"Хуррамабад" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

Глава 8. Хороший камень на могилу отца

Замок, наконец, поддался, и Платонов открыл гараж.

Халим осторожно заглянул внутрь.

— У-у-у, — протянул он. — Ничего себе…

— Да она на ходу!.. — сказал Платонов, распахивая вторую створку. — Хочешь, заведем? Только бензина нет. Нет, правда! Хочешь, отольем из твоей? С пол-оборота! Она ж вся новая! Смотри: резина нехоженая… генератор как раз перед аварией полетел — я новый ставил… Что говорить! Ты же не слепой! Жестянку сделать — и готово! За две недели можно в порядок привести!..

Он поднял помятый капот.

— Смотри! Аккумулятор чешский!.. А то, что битая, — ну что я могу сделать! Я же говорю — на ровном месте! Понесло, понесло… из заноса вышел вроде… потом вдруг кувырк — и готово!..

— Да-а-а… — сказал Халим. — Как пирожок.

Сравнение понравилось ему: он рассмеялся и покачал головой, повторяя: «Настоящий пирожок! Настоящий пирожок!..»

Платонов вздохнул.

— Пирожок не пирожок… В общем, давай полторы, и все, — сказал он. — Полторы. Машина-то — новьё!

Халим обошел вокруг «Жигулей». Покачал головой. Пнул ногой спущенное колесо.

— Ну да, — сказал он. — Новьё… Понимаю… Знаешь что, Митя…

— Хорошо, — перебил его Платонов. — Я уступлю! Тыщу триста давай — и по рукам! Тыщу триста! Ты знаешь, сколько такая машина стоит в России? Или в Ташкенте! Знаешь? Ты не смотри, что битая! Начинка вся новая, вот ведь что!

— В России… в Ташкенте!.. Она же не в Ташкенте! Ты ее в Ташкент еще отгони, попробуй… или в Россию…

— Подумаешь, делов! На платформу поставил — и вперед! Из нашего дома сколько мужиков машины увезли!

— Они-то увезли, — рассудительно сказал Халим, касаясь мятого, ржавого там, где облупилась краска, железа. — А ты-то не везешь…

— Все равно, — упрямо возразил Платонов. — Ты что! Ты смеешься?! Ей, конечно, десять лет, да… но отец-то ее своими руками делал! Он тоже ее битую брал! И потом — по винтику! Она еще десять лет бегать будет!..

— Ну да… Если кузов поменять, — заметил Халим. Он стоял, сунув руки в карманы черных шелковых брюк, и раскачивался с носка на пятку.

— Мне сразу после аварии предлагали за нее две, — сказал Платонов. — А я не продал! Думал — сам восстановлю! Отец же делал, так и я смогу… а тут вон видишь… закрутилось…

— Не знаю… — сказал Халим. — Если предлагали — надо было соглашаться… Сейчас уже не предложат.

К гаражу подошли два мальчика: один лет четырех, другой — шести. Младший был в ладненьком цветастом халате. Он зачарованно слушал разговор, забыв про кусок лепешки в руке. Должно быть, у них в доме был какой-то праздник — лепешка была сдобная, посыпанная кунжутом. Старший, державший его за другую руку, шмыгнул носом и смущенно выговорил: «Издрасти…»

— Здрасти, здрасти, — пробормотал Платонов. — Ну хорошо… ладно.

Две тысячи ему предлагал Султан Одинаев… сволочь!.. Давай, мол, и купчую сразу подпишем… что резину тянуть! Правда, денег у него сейчас нет… то есть они есть, просто Султан дал их в долг своему родному брату… но как только брат вернет, так сразу… без промедлений — он же не обманет!.. Спасибо матери — по крайней мере отговорила его переоформлять машину на Султана. Но голову тот ему порядочно заморочил: Платонов — ну не дурак ли? — все ждал, когда Султанов брат вернет деньги. Дождался, на тебе! Через неделю отъезд, квартира продана, все потрачено на сборы, на таможню, на железную дорогу… каждая копейка на счету!.. Врал, паразит! Платонов ему поверил, и вот, пожалуйста: время ушло, и теперь Халим прижимает его к стенке! Да не может машина стоить меньше тысячи!.. Честно говоря, ему хотелось крикнуть… или ударить, что ли… хоть бы по мятому капоту… по растресканному лобовому стеклу… Но ничего этого делать было нельзя.

Он безнадежно улыбнулся и спросил:

— А сколько?

Халим подумал, затем определил:

— Четыреста.

Замер на носках, секунду стоял так…

— А, хоп, ладно!.. майли!.. Пятьсот зеленых. Оформление мое.

