря на приземистость, которая так презиралась в низших классах.

Бархатный рукав сполз с его протянутой руки. Он стоял неподвижно, согнув руку, глядя на женщину сузившимися стальными глазами на румяном лице.

Спустя мгновение, повинуясь импульсу, который она не смогла бы назвать, женщина улыбнулась снисходительной улыбкой. Движением плеча она отбросила рукав и вытянула стройную руку с толстыми золотыми кольцами, насаженными у основания на каждый палец. Очень нежно она положила ладонь на руку Сэма Рида и сделала шаг к нему. На его толстой руке, поросшей рыжими волосами, где переплетались тугие мускулы, ее рука казалась восковой и нереальной. Она почувствовала, как при ее прикосновении напряглись его мышцы, и улыбка ее стала еще снисходительнее.

Сэм сказал:

— Когда я в последний раз видел вас на карнавале, ваши волосы не были черными.

Она искоса взглянула на него, не потрудившись заговорить. Сэм, не улыбаясь, смотрел на нее, рассматривая черту за чертой, как будто это был портрет, а не живая женщина, оказавшаяся здесь лишь по капризу случая.

— Они были желтыми, — наконец решительно сказал он. Теперь воспоминание прояснилось, вырванное из прошлого в мельчайших деталях, и поэтому он понял, как сильно был поражен в детстве. — Это было… тридцать лет назад. В тот день вы были тоже в голубом. Я хорошо это помню.

Женщина без всякого интереса сказала, повернув голову так, будто разговаривала с кем-то другим:

— Вероятно, это была дочь моей дочери.

Это потрясло Сэма. Конечно, он хорошо знал о долгоживущей аристократии. Но ни с кем из них раньше не разговаривал непосредственно. Для человека, который считает свою жизнь и жизнь всех своих друзей десятилетиями, встреча с тем, кто считает жизнь столетиями, производит ошеломляющее впечатление.

Он рассмеялся — редким, коротким смешком. Женщина повернула голову и взглянула на него со слабым интересом: она никогда раньше не слышала у представителей низшего класса такого смеха — смеха самоуверенного, равнодушного человека, довольного собой и не заботящегося о своих манерах. Многие до Кедры Уолтон находили Сэма очаровательным, но мало кто понимал, почему. Кедра Уолтон поняла. Это было то самое качество, в поисках которого она и ее современники навешивали варварские украшения, протыкали уши и распевали воющие кровожадные баллады, которые для них были лишь словами, — пока. Это была жизнеспособность, жизнестойкость, мужество, утраченные людьми в этом мире.

Она презрительно взглянула на него, слегка повернула голову, так что каскад черных локонов скользнул по плечам, и холодно спросила:

— Ваше имя?

Его рыжие брови сошлись над носом.

— Незачем вам знать, — ответил он с намеренной грубостью.

На мгновение она застыла. Потом как будто горячая волна прокатилась по ее телу, по мышцам, нервам, расслабляя тело, разгоняя холодок отчужденности. Она глубоко вздохнула, ее украшенные кольцами пальцы скользнули по рыжим волосам на его руке.

Не глядя на него, она сказала:

— Можете рассказать мне о себе — пока не наскучите.

— Вам легко наскучить?

— Очень.

Он оглядел ее сверху вниз. То, что он видел, ему нравилось, и он подумал, что понимает ее. За 40 лет жизни Сэм Рид накопил немалые знания о жизни башен — не только об обычной жизни, которая видна всем, но и о тех скрытых, темных методах, которые использует раса, чтобы подхлестнуть гаснущий интерес к жизни. Он решил, что сможет удержать ее интерес.

— Идемте, — сказал он.

Это был первый день карнавала. На третий и последний день она впервые намекнула Сэму, что эта случайная связь может не прерваться с концом карнавала. Он был удивлен, но не обрадован. Во-первых, существовала Розата. А во-вторых… Сэм Рид был заключен в тюрьму, из которой никогда не сможет вырваться, но он не согласен на кандалы в своей тюремной камере.

Повиснув в невесомости пустой тьмы, они следили за трехмерным изображением. Это удовольствие было чрезвычайно дорого. Оно требовало искусных операторов и по крайней мере один управляемый роботом самолет, снабженный специальными длиннофокусными объективами и телевизором. Где-то далеко над континентом Венеры висел самолет, сфокусировав внимание на происходящей внизу сцене.

Зверь боролся с растением.

Он был огромен, этот зверь, и великолепно вооружен для борьбы. Но его огромное влажное тело было покрыто кровью, струившейся из ран, нанесенных ветвями с саблеобразными шипами. Ветви хлестали с рассчитанной точностью, разбрызгивая капли яда, который блестел во влажном сыром воздухе. Звучала музыка, импровизируемая таким образом, чтобы соответствовать ритму схватки.

Кедра коснулась клавиши. Музыка стихла. Самолет парил где-то далеко над битвой, импровизатор неслышно перебирал кнопки. Кедра в темноте со слабым шелковым шелестом волос повернула голову и сказала:

— Я ошиблась.

Сэм хотел досмотреть конец схватки. Он нетерпеливо и резко спросил:

— В чем?

— В вас. — В темноте его щеки слегка коснулся палец. — Я вас недооценила, Сэм. Или переоценила. Или и то и другое.

Он покачал головой, чтобы избежать прикосновения пальца. Протянул в темноте руку, провел по гладкой закругленной щеке и углубился в черные волосы. Ухватился за золотое кольцо, сжимавшее волосы, и грубо потряс из стороны в сторону. Волосы мягко касались его руки.

— Довольно с вас, — сказал он. — Я не ваш любимый щенок. Что вы имели в виду?

Она рассмеялась.

— Если бы вы не были так молоды, — с оскорбительным выражением сказала она.

Он так резко отпустил ее, что она покачнулась и, чтобы восстановить равновесие, ухватилась за его плечо. Он молчал. Потом негромко спросил:

— Сколько же вам лет?

— Двести двадцать.

— И я вам наскучил. Я ребенок.

Смех ее был равнодушным.

— Не ребенок, Сэм, — вовсе не ребенок! Но наши взгляды так различны. Нет, вы не наскучили мне. Это-то и беспокоит меня. Я хотела бы, чтобы вы наскучили. Тогда я могла бы оставить вас сегодня и забыть обо всем случившемся. Но что-то в вас есть, Сэм… не знаю. — Голос ее стал задумчив. За ней музыка поднялась в кричащем крещендо, но очень тихо. Далеко в болотах один из соперников торжествовал победу.

— Если бы вы только были таким человеком, каким кажетесь, — говорила Кедра Уолтон. — У вас отличный мозг. Как жаль, что вы так недолго сможете использовать его. Я хотела бы, чтобы вы не были одним из этих многих. Я вышла бы за вас замуж — на время.

— Каково чувствовать себя богом? — угрюмо спросил ее Сэм.

— Простите. Звучит покровительственно? А вы заслуживаете большего. Каково чувствовать? Ну, мы бессмертные… С этим ничего нельзя сделать. Это хорошо… и пугающе. Это ответственность. Первые сто лет я училась, путешествовала, изучала людей и мир. Потом сто лет увлекалась интригами. Училась, как дергать за ниточки, чтобы Совет принял нужное мне решение, например. Нечто вроде джиу-джитсу для мозга. Затронуть самолюбие человека и заставить его реагировать на это так, как мне нужно. Я думаю, вы сами хорошо знаете эти штуки — только вы никогда не сможете овладеть этим искусством так, как я. Жаль. Что-то в вас есть и я… ну, неважно.

