"Маг в законе. Том 1" - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)

XI. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или ИСКУСИТЕЛЬНИЦА

…Пальцы Княгини вихрем летали по праздничным — невозможно белым и лаково-черным — клавишам. Порхали, танцевали, и тебе уже чудное чудилось, как тогда, у лабаза, в смертной тьме. Будто здесь, в купцовом флигеле, играет целый оркестр, и кружатся пары, блистательные кавалеры обнимают за тонкую талию своих дам, и дамы томно запрокидываются назад, загадочно улыбаясь, и огни сотен свечей отражаются в начищенном до блеска наборном паркете…

Сильна, Рашка!

Нет, на рояле и на альгамбрской гитаре она и безо всяких финтов играть горазда! — не разберешь, музыка ли душу бередит, заставляет видеть невиданное, иное ли…

Ты уже знал: случилось! Обратным Хороводом тебя с того света за шкирку выволочь, и самой от финта не загнуться — распоследний ветошник уразумеет, в чем дело! Верили, не верили, а придется: знать, Рашкина крестница… как бишь ее?! Ленка-Ферт! помнишь, Княгиня рассказывала?! Отыскала-таки Ленка свою крестную Даму! Она где-то здесь, совсем рядом, скорее всего — в Мордвинске, до которого меньше дня езды: с утра выехал — ближе к вечеру уже в городе.

И не тебе спрашивать: что дальше? У магов в законе о таком не спрашивают. Сочтет нужным — сама скажет. Скорее всего, Даме Бубен и самой-то пока не до расклада: просто искренне радуется нежданному подарку.

Жизнь!

Есть ли подарок лучше?!

Ай, морэ, Валет Пиковый! Кому журавль с неба сам в руки валится, а кому и о синице лишь мечтать остается. Нет у тебя былого подельщика, некому тебе подарки делать: забили крестничка, как есть, насмерть замордовали. А даже и выживи он, Данька-Алый, ветер в сапогах — не приехал бы за тобой. Нет, не приехал бы, и это не в упрек: о мертвых плохо не говорят. И не думают. Ты и сам на его месте еще крепко поразмыслил бы: стоит ли голову в петлю совать?

А вот Княгинюшкина крестница, видать, отчаянная. Не знать — не могла. Знала. Пускай в Закон покамест не вышла, не выпал жребий — все равно. Раз Бубновая, раз Договорная — знала до последней черточки. Ну пускай иначе: чувствовала, догадывалась… догадки — они страшнее. И все равно приехала.

Праздник?

За побег нашему брату не новая каторга светит — веревка с варавским мылом.

Панихида?!

Обеим?

…На миг почудилось: не рояль — огромный белый череп распахнул перед Княгиней костяную ухмылку. Скалится зубами-клавишами; вот сейчас раздвинет челюсти пошире — и сомкнет с надрывным скрипом! Поминай, как звали, рабу божью Рашель Альтшуллер, она же Рашка-Княгиня, она же…

Княгиня тоже что-то почувствовала. Ее пальцы, мгновенно став жесткими, резко ударили по клавишам, обрывая мелодию, и женщина коротко крутнулась на вертящемся табурете.

Обернулась.

— Што, струмент плох? — с тревогой осведомился купец. Слово «струмент» Ермолай Прокофьич выговаривал старательно, с каким-то особым уважением.

— Да нет, хорош. Куда как хорош, слов нет. Настроить только надо, — голос Княгини звучал беззаботно, но на самом донышке, в глубине пряталась напряженная хрипотца, словно бежавшая с позором жаба вдруг вознамерилась вернуться.

Да и ты уверился по-новой: играть на рассохшемся, расстроенном рояле так, чтобы твое ухо не уловило фальши… это уметь надо.

Значит, умеет.

Сейчас — умеет.

— Настроить? Это как же?

— Чтоб в лад звучал. Да я сама настрою, не тревожься, Ермолай Прокофьич! — слишком искренне, чтобы это было правдой, рассмеялась Княгиня. — Просто ключ специальный нужен.