Платонов неуверенно засмеялся.

— Но только вместе с гаражом, — закончил Халим.

— Ну да, — Платонов уже тянул скрежещущую створку на место. — А к гаражу ничего не надо? Может, еще чего в придачу?

Створка с лязгом захлопнулась.

— А зачем меня тогда звал? — окрысился Халим. — Ты думал, я тебе миллион дам? Не стоит она больше! Пятьсот — хорошая цена!

— Иди, иди! — зло сказал Платонов, цепляя замок. — Хорошая цена, конечно! Хорошая цена, когда знаешь, что мне деваться некуда! А через день ты ее вдвое толкнешь! Не надо! Не приспичило! Не бойся! Подожду! Что, на тыщу триста покупателя не найду?.. Да ладно, пусть на тыщу! Завтра же найду!

— Ну ищи, Митя, ищи… — холодно сказал Халим. — Ищи. Как наищешься — звони. Мое слово: пять сотен вместе с гаражом.

Он повернулся и пошел к своей «Волге».

Платонов пнул ногой железо. Гараж загудел. Халим не обернулся. Он шарил в кармане — должно быть, искал ключи.

Когда заскрежетал стартер, Платонов не выдержал.

— Сто-о-о-й! — закричал он. — Да стой же, я тебе говорю!..

Троллейбус подваливал к остановке, его окатывало сбоку кипящей толпой, и он долго скрипел и шатался под ее напором. Потом кое-как снова трогался и набирал ход. Плыли за окном дома, деревья, залитые солнцем тротуары, озабоченные люди. На перекрестках прохаживались, останавливая редкие легковушки, веселые парни с автоматами. Некоторые из них были в военном камуфляже, но большинство — по-граждански, запросто, без церемоний.

Платонов невидяще смотрел сквозь стекло.

Поднять цену удалось еще только на сто. Но две сотни задатка он все-таки смог выжать. Хоть и через силу, а все же пришлось Халиму отслюнить две зеленые бумажки. Теперь они лежали в кармане, и было от них Платонову тепло.

План его был прост. Он помнил камнерезную мастерскую где-то на Цемзаводе… Там работал мастер Худайдод. Лет пятнадцать назад, еще студентом, Платонов приволок из случайной поездки несколько образцов карлюкского оникса, предполагая порезать их на пластины, чтоб любоваться самому или дарить приятелям. Однако камень — не селедка, его ножом не разделаешь. Вот Худайдод-то на своем станке их тогда и пилил…

Платонов в ту пору шутейно звал его Богданом, потому что в переводе с таджикского Худайдод — это и есть Богдан: богом данный. Самого Платонова в мастерскую привел отец. Приехали в середине дня. В углу двора росла старая урючина. Их усадили на кат, они долго пили чай, и с ветвей урючины время от времени спускался червячок на сверкающей паутинке, норовя утопиться в чьей-нибудь пиале. Говорили по большей части о пустяках. Платонов помалкивал. Потом отец кивнул на него и сказал: «Худайдод, вот у Митьки моего к тебе дело есть…» Платонов достал из сумки завернутые в газеты камни. «Половина твоя, — сказал отец. — Сделаешь?»

Платонову не терпелось, и он пару раз приезжал смотреть, как идут дела. Худайдод занимался его арагонитами ближе к вечеру — должно быть, днем у него других забот хватало. Он неспешно закреплял глыбку, потом, косясь на камень с таким выражением, словно ждал подвоха, лез в карман обтруханного пиджака, извлекал табакерку наскаду, по крупице вытрясал на ладонь толику насвоя… Когда он закладывал табак под язык, лицо у него становилось немного озадаченное. Потом запускал станок. Вода лилась на сверкающий диск и разлеталась брызгами. Худайдод щурился. Когда камень распадался на две части, он щелкал выключателем. Станок смолкал. Худайдод плевал в арык длинной зеленой слюной, снимал очки и спрашивал обеспокоенно: «Годится? Меравад?»

Может быть, ему было приятно общество Платонова, поскольку тот беспрестанно и совершенно искренне восхищался его способностью угадать наивыгоднейшие плоскости распила — те именно, на которых оникс начинал играть словно павлиний хвост. Когда работа была сделана, Худайдод разложил камни на столе, снял тюбетейку, погладил ладонью лысую голову и спросил, усмехаясь: «Ну что, делиться будем?» Платонов кивнул. Худайдод выбрал себе из полутора десятка образцов два симпатичных горбылька, и на этом дележка кончилась…

А сейчас он ехал туда, потому что помнил: кроме поделочного станка был и большой, промышленный. Стоял под навесом в углу двора. А раз был станок, стало быть, и камень был. А раз был камень, то, может, и сейчас есть. А раз есть камень, то, глядишь, найдется в развалах и подходящая глыба лабрадорита. Худайдод Платонова точно вспомнит! Не может не вспомнить! Платонов скажет ему: «Худайдод, отец год назад умер… Слышал? Ну, вот так… что тут сказать? Понимаешь, я уезжаю… Надо поставить хороший камень на могилу. Вот деньги. Поможешь?»

