"Революционное самоубийство" - читать интересную книгу автора (Ньютон Хьюи Перси)

25. Стратегия

13 ноября 1967 году большое жюри Аламедского округа выдвинуло против меня обвинения. Меня обвиняли в совершении трех преступлений: убийстве патрульного Джона Фрея, нападении на патрульного Герберта Хинса с угрозой применения смертельного оружия и в похищении чернокожего по имени Дел Росс, находившегося поблизости от места преступления. Я заставил его отвезти меня на машине в Кайзеровскую больницу. Кажется, именно так я и попал в больницу. Согласно показаниям Дела Росса перед большим жюри, я и еще один человек забрались в его машину, наставили на него пистолет и сказали ему ехать в больницу. Но, как сказал Росс, не доехав до больницы, мы выпрыгнули из машины и растворились в ночи.

Среди представленных большому жюри вещественных доказательств были: пуля, извлеченная из спины патрульного Фрея; пуля, извлеченная из колена патрульного Хинса; револьвер Хинса; две девятимиллиметровые гильзы, найденные на улице; два спичечных коробка с марихуаной, обнаруженные под сиденьем машины, за рулем которой я ехал; разные фотографии, сделанные на месте происшествия; ксерокопия записи об оказании мне первой помощи в Кайзеровской больнице. Пистолет патрульного Хинса оказался единственным оружием, найденным на месте преступления. Девятимиллиметровые гильзы были не от него, что было слабым доказательством. Большое жюри заслушало показания Хинса, Дела Росса, прибывших к месту перестрелки полицейских, медсестры, которая принимала меня в Кайзеровской больнице, а также экспертов, проводивших баллистическую экспертизу. Было установлено, что утром 28 октября было сделано семь выстрелов. Патрульный Хинс получил три ранения, в патрульного Фрея попали дважды — пули угодили ему в бедро и в спину. Совершенно расплющенная пуля, которая, возможно срикошетила от какой-то другой поверхности, была найдена в двери «Фольксвагена», принадлежащего Ла-Верне.

Показания по делу большое жюри стало заслушивать после того, как меня перевели из Сан-Квентина в окружную тюрьму в Окленде. Несмотря на полученное всего лишь несколько недель назад тяжелое ранение, я быстро шел на поправку и окреп настолько, что мог приступить к планированию политической стратегии на суде. Я не хотел вникать в юридические тонкости, меня занимала исключительно политическая стратегия. Решение номер один, принятое партией, гласило, что все адвокаты остаются в стороне от политических вопросов, касающихся моего дела. Разумеется, мне необходимо было знать всю юридическую подоплеку, но я не собирался задавать много вопросов на этот счет. Юридические тонкости определенно стояли для меня на втором месте. Самым важным было идеологическое и политическое звучание судебного процесса.

Под термином «политическая стратегия» я подразумеваю следующее: я хотел использовать суд как средство политической дискуссии, чтобы доказать, что необходимость борьбы за мою жизнь логически и неизбежно вытекала из всех наших усилий, направленных на борьбу с угнетателем. Разнообразная деятельность и программы «Черных пантер», наблюдение за полицией и сопротивление жестокому обращению полицейских не на шутку встревожили властные структуры, после чего власть стала копить силы, чтобы навеки задушить нашу революцию. Общественное внимание мне было обеспечено. Так почему было не использовать зал судебных заседаний и средства массовой информации с целью преподать еще один урок чернокожему народу? Для нас ключевым моментом в деле была жестокость полицейских, но мы надеялись пойти дальше, чем просто подчеркнуть это. Мы также хотели обратить внимание и на другие проявления жестокости, от которых страдали бедняки, — на безработицу, плохие жилищные условия, подчиненное образование, недостаток объектов общественного пользования (средств связи, городского транспорта, коммунальных услуг и т. п.), несправедливый призыв на военную службу. Эти явления стояли рядом с жестоким обращением полиции. Если мы смогли организовать людей на борьбу с последним, что мы были просто вынуждены сделать, возможно, нам удалось бы сподвигнуть их и на борьбу с другими формами угнетения. На самом деле, гораздо чаще система уничтожает нас своим пренебрежением, чем при помощи полицейского пистолета. Огнестрельное оружие — это только coup de grace, завершающий смертельный удар так сказать, всего лишь исполнитель. Ликвидировать условия, которые делают возможным этот coup de grace, — вот в чем состояла наша цель. Тогда следствие этих условий — оружие и убийство — исчезли бы сами. Поэтому предстоящий судебный процесс заботил партию «Черная пантера» не столько с точки зрения спасения моей бедной жизни, но сколько как возможность организовать людей и оказать содействие их борьбе.