— В городе купить можно?.. в лавке? — деловито поинтересовался купец.

— В Мордвинске?.. да, пожалуй. Только зачем покупать? Вот Друц его нам и выкует. Я покажу, нарисую — а он сделает. Сделаешь, Друц?

— О чем речь, Рашель? — усмехнулся ты.

На людях — без кличек.

Это свято.

— Ты скажи, чего требуется, штоб этот самый ключ сделать. Я прикажу — из-под земли добудут! — согласно кивнул купец. — Хучь по мне… по мне и так хорошо играет. Аж заслушался, — лицо Ермолая Прокофьича озарила совершенно неожиданная мечтательная улыбка. — Люблю я это дело, шиш лесной… музыку, значит. Настоящую. Штоб на рояле, или там на скрипке. А наши, оболдуи… — купец едва не плюнул в сердцах на пол. — Только и умеют, што по пьяни на гармошке похабень всякую наяривать! Разве ж это — музыка?! А тут… — и он с нескрываемым уважением покосился на Княгиню.

— Да и я давно за рояль не садилась, — тихонько вздохнула Княгиня. И ты, тоже безо всяких финтов, но тем шестьдесят шестым чувством, которое начисто испортило тебе всю жизнь, ощутил: с этого мига началась игра. Интерес у вас с Княгиней общий; значит — не мешай.

Будет надобность — подыграй вторым голосом, но без нужды не лезь.

— Не нашлось в остроге рояля, вот ведь беда! У надзирателя одного гитара имелась, так начальство запретило…

— Ну, это дело поправимо! — немедленно заулыбался довольный Ермолай Прокофьич, став чертовски похож на помоечного кошака, добравшегося-таки до заветного ледника со сметаной. — Струмент — вот он, а гитару, ежели надо, я из города привезу!

— Ну, тогда и мы тебе тут филармонию устроим! — Княгиня подмигнула одновременно вам обоим, и каждый понял это по-своему, как и требовалось. — Друц-то ведь на гитаре мастак, мне и не угнаться!

— Не прибедняйся! — ввернул ты. — Будет гитара — погоняемся… И ключ сделаем, в лучшем виде! А-эй луга, мирэ луга, раззеленые луга!..

А для пущего эффекту ладонью о бедро хлестнул.

Купцы, они любят.

— Ты, Ермолай Прокофьич, что думаешь: мы с Друцем по жизни человеческой не тоскуем? — пропели жалобно клавиши. — Да волками воем! Ты-то хоть в город наведываешься, все ж не глушь, хоть и не столица, конечно. Да и к тебе гости заезжают: батюшка там, или тот же урядник, к примеру… Ведь был на неделе, правда?

Купец машинально моргнул в ответ. Ах, Княгиня, ах, умница… Был, значит, урядник!

Заезжал!

— Небось, и без дела-то особого, так проведал? — Княгиня исподволь "гнула масть". — Новостями поделиться, а? А мы тут торчим лешаками на заимке…

Не договорила. Отвернулась, взяла лежавшую на крышке рояля открытую коробку папирос «Салонные». Ну конечно, на киче-то она курить бросила — с ее-то «казенной» жабой если от первой затяжки копыта не отбросишь, так второй уж точно не захочется! Особенно когда махру смалить. «Салонные» — дрянь, конечно, а не папиросы, но все ж таки не махра…

Купец мигом полез в карман за спичками; вытряхнул и себе папироску, подумал. Благосклонно ткнул пачку в твой адрес. Ты курил редко, но сейчас не стал отказываться.

— …Да нет, по делу он приезжал, урядник-то, — заговорил наконец Ермолай Прокофьич, когда вы, все трое, окутались облаками табачного дыма. — Насчет вас спрашивал.