Он вышел на конечной. Со следующего поворота уже был виден Цемзавод.

Его серые от пыли сооружения громоздились по склонам холмов. С годами пыль превращалась в цементную корку. Корка покрывала голые ветви сухих карагачей, траву, камни, шиферные крыши ангаров, ржавые опоры грузового фуникулера… Люльки недвижно висели в синем небе, похожие на спичечные коробки. Раньше все это жужжало, двигалось, вагонетки, груженные глыбами мергеля, ползли по тросам. Ревели мельницы, превращая мергель в невесомую пыль… Именно эта пыль неохватным серым облаком сползала понемногу вниз, на бурые предместья Хуррамабада…

Чистыми были только длинные цилиндры печей. Потому что прежде они медленно, но безостановочно вращались — словно карандаши, покручиваемые в ленивых пальцах. От них несло устрашающим, адским жаром. Он заметно струился над ними, даже когда все вокруг звенело и зыбилось от июльского зноя. Печи работали днем и ночью, и пыль на них не успевала слежаться… А когда печи встали — так замолкли и мельницы. Пыль не висела больше над Цемзаводом. Заснеженные вершины сверкали, словно их только что посыпали алмазной крошкой.

Невдалеке от конечной располагался армейский блок-пост. Дорога здесь сужалась, потому что на обочины были навалены бетонные плиты. У вагончика стоял гусеничный трактор — должно быть, его загоняли в проезд, чтобы окончательно перекрыть движение. Блок-пост охранялся несколькими автоматчиками, и один из них, рассеянно поглаживая приклад, проводил Платонова неприятным, взвешивающим взглядом.

Метров через триста он увидел большие зеленые ворота. Из-за ворот выглядывала крыша дома, шпалеры виноградника и та самая урючина, под которой когда-то они пили чай. Платонов подумал, что время от времени волшебная дверца в прошлое открывается — нехотя, со скрипом, но все же открывается: сейчас он войдет и увидит Худайдода, который стоит у станка и щурится, разглядывая свежий спил яшмы или пегматита…

Впрочем, вой работающего станка был бы слышен с дороги.

Платонов постучал.

Собаки не было.

Подождав несколько секунд, толкнул дверь. Она не поддалась.

— Э-э-эй! — закричал он в щель. — Есть кто-нибудь?

Тишина.

— Ин чо касе хаст-ми? — Платонов, как мог, перешел на таджикский.

Что-то брякнуло во дворе. Послышались шаги. Лязгнула щеколда и дверь приоткрылась.

— Кого вам? — спросил подросток, хмуро глядя на Платонова.

— Мне Худайдода, — ответил Платонов. — Худайдод дома?

Когда дверь снова раскрылась, за ней стоял человек средних лет в бекасабовом чапане. Он вытирал руки грязной тряпкой. Брови его были вопросительно подняты.

— Худайдод? — встревоженно спросил он. — Вы кто, уважаемый?

— Да просто он мне когда-то камни пилил, — сказал Платонов. — Давно. Вы извините, если я не вовремя… У меня для него работа.

— Пройдите, — предложил человек, скованно улыбаясь. — На улице… э-э-э… неудобно, честное слово…

Платонов шагнул внутрь. Двор не изменился. Только домик, казалось, стал меньше. А тень от урючины — жиже.

— Азиз, чай принеси! — крикнул человек, все вытирая и вытирая руки.

В ивовой клетке, висящей на дереве, клекотнул кеклик.

— Ишь какой, — сказал Платонов, улыбаясь. — Боевой. А?

— Его нет, — ответил человек. Он поднес кулак ко рту и неловко покашлял. — Вы знаете, его нет, уважаемый.

— А когда? — спросил Платонов. — Когда мне зайти?

— Его не будет, — проговорил человек. — Он… э-э-э… умер, уважаемый… Полгода назад умер.

— Как это? — глупо спросил Платонов. — От чего?

Человек беспомощно оглянулся в сторону дома.

— За ним приехали, — сказал он, комкая тряпку. — Приехали… э-э-э… люди. На машине. Сказали: поедешь с нами, Худайдод. Он не хотел с ними ехать. Они заставляли. Он с ними ехал… И его стрелили вон там. Сквер за автовокзалом есть же? Там стрелили. Он мой брат.

