"Революционное самоубийство" - читать интересную книгу автора (Ньютон Хьюи Перси)

31. Выживание

Почти сразу после того, как Дэвид Хиллиард отправился в тюрьму отбывать свой срок, начался набор присяжных для моего второго судебного процесса. Задавшись целью сформировать беспристрастное и честное жюри, Чарльз Гэрри столкнулся с теми же проблемами, что и прежде. Один из кандидатов в жюри только что исполнял обязанности присяжного на суде над Дэвидом. Он клялся под присягой, что ничего не знает о партии «Черных пантер» и ее лидерах. Ему указали на то, что он совсем недавно обвинил Дэвида Хиллиарда. Он ответил, что понятия не имел о том, что Дэвид — один из лидеров нашей партии. Было ясно, что обвинение изо всех сил старается сделать так, чтобы присяжные не пришли к единому решению.

Оказаться на скамье подсудимых во второй раз по тем же самым обвинениям — этот опыт иначе как странным не назовешь. Тебя мучает неизвестность, и одновременно возникает ощущение дежа вю. Большую часть времени я скучал, словно при просмотре давно знакомой и плохо сделанной драмы, которую показывают далеко не первый раз. Второе судебное разбирательство было просто очередной шарадой, оправдывающей их попытки вернуть меня обратно в тюрьму штата еще лет на тринадцать. Основная разница между двумя процессами заключалась в том, что на сей раз я был отпущен под залог. Это означало, что по вечерам я мог заниматься делами партии. Кроме того, меня не могли признать виновным по более серьезному обвинению, чем то, по которому я уже обвинялся в прежний раз, т. е. по обвинению в совершении преднамеренного убийства. Лоуэлл Дженсен, выступивший обвинителем на моем первом процессе, занял пост окружного прокурора, поэтому новым моим обвинителем стал помощник Дженсена — Дональд Уайт. Он был не чета Чарльзу Гэрри, впрочем, это было и не важно, потому что все, что от него требовалось, — это следовать сценарию первого процесса.

Суд начался и продолжился по большей части теми же показаниями свидетелей, что и в прошлый раз. Снова обвинение сделало упор на показания офицера Хинса. Когда Чарльз Гэрри проводил перекрестный допрос этого свидетеля, случился первый большой сюрприз, который много сказал о наших оппонентах. Во время допроса Хинса Гэрри особенно подчеркивал тот факт, что, когда офицер Фрей приказал мне выйти из машины, я вышел лишь с одной книжкой в руках (это был сборник законов, связанных с доказательствами по уголовному делу). На книге моей собственной рукой было написано мое имя, все ее страницы были заляпаны моей кровью. Эта книга была очень важной уликой на первом процессе, поскольку ее присутствие противоречило версии обвинения, согласно которой у меня той ночью был пистолет. Гэрри повернулся к судебному секретарю и попросил у него книгу. Между прочим, книга была занесена в список улик, фигурировавших на первом процессе. Секретарь ответил, что книга была «утеряна». В первый момент я ушам своим не поверил, но очень быстро понял, что они говорят серьезно. У них действительно не было книги. Как могла исчезнуть такая важная улика? Как они объяснили, при пересмотре дела Апелляционный суд забрал все, что к делу относилось. И где-то между Апелляционным судом и Аламедским окружным судом книгу потеряли, хотя все другие вещественные доказательства были на месте. Мой второй процесс, который поначалу казался шарадой, теперь превращался в цирк.

Несмотря на то, что обвинитель клялся и божился, что он «расстроен» «потерей» книги, его слова звучали не слишком убедительно. Он предложил, чтобы в качестве вещественного доказательства была рассмотрена фотография книги. При этом он много говорил о том, что фотография представляла собой точную копию книги и была использована защитой в качестве улики на первом процессе. Но фотография — это все-таки не книга. Обвинение нашло свидетеля, утверждавшего, что 28 октября я начал палить по двум полицейским, а вот улика, которая опровергала это утверждение, единственный предмет, который я держал в руках той ночью, пропала. И теперь они хотели заменить ее точной копией. Присяжные не могли видеть следов моей засохшей крови на страницах книги, не могли прочесть моего имени на форзаце, не могли видеть те подчеркнутые мною отрывки в уголовном кодексе, касающиеся достаточных оснований для ареста, отрывки, которые я всегда читал при встрече с полицейскими и гражданами. Чарльз Гэрри выразил протест в связи с утратой существенной улики со стороны защиты и заявил о нарушении закона в ходе судебного разбирательства. Протест и заявление были отклонены.