— Насчет нас? — равнодушие далось тебе с трудом. — С чего бы это? Содержание за март-месяц выдал, предписаний мы не нарушаем…

— Не нарушаете? — хитро сощурился купец. — И впрямь: на сто верст кругом, считай, слух прошел, как вы на заимке с косолапыми воевали, громами да молоньями швырялись!

— Что?!!

— Рупь за сто! — счастливый донельзя, передразнил купец. — Слухом, говорю, земля полнится, шиш лесной! Да знаю, знаю, што шавят люди, пустозвонят! — он махнул рукой. — Только я-то знаю, а людям рты не заткнешь… Вот и приехал урядник по ваши души: уличить в нарушении и — раком по баракам!

Купец выдержал паузу. Не прост ты, Ермолай Прокофьич.

Умеешь жилы тянуть.

— Он приехал, а все, кто видел, как дело было — в лесу, на порубке. Одна Акулька-дура по селу бегает да шавит кому ни попадя. Ну, урядник и зашел ко мне, по старой дружбе. Я ему говорю: Кондратыч, не бери ты дурного в голову! Не было там ничего, как пить дать! Велико колдовство — медведицу дубьем прогнали! Окстись, выпей рябиновки! Дуфунька с Рашелью люди честные, знаю я их обоих. Свое отсидели, на кой им это надо: обратно на каторгу? Дуфунька у меня на подворье с месяц по хозяйству пуп рвал, слова плохого про него не скажу, шиш лесной! А Рашелю — так вообще в ключницы взять думаю; а ты знаешь — я кого попало не возьму!

— Ну, спасибо, благодетель! — едва не поперхнулась дымом Княгиня, и ты понял, что о подобном намерении купца она слышит впервые.

— Только урядник, он человек государственный, — продолжил, нимало не смутившись, Ермолай Прокофьич, воздев к потолку указующий перст. — Я-то сам не видел, как дело было — значит, не могет он мне на слово верить! Вызвал Кондратыч дуру-Акульку. Допрос чинить. Девка поначалу оробела, а потом давай языком молоть! Язык-то у дуры — што помело, это всем ведомо, шиш лесной!

— Ну, и много намолола-то? — мурлыкнула Княгиня.

— Да с амбар и намолола, — купец аж крякнул от удовольствия. — И про медведей, што вы дюжинами в клочья разрывали, силою мажьей; и про змия-аспида в чешуе железной; и про то, как бились вы с тем змием, аки Егорий-Победоносец, и молоньи боженькины у вас обоих с громами из глаз сыпались; и деревья по небу косяками летали, на юг, к черным полулюдкам… Так што послушал ее Кондратыч, послушал — плюнул и прогнал чуть ли не взашей! Хотел, однако, на заимку ехать, вас обоих, а заодно и Федьку Сохача про это дело попытать. А тут возьми и заявись в село один из рубщиков — не знаю уж, за каким лешим. Смеется: враки, мол, и ничего больше! Ну, медведица в лабаз полезла. Так Федька со ссылочным ее дубьем да топорами, а бабы — ором своим прогнали. Потом кулеша наплямкались — и на боковую.

При словах о "бабьем оре" Княгиня только фыркнула, но сочла за благо промолчать.

— Уразумел Кондратыч, што, считай, байки про вас шавят. Выпил со мной рябиновки, да и уехал с Богом.

— Ну спасибо, Ермолай Прокофьич. Спасибо по гроб жизни, что ты и сам в байки те не поверил, и уряднику объяснил, — сказал ты, вставая. — Благодарим за угощение, за заботу — однако, пора и честь знать.

— Да сочтемся как-нибудь, шиш лесной, — благодушно расплылся в ухмылке купец, и ты вздрогнул: точно так же улыбалась купцу Княгиня минутой раньше. — Шавят люди, конечно — про змия, про молоньи! — да только медведицу оголодалую так запросто дубьем не прогонишь… Ладно, иди, Дуфунька. Гуляй. А с тобою, Рашель Сергевна, у меня еще один разговор имеется. Я ведь насчет службы не зря заговорил — и вправду хочу тебя на хозяйство поставить… А ты иди, Дуфунька, иди.