Вздохнув, положил тряпку на кат.

И развел руками.

Отец болел давно, и это стало привычно. О недугах своих, отчетливо смертоносных, говорил брюзгливо, без уважения к самой болезни, с презрением. «Вот, не знаю, что делать… — ворчал он, кривя не отошедшую после инсульта щеку. — Привязалась, дрянь такая…» И, махнув рукой, со вздохом тащился, пришаркивая подошвой левой тапочки, на балкон — покурить. Курить было нельзя, но и не курить, похоже, было нельзя. А что больше нельзя — никто точно не знал. Мать считала — курить. Отец — не курить. Сам Платонов полагал, что человек имеет право выбрать себе меру удовольствий и связанных с ними неприятностей.

Раза три отец ложился в больницу и, провалявшись три недели под капельницей, выбирался оттуда подлеченный. «Да ну их к чер-р-рту!.. — говорил он, улыбаясь немного наискось и мерно постукивая по столу левой ладонью, как привык с тех пор, когда ее разрабатывал. — Профессоришка этот, как его… Фарзоев… Где его учили, не знаю… Небось за пару баранов диплом купил, а потом и пошло — кандидатская, докторская… Благо, народу под рукой — режь не хочу!.. Надо тебе, говорит, в бедренную вену катетер — и куда-то до самого сердца, что ли, хрен его не разберет!.. Каково? Ну ты сам посуди теперь, дурак он или нет? Тьфу!..»

Так и тянулось годами, и в конце концов то, что сосуды отказывают, что ноги болят, что курить нельзя, а ему хоть кол на голове теши, что мизинец на левой совсем плох, — все это стало такой же обыденной, невыдающейся вещью, словно старый анекдот за обедом или общая для всех, маячащая далеко за бесконечным радужным туманом смерть. И даже сама его мука тоже стала вещью обыденной и привычной…

А потом вдруг — ах!.. Он успел только посреди разговора удивленно поднести руку к груди, а понять смысл происходящего, как сказал врач, наверняка уже времени не хватило. И уже не нужно было искать лекарства и деньги… и трезвонить сестре в Краснодар, чтобы передала еще хоть бы три, ну хоть бы две литровых бутылки реополигликина (это и в лучшие времена было бы непростой задачей, поскольку отродясь не летали самолеты напрямик из Краснодара в Хуррамабад)… и ночевать в аэропорту, битком набитом беженцами и растерявшем все свои прежние свойства, включая даже расписание рейсов…

Все это мгновенно отпрыгнуло вдаль, как отпрыгивают горы, когда отрываешь от глаз бинокль, а на смену покатилось совсем другое: могила… бензин… гроб… нет бензина… нет досок… Включился Стрельников, сослуживец отца по Геолтресту… машина будет из Геолтреста, доски будут из Геолтреста, но бензина нет даже в Геолтресте… Три или четыре дня напряженных переговоров, поисков, результатом которых должны были стать несколько литров бензина и четыре доски… Заплатить бы за этот чертов бензин… купить канистру у торгашей на дороге — да таких денег тоже не было… Но все в итоге как-то устроилось: нашли доски… бензина в обрез… из морга ждали к одиннадцати… двенадцать… час… половина второго… городской транспорт переставал ходить часам к пяти, а ведь всем еще нужно было успеть добраться до дому, как муравьям до муравейников, — по крайней мере при последних лучах закатного солнца… Процедура грозила быть несколько скомканной… На фоне этой задержки сама смерть казалась событием незначительным; вот машина опаздывает — это да!.. Половина третьего… без четверти… В конце концов приехали… торопливое прощание… виноватые лица… кладбище… солнце… зелень… сверкание свежей листвы… лицо отца… следы бритья объяснимо неаккуратного, даже жестокого — ведь человеку уже не больно… тесно стоящие ограды, над которыми проносили залитый солнцем алый гроб… слова, слова, слова… шорох и стук комьев… Мать, по обычаю, рвала и раздавала куски какой-то ткани… и все, все, все, конец, — тело осталось в земле, а они пошли пить водку… запускать поспешную суматоху поминок… А потом сумерки, начало быстрой весенней ночи… и привычная, как стрекотание сверчка, пальба в разных концах города, то ближе, то дальше: ба-ба-бах!.. ба-ба-бах!.. — вместо прощального салюта.

Все кончилось. Прошлое отступало, утрачивало цвета и объем, превращалось в набор черно-белых фотографий… Первые два или три месяца они с матерью каждое воскресенье ходили на кладбище. Потом как-то раз Платонов не смог. Потом настало лето, навалилась жара. Пришла осень, выбросила пыльные бурые флаги. Сердце уже не сжималось, когда он шагал к отцу по асфальтовой дорожке кладбища.

