"Революционное самоубийство" - читать интересную книгу автора (Ньютон Хьюи Перси)

14. Свобода

Тюрьма — довольно странное место для поиска свободы, но именно там я впервые обрел свою свободу. Случилось это в 1964 году, в Аламедской окружной тюрьме. Эта тюрьма находится на десятом этаже окружного суда, огромного здания белого цвета. Мы прозвали его «Моби Дик».[32] Когда меня несправедливо обвинили в нападении на Одела Ли, судья Дайден отправил меня в окружную тюрьму до вынесения окончательного приговора. Через некоторое время своим примерным поведением я заслужил определенные привилегии, в том числе и право свободно перемещаться по тюрьме. Условия, в которых нас держали, были не слишком хороши. Спустя несколько недель после моего прибытия в тюрьме разразилась голодовка: заключенные отказались есть крахмальную баланду и гороховый суп почти каждый раз. Я присоединился к участникам голодовки. Когда нам принесли надоевший суп, мы выплеснули содержимое мисок через решетки, прямо на стены, протестуя против того, что нас заперли в камерах.

Среди участников акции протеста я был единственным привилегированным заключенным. Поскольку я мог передвигаться между камерами, меня обвинили в организации всей голодовки. Действительно, я передал несколько записок из одной камеры в другую, но я не был зачинщиком голодовки, да и записки мало что значили для тюремной администрации. Дело было в другом. Считается, что привилегированные заключенные должны во всем сотрудничать с Истеблишментом. Я не оправдал этих ожиданий, поэтому мне пришили ярлык подстрекателя и посадили в карцер, или «душегубку», как называют ее чернокожие заключенные.

Мне было двадцать два года. Я уже сидел в тюрьме по самым разным поводам, в большинстве случаев — за кражи со взломом и мелкое воровство. Родители были по горло сыты мною и моим поведением, так что я мог рассчитывать лишь на Сонни-мэна. Мне нужно было, чтобы он приезжал из Лос-Анджелеса или откуда-нибудь еще и вносил за меня залог. Памятуя о том, что меня «отдали» ему в детстве, он приезжал, когда мог. Правда, порой я был не в силах его отыскать. В любом случае, я был не новичком в тюрьме, попав туда в 1964 году, хотя раньше я никогда не сидел в одиночной камере.

Тюрьма была поделена на четыре части: главная линия, отдельные камеры, изоляторы и одиночки — эти самые «душегубки». Находясь в тюрьме, можно еще раз попасть в тюрьму, но оказаться в «душегубке» значило дойти до последнего предела мира. В 1964 году таких камер в Аламедской окружной тюрьме было две, каждая по четыре с половиной фута шириной, шесть футов длиной и десять футов высотой. Пол камеры был покрыт темно-красной резиновой плиткой, стены были черного цвета. Если бы охранники захотели, они могли бы включить в камере свет. Но меня постоянно держали в темноте и к тому же обнаженным. Лишение одежды было частью наказания, вот почему «душегубку» еще называли камерой для стриптиза. Иногда заключенному из соседней камеры выдавали одеяло, однако я никогда не удостаивался подобной чести. Временами соседу давали туалетную бумагу (норма была два куска), он клянчил еще, но ему отказывали, потому что и это было частью наказания. В «душегубке» не было ни койки, ни раковины, ни туалета — ничего, лишь голый пол, голые стены, прочная стальная дверь и круглое отверстие в центре пола четыре дюйма диаметром и шесть дюймов глубиной, предназначенное для естественных нужд заключенного.

Полгаллона воды,[33] налитой в картонную коробку из-под молока, выделяли мне на неделю. Дважды в день и всегда по вечерам охранники приносили маленькую чашку холодной гороховой похлебки, прямо из консервной банки. Иногда днем они приносили «фруктовую булку» — пирожок из вареных овощей, скатанных в небольшой шарик. Я впервые попал в «душегубку» и хотел есть, хотел сохранить здоровье, но очень скоро до меня дошло, что кормежка была не чем иным, как еще одним издевательством, ведь если я ел, то должен был испражняться. Ночью в камеру не проникало ни одного лучика света. Я даже не мог отыскать отверстия в полу, когда в этом возникала неотложная необходимость. Доходя до полного отчаяния, я искал отверстие на ощупь, и каждый раз моя рука ощущала накопившиеся там фекалии. Я напоминал себе слепого крота, тыкающегося носом во все стороны в поисках солнечного света. Как я ненавидел эти мгновения, когда мои пальцы нащупывали отхожую дыру! Через несколько дней углубление в полу заполнялось до отказа и его содержимое переливалось через край, так что мне приходилось лежать в собственном дерьме. Раз или два в неделю охранники приносили в камеру шланг и промывали отверстие. На некоторое время после «уборки» в камере сохранялся свежий воздух, и я мог вдохнуть полной грудью. Мне сказали, что не пройдет и пары недель, как я сломаюсь. Большинство попавших в «душегубку» не выдерживало. Проведя в такой камере два-три дня, заключенные начинали кричать и молить о том, чтобы кто-нибудь пришел и забрал их оттуда. В камеру приходил начальник и говорил страдальцу: «Мы вовсе не хотим держать тебя здесь. Выходи и веди себя, как положено, и не будь таким самонадеянным. Мы будем обходиться с тобой по справедливости. Пути здесь широкие». По правде говоря, по истечении двух-трех дней я и сам был в плохой форме. Почему я не сломался, ума не приложу. Возможно, из-за упрямства. Я не хотел умолять о пощаде. Естественно, мое сопротивление не имело тогда отношения к какой-нибудь идеологии или программе. Это придет позже. В любом случае, я не закричал и не стал унижаться. Я познавал секреты выживания.