Да, наша цель заключалась отнюдь не в спасении моей жизни, поскольку я уже смирился с тем, что мне казалось неизбежным, — с мыслью о том, что они меня непременно убьют. Все, чем мы занимались в последующие одиннадцать месяцев, исходило из предположения о моей гибели. Моя жизнь в любом случае должна была когда-нибудь подойти к концу, но народ должен был идти вперед, в нем была скрыта возможность бессмертия. Диалектика говорит нам, что все люди страстно хотят быть бессмертными и это желание есть одно из противоречий между человеком и природой. Человек пытается отсрочить смерть, обратив время вспять, поставив его под контроль, что является одной из форм проявления воли к власти.

Я видел, как момент моей собственной смерти становится все ближе и ближе. И как я только мог спокойно к нему готовиться! Человек никогда не может знать наверняка, как он поведет себя непосредственно в этот момент. Я осознавал, что самой ценной для любого человека вещью является его жизнь, и не был уверен в том, как я буду с ней расставаться, особенно с учетом угрожающей перспективы газовой камере. Прежде я уже сталкивался со смертью, но совершенно в других обстоятельствах. В каждом случае смерть была непредсказуемой и внезапной, к тому же существовала возможность ее перехитрить. Но когда тебя собирается убить государство, то у тебя не остается никаких шансов, неизбежность смерти становится абсолютной. Чтобы принять наказание, подготовленное для тебя государством, требуется особая смелость, иначе говоря, способность вести себя со всей возможной учтивостью и достоинством в ситуации, унизительней которой быть не может. Такова конечная форма истины.

Прежде всего, Чарльз Гэрри решил до начала судебного разбирательства подать несколько ходатайств в суд штата и в федеральный суд, поставив в них под сомнение юридическую силу самого большого жюри. Это нужно было для того, чтобы доказать, что вынесенное мне обвинение было как незаконным, так и незаслуженным. Гэрри не только представил аргументы против способа составления большого жюри, при котором редко удается представить весь срез общества, но и показал, что сама такая система не согласуется с Конституцией. Вынесенное большим жюри обвинение, как доказывал Гэрри, угрожает самому праву человека на справедливое правосудие. На заседаниях большого жюри, которые всегда проводятся за закрытыми дверями, не присутствуют ни обвиняемый, ни его защитник. Улики против обвиняемого членам жюри представляет окружной прокурор, при этом проведение перекрестного допроса свидетелей не позволяется, и ни одно доказательство не может быть представлено обвиняемым. Показания свидетелей, данные перед большим жюри, не доходят до суда, но стенограмма заседаний большого жюри может быть опубликована в прессе. Впрочем, это мало способствует появлению объективного отношения к обвиняемому в обществе. Влияние этих стенограмм на общественное мнение может быть очень сильным, особенно если принять во внимание тот факт, что все улики и свидетельские показания представлены там с точки зрения окружного прокурора, а уж он делает все возможное, чтобы доказать вину подсудимого. Поэтому едва ли можно назвать справедливой ту ситуацию, в которой жюри присяжных для судебного процесса набирается из граждан, слышавших или читавших о доказательствах, на основании которых было выдвинуто обвинение. Как ни крути, а вынесенное большим жюри обвинение означает лишь то, что жюри нашло предъявленные ему доказательства вины подсудимого достаточными для того, чтобы привлечь подсудимого к суду.