Затем вместо шарады суд стал похож на фарс. На следующий день штат устроил еще один фокус, когда группа одетых в гражданскую одежду мужчин ввела в зал суда робкого и запуганного до смерти человека — Дела Росса. Нам и в голову не приходило, что его могут вызвать в качестве свидетеля на второй процесс, поскольку доверие к его показаниям было основательно подорвано на первом. Дел Росс появился словно из ниоткуда. Не совсем, конечно, из ниоткуда: он рассказал, что его разыскали в другом штате и привезли на суд. Точно так же обвинение поступило и с Генри Гриером. Подозреваю, что Росса запугивали и ему угрожали, он ведь из породы пугливых. По бумагам он проходил как «бывший автомобилист». Это, наверное, потому, что на первом суде он сказал, что он «путешествовал».

На этот раз Росс дал такие показания, каких от него ожидали. Он показал, что на первом суде говорил неправду, а потом повторил показания, с которыми выступал перед большим жюри. После признания в лжесвидетельстве суд, тем не менее, согласился принять показания Росса в качестве доказательства по делу. Но все же любой, кто видел, как эта запуганная душа покорно соглашалась с вопросами обвинения, с трудом принял бы такие показания всерьез. И хватило же у них наглости, удивился я, вызвать Росса в суд.

Сначала я опять почувствовал к нему жалость. Но вскоре я порядком разозлился на прокурора за то, что он устраивал такой постыдный фарс и называл это судебным разбирательством. Я с нетерпением ждал того момента, когда Чарльз Гэрри приступит к перекрестному допросу Росса. Однако окружной прокурор не соизволили предупредить нас о появлении Росса на суде. Поэтому Гэрри не подготовился к допросу. Он попросил сделать перерыв, чтобы он мог съездить в Сан-Франциско и привести оттуда пленку и письменную запись беседы, которую он имел с Россом перед первым процессом. Это доказательство было чрезвычайно важным. Оно демонстрировало ненадежность Росса как свидетеля и заставляло сомневаться в его показаниях. Но судья отказал моему адвокату в просьбе прервать слушание и велел ему приступать к допросу свидетеля.

Я не мог больше сдерживаться. Я чувствовал, что по отношению к нам совершается вопиющая несправедливость. Потребность высказаться по этому поводу была настолько сильна, что секретарь, ведущий протокол судебного заседания, ничего не смог сделать. Я встал и заявил, что слушание не может продолжаться, пока нам не дадут как следует подготовиться к перекрестному допросу Дела Росса. Защита имела право попросить время на подготовку, провозгласил я, особенно с учетом того факта, что накануне штат конфисковал важнейшее вещественное доказательство. Теперь они отказывают нам в отсрочке на час, чтобы привести важные сведения, хотя прокурору такие отсрочки обычно разрешают делать. В зале стало расти напряжение, когда я продолжил и сказал, что я стоял между «незнанием своего народа и насилием штата со сборником законов в руке, которую вы якобы «потеряли». Я сказал, пусть возвращают меня обратно в тюрьму. Я обернулся к рассерженной публике и попросил ее успокоиться. «Если они тронут меня, вы знаете, что делать, — сказал я, — но пока ведите себя как положено». Прекрасные люди, они оставались на местах, пока я не попросил их покинуть зал суда. Они вышли и собрались в коридоре, отказавшись покинуть здание. Я пошел за ними в коридор, куда уже начала подтягиваться полиция. Было очевидно, что они жаждут массовых арестов, чтобы поймать нас в сеть обвинений, залогов и судебных процессов. Понимая, что люди должны уйти, я сказал им это сделать, чтобы я мог разобраться с обвинением и использовать время в свою пользу. Они спокойно покинули здание.

Пока все были в полном замешательстве, я вернулся в зал и подошел к Делу Россу, сидевшему на свидетельском месте. У бедного брата глаза округлились от страха. «И почему же ты сидишь здесь, брат? — спросил я его. — Мы боишься?» Тут вмешался детектив и сказал Россу не слушать меня, но я продолжил. «Почему ты подчиняешься ему, когда он затыкает тебе рот? Я тебя вовсе не ненавижу, я люблю тебя, брат». Полицейские увидели, что мои слова воздействуют на Росса, и увели его.