Один из секретов я перенял у Махатмы Ганди:[34] есть нужно было по чуть-чуть, чтобы только поддержать силы, но в то же время чтобы на протяжении двух недель не возникало желания сходить в туалет. Благодаря такому ухищрению мне удавалось сохранять относительно чистый воздух в камере и не допускать переполнения отверстия. Точно так же я поступал и с водой: пил маленькими глоточками через несколько часов. Организм впитывал всю влагу, и мне уже не хотелось помочиться.

Был еще одни, более важный секрет. Ему пришлось учиться дольше. В течение дня через двухдюймовую щель под стальной дверью проникал свет. Вечером, когда садилось солнце и источники света гасли один за другим, я слышал, как закрывали камеры и как громыхали замки. Я прикрывал глаза руками, чтобы ничего не видеть. Для меня наставал час испытаний, приходило время, когда я должен был либо спасти себя, либо окончательно сломаться.

В мире, лежащем за тюремными стенами, мозг постоянно атакуют внешние раздражители. Эти обычные картинки и звуки, которым наполнена нормальная жизнь, помогают нам сохранять здравый рассудок. Находясь в одиночке, необходимо чем-то заменить привычные раздражители, создать себе свой собственный мир. Еще в раннем детстве я умел справляться со стрессом, вызывая приятные мысли. Так что довольно скоро я начал размышлять о тех моментах моей жизни, которые могли бы послужить мне утешением. Я не позволял себе думать о плохом, старался укрепить свой дух, награждая себя приятными воспоминаниями. Так я чему-то учился. Это происходило по-другому.

Вызвав в памяти очередной приятный эпизод, как я должен был поступить с ним? Избавиться от него навсегда и вспомнить что-нибудь другое или попытаться сохранить его как можно полнее, чтобы он доставлял мне удовольствие как можно дольше? Если ты не особо дисциплинирован, то с тобой происходит странная вещь. После одной приятной мысли начинают наплывать все новые и новые, и вот они мелькают, как яркие кадры кинофильма, который показывают с неестественной быстротой. Сначала мысли идут более или менее связно. Потом они набирают скорость, наслаиваются друг на друга, бегут все быстрее, быстрее и быстрее. Теперь эти мысли не приносят никакого удовольствия, они становятся ужасающими, гротескными, карикатурными и вихрем проносятся в твоей бедной голове. Стоп! Я слышал свой голос, приказавший мыслям остановиться. Но я не кричал. Я нашел в себе силы, чтобы прекратить мучительную пляску мыслей. И что же мне делать теперь?

Я начал делать кое-какие упражнения, особенно когда слышал позвякивание ключей, означавшее, что пришли охранники с гороховой похлебкой и фруктовой булкой. Я не буду кричать, я не стану извиняться, даже если они каждый день будут предлагать выпустить меня при условии, что я сдамся. Когда мимо моей камеры проходили охранники, я поднимался и начинал свою гимнастику. Охранники удалялись, и я вновь позволял себе думать о приятном. Если я не находил в себе сил стоять, я ложился на пол, на спину. У же потом я узнал, что поза, которую я принимал, выгибая спину и касаясь пола лишь плечами и ягодицами, была дзэн-буддистская. Конечно, я не имел об этом ни малейшего представления тогда, я просто выгибал спину. Стоило мыслям нахлынуть с новой силой и опять набрать устрашающую скорость, я говорил себе «стоп!» и прибегал к спасительным упражнениям.

По прошествии какого-то времени — не знаю, как долго я добивался своего — я научился управлять мыслями. Я мог запускать и останавливать потом мыслей по собственному желанию, мог замедлять и ускорять его. Эти упражнения я проделывал при полной концентрации сознания. Некоторое время я боялся потерять над собой контроль. Я не мог думать, и я не мог остановиться и не думать. Лишь впоследствии я по-настоящему научился запускать мысли с той скоростью, с которой хотел. Я называю это клипами, но на самом деле это были образы, в них воплотились самые яркие воспоминания о моей семье, подружках, хороших временах. Вскоре я наловчился лежать с выгнутой спиной часами и уже не обращал внимания на то, как течет время. Полый контроль. Я учился контролировать прием пищи, свое тело и свой разум при помощи силы воли.