— Не говорите о браке. Я не женюсь на вас.

— О, женитесь. Я могу попытаться даже и сейчас. Я могу…

Сэм перегнулся через ее колени и нажал выключатель. Послышался щелчок, и в маленькой комнате со множеством подушек вспыхнул свет. Кедра замигала своими прекрасными, лишенными возраста глазами и засмеялась, наполовину протестуя, наполовину удивляясь.

— Сэм! Я ослепла. Не нужно. — Она потянулась, чтобы выключить свет. Сэм схватил ее руку и сжал пальцы с тяжелыми золотыми кольцами.

— Нет. Слушайте. Я оставлю вас немедленно и никогда не захочу увидеть снова. Поняли? У вас нет ничего, что бы я захотел. — Он резко встал.

Что-то змеиное было в том, как она ровным, быстрым движением поднялась на ноги, слегка звеня многочисленными золотыми блестками на платье.

— Подождите. Нет, подождите! Забудьте обо всем, Сэм. Я хочу кое-что показать вам. Это были только слова. Сэм, я хочу, чтобы вы отправились со мной на Небо. У меня есть для вас проблема.

Он холодно смотрел на нее, глаза его были стальными щелками над рыжими ресницами и грубыми кустистыми бровями. Он назвал сумму, в которую ей это обойдется. Она улыбнулась и ответила, что заплатит, слабая египетская улыбка задержалась в углах ее рта.

Он пошел вслед за ней из комнаты.

Небо почти соответствовало полузабытому месту рождения человечества. Это была земля, но земля, окруженная романтическим ореолом. Небо представляло собой гигантский полукупол, стены которого были усеяны множеством небольших комнаток, нависавших над гигантским помещением внизу. Каждая комната могла быть изолирована от остальных; особое устройство из перекрещивающихся лучей могло создать впечатление пребывания в гуще толпы. Можно было также в соответствии с оригинальным замыслом архитектора наслаждаться иллюзией земного окружения.

Правда, пальмы и сосны росли из одного и того же суррогата почвы, виноград, розы и цветущие деревья заслоняли друг друга, но это никого не смущало. Только ученый понял бы, в чем дело. Времена года давно стали экзотической частью истории.

Это было странное и великолепное зрелище — цвет земной поверхности менялся от зеленого к коричневому, а потом к сверкающему голубовато-белому, потом снова появлялись бледные зеленые лезвия, набухали почки и все это естественно, так непохоже на контролируемый рост гидропоники.

Кедра Уолтон и Сэм Рид пришли на Небо. От входа они видели огромную сияющую полусферу, усеянную сверкающими ячейками, как обрывками яркого разорванного сна, двигающимися и плывущими, поднимающимися и опускающимися в сложном переплетении лучей. Далеко внизу, очень далеко, виднелся бар змеевидная черная лента; ноги многочисленных мужчин и женщин делали его похожим на многоножку.

Кедра заговорила в микрофон. Одна из кружащихся ячеек сошла со своей орбиты и мягко опустилась перед ними. Они вошли, и ощущение падения подсказало Сэму, что они снова плывут в воздухе.

У низкого столика на подушечках сидели мужчина и женщина. Сэм сразу узнал мужчину. Это был Захария Харкер, глава самой большой семьи бессмертных. Высокий человек с красивым лицом, носившем на себе отпечаток — нет, не возраста — опыта, зрелости, и этот отпечаток контрастировал с юными, лишенными возраста свежими чертами. Его ровное спокойствие исходило изнутри, спокойная уверенность, спокойная вежливость, спокойная мудрость.

Женщина…

— Сари, моя дорогая, — сказала Кедра, — я привела гостя. Сари — моя внучка. Захария, это… я не знаю его фамилии. Он не говорил мне.

У Сари Уолтон было деликатное презрительное лицо — очевидно, семейная черта. Волосы ее невероятного зелено-золотого цвета в тщательно организованном беспорядке падали на обнаженные плечи. На ней было прекрасное платье из шерсти животного с поверхности, украшенное полосками, как тигровая шкура. Тонкое и гибкое, оно опускалось до колен и широкими складками развертывалось вокруг лодыжек.

Двое бессмертных подняли головы, на их лицах отразилось удивление. Сэм почувствовал, что они подавили внезапный порыв негодования. Он почувствовал себя неуклюжим, сознающим свою грубость и непривлекательность для этих аристократов. И свою незрелость. Как ребенок, восстающий против взрослых, Сэм восставал против высшего знания, светившегося на этих прекрасных спокойных лицах.

— Садитесь, — Кедра указала на подушки. Сэм неуклюже опустился, принял напиток и посмотрел на хозяев с горячим неприятием, которое и не пытался скрыть. Да и зачем ему скрывать?

Кедра сказала:

— Я думала о вольном товарище, когда привела его сюда. Он… как ваша фамилия?

Сэм угрюмо назвался. Она откинулась на подушки, золотые кольца мягко сверкнули на пальцах руки, принявших напиток. Она казалась абсолютно безмятежной, но Сэм ощущал в ней скрытое напряжение. Он подумал, чувствуют ли это другие.

— Мне лучше объяснить вам сначала, Сэм Рид, — сказала она, — что предыдущие двадцать лет я провела в созерцании.

Он знал, что это значит — нечто вроде интеллектуального женского монастыря, высшая религия разума, там слушатели отрекались от мира в стремлении найти — как можно описать это состояние? Нирвана? Нет, стасис, может быть, мир, равновесие.

Он знал о бессмертных больше, чем они, вероятно, подозревали. Он сознавал, насколько может знать короткоживущее существо, как совершенна жизнь, которая будет продолжаться тысячу лет. Их жизнь становилась частью огромной, но единой мозаики, создаваемой, впрочем, из тех же элементов, что и обычная жизнь. Вы можете прожить тысячу лет, но секунда всегда остается секундой. И периоды созерцания необходимы, чтобы сохранить душевное равновесие.

— Ну и что же с вольным товарищем? — хрипло спросил Сэм. Он знал, что общественный интерес сосредоточен сейчас на Роберте Хейле, последнем воине. Глубокая неудовлетворенность, вызывавшая стремление ко всему примитивному, привела к тому, что вольный товарищ, затянутый в синтетическое великолепие, овладел всеми умами. Все готовы были принять его проект колонизации поверхности.

Или, вернее, думали, что готовы. Пока весь проект оставался на бумаге. Когда дело дойдет до настоящей борьбы с дикой яростью, которой была континентальная Венера, — что ж, реалисты подозревали, как совсем по-другому может обернуться дело. Но сейчас крестовый колонизационный поход Роберта Хейла был принят с неразумной радостью.

— Что с ним? — повторил Захария Харкер. — Он не сработает. Как вы думаете, Сэм Рид?

Сэм нахмурился. Он фыркнул и покачал головой, не беспокоясь о словах. Он осознавал свое растущее желание вызвать несогласие среди этих равных цивилизованных бессмертных.

— Выйдя из созерцания, — сказала Кедра, — я обнаружила, что проект вольного товарища — самое интересное из случившегося. И самое опасное. По многим причинам мы считаем, что сейчас попытка колонизации будет гибельной.