Гэрри также доказывал, что, попросив большое жюри собраться для обсуждения моего дела, прокурор совершил необычный и необъективный шаг. Статистика Аламедского округа показывает, что большим жюри было рассмотрено всего лишь три процента всех судебных дел. Остальные дела начинались процедурой «изложения фактических обстоятельств дела». Во время этой процедуры обе стороны выступали перед судьей, и судья был единственным человеком, который принимал решение о передаче дела в суд. При изложении фактических обстоятельств дела свидетелей можно подвергать перекрестному допросу, что не разрешается делать на заседаниях большого жюри. Очевидно, что в моем случае прокурор намеренно хотел, чтобы свидетельские показания были представлены именно большому жюри. Таким образом он намеревался повлиять на общественное мнение, настроив его против меня.

Помимо прочего, Гэрри подверг критике всю процедуру избрания членов большого жюри. В Калифорнии каждый из двадцати судей Высшего суда рекомендует трех человек в большое жюри. Предполагается, что судьи лично знают своих кандидатов. Совершенно ясно, что немногие судьи Аламедского округа знакомы с 200.000 и больше негров, проживающих в этом округе. На самом деле получилось так, что единственный чернокожий, который был в составе большого жюри, заслушавшего мое дело, отсутствовал в тот день, когда жюри были представлены свидетельские показания. Обычно судьи склоняются к тому, чтобы выбирать в жюри белых представителей высших слоев и среднего класса, т. е. бизнесменов, консервативно настроенных домохозяек, брокеров, банкиров, армейских офицеров в отставке и т. п. По большей части это люди средних лет, не имеющие ни малейшего представления о жизни чернокожих бедняков. Добавим, что большинство из них в душе питают враждебное отношение к неграм. И после этого скажите, пожалуйста, разве они способны хотя бы чуть-чуть понять события или причины, по которым такой обвиняемый предстал перед ними?

Гэрри сделал любопытный вывод, обратив внимание на то, сколько времени потратило большое жюри на рассмотрение моего дела. Он изучил официальные стенограммы заседания жюри и доказал, что, возможно, большое жюри вообще не рассматривало или не обсуждало ни одну из представленных ему улик. Гэрри провел тщательный поминутный анализ последнего заседания жюри. Результаты оказались просто удивительны. Из официальной стенограммы заседания, где отмечалось, что и когда делало жюри в тот день, вытекало, что члены жюри не могли как следует обсудить мое дело. После того, как им были представлены все улики, члены большого жюри проследовали в комнату, где они должны были все обдумать, и закрыли за собой дверь. Они вышли оттуда почти сразу. Поскольку прямых доказательств моей вины не существовало (ни один человек не мог подтвердить, что у меня был пистолет или что я из него стрелял), жюри не стало тратить время на обсуждение, увидев, что случай просто неправдоподобный. Уличив жюри в равнодушии и мошенничестве, Гэрри усилил свои позиции по обвинению членов жюри в нечувствительности к проблемам бедных и угнетенных.

После подачи в соответствующие инстанции документов, в которых ставилась под сомнение конституционность системы большого жюри, Гэрри обратился к несправедливым элементам судебной системы как таковой. Вместе со своими помощниками адвокат проанализировал процедуру выбора присяжных. В Аламедском округе, как почти везде по стране, присяжные избираются по окружным регистрационным спискам избирателей. Как и везде, количество зарегистрированных в этих списках избирателей от негритянских общин гораздо меньше, чем от белого населения. Кроме того, если чернокожих и выбирают в жюри присяжных, то многие из них отказываются по совершенно законным причинам, в том числе и из-за финансовых сложностей и неудобств. В связи с этим лишь немногие представители различных меньшинств решают судьбу тех, кто похож на них. И вновь Гэрри поднял вопрос о том, доступно ли негру в Америке настоящее правосудие.