Когда зал суда опустел, Гэрри отправился в свой офис в Сан-Франциско. Мой план сработал. Я добился перерыва в слушаниях, и теперь у Гэрри было время на поездку. Все было под контролем, несмотря на то, что повсюду была полиция и, казалось, судья не понимал, что происходит. Я поднялся наверх в тюрьму и сказал охранникам открыть мою камеру. Но они хотели, чтобы я подписал документы, подтверждающие мое возвращение в тюрьму и, следовательно, отмену залога. Я отказался подписывать какие-либо бумаги. «Просто посадите меня в камеру», — сказал я. Тогда они открыли камеру для меня и сказали, что подождут несколько часов, пока Гэрри ездит за показаниями, а потом, если я не подпишу необходимые документы, они вышвырнут меня отсюда. Я лег на койку и заснул.

Гэрри тщательно искал и пленку, и письменную запись его беседы с Делом Россом в 1968 году, но не смог их обнаружить. Несколько недель назад его офис взломали и ограбили — показания Росса попали в число украденных вещей. Так что он вернулся в Окленд с пустыми руками, но не лишенным уверенности. Суд возобновился, начался перекрестный допрос Росса. У нас не было поводов волноваться. Даже без показаний, данных моему адвокату, свидетель Росс выглядел настолько странно, что доверия к себе так и не вызвал. Для начал он повинился суду, что солгал час назад. Он был виновен в лжесвидетельстве не раз и не два, а семнадцать раз. Далее, он признался в том, что боится окружного прокурора и всех присутствующих в зале — и судью, и присяжных, вообще всех. Словно этих признаний было мало, Росс попросил у судьи разрешения обратиться к суду с вопросом. Судья удовлетворил просьбу свидетеля. В зале воцарилась тишина. Затем, обводя зал взглядом, Росс спросил: «Есть здесь кто-нибудь, кто верит в истину? Не могли бы вы поднять руку?» Уж такого ненормального поведения от Росса никто не ожидал, поэтому все застыли, ошеломленные. Никто не сделал никаких движений и не заговорил, кроме окружного прокурора. Он поднял руку и сказал: «Мистер Росс, я верю в истину». Судья наклонился и сказал Уайту опустить руку. Росс продолжил: «Ведь я не знаю сам, что есть правда».

Этим поступком Росс окончательно дискредитировал себя как свидетеля. Мне жаль было видеть его настолько потерявшим человеческий облик. Росс казался мне живым примером того, что американское общество может сделать с угнетенными и бедными людьми. Недостойное злоупотребление властью — и слабый человек доведен до ужаса. Этому человеку терять-то было почти нечего, но он панически боялся лишиться и этой малости. Жизнь научила его бояться тех, кто контролирует общественные институты, и подчиняться им. Наконец, он столкнулся с решающим испытанием. Оно напоминало все незначительные, но унизительные решения, которые Россу приходилось принимать раньше. У него не было внутреннего источника, откуда он смог бы черпать силу для сопротивления. Он опять сдался, и последнее поражение привело его к страданию и позору.

После такого грома среди ясного неба всем требовалась передышка, так что на выходных суд решил не собираться. В тот же день, когда я размышлял о том, что случилось с Россом и как обвинение им манипулировало, мне пришла идея. Осуществление моего плана должно было привести к завершению суда. Меня даже могли отправить обратно в тюрьму, но зато я чувствовал, что сделаю важное политическое заявление. Как только в понедельник утром суд вновь приступит к работе, я встану и объявлю о наложении гражданского ареста на прокурора за подстрекательство и содействие в уголовном преступлении, а именно — в использовании на суде ложных показаний Дела Росса. Затем я попрошу судью помочь мне арестовать прокурора. Судья непременно откажется, так что я обращусь к присяжным за помощью в наложении гражданского ареста на прокурора и судью. Мои действия были призваны показать публике, насколько трудно обычному гражданину добиться в судах правосудия, когда те, кто обвиняет его, нарушают закон, чтобы добиться обвинительного приговора. Это не была бы просьба о помощи, а обращение к человеческому чувству справедливости. Подобное политическое послание оказало бы сильное воздействие на сознание людей.