— Почему?

Захария Харкер наклонился над столом, чтобы поставить напиток.

— Мы еще не готовы, — спокойно сказал он. — Требуется тщательная подготовка, психологическая и технологическая. А мы гибнущая раса, Сэм. Мы не можем позволить себе ошибку. А этот проект вольного товарища обречен на неудачу. Его нельзя допустить. — Он поднял брови и задумчиво посмотрел на Сэма.

Сэм сощурился. у него появилось неприятное чувство, будто этот глубокий спокойный взгляд может прочесть в его лице больше, чем он хотел. Ничего нельзя сказать об этих людях с уверенностью. Они слишком долго живут. Возможно, они слишком много знают.

Он грубо сказал:

— Вы хотите, чтобы я убил его?

В маленьком помещении на мгновение повисло молчание. У Сэма появилось ощущение, что до его слов они не думали заходить так далеко. Он чувствовал быстрый обмен мыслями вокруг — как будто бессмертные молча разговаривали друг с другом. Люди, прожившие так долго, несомненно, выработали способность чтения мыслей, хотя бы по работе лицевой мускулатуры. Казалось, молчащие бессмертные над головой Сэма обмениваются мыслями.

Потом Кедра сказала:

— Да, да, убейте его, если сможете.

— Это было бы лучшим решением, — медленно добавил Захария. — Сделайте это сейчас, сегодня. Не позже, чем через 48 часов. События развиваются слишком быстро. Если мы остановим его сейчас, некому будет занять его место — место лидера. Завтра, возможно, кто-нибудь сможет. Вы справитесь с этим, Сэм Рид?

Сэм презрительно сказал:

— Неужели вы все глупцы? Или знаете обо мне больше, чем я думаю?

Кедра рассмеялась:

— Мы знаем. Ведь прошло три дня, дорогой. Неужели вы думаете, что я позволила бы вовлечь себя в это с человеком, о котором ничего не знаю? В тот же вечер я знала вашу фамилию. К утру у меня уже были подробные сведения. И я знаю, что вам можно поручить такое задание. Вы справитесь с ним, если вам заплатят.

Сэм вспыхнул. Теперь он ненавидел ее сознательно. Ни один человек не смел так дурачить его.

— Вам это обойдется вдвое дороже, чем кому-нибудь в башне. — И он назвал очень высокую цену.

Захария сказал:

— Нет. За это мы можем…

— Пожалуйста, Захария, — Кедра подняла руку. — Я заплачу. У меня есть причины.

Он с беспокойством взглянул на нее. Эта причина явно выражалась на ее лице. Захария мигнул. Он надеялся, что их свободный брак, который прервался, когда она погрузилась в созерцание, вскоре можно будет возобновить. Видя, как она смотрит на Сэма, он понял, что это будет не скоро.

Сари наклонилась вперед и положила свою бледную узкую руку на его ладонь.

— Захария, — сказала она, и в голосе ее было предупреждение и обладание. — Пусть она поступает по-своему, дорогой. У нас достаточно времени для всего.

Бабушка и внучка — почти зеркальное отражение друг друга обменивались взглядом, в котором Сэм, ничего не пропускавший, прочел и соперничество и понимание.

Захария сказал:

— Взгляните туда. — Он двинул рукой, и стена ячейки стала прозрачной. Ячейка проплывала мимо небольшого углубления в стене, в котором сидел человек. — Он здесь уже два часа. — продолжал Захария.

Ячейка подплыла еще ближе. Человек высокий, худой, смуглый, хмурый. На нем тусклый коричневый костюм.

— Я знаю его, — сказал Сэм и встал. Пол слегка качнулся от его движения. — Отпустите меня. Я позабочусь о нем для вас.

У длинного прилавка он нашел свободное место и заказал выпивку. Бармен пристально взглянул на него. Здесь место свиданий бессмертных и представителей высшего класса; нечасто человек такой плебейской внешности, как Сэм, появлялся тут. Но что-то в хмуром выражении и повелительном приказе Сэма было такое, отчего бармен пробормотал: «Да, сэр», — и принес заказанное.

Сэм сидел долго. Он еще два раза заказывал выпивку, а огромная раковина гудела и поворачивалась над ним и толпа заполняла купол музыкой и неразборчивым бормотанием. Сэм следил, как ячейка с коричневой фигурой бесцельно плыла по широкому кругу. Он ждал, когда бессмертный спустится, и очень быстро рассуждал.

Сэм был испуган. Опасно вмешиваться в дела бессмертных, даже просто политически. А уж вмешиваться эмоционально — чистое самоубийство. У Сэма не было никаких иллюзий насчет своих шансов выжить после того, как он будет им не нужен. Он видел, с каким задумчивым выражением рассматривал его Захария Харкер.

Когда ячейка вольного товарища опустилась, Сэм уже готов был встретить ее. Он не стал тратить слов.

— Только что меня наняли, чтобы убить вас, Хейл, — сказал он.

Спустя час, когда банда Шеффилда вышла на след Сэма, они вдвоем покидали небо.

Сэм Рид никогда не продвинулся бы так далеко в своей карьере, если бы он не был умелым и убедительным оратором. Роберт Хейл очень часто становился целью убедительных ораторов с тех пор, как объявил о своем проекте, и умел с ними справляться. Но здесь молчаливо говорила кровь Харкеров, вызвав ответ у бессмертного Хейла, и хотя он сам относил свой успех на счет убедительности речи, на самом деле содействовала глубокая убежденность, унаследованная им от бессмертных предков. Именно она убедила вольного товарища.

Сэм говорил очень быстро и и в то же время спокойно. Он знал, что отныне его жизнь и жизнь Хейла тесно связаны друг с другом, связаны короткой ниткой — длиной в 48 часов. В этих пределах оба в безопасности. За ними оба должны умереть, если им в голову не придет что-нибудь очень-очень умное. Голос Сэма, когда он объяснял это, был полон искренней убежденности.

В этот момент их и нашли парни Шеффилда. Двое вышли из портала Неба и ступили на медленную ленту движущегося Пути. Здесь толпа на мгновение разделила их, и Сэм, пробиваясь назад, слишком поздно увидел поднесенную к его лицу черную грушу и вдохнул болезненный аромат невидимого порошка, не успев задержать дыхание.

Все вокруг замедлилось и остановилось.

Кто-то схватил его за руки. Его повели по Пути. Шары и лампы бросали пятна света на улицу, пока она не повернула; здесь они превратились в пятна гипнотического цвета. Путь давно скользил, и над ним висели ароматные сияющие дымы. Но Сэм видел все как бы остановившимся. Смутно он осознавал, что это его собственная ошибка. Он позволил Кедре отвлечь себя, он позволил себе заняться новой работой, не закончив старую, а она требовала всего внимания. И за это он сейчас и расплачивался.

Потом что-то похожее на медленный водоворот нарушило ровное движение пути. Сэм смутно воспринимал толчки, крики, удары кулаков. Он не мог рассмотреть лица, но все время на другие, смутно знакомые лица — все они кричали — накладывалось лицо вольного товарища.

Как во сне, он видел, как все другие отступили к медленным краям пути. Робин Хейл схватил его за руку.

Он позволил вести себя. Он двигался и в то же время не двигался. Мозг его почти перестал функционировать. Он смутно сознавал, что они поднялись в одно из гидропонных помещений, где Хейл отсчитал монеты дежурному. И вот они стоят перед резервуаром, в котором теснится тяжелая серо-зеленая листва.