Начиная с ноября и до июля следующего года, когда проходили судебные слушания по моему делу, Гэрри был по горло занят подачей всех нужных документов в суды штата Калифорния. Девять месяцев, которые прошли с момента вынесения обвинения до начала суда, — это необычно долгий срок. Задержка с судом была не только неизбежна из-за требующих времени предварительных разбирательств. Эта задержка была еще и желательна. Благодаря средствам массовой информации — телевидению и истерическим газетным статьям — я приобрел настоящую известность. Смерть полицейского всегда заставляет довольно значительную часть населения требовать отмщения. Многие люди поверили в то, что я был виновен. К тому же полиция Окленда пришла в состояние неописуемой ярости. 17 октября, за две недели до того, как был застрелен Фрей, полицейские в очередной раз продемонстрировали свою жестокость на митинге протеста, который собрал 4.000 демонстрантов. В тот день они разгоняли митингующих с такой злостью, что вся пресса, даже газета «Трибьюн» Уильяма Ноуленда, была единодушна в критике поведения полицейских. Тот день стал известен под названием «кровавый вторник». В результате полицейские заняли оборонительную позицию, затревожились и стали ломать голову, как бы им оправдаться в глазах общественного мнения. С этой целью им было необходимо представить демонстрации как угрозу обществу, особенно если среди участников протеста были «Черные пантеры». Наступление полицейских на братьев усилилось, что не обошло стороной и наших: прямо на улице был арестован Дэвид Хиллиард за распространение листовок, в которых сообщалась информация по моему делу. Насколько мне известно, раздача листовок никогда не являлась противозаконным действием. В любом случае, Гэрри хотел, чтобы эмоции общественности пошли на убыль. Он считал, что более спокойное отношение улучшит мои шансы на более справедливое судебное разбирательство.

Пока полиция с завидным усердием не давала спокойной жизни «Черным пантерам», другие жители Окленда и его окрестностей объединялись, чтобы помочь мне. Партия решила, что широкая поддержка будет необходима для поиска союзников и сбора денежных средств на мою защиту. Так что в декабре наша партия объявила о коалиции с партией «Мира и свободы». Эта организация, в основном, состояла из белой молодежи, протестовавшей против войны во Вьетнаме и чувствовавшей, что двухпартийная политическая система больше не работает. Эти молодые люди увидели необходимость в третьей партии, которая бы сумела выдвинуть сильных лидеров с антивоенной программой на выборах 1968 года, а также бороться с пороками нашего общества. В конце концов, когда партия «Мира и свободы» стала легальной в большинстве штатов, она выдвинула Элдриджа кандидатом в президенты и Джерри Рубина[47] — кандидатом в вице-президенты. Но самое главное, что союз между «Черными пантерами» и партией «Мира и свободы» был призван показать, — это то, что за мое пребывание в тюрьме и ошибочное обвинение в убийстве патрульного Фрея были ответственны расизм и полицейский гнет. Лозунг «Свободу Хьюи!» стал плодом нового союза. Он превратился в объединяющий призыв для всех людей, веривших в мою невиновность.

Между тем, все чернокожие жители Америке не остались равнодушны к тому, что я попал за решетку. «Черные пантеры» набирали новых членов в каждом крупном городе и даже кое-где в сельской местности. Случалось так, что люди просто собирались вместе, называли свою группу «Черными пантерами» и даже не пытались связаться с нашим центральным штабом. Иногда группы брали за основу нашу программу из десяти пунктов и придумывали себе другое название. Способ создания группы был не так уж важен, поскольку, в любом случае, община повышала свою образованность, ее сознания поднималось на новый уровень развития.

Мы также сумели вызвать международный резонанс. Вскоре группы из других стран стали обращаться к нам с просьбой прислать наших лекторов. В то время мы по-прежнему считали себя революционными националистами, другими словами, чернокожими националистами в Соединенных Штатах, занявшими революционную позицию. Мы еще не разработали свою международную политику. Однако некоторые члены нашей партии уже выступали за пределами Штатов и объясняли нашу политическую платформу, а также сущность американского варианта угнетения. В том числе представители нашей партии посетили и Японию. Группа революционно настроенных японских студентов «Дзенгакурен» пригласила «Черных пантер» выступить на нескольких конференциях, организованных «левой» молодежью. Для поездки в Японию мы выбрали Кэтлин Кливер (недавно она стала женой Элдриджа) и Эрла Энтони из нашей партии. Эрл был бакалавром из Лос-Анджелеса. Несмотря на проблемы, которое Лос-анжелесское отделение партии с ним имело, Эрл считался компетентным, четко выражающим свои мысли человеком, и поэтому подходил на роль оратора. На Гавайях Кэтлин и Эрл задержались, у них возникли проблемы с получением виз в японском консульстве. Кэтлин решила вернуться, и Эрл отправился дальше в одиночку.