От тебя не укрылось, какие взгляды время от времени бросал купец на Даму Бубен. А в конце концов, почему бы и нет? Велики ли ее лета? — а сейчас и вовсе помолодела, разрумянилась. Эх, закружит Рашка купцу голову — перед ней и князья в свое время устоять не могли…

Ну и ладно, пусть ее кружит.

Не твоего это ума дело, Валет Пиковый.

Ты лучше вот о чем подумай: из-за одних ли дел сердечных выгораживал вас обоих купец перед урядником? Да и рубщик тот в село не случайно в нужный момент заявился… Были вы у купца в долгу мелком, пустяшном — а теперь вырос долг, ай, вырос!

Чем отдавать придется?..

В избе никого не оказалось. Нет, не то чтобы совсем никого: на полатях залихватски храпел в стельку пьяный Филат, набравшийся по случаю воскресенья куда больше обычного — но, пьяный хозяин, он не в счет. Пелагея, небось, ушла к соседке — на жизнь пожаловаться да языком почесать; ребятня по селу гасает, а Акулька… Кто ее знает, где это конопатое бедствие мотается?

На столе сиротливо возвышался кривобокий горшок. Ты принюхался. Слава богу, там оказался квас, а не сивуха. В горле пересохло — то ли от купцова коньяка, то ли от новостей — так что квас пришелся кстати.

За спиной вскрикнула входная дверь. Ты не обернулся. Зачем? Если и без того известно, что подобным образом обижать ни в чем не повинную дверь может только непоседа-Акулька?

— Ну, спасибо, Акулина, — сказал ты, ставя горшок на стол, и лишь теперь повернулся к девке.

— А как ты, дядь Друц, узнал… ой, а за што спасибо-то?!

— За язык твой длинный. Что б мы с Рашелью без тебя делали? А так, считай, на весь уезд прославились!

— Я это… я ж как лучше хотела! — Акулька в расстройстве чувств шмыгнула носом и потупилась. — А то про вас все: ссылочные! колодники! мажье семя! душегубцы! А вы и не душегубцы совсем! Вон, ты нас с Федюньшей от медведихи оборонил, и тетя Рашелька… она самая добрая! Сухарей дала, солонины… Я ж хотела, как лучше — штоб они все на вас шавить кинули!

— Сядь, — коротко бросил ты, и вздорная Акулька, на удивление, послушалась сразу.

Присела рядом на лавку.

— Как лучше, говоришь, хотела?

— Ну да! — девчонка подняла на тебя честные глаза. Круглые, как пятаки. И все, что ты хотел ей сказать: куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями, под какую погибель она, дура, вас с Княгиней чуть не подвела… Моргнули глаза девчоночьи. Хлопнули длиннющими ресницами. Блеснули слезой. И все твои слова, объяснения, упреки — все это разом схлынуло.

Без остатка.

Она ведь действительно — не со зла. От честной, ветошной, беспонятливой дури. Ей объяснять: все одно навыворот поймет — и опять примется языком молоть! На одну беду восемь склепает… Илья Роман-чай, старый вожак из твоего родного табора, про таких говаривал: "Мири калимо — кхандэла бахтимо!" В смысле: "Моя хоть и черная, зато счастьем пахнет!.."

Ты просто замолчал. Хотел встать и пойти прочь из избы — но Акулька тебя опередила.

— Дядь Друц… — сказала она так, что ты невольно обернулся. — Дядь Друц, миленький… научи ты меня, а?

— Чему?

Ты уже понял — чему. Ты понял, и внутри все сладко опустилось в томительном ожидании. Что, Княгиня моя, говорят, фартовые расклады парами случаются? Привалило тебе — теперь моя очередь?

Да, Княгиня?

— Ну… со зверьем толковать, штоб понимали! Как ты с медведихой. Ну и… колдовать! — выпалила Акулька.