А теперь они уезжали. Они уезжали из Хуррамабада навсегда. Никто из них не рассчитывал вернуться. Они уезжали, а отец всегда был против этого. «Ну уж нет! — говорил он, кривя щеку и воинственно постукивая ладонью по столу. — Никуда я не поеду!..» Но теперь он лежит в могиле — и они уезжают… И Платонов никак не мог отделаться от мысли, что этот упрямец в конце концов остается здесь один.

К середине дня он кое-как добрался до площади.

На перекрестке продавали горячие лепешки. Платонов приценился было, но потом сунул руки в карманы и пошел своей дорогой.

Тихая улица, заросшая карагачами и чинарами, поднималась к кладбищу.

Он не знал, где еще в Хуррамабаде можно найти могильный камень. Он искал уже две недели — нет, больше! — и не нашел. Вот и мастер Худайдод уже не мог ему помочь…

Минут через десять он миновал кладбищенские ворота и двинулся по аллейке. Из открытой двери сторожки доносились голоса. Платонов замедлил шаг и, поколебавшись, заглянул внутрь.

Два человека, которые громко и быстро говорили по-таджикски, на секунду замолчали. Потом один из них сморщился и кивнул, указывая на стул. Платонов прошел и сел. Стул шатался. Они снова загалдели.

Тот, что был в белом пиджаке, говорил так быстро, что взмахи ладони безнадежно отставали от слов.

Второй человек был артист Калягин. Во всяком случае, если бы не твердая уверенность в том, что артист Калягин не станет сидеть в вонючей сторожке хуррамабадского кладбища, Платонов бы руку дал на отсечение, что это именно он.

— Фахмиди? — тараторил первый. — Сатторов ба Турсунов, Турсунов ба Киёмов, Киёмов ба Насруллоев, Насруллоев ба Расулов, Расулов ба Мирзоев! Фахмиди?

Артист Калягин обхватил голову руками и закачался, произнося протяжным басом по-русски:

— Ё-о-о-о-о-о-о-о-о-моё-о-о-о-о-о!..

— Да-а-а… — удовлетворенно протянул человек в белом пиджаке, рассматривая артиста Калягина с таким выражением лица, словно тот был колбой, в которой пошла, наконец, долгожданная реакция. Вздохнул, перевел взгляд на Платонова, мельком улыбнулся, словно извиняясь, что не уделил ему внимания сразу, и вышел из вагончика.

— Добрый день, — сказал Платонов, немного поеживаясь от ощущения, что он забрел совершенно не туда, куда надо, и сейчас задаст очередной дурацкий вопрос. — У меня вот какое дело… простите, вам не говорили, что вы похожи на одного артиста?

— Сто раз говорили! — ответил артист Калягин, улыбаясь. На его круглом приветливом лице уже не было заметно даже тени отчаяния. — В театр звали работать! Я не пошел — э-э-э, что там делать?! — Затем протянул руку и весело представился: — Махмади!

— Дмитрий, — ответил Платонов, пожимая его маленькую, но твердую ладошку. — Вы работаете здесь?

Махмади с достоинством кивнул.

— Я главный инженер кладбища.

— О-о-о! — одновременно удивленно и уважительно протянул Платонов. Ему хотелось польстить. Кроме того, он и предположить не мог, что кладбище так похоже на завод — и тут и там нужен главный инженер. — Тогда вы, наверное, в курсе… Я ищу хороший камень. Весь Хуррамабад облазил — нету! Вы не знаете, где можно заказать?

— Э-э-э, практически невозможно, — сказал главный инженер. — Нигде не пилят. Рад бы… Но нету. В Хуррамабаде — нету. Кто имеет возможность, возит из Самарканда…

— Я не могу из Самарканда, — объяснил Платонов. — Я не успею привезти из Самарканда. У меня всего несколько дней. Я заплачу.

— Я понимаю, что заплатите, — пожав плечами, Махмади взял сигарету. — Я не фокусник… Где я могу взять камень? Все остановилось! Ни одна мастерская не пилит! Да и пилить не из чего — не возят в Хуррамабад камень… Что я могу сделать? Где взять хороший камень? Хороший камень — это мрамор из-под Самарканда… да ведь еще сколько с ним возни! Пилить, полировать… еще фасочки… врезы… — он поцокал языком. — Нет, не найдете…

— Мне мрамор не нужен, — сказал Платонов. — Мне нужен лабрадорит. Знаете? Черный такой, с фиолетовыми блестками… И фасочки мне не нужны.