Откуда-то издалека доносился голос Хейла:

— Обычно он растет на этом кустарнике. Будем надеяться, что они не успели дать слишком большую дозу. Тогда уже ничего не поможет. Вот! — Звук скребущих ногтей, Хейл растер в руках какой-то голубоватый лишайник и бросил Сэму в лицо.

Внезапно все движения бешено ускорились, Сэм начал чихать. Жалящая боль охватила его мышцы и переместилась в мозг. Здесь она взорвалась, поднялась до крещендо, упала.

Потея и дрожа, он обнаружил, что снова может говорить. Время и движение стали нормальными, и он, мигая, посмотрел на Хейла.

— Все в порядке? — спросил вольный товарищ.

— Я… да. — Сэм вытер глаза.

— Что это было? — без интереса спросил Хейл.

— Моя собственная ошибка, — коротко ответил Сэм. — Личное дело. Займусь им позже, если выживу.

Хейл засмеялся.

— Идемте ко мне. Я хочу с вами поговорить.

— Они не понимают, что их ждет, — угрюмо сказал вольный товарищ. Никого не могу убедить. Все они представляют себе романтический крестовый поход, а никто из них никогда не ставил ногу на сухую землю.

— Убедите меня, — сказал Сэм.

— Я виделся с Логистом, — начал Хейл. — Крестовый поход — это его идея. Мне нужно было… что-нибудь. Я нашел его, но теперь начинаю бояться. Он уходит у меня из рук. Люди слишком эмоциональны. Они вцепляются в меня, как собаки, в поисках романтики. Все, что я могу им предложить, это лишения, каких они и представить себе не могут, и надежду на успех для следующих поколений. Но такой дух исчез из нашей расы, когда она поселилась в башнях. Может быть, подводные горизонты слишком узки. Люди не видят дальше стен или собственного носа. — Он улыбнулся. — Я предлагаю не мир, но меч. Но мне никто не верит.

— Я сам никогда не был наверху, — сказал Сэм. — На что это похоже?

— Вы видели поверхность с самолетов над джунглями. И большинство людей тоже. Но это ошибка — смотреть сверху. Сверху джунгли выглядят неплохо. Я хотел бы поместить передатчик вниз, в тину, чтобы стали видны и грязевые волны, разъедающие все вокруг, и хлещущие ядом ветви. Но если бы я так сделал, мой крестовый поход и вся колонизация тут же рухнули бы. Он пожал плечами.

— Вы знаете, я уже начал в старом форте, — продолжал он. — Сейчас форт захвачен джунглями. Старые стены и барьеры дезактивированы и бесполезны. Вся гигантская техника теперь мертва. Все внутри заполнено растительностью, кишащей червями, змеями и ядовитыми кустарниками. Мы расчистили место, но удерживать его — это выше наших сил. Одни лишайники способны проесть насквозь дерево, стекло, сталь и плоть! И мы мало что знаем о джунглях. Здесь, на Венере, у экологии нет земных параллелей. Да и просто удерживать форт недостаточно. Он должен сам содержать себя.

— Потребуются деньги и поддержка, — напомнил ему Сэм. — Семьи против — теперь.

— Я знаю. Думаю, они ошибаются. И Логист тоже.

— Вы занимались этим один?

Хейл кивнул:

— До сих пор — да.

— Почему? Энергичный человек может вам помочь.

— Такого человека нет. Для другого это обман. Я верю в это, Рид. Со мной это — крестовый поход. Но другому человеку, знающему всю правду, я бы не поверил.

Ослепительная идея начала формироваться в мозгу Сэма. Он сказал:

— Мне вы поверите?

— Почему я должен вам верить?

Сэм быстро вспоминал, много ли успел сказать Хейлу. Не слишком много. Можно продолжать.

— Потому, что я рисковал шеей, чтобы предупредить вас, — сказал он. Если бы я выполнил задание Харкеров, уже сейчас я немало бы заработал. Но я не выполнил. Я еще не говорил вам, почему. Я хочу принять участие в осуществлении вашего плана колонизации. При этом я тоже кое-что заработаю — не стану отрицать.

— Я только что сказал вам, что мой проект не может получиться, заметил Хейл. Но глаза его блеснули.

— Пойман, — подумал Сэм, а вслух сказал: — Может быть и нет. Вам нужна мощная поддержка. Думаю, я смогу обеспечить ее. Мы дадим участникам крестового похода другую цель, заменив ею настоящую, дадим что-то такое, что они смогут достичь в течение своей жизни. И это не обман. Могу я попробовать?

Хейл задумчиво пощипывал подбородок. Наконец он сказал:

— Идемте со мной к Логисту.

Сэм уклонился, Он боялся Логиста. Его собственные причины были не таковы, чтобы выдержать свет чистого разума. Но за Хейлом было несколько столетий опыта. Они спорили примерно с час.

Затем Сэм отправился с ним на свидание с Логистом.

Шар заговорил с ними, сияющий белый шар на металлическом пьедестале. Он сказал:

— Я говорил вам, что не могу предсказывать будущее, Хейл.

— Но вы знаете верные ответы.

— Верный для многих ответ может оказаться неверным для Сэма Рида.

Сэм беспокойно зашевелился.

— Значит, получается два ответа, — сказал он. Он считал, что разговаривает с машиной, и поэтому слегка ослабил бдительность: ведь машины не люди. Волей-неволей ему пришлось сообщить необходимые требования. Теперь он беспокойно ждал, чувствуя, как идут часы, оставшиеся до назначенного срока, а Кедра и Харкер ждут сообщения о смерти вольного товарища.

В серебряном шаре плавали тени, разорванные отображения длинного сардонического лица Логиста. Робин Хейл улавливал сходство, но он знал, что для человека, не знающего секрета, эти тени бессмысленны.

— Люди башен не пионеры, — сказал Логист. — Вам понадобятся заключенные.

— Нам понадобятся хорошие люди, — сказал Хейл.

— Большинство преступников — хорошие люди. Они просто оказались не в своей социальной группе или не в своем времени. Любой антиобщественный индивидуум может стать общественным в правильном окружении. Недовольные и преступники станут вашими лучшими людьми. Вам понадобятся биологи, натуралисты, геологи…

— Нам придется платить огромные суммы, чтобы получить даже второсортных специалистов, — возразил Сэм.

— Не придется. Вы удивитесь, как много недовольных даже среди лучших специалистов. Башни слишком благоустроенны. Ни один хороший работник не будет счастлив, если использует свои возможности не полностью, а кто в башнях использовал свои возможности полностью после завершения строительства?

— Значит, вы думаете, мы можем действовать? — спросил Хейл.

— Если вы с Ридом избежите текущей опасности, спросите меня снова.

— Хейл сказал мне, — вмешался Сэм, — что Логист не согласен с семьями насчет колонизации. Почему вы не поможете тогда нам против семей?

Тени зашевелились в шаре: Логист качал головой.

— Я не всемогущ. Семьи действуют уверенно. У них возможность заглядывать далеко. Интригами и влиянием они определяют решения Совета, хотя Совет совершенно свободен в своих решениях. Но за ним находятся семьи и определяют политику, а потом следят, чтобы их решения выполнялись. Номинально советы и губернаторы правят башнями. В действительности ими правят бессмертные. У них хорошее социальное сознание, но они безжалостны. Законы, которые они проводят, могут показаться жестокими короткоживущим, но внуки жертв этих законов могут поблагодарить бессмертных за их жестокость. С точки зрения семей общее добро охватывает долгий промежуток времени. Но в этом случае, я думаю, они ошибаются.