Решилась-таки.

Слово сказано.

А по Закону: было слово — должен быть и ответ.

Ну что, Друц, ответишь «да»? Возьмешь девку в фартовую науку, в крестницы-подельщицы? Покажешь, как со зверями толковища толковать? как замок чем попало, хоть ногтем, хоть гвоздем ржавым открывать? как коням крылья на бегу отращивать, как сторожам глаза отводить? грозой следы заметать? личину напускать? Покажешь? Научишь? Скажи "да"! — и тебе разом полегчает, перестанет хрустеть и ныть спина, а пальцы мигом станут гибкими и послушными, как прежде… Да что там пальцы! Джя, морэ! — тебе предлагают подарок, роскошный, царский подарок, такой же, какой недавно отхватила Княгиня! Соглашайся, глупый ром! Ведь взамен девка всего лишь хочет…

Нет, не того она хочет, что ты ей дать можешь. Чуда она хочет, чуда расчудесного! А у тебя все чудеса арестантским халатом кончаются… или теми кольями, что Даньку-Алого в мясной блин раскатали. Ну и что? Твоя ли забота?! Сама ведь напросилась, верно? Никто за язык не тянул?!

Никто. Да, забота левая, да, не такой ты ангел, чтоб на чужом горбу в рай не въехать, особенно ежели сами горб подставляют. Одна беда: и в раю петля с мылом, всенепременно варавским, для сих целей предназначенным, сыщется.

Для обоих.

В Уложенье о Наказаниях на сей счет двух мнений нет — и беглецу, и пособнику.

Чтоб не спешили бегать.

— …Не хотел я с тобой о мажьем фарте говорить — да, видать, придется, — ты вздохнул и начал устраиваться на лавке поудобней. — Значит, хочешь тайному ремеслу учиться?

— Ага! — радостно блеснули глаза Акульки.

Аж пятаки рублями стали.

— А ты хоть знаешь, кто такие они — маги?

— Знаю! Это которые род свой от Магога-Поганца ведут. Простые люди от Гога-Праведника, а маги от Магога! — на одном дыхании протараторила гордая своими познаниями Акулька. — Про них еще батюшка в церкви сказывал, только никто не понял. Так тетка Сохачиха потом всем разъясняла, по Псалтыри.

— Есть далеко на юге страна Персия, — пояснил ты, отсмеявшись. — Так вот: там магами издавна называли жрецов Огня. Тех, что Солнцу земно кланялись. А люди, как всегда, не разобрались, и стали звать магами всех, кто чудные обряды творит. Ну а после решили: они творят-творят, да и натворят! — так ведь?! Значит, всех в один котел, на один костер, и соли не жалеть! Хотя речь не о том, — оборвал ты сам себя.

Ерунду порешь, Валет Пиковый! Или от девки заразился, сам сказочником решил стать? Может, еще рОман ей тиснешь? "Похождения благородного мага Бовы-колдунца, коий взятое у богатых раздавал сирым да убогим, за что и пострадал от власть предержащих…"

Гувернантки, говорят, слезами умываются!

— Магия, Акулина — хуже крамолы. И церковь, и наука, и законы, что властями светскими изданы, на нее запрет накладывают. Не бывает, дескать! — а раз не бывает, значит, ересь и фиглярство, и подлое смущение малых сих. Уразумела?

— Да ну! — досадливо махнула рукой девчонка: что ты, мол, с ней, как с маленькой?! — Ты вот, дядь Друц, бают, колдовством коня свел, а хозяина в крысу превратил и сапогом, сапогом!.. За то тебя и в острог! Мне такого не надо. Мне бы — штоб со зверьем, штоб язвы лечить, парней к себе привораживать… — на этих словах Акулина осеклась и зарделась. — Это-то можно? Как бабка Шептуха, только лучше! по-настоящему!