— Как же без фасочек! — изумился Махмади. — Это разве камень — без фасочек!

— Не нужно, — убеждал Платонов. — Можно только одну сторону отполировать. Даже еще лучше только одну сторону. Понимаете? Пусть это будет похоже на дикий камень. На горы. Понимаете? Небольшую плоскость, чтобы сделать надпись, — и все. Больше ничего не надо. Мы его поставим вот так… — он вертикально поднял ладонь.

Махмади задумчиво выпустил струйку дыма.

— Не знаю… Не пилить? Ну, если не пилить… Видите, уважаемый, каждый человек своего хочет… Вам вот какой камень нужен… понятно, — он покачал головой. — Ко мне пришел недавно один… тоже отца похоронил. Таджик. Говорит: дай мне письменное разрешение, что я могу на могиле построить кирпичный мавзолей! Зачем тебе разрешение? Все строят на могилах мавзолеи! Всякий, у кого есть два десятка кирпичей, строит на могиле мавзолей! Строй, пожалуйста! — Он с чувством стряхнул в жестянку пепел. — Нет, дай ему разрешение — и все тут! Неделю ходит, другую… Под дверью сидит… И все ко мне! К директору не идет. Знает, что с директором не поговоришь! Ну, в конце концов я не выдержал — дал ему разрешение! Письменное! Через неделю прохожу по тому участку — во-о-о-ой! Этот паразит построил мавзолей — жить можно! Две семьи можно поселить! Я к нему! А он: вот, говорит, у меня разрешение! — Махмади прыснул. — Вот так, уважаемый… Ладно. Я вижу, вам надо помочь. Есть одно место. Можно поехать, посмотреть…

— Когда? — спросил Платонов.

Главный инженер большим пальцем передвинул тюбетейку вперед и почесал лысый затылок.

— Послезавтра.

— А сейчас нельзя?

— Сейчас? — удивился тот.

— И сколько это будет стоить?

Махмади пожал плечами.

— Кто знает сейчас, какая у чего цена? Все перевернулось… Теперь люди платят за работу не то, что она стоит, а сколько могут заплатить… Сколько вы можете заплатить, уважаемый? — поинтересовался он.

— Двести, — сказал Платонов.

Сказал — и пожалел. Надо было сказать — сто. Может, сто — это и есть цена?

— Двести… — разочарованно повторил Махмади и пошевелил губами, что-то расчисляя. — Сам камень… да привезти… да поставить… стяжку нужно делать… цемент… Двести… Хоп, ладно! Майли! — он хлопнул обеими ладонями по столу и привстал. — Двести так двести. Рафтем?

Автобус трясся и прыгал на колдобинах.

Платонов смотрел в окно, думая о камне… о камнях… и вдруг вспомнил, как однажды ему довелось наблюдать жизнь добытчиков мрамора… Отец забросил его порыбачить в верховья Ягноба. Места были дикие, пустынные, машина ковыляла, переваливаясь с валуна на валун. Добравшись до задуманного места, они, к своему удивлению, обнаружили вагончик, в котором жили два бородатых жилистых мужика, назвавшихся каменотесами, хоть правильнее им было бы именоваться каменоломами. «Вот и ладно, — сказал отец. — В компании веселей». Платонов поставил палатку рядом. Честно сказать, ему было неловко бездельничать рядом с ними. Он спозаранку, по холодку, уходил за форелью. А каменотесы день-деньской торчали на солнцепеке, выбуривая очередную глыбу. Выходы камня были метрах в ста пятидесяти над дорогой — на довольно крутом щебенистом склоне. Жара стояла дикая. На каждый блок требовалось несколько дней тяжелой работы. Спустившись вечером к реке, они первым делом выпивали по ведру воды. Потом ставили на огонь два ведра супа: их испепеленные организмы могли потреблять только жидкую пищу…

Но поразительна была не физическая выносливость, а тот оптимистический фатализм, с которым они принимали решение судьбы. Именно судьбы, потому что никакое мастерство роли здесь уже не играло: когда глыба была выбурена и выколота, они наваливались ломиками и пускали ее под откос… Глыба катилась к дороге. Она летела с грохотом, с ревом — эхо испуганно шарахалось аж к дальним хребтам; она падала, ломая кусты, стуча по скалам и брызжа крошками мрамора. А те двое, похожие на сухих богомолов, стояли наверху, оперевшись на перфораторы, и безучастно следили за ее полетом… Более или менее благополучно скатывалась каждая четвертая, остальные расшибались вдребезги. Когда Платонов уезжал, весь склон был усеян битым мрамором. Машина должна была вернуться на рудник, и Платонов спросил каменотесов, не прислать ли чего попутно из города. Поразмыслив, они ответили, что им бы не помешала еще парочка эмалированных ведер…

Платонов смотрел в окно и думал, усмехаясь, что уж ему-то известно, каково это — добыть хороший камень.