Через две недели охранники вытащили меня из «душегубки» и на сутки отправили в обычную камеру. Здесь я принял душ и прошел медицинский осмотр, со мной также побеседовал психиатр. Тюремная администрация беспокоилась, как бы заключенный не сошел с ума, попав в «душегубку». Поскольку я и не думал раскаиваться в приписанном мне нарушении тюремного режима, меня запихнули обратно в карцер. Но теперь это меня не пугало. Я завоевал свою свободу.

«Душегубки» существуют по той простой причине, что администрация тюрьмы знает, что подобные условия заставят их, т. е. провинившихся, внутренне сломаться, покривить душой. Однако, решив, что им ни за что не удастся подчинить мою волю, я стал сильнее, чем они. Я понимал их лучше, чем они меня. Я больше не зависел от материальных вещей и поэтому впервые в жизни чувствовал себя действительно свободным. В прошлом я мало чем отличался от своих тюремщиков, я преследовал те же самые цели, присущие капиталистической Америке. Теперь я обрел высшую свободу.

Большинство моих знакомых не осознает тот факт, что я периодически сидел в тюрьме на протяжении последних двадцати лет. Им известно лишь о моем одиннадцатимесячном пребывании в одиночке в 1967 году, когда я ждал начала судебного процесса по делу об убийстве, а также о двадцати двух месяцах, которые я провел в колонии для уголовных преступников после вынесения приговора. Но 1967 год не был возможен без 1964. Я бы не смог выдержать заключения в одиночной камере, если бы не прошел через «душегубку». Поэтому я не могу советовать молодым, неопытным товарищам идти в тюрьму, да еще и в одиночку, потому что тюремное заключение — это способ оказывать сопротивление властям и путь, по которому приходят к свободе. Я слишком хорошо знаю, что может сделать одиночное заключение с человеком.

«Камеры для стриптиза» были запрещены в Соединенных Штатах. Я разговаривал с заключенными из калифорнийских тюрем, и они сказали мне, что такие камеры на Западном побережье больше не используют. Все это благодаря Чарльзу Гэрри, адвокату, защищавшему меня в 1968 году. Гэрри защищал еще одного члена нашей партии Уоррена Уэлса, обвиненного в нанесении огнестрельных ранений полицейскому. Высший суд штата Калифорнии решил, что это просто надругательство над человеком — подвергать его такому чудовищному испытанию. Разумеется, в тюремной системе по-прежнему действуют свои законы, и, может быть, прямо сейчас в какой-нибудь тюрьме заключенные, у которых нет адвоката, лежат в грязи на полу в «душегубке».

Я пробыл в карцере целый месяц. Когда пришел срок, меня, согласно приговору, отправили на полгода на окружную ферму в Санта-Риту, что примерно в пятидесяти милях к югу от Окленда. Это лагерь для «почетных заключенных». Здесь нет крепких стен, а заключенных не запирают под замок. Лагерь обнесен колючей проволокой, но днем можно запросто через нее перемахнуть и пойти погулять. Отбывающие наказание ухаживают за скотом, собирают урожай и выполняют другую сельскохозяйственную работу.

В этом благословенном местечке я не задержался. Спустя несколько дней после прибытия в лагерь я подрался с толстым негром-заключенным по имени Боджэк. Он работал в столовой. Про Боджэка было известно, что он старательно оказывает администрации лагеря мелкие услуги, а был «макальщиком»: стоило Боджэку отвернуться, я зачерпывал ложкой еще больше еды. Однажды Боджэк попытался мне помешать. Тогда я во всеуслышание объявил, что он служит интересам угнетателей, и с размаху ударил толстяка стальным подносом. Когда меня оттащили от Боджэка, то сразу же отправили в Грэйстоун, тюрьму строгого режима в Санта-Рите.

Здесь заключенных целыми днями держали взаперти в каменном мешке. И это было не единственная беда. Благодаря полученному в карцере опыту я смог выжить в этих условиях, хотя и был не в силах сносить такое обращение совершенно безропотно. Еда в Грэйстоуне была не лучше, чем в Аламедской окружной тюрьме, и я постоянно протестовал против отвратительной кормежки, а также требовала лучше обогревать камеру. Половину срока мы жили вообще без отопления.

В любой тюрьме найдутся беспокойные соседи. В Санта-Рите тоже был такой: он орал днями и ночами во всю мощь своих легких. Глотка у него, наверное, была луженая. Время от времени к нему в камеру приходили охранники и обливали его ведрами холодной воды. Постепенно он утихомиривался, и громкий крик сменялся хриплым кашлем, переходящим в едва различимый писк и, наконец, просто в шепот. Шумный заключенный раньше меня вышел на свободу, но его выкрики еще долго раздавались в моей голове.

В конце концов, я довел администрацию тюрьмы до белого каления своими бесконечными жалобами и протестами. Не выдержав, они отправили меня обратно в Оклендскую тюрьму, где я отсидел в одиночной камере остаток срока. К тому моменту я уже притерпелся к холоду. И поныне мне не очень нравится жара в помещении, какая бы ни была температура снаружи. Даже в этих суровых условиях обращение со мной в тюрьме очень много сказало мне о тех, кто выдумал такую форму наказания. Я отлично их знаю теперь.