— Эх, Акулина, святая простота! — вполне искренне вздохнул ты. — По-настоящему — значит, запретно. ПРОТИВОЗАКОННО!

Последнее слово ты выговорил раздельно.

Едва ли не спел.

— Поняла? А Шептуха твоя… таких вшей, как она, властям давить — только позориться! Зато мимо нас не пройдут, нет, не пройдут!..

— Шавишь ты все, дядька Друц! Вот ты меня с Федюньшей от смерти, почитай, спас! Это тоже — супротив закона?

— Супротив, Акулина, как есть супротив. Я вам жизнь спас — а сам за это обратно на каторгу загреметь могу. Статья Уложенья о Наказаниях восемьдесят вторая прим, параграф шестнадцатый. Вишь, как вызубрил?! — на смертном одре, и то вспомню! Вот ежели б я ту медведицу из ружья застрелил — тогда другое дело. И закон не нарушил, и людей спас. А так… Спасибо тебе, мил человек, за две души спасенные — а теперь подставляй руки-ноги, в кандалы ковать будем, за ворожбу богопротивную и противозаконную.

— Да как же?! да за што же?! — Акулька едва не расплакалась от обиды, но вовремя спохватилась. — Ты людям добро, а тебя за это — в кандалы? Так, што ли?

"Добро?! — едва не выкрикнул ты во всю глотку. — Добро людям?! Вор я, дура, конокрад я фартовый, Валет Пик! Ворюга! Купца того, суку-Трифушкина, что мужикам за Даньку моего по алтыну заплатил, я на "мокрый гранд" взял! я! я!!! Таким родился, таким сделался, таким и помру в вашей глухомани! Уйди ты, девка, ради Бога!"

Нет, не крикнул.

Сцепил зубы до скрипа; иное сказал:

— Так. Все верно. Властям едино: финты крутил? Значит, отвечай. По всей строгости.

— Ой! — Акулька испуганно прикрыла рот рукой. Видать, только сейчас до девки дошло. — Это ж из-за меня тебя обратно на каторгу упечь могли, дядька Друц?!

— Могли, — кивнул ты.

В основании черепа болезненно хрустнуло.

Напомнило.

— Ой, прости меня, дядь Друц! Я ж не знала! Я ж как лучше хотела! Я ж думала — раз на доброе дело…

— Ладно, не убивайся. Обошлось, вроде. Зато впредь соображай, о чем болтать стоит, а о чем нет.

— Я поняла, дядь Друц! Я теперь никому ни слова, ни пол-словечка…

— Это правильно, Акулина.

Как же, не скажет она! Добро б хоть пять минут помолчала…

— Дядь Друц… так ты меня в науку возьмешь? Я послушной буду! И болтать — ни-ни!

Ну вот, приехали, опять за рыбу деньги! Ничего дура-девка и не сообразила! Нет, конечно, соблазн велик. Такой случай упускать — грех. Только… согласишься, значит, самое время когти рвать. Ссыльные-то у всех на виду, не спрячешься. Стоит ли на риск идти? Доживешь в этой глуши оставшиеся год-два, напоследок выплеснешься без остатка — и загнешься по-тихому. А так еще и дуру эту с собой потянешь. Жалко все-таки — и себя, и ее.

Жалко… а все равно свербит там, внутри, прямо спасу нет!

Искусительница!..

С веснушками.

— За обучение тоже кара положена. Ты-то, по малолетству, да на первый раз, может, от острога отвертишься, а вот я…

— Так што ж это выходит? Ежели мажьего семени — то и ворюга обязательно? Или там душегубец? А добрых колдунов не бывает? Настоящих?!

Ты смеялся долго и плохо.

Совсем плохо.

— Может, и бывает. Слыхал краем уха: кто ворожбой цветы выращивает, кто тараканов выводит. Но живьем не видел.