Однако в Японии все пошло не так, как планировалось. Вместо того, чтобы изложить позицию партии, Энтони познакомил японцев со своим личным мнением об отношениях черных и белых и рассказал им о том, как черный мир будет бороться с белым и как белому миру придет конец. Его речь была довольно проста и была полностью созвучна позиции Стокли Кармайкла. Энтони не высказал заинтересованности проблемами классовых взаимоотношений и даже не пытался описать их применительно к Америке. Для него вся проблема заключалась в расизме, что не могло не привести к сепаратизму.

Я прослушал запись нескольких японских конференций, которую принес мне друг, и очень рассердился. Японские студенты разгромили Энтони направо и налево. Они задавали ему хорошие вопросы — вопросы, в которых противоречия рассматривались с точки зрения диалектики, тогда как Энтони привык к вещам абсолютным. Он зациклился на том, что белые угнетают черных. Разумеется, расизм не в последнюю очередь виноват в наших проблемах, но он вписан в более широкий контекст. По иронии судьбы, именно японские студенты выразили подлинную позицию нашей партии, указав другие, кроме расизма, причины и обстоятельства, осложняющие отношения черных и белых в Америке. Энтони не оправдал возложенных на него надежд, увлекся индивидуализмом и тем самым сузил возможности международного сотрудничества. Не удивительно, что японские студенты разочаровались в нашей партии. И по сей день я не знаю, была ли Кэтлин Кливер как-то причастна к провалу Энтони в Японии. Кэтлин действительно любила партию, но я сомневаюсь, что она или Элдридж когда-либо принимали нашу идеологию полностью.

Так или иначе, прослушав записи, мы почувствовали отвращение. Центральный комитет осудил Энтони и освободил от всех обязанностей, имеющих отношение к щепетильным вопросам. Энтони вернулся в Лос-Анджелес и какое-то время продолжал сотрудничать с партией, но потом ушел от нас и написал о нашей партии поверхностную книгу оппортунистического содержания. За этого его исключили. Да, нам были нужны писатели, которые помогли бы нашему делу, но мы не нуждались эгоисты.

Подобного рода инциденты действуют угнетающе, если ты не можешь разобраться с ними лично. Впрочем, возможно, это было и к лучшему, что тогда я сидел в тюрьме, ведь я пал жертвой полицейского заговора. В этом смысле, мое пребывание в тюрьме служило внешнему миру постоянным напоминанием о возмутительных поступках полиции. Каждый день, что они держали меня за решеткой, я все больше и больше превращался в символ жестокого обращения полиции с бедняками и неграми, а также служил живым укором обществу, упрекая его в равнодушии к несправедливым моментам судебной системы. Лозунг «Свободу Хьюи!» набрал большую силу, и эти слова уже касались не только лично меня, а стали призывом к освобождению всех негров.