Адвокаты скептически отнеслись к моему плану, но согласились проверить его с юридической точки зрения. Я хотел, чтобы у моего выступления в суде была твердая юридическая база. Однако, проконсультировавшись с законом, адвокаты сказали мне, что окружного прокурора или судью невозможно подвергнуть гражданскому аресту. Они были представителями судебной власти, и лишь большое жюри могло предъявить им обвинение. После этого я отказался от своей задумки, хотя по-прежнему был убежден в том, что она была неплоха. Что еще оставалось делать, если служители закона могли безнаказанно его нарушать, а простые граждане не могли найти на них управы? Если бы существовала возможность арестовать окружного прокурора и судью, я бы это сделал, несмотря на то, что, вероятно, потом отправился бы в тюрьму. Зато я бы наглядно указал на необходимость революционного правосудия.

В дальнейшем судебные слушания обошлись без заметных событий. Те же самые эксперты, проводившие баллистическую экспертизу, давали те же самые показания. Слушать их было еще утомительнее, чем раньше. На этот раз наша защита была гораздо короче по сравнению с первым разом. Сначала мой адвокат пригласил меня давать показания, и я рассказал, как все было на самом деле. Потом прокурор Уайт приступил к перекрестному допросу. Он использовал немало чисто судебных фокусов, но он не слишком преуспел в своих попытках подорвать доверие к моим показаниям. Я не отступил от них ни на йоту. Уайту недоставало изысканности и умения Лоуэлла Дженсена. В результате наша беседа не была ни напряженной, ни взаимно стимулирующей.

Присяжные совещались довольно долго в свете того, то это был уже второй процесс и обвинений против меня выдвигалось меньше. Чем дольше они обсуждали решение, тем крепче становилась моя уверенность в том, что кто-то из присяжных настаивает на снятии обвинений. Наконец, присяжные вернулись в зал суда и сообщили судье, что они оказались в безвыходном тупике: одиннадцать из них были за обвинительный приговор, но один выступал за снятие обвинений. Судья объявил, что присяжные не вынесли единогласного решения, закрыл суд и распустил жюри. Меня ждал третий судебный процесс.

На третьем процессе события развивались в нашу пользу. Набившее оскомину шоу началось по новой: опять прокурор Дональд Уайт, свидетели Герберт Хинс, Генри Гриер и Дел Росс и прочая «группа поддержки». Вместе с тем, происходящее все больше стало напоминать сцену из Кафки. На этот раз в сценарии произошел сбой. Сюжет стал развиваться так, как нужно было нам. И первый звоночек, сигнализировавший о переменах, прозвенел тогда, когда офицер Хинс забыл свои слова.

На первом и втором суде Хинс твердил, что Джин Маккинни и я были единственными участниками инцидента, за исключением самого Хинса и Фрея. А на третьем процессе Хинс вдруг сказал, что припоминает еще одну личность, которая была на месте происшествия. Это был мужчина, одетый в светлую желто-коричневую куртку, но он не был пассажиром в машине, которую я вел. Информация об этом третьем персонаже всплыла во время перекрестного допроса Хинса Чарльзом Гэрри. Осознав, что он сказал не положенные ему по сценарию слова, Хинс смутился и от стыда склонил голову. Вскоре после этого, когда суд ушел на перерыв и присяжные тоже покинули зал суда, окружной прокурор схватил Хинса за шиворот и стал ругать его при открытых дверях. Оговорка Хинса меняла все дело, и теперь я знал, что мы переиграем этого свидетеля, несмотря на показания Генри Гриера.

Третий мужчина. Неужели Хинс постоянно помнил о нем, но молчал? Неужели у этого полицейского закончился приступ амнезии? Ведь он был сам не свой с той самой ночи. Был ли третий человек настоящим убийцей Фрея, которого Хинс покрывал все эти годы? Может, штат сдался, и информация о третьем лице была для него единственным выходом из сложившегося положения? Все вопросы стали теперь чисто теоретическими, а предположения о мотивах и заговорах штата — банальными и неуместными.