Еще бы видеть! Когда испокон веку, от самого Аввакума-Гонителя, за глотку берут, аки хулителя веры; когда внизу приговора, пурпуром по белизне, печать епархиального или, упаси свят-фарт, синодального обер-старца: "Ныне, присно и до окончания срока, аминь!"; когда крепких огольцов, нечувствительных к "эфирному воздействию", с младых ногтей забирают к «Варварам», на псов облавных натаскивать; когда…

— Нет, Акулина, не видел.

— Почему?

— Поймают, хоть на цветочках, хоть на тараканах — заметут. Хочешь в острог, добрая ты моя?

— Не хочу. Только не всех ведь ловят… Кто там дознаваться станет, чему ты меня учишь, ежели я ни воровать, ни порчу наводить не стану? Как проведают?!

Акулька победно воззрилась на тебя.

Уела, мол.

Ну репей, сущий репей! А ведь не такая уж и дура девка, оказывается…

— Да ты же сама через день и растрезвонишь! Язык ведь у тебя — что помело, — ты вспомнил слова Ермолай Прокофьича.

Акулька прикусила «помело» и потупилась.

— Когда о таком просишь, Акулина, сперва крепко думай. Потом всю жизнь жалеть будешь. Да и жизни той не шибко много выйти может…

Бросив напоследок этот зловещий намек, ты поднялся на ноги и двинулся к дверям. Косо глянул через плечо. С полатей свешивалась рука спящего Филата, который бросил храпеть, тихонько посвистывая носом — и вдруг ты ощутил острое желание кинуться к Луковке и придушить безобидного пьянчугу. Толчок был таким же резким, как и мимолетным: налетело-схлынуло. Знаешь, Друц! — брось дурить. Раньше ты привык доверять душевным порывам, но сейчас — не раньше, да и Филат — пустое место.

Зло не на ком сорвать, что ли?!

Акулька подхватилась следом.

"Ежели сейчас не отстанет, пошлю по-черному: больше не сунется," — озлившись, решил ты.

Но Акулька пока держалась, молчала. Видимо, задалась целью доказать, что ее язык — не такое уж и "помело".

На улице нарастал, приближался дробный конский топот.

Кто ж это так торопится?

Со слабым интересом ты распахнул дверь, шагнул с крыльца…

Урядник резко осадил пегого жеребца в пяти шагах от тебя, у самых ворот; поспешно спрыгнул в грязь. Усатое лицо перекошено, фуражка съехала на затылок, на одном ремешке держится.

"Вот и все, — екнуло в груди. — Не помогли купцовы уговоры. Арестовывать примчался. Почему один? Да потому что не будем мы с Княгиней сопротивляться. Это он правильно решил. Хотя Княгиня…"

Сзади тоненько взвизгнула и бросилась прочь перепуганная Акулька. Небось решила: злодей-урядник уже успел неким чудесным образом прознать, как она к "дядьке Друцу" в ученицы просилась — вот и примчался по ее рябую душу!

Урядник косо зыркнул вслед девчонке, невольно покрутил пальцем у виска. Совсем умом трехнулась! То про железных змиев болбочет, то пугается невесть каких страхов…

— Где эта!.. как ее?.. Рашелька?

— Да вроде у купца с полчаса назад была. У Ермолай Прокофьича…

В лицо ударили ошметки жидкой грязи.

Значит, снова пронесло. Не за тобой примчался. Ай, глупый ром, чему радуешься? Валета, значит, пронесло — а Даму?..

И ты решительно направился вслед за ускакавшим урядником к купцову подворью.

У подворья толпился народ. Шумели, что-то втолковывали друг другу, заглядывали через забор. Все были уже изрядно навеселе по случаю воскресенья.

— Слышь, Друц! Подруга твоя вроде как совсем кони двигает! Ин уже и Шептуху привели…

— То примета верная!

— Дык еще и урядник!..

— А што — урядник?

— Дык власти…

Сердце в груди глухо бухнуло. Что ж ты так, Княгиня? Не впрок подарочек вышел, значит?..