Раса быстро идет к упадку. Семьи считают, что мы не выдержим еще одной попытки колонизации. Если она не удастся, мы погибли. Другой политики больше не будет. У нас для этого не будет не материалов, ни желания. Нужно ждать, пока они решат, что неудача исключена. Я считаю, что они ошибаются. Я говорю, что раса приходит в упадок быстрее, чем они думают. Если мы будем ждать их согласия, мы будем ждать слишком долго…

Но этой планетой правят семьи. Не Логист. Я слишком часто противоречил их мнениям в других вопросах, и теперь они не верят мне. Они считают, что я во всем против них.

Для Робина Хейла это была старая история. Когда голос замолчал, он нетерпеливо сказал:

— Можете дать нам прогноз, Логист? Есть ли у нас шансы на успех?

Некоторое время Логист ничего не говорил. Затем из шара донесся любопытный звук. Хихиканье, перешедшее в хохот, удивило Хейла и совершенно изумило Сэма Рида. Невероятно, что машина может смеяться.

— Поверхность должна быть колонизирована, — сказал Логист, все еще смеясь. — У вас есть шанс, хороший шанс. И очень хороший, если с вами Рид. Это все, что я могу сказать, Хейл. Думаю, этого достаточно.

Сэм замер, глядя на тени, плывущие в шаре. Все, что он представлял себе заранее, перевернулось в его голове.

Неужели Логист все-таки обманщик? Неужели он предлагал им лишь загадки? Но если он ошибался относительно Сэма, то какова цена остальных его слов?

— Спасибо, Логист, — говорил вольный товарищ. Сэм удивленно смотрел на Робина Хейла. Почему он благодарит машину, особенно такую, которая только что доказала свою ошибочность?

Хихиканье продолжало доноситься из шара, когда они повернулись, чтобы уходить. Оно перешло в хохот, который сопровождал их по всему залу. В хохоте звучала одновременно и симпатия, и ирония.

Логист из глубины своего тысячелетнего опыта хохотал над будущим Сэма Рида.

— Если вы избежите текущей опасности… — процитировал Рид слова Логиста. Он сидел за пыльным прозрачным пластиковым столом, глядя на вольного товарища. Они находились в тусклой тайной комнате Слайдера. Пока они здесь, им не угрожает опасность. Но ведь нельзя находиться тут вечно. Сэм соображал, сколько тайных слуг семей следят за передвижениями его и Хейла.

— Есть идеи? — спросил Хейл.

— Вы не очень обеспокоены. В чем дело? Вы мне не верите?

— Верю. Я согласен, что не мог бы поверить первому встречному, который подошел бы ко мне в толпе и сказал, что нанят, чтобы убить меня. Легко так сказать, когда ждешь от этого какой-то выгоды. Но я ожидал решительных ходов со стороны семей и… я верю Логисту. Итак, есть ли у вас идеи?

Сэм посмотрел на него из-под нахмуренных красных бровей. Он начинал ненавидеть Хейла за легкость его согласия. Он хотел этого. Он нуждался в этом. Но ему не нравились мотивы Хейла. Хейл не мог легко поставить успех или неуспех своего крестового похода от энергичного человека, чью роль играл Сэм. Даже если Логист вынес благоприятное суждение и Хейл безоговорочно верил Логисту, был еще и другой мотив.

Робин Хейл был бессмертен.

То, что Сэм ощущал и ненавидел в Уолтонах и Харкере, он ощутил и возненавидел в Хейле. Крайнюю самоуверенность. Они не были рабами времени, время служило им. Человек с сотнями лет опыта сталкивался со всеми социальными обстоятельствами, с которыми была вероятность столкновения. У него были перед глазами аналогичные случаи. У него было время экспериментировать, время подумать и испытать ответные реакции, пока он не подберет наилучший способ действий в данных обстоятельствах.

Это нечестно, по-детски думал Сэм. Проблемы, которые не в состоянии разрешить короткоживущие, бессмертные, обладающие почти безграничными ресурсами времени, знают вдоль и поперек. И еще нечестно — проблемы, по отношению к которым обычные люди должны принимать болезненные решения, для бессмертных могут решаться простым ожиданием. Бессмертные всегда могли повторить: «И это пройдет…»

Сэм глубоко вздохнул и достаточно уклончиво ответил на вопрос Хейла:

— Семьи — я имею в виду в особенности Уолтонов и Харкеров — не ударят открыто. Они не заходят быть связанными с вашей смертью. Они не боятся масс, потому что у масс нет организации. Вопрос о революции никогда не вставал, потому что для революции никогда не было причин. Семьи беспристрастны. Только в связи с такими делами, как этот колонизационный крестовый поход, может возникнуть такой вопрос, и — я надеюсь — этот вопрос для них опасен. Потому что впервые массы будут организованы, организованы вокруг идеи крестового похода. — Он искоса взглянул на Хейла. — У меня есть идея, как использовать это, но… — Сэм посмотрел на пыльный экран телевизора в стене, — пока я не могу объяснить ее.

— Хорошо, — Хейл говорил спокойно. Это вполне нормально, сказал себе Сэм, со внезапно убыстрившимся пульсом осознав впервые за все время, что для этого человека война — эта великолепная вещь из мертвого прошлого была семейной историей. Он видел убийства и сам убивал. Угроза смерти так знакома ему сейчас, что он смотрит ей в лицо спокойно. Сэм заново возненавидел его.

— Тем временем, — он заставлял себя говорить спокойно, — я собираюсь продать себя вам за идею крестового похода. Могу я говорить?

Хейл улыбнулся и кивнул.

— Перед нами проблема завоевания новообращенных. Нам нужны люди, занимающие ключевые позиции, и нужна рабочая сила. Первые дороги. Вторые… вы сможете защитить своих помощников?

— От любой опасности. Но не от скуки. И не от некоторых вещей, например, от лишайников — они могут пробраться в вентиляторы и съесть человека живьем. Некоторые клетки мутируют под влиянием ультрафиолетового излучения. О, это не просто приключение.

Значит, нам понадобится защита. Неудовлетворенные. Преуспевшие в технике и неудачники в личных делах.

— Что же вы предлагаете? — Лаконичный голос наполнял Сэма неосознанным возмущением. У него было подозрение, что этот человек знает большинство ответов, что он ведет Сэма за собой, частично чтобы испытать его, частично надеясь на свежие мысли, которые он потом сможет использовать для себя. И все же — под уверенностью, под всем огромным опытом иногда проявлялась такая наивность, что Сэм не терял надежды. В основе Хейл был крестоносцем. В основе он был самоотверженным и мечтательным. Даже миллион лет опыта — а не несколько столетий — никогда не дали бы ему того, с чем был рожден Сэм. Да, стоило попытаться…

— Конечно, нам нужны не просто неудачники, — продолжил он. — Нужно вспомнить, почему они недовольны. У вас были техники в старые дни, когда велись войны?

Хейл кивнул.

— Да, но за ними стояли традиции Вольных Товариществ.