Пришло время выступать защите. Гэрри приготовил обвинению особый сюрприз: он собирался полностью опровергнуть показания Генри Гриера. Этот наш «подарок» обвинению со всей тщательностью готовился во время первого и второго процесса. Теперь мы окончательно подготовились к тому, чтобы доказать, что Генри Гриер не был на месте перестрелки 28 октября.

Во время перекрестных допросов свидетелей со стороны обвинения, особенно полицейских, прибывших на место происшествия, Гэрри всегда подробно спрашивал о местонахождении каждого человека и каждого предмета в радиусе шестидесяти ярдов от места перестрелки и просил описать их. Он просил каждого полицейского описать все, что он увидел, прибыв к месту событий. Ни один полицейский не сказал, что видел автобус. С чего бы это? Все потому, что автобуса просто не существовало. Никто из полицейских не хотел лжесвидетельствовать, хотя все они как один были готовы позволить водителю автобуса сделать это.

Чарльз Гэрри вызвал на свидетельское место человека, который мог подтвердить маршрут Гриера и расписание движения его автобуса той ночью. Этим свидетелем был диспетчер автобусной компании. Мы хотели, чтобы он выступил со своими показаниями раньше, но опасались, что он может солгать и поддержать ложные показания Гриера. В то же время у нас вызывал удивление тот факт, что обвинение не привлекло диспетчера для поддержки истории Гриера. Мы все еще осторожничали с использованием его показаний на втором процессе, но начали собирать все возможные улики, доказывающие, что в радиусе шестидесяти ярдов от места перестрелки ни один полицейский не видел автобуса. На первом процессе мы откровенно опасались предоставлять эти сведения: мы думали, что обвинение натравит диспетчера на нас. Так что мы все выжидали подходящего момента, а между тем готовили неопровержимые доказательства перед тем, как окончательно опровергнуть показания Гриера.

Гриер засвидетельствовал, что находился на расстоянии десяти футов от места событий, что подъехал к нам на своем автобусе и остановился почти рядом с машинами и хорошо видел перестрелку. Если автобус длиной в шестьдесят футов находился так близко от места перестрелки, то полицейским трудно было бы его не заметить. В то же время никто их них не показал, что видел автобус. Когда мы окончательно убедились в эффективности наших доказательств, мы позвонили директору автобусной компании. Тот показал, что, согласно записям компании о движении Гриера и времени прохождения им положенного маршрута, выходило, что Гриер не мог пройти контрольные точки маршрута и побывать на месте происшествия. По данным диспетчера, во время перестрелки Гриер должен был быть на расстоянии, по крайней мере, полторы-две мили от места событий. Таким образом, диспетчер подтвердил показания полицейских, свидетельствовавших в пользу обвинения: на месте перестрелки не было никакого автобуса.

Позиции обвинения медленно, но верно слабели. Сначала Росс, теперь вот Гриер. Жюри присяжных опять не пришло к единогласному решению. На этот раз присяжные разделились пополам: шестеро — за вынесение обвинительного приговора, шестеро — за снятие обвинений. И вновь судья был вынужден закрыть суд без окончательного решения. Мне было предписано явиться в суд 15 декабря для установления даты четвертого судебного процесса. Но я предчувствовал, что обвинения с меня будут сняты, так как доверия к главным свидетелям обвинения больше не было. Я оказался прав.

На слушании 15 декабря появился сам Лоуэлл Дженсен. Я не видел его со времени слушания по вопросу о залоге, которое состоялось летом 1970 года. После того, как судья открыл заседание, Дженсен сразу поднялся и взял слово. Он сказал, что никогда бы не подумал, что наступит такой день, когда он будет просить суд о прекращении моего дела. Судья посмотрел на окружного прокурора. «Вы просите о прекращении дела в интересах правосудия?» — спросил судья, используя соответствующую юридическую формулировку. На что Дженсен ответил: «Нет, не в интересах правосудия, потому что оно не справедливо. Я никогда не думал, что буду должен сказать об этом, но полагаю, что дело следует закрыть».

Решение о прекращении дела было принято, что положило конец абсурдным и незаслуженным судебным нападкам на меня, начатым более четырех лет назад. Тридцать три месяца я провел в тюрьме, моей семье пришлось вынести столько страданий, а партии — потратить не одну тысячу долларов на мою защиту. Эти деньги могли бы пойти на помощь общине. Дженсен был прав, но только не в том смысле. Правосудие просто не было совершено.