Но ведь должно хоть немного повезти!..

Они доехали до девятого километра, вышли и двинули куда-то влево: наискось и вверх — в зеленые холмы, за которыми голубели заснеженные горы.

Асфальтированная дорожка тянулась мимо пятиэтажных домов, косой гребенкой поднимавшихся друг за другом. На балконах висело разноцветное тряпье, а у подъездов кричали и гонялись друг за другом дети.

— Тут недалеко, — объяснил Махмади. — Недолго.

Скоро они свернули с дороги на тропу. Тропа забрала еще круче на склон холма, а ряды сгоревших гаражей остались слева. Весенний ветер качал облупившиеся, черные, каленые огнем створки ворот, и они уныло и многоголосо скрипели.

— Война, — пояснил Махмади. — Видите? Что сказать!

— Сам не знаю, что сказать, — буркнул Платонов.

Остаточный шум города быстро отставал и гас. Вместо него возникал шелест ветра, теребящего кустарник, журчание воды, струящейся в кювете. С водораздела тянуло запахом травы, сырой глины, снега.

Тропа бежала дальше, и уже ничего не осталось от города, кроме близкого дымного облака, неожиданно быстро скрывшего кварталы лежащего внизу Хуррамабада. И вдруг Платонов почувствовал опасность.

— Махмади, — настороженно сказал он. — Мы куда идем-то? А?

— Куда? — удивился Махмади. — Что значит — куда? В мастерскую мы идем, уважаемый! В цех! Вон, видите? Белый домик видите?

Платонов прищурился.

— Ну и что? — спросил он хмуро. — Ну, вижу… Что вы мне голову морочите? Какой там может быть цех? Вы чего?

— Каменный цех, — обиженно сказал Махмади. — За холмом. Спустимся — и все. А если по дороге — это от самого Путовскоабада заезжать надо… Понимаете?

Он простодушно улыбался.

Горы стояли устрашающе близко.

— Ну, не знаю, — обреченно сказал Платонов. — Хорошо, ладно… Хоп, майли. Пойдем.

Он шел и думал о том, что, по идее, убивать его, в сущности, не за что. Да и не похож этот главный инженер на убийцу… А Худайдода — было за что? Платонов искоса посмотрел на Махмади. Нет, не похож. На артиста Калягина похож. А на убийцу не похож… За что убили Худайдода? Ведь не побили, не ограбили — убили! посадили в машину, отвезли… спасибо еще, что отвезли, а не на глазах у детей… и застрелили. За что? Может быть, задолжал? Да вряд ли — человек пожилой, семейный, с чего бы ему пускаться в авантюры?.. В политику полез? Тоже нет — какой из него политик!.. Просто досадил кому-то? Досадить легко кому угодно — соседу… знакомому… но разве за это убивают?.. Он снова покосился на Махмади — ну вылитый Калягин! А там — кто его знает…

Короче говоря, похож на убийцу, не похож, а все же Платонов старался идти, отставая на пару шагов — чтобы Махмади все время был на глазах.

Через десять минут они поднялись на первый водораздел — и он с облегчением понял, что все так и есть, не врал главный инженер: внизу, в широком устье сая, по которому бежал ручей, стояли коричнево-красные ангары. Мостовой кран даже отсюда выглядел ржавым.

— Не спешите, — сказал Махмади, останавливаясь. — Что за машины… — пробормотал он. — Кто такие?

На площадке перед цехом стоял грузовой ЗИЛ, открытый армейский УАЗ и черная легковушка.

— Иномарка, — определил Махмади. — Большие люди приехали!

Грузовик пустил клуб голубого дыма и подъехал задом к воротам ангара. Послышалось скрежетание тельфера. Из ангара показались несколько военных. Вслед за ними выезжал на цепях поблескивающий полированными гранями длинный камень.

— Мрамор, — негромко заметил Махмади. — Хороший камень. Белый.

Три солдата, оставив оружие, забрались в кузов. Тельфер скрежетал, камень опускался.

Опустился.

Высокий человек в черном костюме и шляпе что-то указывал тем, что стояли в кузове. Они закрепили камень и спрыгнули.

Тельфер пополз назад в ангар.

— А, вон Садыков, — пробормотал Махмади. — Начальник цеха.