— Мы начнем новую традицию. Не знаю, какую. Ad astra per aspera,[1] может быть. — Сэм задумался. — Можете ли вы просмотреть психозаписи и личные дела тех старых техников?

— Некоторые из них, должно быть, сохранились. Думаю, что смогу. Но зачем?

— Это понадобится позже, но я думаю, в этом ответ. Найдите факторы, способствовавшие их успеху. Используйте большие интеграторы. Это даст нам правильное уравнение. Потом определите факторы, которые создают неудовлетворенность современных техников. Неизвестное в успехе техников периода войны плюс эквивалент старой традиции. Отыщите тех, у кого сегодня есть этот X, и дайте им новую традицию.

Я займусь пропагандой и семантическими комментариями. Сейчас нам нужно правильно направить общественное мнение. Ключевое слово, знамя. У современных крестоносцев должны быть прекрасная пропаганда и реклама. Я дал вам решение проблемы техников, теперь относительно рабочей силы и финансовой поддержки. — Сэм взглянул на спокойное лицо бессмертного и отвел взгляд. Но продолжал.

_ Придется тщательно подбирать добровольцев. Не так уж много сильных людей осталось у человеческой расы. Но они не дрогнут при первой же опасности. Мы заставим каждого потенциального колониста пройти серию очень строгих тестов. Обманем их, если сможем. Одна серия ответов для публики, другая — для нас. Нельзя открыто отвергнуть человека из=за потенциальной трусости: остальные откажутся проходить тесты. Но мы должны знать.

— Ну что ж, неплохо — сказал Хейл. — А деньги.

— Много ли у вас есть?

Хейл пожал плечами.

— Ерунда. У нас есть плацдарм, мы расчистили башню Дум. Но потребуются настоящие деньги, чтобы хотя бы удержать ее.

— Создайте компанию и продавайте акции. Людям всегда нравится игра. Особенно, если они получают дивиденды. А нужные им дивиденды — это не только деньги. Слава. Возбуждение. Романтика, без которой они страдают.

— Смогут ли отвергнутые добровольцы покупать акции?

Сэм рассмеялся.

— Я нашел выход! Каждый пакет акций будет приносить дивиденды в виде возбуждения и сенсации. Каждый шаг колонистов будет показан по телевизору с прямым лучом к каждому приемнику каждого владельца акций.

Хейл бросил на него взгляд, в котором смешивались гнев и восхищение. Сэму показалось даже, что он уловил нечто вроде одобрения. Но ответ Хейла разочаровал его.

— Нет. Это обман. Колонизация — не развлечение для любителей острых ощущений. Я говорил вам: это тяжелая работа, а не романтика. Это не увеселение, а тяжелая, нудная работа.

— Но она может быть и увлекательной, — уверял его Сэм. — И должна быть. Придется идти на компромиссы. Люди платят за сенсацию. На них можно основать колонизации.

Хейл неодобрительно повел плечами.

— Мне это не нравится.

— Конечно, но это нужно сделать. Чисто теоретический вопрос — можно ли использовать что-нибудь сейчас из происходящего на поверхности?

После паузы Хейл сказал:

— Ну, у нас неприятности из-за ходячего растения — оно термофильное. Его привлекает температура тела. Конечно, рефрижераторные установки в наших джунглях остановили его. Его легко уничтожить, бросив термит или что-нибудь горячее. Оно тянется к жару и сгорает в пепел.

— На что оно похоже?

Хейл перешел к подробностям. Сэм сидел откинувшись, довольный.

— То, что нужно. Совершенно безопасно, но выглядит отвратительно, как дьявол. Это поможет нам не отпугнуть добровольцев с самого начала. Пусть ваши люди выключат рефрижераторы и начнут сражение с растениями, а в это время кто-нибудь должен стоять наготове с термитом, но не в поле зрения камеры. Мы сообщим, что растения прорвались, покажем все по телевизору подействует.

— Нет, — сказал Хейл.

— Крестовый поход начнется с сенсации, — заметил Сэм. Но не стал настаивать. Наоборот, он напомнил о том, что оба они будут мертвы через 36 часов, если ничего не придумают. Он видел мерцание на стенном экране. Пора было переходить к следующему вопросу повестки дня.

— Семьи найдут возможность избавиться от нас без своего видимого вмешательства. Микробы, например. Они покончат с нами, если мы не предпримем решительных шагов. Моя мысль заключается в том, чтобы использовать такой оскорбительный намек, чтобы они растерялись. Пусть они вынуждены будут защищаться от нас.

— Что вы имеете в виду?

— Семьи очень заботятся о своем престиже. Их реальная власть — в долготе жизни. Но публика верит в их непогрешимость и поэтому вознесла их на вершину. Нападите на эту веру. Заставьте их защищаться.

— Но как?

— Вы любимец публики. Харкер дал мне лишь 48 часов, потому что боится, как бы какой-нибудь ваш сторонник не занял ваше место, даже если вас выведут из игры. — Сэм ударил себя в грудь. — Я такой человек. Мне приходится им стать, чтобы спасти свою шкуру. Но это вам дает выход. Мы разделим опасность пополам, если будем взаимозаменяемы. Если одного из нас убьют, это все равно не сорвет крестовый поход.

— Но как, ради дьявола, собираетесь вы в несколько часов стать таким важным в глазах публики? — действительно заинтересовался Хейл.

Сэм удовлетворенно улыбнулся. Потом ударил в ножку своего стула. В стене открылось отверстие, и вошел Слайдер.

Он опустил свое громоздкое тело на стул и с любопытством взглянул на Хейла. Сэм сказал:

— Первое: за мной идет банда Шеффилда. Я не могу немедленно начать борьбу с ними. У меня другое дело, поважнее. Можете отвлечь их?

— Попробую, — ответил Слайдер. Это была гарантия. Старик по-прежнему представлял главную опасность в подпольном мире башен.

— Спасибо. — Сэм повернул кресло, чтобы глядеть Слайдеру в лицо. Теперь самое важное. Мне нужно быстро подделать звуковую дорожку.

— Это нетрудно, — уверил его Слайдер, чихая.

— И чтобы лица соответствовали.

— Это труднее. Чьи лица?

— Во-первых, Захария Харкер. Ну и любой из Харкеров или Уолтонов, но Захария обязательно.

Слайдер пристально взглянул не него, забыв даже чихнуть.

— Харкер? — переспросил он. Затем неожиданно хихикнул. — Что ж, сделаю, но обойдется недешево. Когда должна быть сделана работа?

Сэм сказал ему.

Подделка звукозаписи — невероятно старый трюк, почти такой же старый, как сами звукозаписи. Требуется сравнительно небольшой навык, чтобы вырезать слова и расставить их в новой последовательности. Но лишь недавно была разработана техника, позволявшая подделать речь целиком. Требовался очень искусный и опытный оператор, чтобы разложить звуки речи на их составляющие и затем по этим составляющим соорудить совершенно новый отрезок речи. Причем перевести с одного языка на другой было невозможно из-за различия в артикуляции, но на одном языке из отрезка речи достаточной длины можно было извлечь все необходимые данные, чтобы конструировать любое продолжение.

Отсюда, конечно, далеко до подделки изображения говорящего. Губы, выговаривавшие каждый звук, останавливались, выделялись фрагменты их движения, затем заново воссозданное изображение сопоставляли со звуками.

Результат был поразителен для уха и глаза.