Не отвечая посторонившимся мужикам, ты молча толкнул калитку. Немой слуга Михайло — детина с тебя ростом — тряхнул было соломенной шевелюрой, ежом торчавшей во все стороны из-под картуза. Вздумал дорогу загородить. Зря — ты, по-прежнему молча, отодвинул немого плечом, и Михайло понял. Не стал ерепениться, хватать, не пущать…

Умен, сторож.

По двору вываживали покрытого клочьями пены урядникова жеребца. Нет, не спалил коня, отдышится, отойдет, — мимоходом определил ты. Лишь бы поить не вздумали.

Самого урядника видно не было.

Ты направился к крыльцу, но тут дверь распахнулась навстречу, и на крыльцо выбрался хозяин дома. Ермолай Прокофьич пребывали в явном душевном расстройстве: на потном, с красными пятнами, лице стыла обида пополам с недоумением. Купец пытался раскурить цыгарку — не фабричную папироску, как давеча, а обычную самокрутку; сломал одну спичку, другую. Наконец подкурил, с облегчением окутался облаком сизого дыма — и только тут заметил тебя.

— А-а, Дуфунька, — ничуть не удивился. — Плохи дела у Рашели. Как ты ушел, так ее вскоре и опялило.

— Что — опялило?

— Ну, этот, как его… — Ермолай Прокофьич пытался вспомнить некогда слышанное ученое слово. — Кондратий, вот! Побелела вся, мало што не посинела, бьется, задыхается, глаза пучит… Я уж думал — все, кончается! Ан нет, попустило маленько. Только-только задышала — а тут по-новой кондратий… тьфу ты пропасть! — Кондратыч вламывается. Мол, велено доставить в Мордвинск на опознание.

— На какое еще опознание?

— Да я и сам не уразумел толком, шиш лесной! — в досаде плюнул купец. — Велено, и все тут! Я Кондратычу: да погоди ты, вишь — чуть жива баба, пущай оклемается! А он уперся: приказ у меня! Не поспею к вечеру — начальство голову снимет… Я уж и телегу велел запрягать. Да только квелая она, Рашель-то! — кого бы с ней отправить? За кучера, за костыль…

— Я поеду, — гулко ухнуло за спиной. — Отвезу.

Ты обернулся.

У крыльца стоял непонятно как пробравшийся во двор Федюньша.

А немой Михайло держался за бок и лишь разевал рот по-рыбьи.

А у Федюньши Сохача в глазах, за голубой кромкой, всегда одно:

…белка скачет.

Рыжая, пушистая. Хвостом во все стороны безобразничает. Еловая лапа под белкой трясется, тоже рыжиной отблескивает. Старая потому что; сохлая. Иглами брызжет на тропу. Солнце белку пятнами разукрашивает, оглаживает по шерстке: балуй! балуй мне! Клесты сверху орут на попрыгунью, а ей хоть бы хны.

Опустилось ружье.

Неохота стрелять в белку.

— Езжай, Федюньша, езжай, — согласно кивнул купец.

Дверь за его спиной снова открылась, и на крыльцо под руки вывели Княгиню. На Рашке лица не было: бледная, как смерть, глаза безумные, остановившиеся, губы дергаются судорожно, пытаются воздуха глотнуть.

Неужели — опять?.. неужели?!

Позади шел хмурый урядник, подкручивая вислый ус. Купцу он на ходу показал большой, волосатый кулак. Ай, мама! — в оловянных глазах урядника даже мелькнуло живое, человеческое: "Падина ты, Ермолай Прокофьич, шиш лесной, со своей рябиновкой! Старого дружка под монастырь…"

Когда Княгиню проводили мимо тебя, она на миг обернулась, взглянула в упор — словно крикнуть хотела без голоса; да так и не сложилось.

Разом постаревшую женщину уже усаживали на телегу — а ты все продолжал смотреть в пустоту, и видел омут лица Княгини, в котором тонули боль и обреченность.

Обреченность и боль.

И никакой надежды.