Однако те одиннадцать месяцев, которые я провел в Аламедской тюрьме в ожидании суда, дались мне нелегко. Тюремный режим просто убивал меня, кормежка была ужасной, а охранники — продажными. Большую часть своего срока я провел в одиночной камере в наказание за то, что протестовал против плохого обращения с заключенными. Моя камера была шириной в четыре с половиной фута и длиной в шесть футов. В ней не было окна, никакого окошка не было даже в двери (в конце концов, они прорезали маленькое отверстие в двери и забрали его толстой проволокой). В камере было так душно и жарко, что зачастую я снимал с себя всю одежду, чтобы почувствовать хоть какое-то облегчение. Даже дышать там было трудно, потому что вентиляция в камере отсутствовала начисто. В моем распоряжении была койка, раковина и унитаз — больше ничего. Я покидал камеру всего лишь три раза в неделю — по понедельникам, средам и пятницам, когда меня навещали родные или когда я виделся с моими адвокатами. Даже свидания не приносили мне удовольствия. Они проходили в крошечных кабинках, в которых заключенные и посетители разделяла стальная стена. Говорить ты должен был в круглое экранированное отверстие и прикладывать свое ухо к другому отверстию в стене, если хотел услышать ответ. Обычно из-за этого общение выходило натянутым. К счастью, через своих адвокатов я мог посылать письма и кассеты друзьям и партии. (Послания на кассеты я наговаривал в комнате для свиданий с адвокатами.) Меня постоянно держали в курсе событий, и у меня никогда не возникало желания все бросить, главным образом, потому что я чувствовал огромную поддержку не только своих собратьев, но и Чарльза Гэрри, а также других адвокатов, которые работали вместе с ним над моим делом. Это были Александр Хоффман, специалист по защите гражданских прав в районе Залива; Фэй Стендер, который впоследствии участвовала в деле Джорджа Джексона в Соледаде; Джон Эскобедо, тоже адвокат, мексиканец; Карлтон Иннис, чернокожий адвокат. Позже к этой группе присоединился адвокат Эдвард Китинг, основатель журнала «Рэмпартс».

Оставшиеся на свободе братья проделали огромную работу в пользу моей защиты. Они ездили по негритянским общинам Залива и собирали деньги; посещали кампусы в колледжах и говорили со студентами; выступали, проводили разные форумы и митинги. После выхода из тюрьмы в декабре Бобби Сил посвятил все свое время организации моей защиты (его освободили досрочно). Полиция так и не оставила его в покое. Однажды, дело было в феврале, они ворвались в его квартиру и арестовали за хранение оружия, которое полицейские ему подбросили. Это была настолько очевидная фальсификация, что судья отпустил Бобби. 17 февраля, в день моего рождения, и на следующий день было проведено два крупных митинга, один в Окленде, другой в Лос-Анджелесе. На них выступили многие лидеры революционного движения негров в Соединенных Штатах, включая Эйч Рэп Брауна, который впоследствии стал председателем Студенческого координационного комитета, и Джеймса Формана, будущего главу офиса комитета в Нью-Йорке.

Среди выступавших был и Стокли Кармайкл, он даже пришел в тюрьму повидать меня. Он только что вернулся из мирового турне с заездом в Африку, Вьетнам и на Кубу, и было заметно, что многие его идеи претерпели изменения, причем за короткое время.

Наше свидание продолжалось достаточно долго для того, чтобы мы успели поссориться. Стокли начал высказываться насчет мероприятий, которые помогли бы вытащить меня из тюрьмы. По его мнению, единственным средством здесь было вооруженное восстание и расовая война как его кульминация. Я не согласился с ним. Я действительно признавал, что расизм пропитывает все наши проблемы, но считал, что их следует рассматривать все-таки в контексте классовой эксплуатации и капиталистической системы. С учетом происходящих в стране событий, продолжал я, мы будем должны найти побольше союзников и сотрудничать с любыми людьми, борющимися с нашим общим угнетателем. Стокли не одобрил союза «Черных пантер» с партией «Мира и свободы» и сказал, что нам не следовало бы связываться с белыми радикалами или позволять им приходить на наши собрания или участвовать в наших митингах. Стокли предупредил меня, что белые разрушат наше движение, отдалят от нас чернокожих братьев и снизят эффективность нашей деятельности в общине. (Как выяснится позже, Стокли был прав, прогнозируя то, что случится с партией, но он ошибся по существу. В результате коалиций с другими политическими группировками «Черные пантеры» оказались вовлечены в движение за свободу слова, психоделические фантазии и пропаганду наркотиков, которые мы резко критиковали и продолжаем критиковать. Все это не относилось к нашей работе, которая касалась более глубоких и фундаментальных проблем, по сути дела — выживания.) А когда все это случится, закончил предупреждение Стокли, белые попытаются отнять у нас лидерство.