У Слайдера был доступ к специалисту, знавшему эту работу вдоль и поперек. А в хранилище имелось достаточное количество записей выступлений Харкеров и Уолтонов. Но и в лучшем случае это был опасный ход, и Сэм знал это. Однако выбора у него не было.

Потребовалось пять часов, чтобы убедить Хейла в необходимости этого обмана. Вначале Сэм убедил его в опасности для него лично. У здания, где они скрывались, стучались агенты семей, так что особенно убеждать Хейла не пришлось. Затем нужно было убедить его в том, что Сэму можно доверять. Сэм использовал запись микрореакций, проверяющую правдивость высказываний. Потребовались немалые семантические хитрости, потому что Сэму было что скрывать и приходилось избегать этих моментов в разговоре.

— Мы с вами почти мертвы, — говорил он Хейлу, а стрелка прибора показывала, что он говорит то, что думает. — Разумеется, этот трюк опасен. Это почти самоубийство. Но если уж мне предстоит умереть, то я хочу испробовать все шансы. А это наш единственный шанс, если, конечно, вы не придумаете чего-нибудь получше. Придумаете?

Бессмертный ничего не мог придумать.

И вот вечером по телевизору объявили, что Робин Хейл сделает важное заявление относительно колонии. Повсюду в башнях включались телевизоры. Все ждали. На самом деле им предстояло увидеть фальсифицированную запись выступления Харкеров и Уолтонов.

Частная жизнь бессмертных никогда не была вполне частной, и у Слайдера была сеть агентов, действовавших весьма эффективно. Известие о том, что будет выступать Хейл, привлекло всеобщее внимание.

И вот на больших общественных и бесчисленных частных экранах появилось лицо Робина Хейла. Он был одет для поверхности, говорил неохотно и торопливо, и это придавало его словам особую убедительность.

Он сказал, что собирался подробно рассказать им о великолепной идее его друга Сэма Рида, благодаря которой можно без отлагательств начать колонизацию. Но на поверхности произошли непредвиденные события, и теперь его вызывают наверх. Люди, глядящие в лицо новой смертельной угрозе, хотят воспользоваться опытом старого вольного товарища. Тут он отдал салют, и лицо его исчезло с экрана.

Лицо Хейла сменилось лицом Захарии Харкера. Потребовалось бы больше, чем опытный взгляд эксперта, чтобы уловить мельчайшие несоответствия, выдававшие тот факт, что это был синтез звуковых и световых волн. Даже Захария, глядевший на экран, не мог отрицать, что говорил он: каждый слышимый им звук и каждое движение были естественными.

Синтетическая речь была триумфом семантики. Для Сэма было типично, что он, пускаясь в смертельно опасную авантюру, не только очищал себя и Хейла, но и заботился о далеко уходящих в будущее планах колонизации. Итак, Харкер должен был назвать имя Сэма Рида — тот появился на экране и скромно встал за бессмертным, продолжавшим речь, — как общественного деятеля и филантропа, который делает возможным колониальный поход.

Сэм Рид, человек из народа, короткоживущий, но далеко видящий, поведет своих товарищей к успеху за Робином Хейлом в великом крестовом походе. Будущее расы — на поверхности. Даже Харкеры, сказал Захария, в конце концов были убеждены настойчивостью Сэма и Хейла. Скоро начнутся испытания и отбор добровольцев. Ad astra per aspera!

Он говорил об опасности. Вдавался в подробности, тщательно подбирая каждое слово. Он говорил о загнивании в башнях, о растущей расовой неполноценности, об уязвимости перед болезнями. Цель человечества не в башнях. Великая цивилизация Земли не должна найти свой конец под морями плодородной планеты. Ad astra!

Лицо Захарии исчезло с экрана, вперед выступил Сэм, чтобы закончить дело, нервный и глубоко обеспокоенный под внешним спокойствием. Сделав решающий шаг, он мучился сомнениями. Что сделают Харкеры, когда обнаружат, как их обманули? Как явно их глубочайшее убеждение было извращено и обращено против них перед всеми башнями, и в их же собственных словах! Они уже, должно быть, действуют: семьи умеют действовать быстро, когда это необходимо. Но что они сделают, Сэм не мог догадаться.

С экрана он говорил со спокойной убежденностью. Он подчеркнул, что все имеют возможность присоединиться к крестовому походу, если не лично, то с финансовой поддержкой. В искусных словах он описал трудности и опасности поверхности, он хотел, чтобы только самые храбрые шли в добровольцы. И чтобы добиться и этого и эффективно завершить свое выступление, он сделал самое заманчивое заявление.

То, что до сегодняшнего дня могло принадлежать только богатым, теперь предлагается всем, кто примет участие в величественном деле человечества. Каждый участник увидит, как используются его деньги, примет непосредственное участие во всех сенсациях и опасностях наземной жизни.

Смотрите!

На экране появилось туманное изображение джунглей, с захватывающей дыхание быстротой поднимавшихся к зрителю. Кольца бархатно-черной грязи усеивали цветочное одеяло древесных вершин. Одно из колец приблизилось, и стала видна радужная змея, скользящая по черноте. Грязь расступилась, и челюсти грязевого волка сомкнулись на змее. Дико перемешались грязь и кровь. Взбалтывая грязь и крича, сражающиеся исчезли из поля зрения, и бархатистый бассейн снова застыл, только круги пробегали по нему, да розовые пузыри поднимались время от времени к поверхности и глухо лопались, и этот глухой звук слышали все в башнях.

Сэм поблагодарил аудиторию. Он попросил слушателей потерпеть еще несколько дней, пока будет сформирована первая отборочная комиссия. Он заметил с высокомерной скромностью, что надеется заслужить их доверие своей службой им и вольному товарищу, который передал ему все такие дела, а сам сражается на поверхности в джунглях, которые так хорошо знает. Мы все, закончил Сэм, скоро сможем быть свидетелями этой борьбы, и люди, а не чудовища заслужат нашу симпатию в смелой попытке завоевать Венеру, как наши предки некогда завоевали старую Землю.

Семьи ничего не делали.

Это беспокоило Сэма больше, чем любые возможные действия. Потому что ему не с чем было бороться. В глубине души он не доверял этой тишине. Все попытки проинтервьюировать кого-нибудь из бессмертных по этому вопросу, занимавшему все умы, ни к чему не приводили. Они улыбались, кивали и отказывались комментировать — пока.

Но планы осуществлялись с головокружительной скоростью. В конце концов, говорил себе Сэм, что могут сделать Харкеры? Заявить во всеуслышание, что великолепная новая игрушка может оказаться опасной? Нельзя дать ребенку погремушку, а потом отобрать ее, не вызвал громкий рев. Люди башни были гораздо опаснее детей, и они привыкли опираться на уверенные руки. Уберите опору, и можно ждать неприятностей.

Сэм знал, что он выиграл лишь гамбит, а не игру. Однако у него было слишком много дел, чтобы беспокоиться о будущем. Все это, конечно, сплошное надувательство. Но он и не рассчитывал на большее.

Парадоксально, но Сэм рассчитывал на рассудительность Харкеров. Они считают, что эта попытка не удастся. Сэм был уверен, что они правы. Конечно, Логист считал, что колонизация удастся, и обычно Логист не ошибался. Разве может ошибиться машина? Но машина ошиблась, и очень грубо, в оценке самого Сэма, и поэтому неудивительно, что он вообще не доверял ее заключениям.

Единственное, что оставалось Сэму, это застраховаться от неудачи. Сэм охотился за большими деньгами. Публика хотела покупать, а Сэм продавал и продавал.

Он продал 300 процентов акций.

После этого он должен был потерпеть крушение. Если он вложит деньги в развитие поверхности, ничего не останется ему. Да и как он мог выплачивать доходы по тремстам процентам акций?

Но на бумаге все выглядело прекрасно. В поисках новых источников растущая культура поднималась из-под поверхности морей, стряхивая воду с гигантских плеч, большими шагами устремляясь на берег. А следующая цель межпланетные и межзвездные путешествия. Аd astra — великолепный сон, и Сэм выкачивал из него все возможное.

Прошло два месяца.

Розата, как и прочие плоды успеха, легко упала ему в руки. Сэм закрыл все свои три квартиры и вместе с Розатой нашел новое место, полное неслыханной роскоши. Его окна открывались на гидропонный сад, цветущий так же щедро, хотя и не так опасно, как джунгли над головой. Из этих окон он мог видеть огни всей башни, где под его дудку танцевал каждый человек. Это гигантское маниакальное великолепие, полное параноидального блеска, было подобно сну.

Сэм еще не осознавал этого, хотя, оглянись он назад, он понял бы. Но он вертелся все быстрее и быстрее, следуя за событиями, выходившими из-под его контроля. Если бы у него было время остановиться, подумать, подвести итоги. Но времени у него не было…

Розата сидела у его ног на низкой скамеечке, наигрывая на арфе и напевая, когда наступил момент прозрения.

Складки ее сине-фиолетового платья кружком лежали на полу, облачная голова склонялась над лирой.

— О, — медленно, медленно встала она и медленно подошла к нему… Как сладко голос ее произносил слова! Голос ее поднимался и опускался со строками старой баллады. — Но все она сказала, — сообщила Розата своим льющимся голосом — и была остановлена музыкальным гудением телевизора.

Сэм знал, что сообщение важное, иначе он не получил бы его в этот час. Неохотно он встал.

Розата не подняла головы. Она сидела совершенно неподвижно, как будто звук вызова заморозил ее. Затем, не поднимая глаз, она тронула струны лакированными ноготками и пропела последнюю строчку:

— Юноша, я думаю, ты умрешь…

Экран телевизора прояснился, когда Сэм нажал кнопку, и лицо, появившееся на нем, чуть не заставило его отшатнуться. Это было лицо Кедры Уолтон, и она была очень рассержена. Черные локоны развевались, как волосы Медузы, когда она придвинулась к экрану. Она, должно быть разговаривала с кем-то в глубине, ожидая, когда Сэм ответит на вызов, потому что гнев ее был направлен не против Сэма. Он это понял. Ее слова выдали ее.

— Сэм Рид, вы болван! — ровно и без всякого вступления заявила она. Египетское спокойствие исчезло с ее тонкого презрительного лица. Даже презрение исчезло! — Неужели вы в самом деле думали, что вам это удастся?

— Обязательно удастся, — заверил ее Сэм. Он был уверен, очень уверен в исполнимости своих планов.

— Бедный глупец, вы никогда раньше не имели дела с бессмертными. Наши планы действуют медленно. Мы можем себе это позволить! Но вы, конечно, не думали, что Захария Харкер позволит вам остаться в живых после того, что вы сделали? Он…

Голос за ней произнес:

— Позвольте мне говорить самому, Кедра, дорогая, — и с экрана на Сэма взглянуло гладкое, лишенное возраста лицо Захарии. Глаза его были задумчивы. — В чем-то я должен быть благодарен вам, Рид, — продолжал голос бессмертного. — Вы умны. У вас оказалось больше ресурсов, чем я ожидал. Вы заставили меня поднапрячься, а это большое удовольствие. К тому же вы сделали уязвимым Хейла и весь его честолюбивый проект. И за это я тоже хочу вас поблагодарить. Я люблю воздавать должное.

Глаза его были глазами человека, глядящего на что-то такое безличное, что Сэм ощутил холодную дрожь. Такая отдаленность во времени и пространстве, как будто Сэма здесь вообще нет.

Или будто Харкер смотрел на мертвеца. Что-то безличное и отдаленное отделяет живого от мертвеца. От Сэма Рида.

И в этот момент глубочайшего прозрения, потрясшего все его убеждения, Сэм понял, что, видимо, Харкер с самого начала знал, что Сэм перехитрит его в истории с Хейлом и перехитрит также и Хейла. Сэм был слабым звеном в крестовом походе Хейла, единственным звеном, которое, будучи заподозрено, приведет к крушению всего проекта. До сих пор Сэм думал, что никто не заподозрит.

Но Захария Харкер знал.

— Прощайте, Рид, — сказал ровный голос. — Кедра, дорогая…

На экране снова появилось лицо Кедры. Она по-прежнему сердилась, но гнев был поглощен другим чувством, когда ее глаза встретились с глазами Сэма. Длинные ресницы наполовину скрывали их, на ресницах виднелись следы.

— Прощай, Сэм, — сказала она. — Прощай. — Взгляд ее голубых глаз устремился куда-то за ее плечо.

Сэму хватило времени, чтобы повернуться и увидеть угрозу. Но не хватило — чтобы остановить ее. Потому что Розата стояла рядом и тоже смотрела на экран. И когда он повернулся, ее пальцы оторвались от струн арфы, неся ему забвение.

Он ощутил сладкий ужасный запах порошка, ударивший ему в нос. Тщетно пытаясь схватить ее и сломать ей шею, вытянул руки. Но она уплыла от него, и все комната закружилась, и вот Розата глядит на него откуда-то сверху, и в ее глазах тоже стоят слезы.

Запах наркотического порошка поглотил все. Наркотик, вызывающий эвтаназию, способ самоубийства.

Последнее, что он видел, — две женщины, глядевшие на него со слезами в глазах. Должно быть, они любили его, раз плакали, но они же принесли ему гибель.

Он проснулся. Запах смертоносного порошка не ощущался. Было темно. Он почувствовал, что плечом упирается во что-то, и встал неуклюже. Чуть посветлело. Конец переулка, тупик, подумал он. Где-то в полутьме проходили люди.

Ногам было больно от ходьбы. Осмотрев себя, Сэм обнаружил, что он в лохмотьях и босой.

Наркотический порошок мог заставить человека спать очень, очень долго. Как долго?

Он заковылял к выходу из тупика. Прохожий взглянул на него с любопытством и отвращением. Он схватил прохожего за одежду.

— Колония, — прохрипел он, — Ее открыли?

Прохожий отбросил его руку.

— Какая колония? — нетерпеливо спросил он.

— Колония! Колония на поверхности!

— Ах, это. — Он рассмеялся. — Вы малость опоздали. — Очевидно, он решил, что Сэм пьян. — Ее открыли уже давно.

— Когда?

— Сорок лет назад.

Сэм вцепился в поручень торгового автомата у выхода из тупика. Колени у него подогнулись, и ему пришлось держать себя руками. Он смотрел в пыльное зеркало и в собственные глаза.

— Сорок лет! Сорок лет! — и лишенное возраста, не изменившееся лицо Сэма Харкера смотрело на него, с красными бровями, без морщин, как всегда. — Сорок лет! — пробормотал Сэм Харкер.