Я не поверил всем этим утомительным разговорам. Я сказал Стокли, что расизм же не запер нас наглухо и все его, Стокли, предсказания не обязательно сбудутся. Я почувствовал, что Стокли боялся самого себя и собственной слабости. На его анализ с точки зрения расизма я ответил анализом с точки зрения классовой теории. Из моих рассуждений вытекало, что мы могли сотрудничать и иметь дружественные отношения с другими группами в нашей общей борьбе с нашим общим угнетателем без того, чтобы эти группы взяли над нами верх. Однако вышло так, что за тридцать пять месяцев моего пребывания в тюрьме наши лидирующие позиции действительно пошатнулись и между «Черными пантерами» и белыми радикалами возникли серьезные трения. И только лишь после моего возвращения мы смогли начать восстанавливать утраченные позиции.

Одно из самых печальных переживаний, которое я испытал, пока сидел в тюрьме и ждал суда, было связано с убийством Малыша Бобби Хаттона 6 апреля 1968 года. Эта новость была передана по тюремному радио. Я был потрясен, но удивления не испытал. Полиция утверждала, что Малыш Бобби был застрелен при попытке бегства, но мы-то знали, что это была ложь, в стиле той, что обычно выдавали шерифы на Юге. Остальные негры тоже не купились на этот обман. Община ужасно расстроилась и была охвачена гневом. Малыш Бобби был подло убит лишь два дня спустя после убийства Мартина Лютера Кинга, и люди еще не отошли после такого удара. После убийства Кинга начальник полиции Гейн отменил все увольнительные в своем ведомстве и удвоил количество полицейских в нашей общине, что только усилило гнев и отчаяние общины. Убийство Бобби привело к возрастанию напряжения в Окленде, и появились опасения того, что негритянская община может взбунтоваться. Утром 7 апреля Чарльз Гэрри и Бобби Сил пришли ко мне в тюрьму. После перестрелки был арестован Элдридж, и Гэрри собирался его защищать. Из тюрьмы они собирались пойти на пресс-конференцию в полицейском участке и хотели получить от меня послание народу. Я отдал им кассету с записью своей речи. Я призывал людей не подниматься на спонтанное восстание. Это не привело бы ни к чему, лишь дало бы полиции еще одну возможность продолжить резню. Люди должны были вооружаться с целью самозащиты, на случай, если полицейские применили бы по отношению к ним жесткие методы. Но им не следовало превращать себя в беззащитные мишени и идти на верную смерть. Чарльз Гэрри дал прослушать мою запись присутствовавшим на пресс-конференции, а также сделал заявление для журналистов о намеренном убийстве Малыша Бобби, совершенном полицией. Конечно, при этом начальник полиции Гейн просто взорвался от негодования и обвинил Гэрри по радио и телевидению в том, что адвокат позволяет себе выступать с несдержанными и ложными утверждениями. Однако недавно бывший сотрудник Департамента полиции Окленда, один чернокожий, в частной беседе с нами подтвердил, что Малыш Бобби был откровенно убит. Он сам был этому свидетелем. Гибель Бобби разрывала мне душу. После этого я еще больше укрепился в намерении использовать предстоящий судебный процесс как средство организации людей против этих безжалостных убийц.

Между тем, Чарльз Гэрри упорно продолжал подавать документы, в которых подвергалась сомнению конституционность процедуры выбора присяжных. На самом деле, он занимался этим вплоть до начала суда по моему делу. Его расследования имели весьма значительные последствия для всей судебной системы в целом, и результаты усилий Гэрри сейчас можно увидеть в любом уголке нашей страны. В большей степени это именно заслуга Гэрри, что в судах Соединенных Штатов стали обращать внимание на право обвиняемого быть судимым присяжными с таким же цветом кожи, социальным статусом, образованием и т. д. и т. п. Однако летом 1968 года Гэрри еще только отвоевывал это право, а дата моего суда тем временем неуклонно приближалась.