Садыков и человек в черном костюме долго жали друг другу руки. Когда рукопожатия кончились, человек в черном костюме повернулся и пошел к своей легковушке. Садыков что-то сказал вслед. Человек в черном костюме походя отмахнулся. Все захохотали. Садыков ораторским жестом протянул руку и стал горячо говорить. Человек в черном костюме приостановился, поворачиваясь. К Садыкову уже подбежали несколько вооруженных; через мгновение он сложился пополам и упал. Его неторопливо били ногами. Из ангара, остервенело крича и размахивая какой-то железякой, выбежал щуплый человечек в комбинезоне — должно быть, тот, кто управлял тельфером. Сделал он это напрасно, потому что его тут же повалили и взяли «в сапожки». Человек в черном костюме нетерпеливо прикрикнул. Гогоча, вооруженные стали рассаживаться в УАЗ. Грузовик разворачивался на площадке. Садыков лежал, скорчившись. Щуплый кое-как поднялся, сделал несколько нетвердых шагов и опустился возле него на колени. Дверцы иномарки захлопнулись. Первым двинулся УАЗ с автоматчиками. Следом — иномарка. Грузовик скрылся за поворотом последним.

— Во-о-о-от… — протянул Махмади. — Хорошо, что мы опоздали… а, уважаемый?

— Да уж, — сказал Платонов, сглатывая слюну. — За что их?

— Сейчас узнаем… — сказал Махмади и вздохнул: — Надеюсь, они не вернутся.

Когда они подошли к ангару, Садыков стоял, закинув голову, и прикладывал к носу мокрую тряпку.

— Во-о-о-ой! — сказал Махмади. — Что сделали, а?

Садыков сдавленно выругался.

Щуплый пожал им руки.

— От кого попало, Саня? — спросил Махмади.

— Замначальника ГАИ, — ответил тот, с отвращением сплюнув на землю. — Ишь, сука какая…

Садыков что-то неразборчиво промычал.

— Я и говорю, суки, — повторил Саня. — Ишь, чего… У него брата убили. Тоже, наверное, бандюга порядочный… Позавчера примчались — так и так, срочно… по высшей ставке! Мол, не обидим… Ну, был у нас один хороший камень в заначке… Берегли на крайний случай. Фрезу последнюю Садыков решил потратить… ради такого-то дела! Два дня уродовались. Сделали — игрушка, а не камень! А они вон чего… Не заплатили, сволочи.

И снова сплюнул.

— Зачем ему тебе платить, — прошамкал Садыков. — А, Махмади? Зачем им платить, если и так можно взять? Они же — власть!

Он отнял тряпицу от носа.

— Во-о-о-о-ой, что делается! — сказал Махмади. Он сел на камень и обхватил руками голову. — Что делается!.. Озверели! Беспредел!

— Даже Махмади говорит: беспредел! — неожиданно насмешливо заметил Садыков, рассматривая сгустки крови на тряпке. Он поднял кверху палец: — Махмади, который заведует кладбищем и имеет дело исключительно с мертвыми! Что уж говорить о живых!

— Разве на кладбище лучше? — обиженно возразил главный инженер. — На могилах баранов стали пасти! Ты понимаешь? Кому приятно, что на могиле баран пасется? Ты траву посадил, да? цветок посадил… а он пришел и все съел! Я сторожа спрашиваю — почему опять баран? почему не гонял? А он мне в ответ: Махмади, ты хочешь, чтобы меня убили? Я, говорит, стал гонять, прибежал человек вон оттуда, из кишлака… вынул из кармана пистолет: будешь гонять моих баранов, я тебя убью! Это, кричит, все равно русские могилы, они тут никому не нужны!.. А? Что, не беспредел?

— Да, конечно! — рассмеялся Саня и закашлялся. — Конечно! Кому нужны?! Никому не нужны!

— Не-е-ет, так не надо говорить! — Махмади покачал головой. — Кто бы раньше мог так сказать?! Язык бы не повернулся! Как это не нужна могила, если ты сам в такой будешь лежать?! Русский не русский, таджик не таджик — все в одну землю ложатся! — он в сердцах нахлобучил на лысину тюбетейку. — Ну им самим-то все равно ведь хоть какой-нибудь порядок нужен будет, а? Сами когда-нибудь в могилы лягут! Ну что ж они делают!..

— Порядок… — сказал Саня. — Какой порядок?.. Скажешь тоже — порядок… Раньше мы тут в три смены работали… камень нам из Нурека возили… шестьдесят человек пахало… а теперь я да Садыков, вот и весь цех. А!.. Пилить-то все равно нечего. Ты иди, ищи… — он махнул рукой Платонову, — может, найдешь чего. Тут черта можно найти, если покопаться…

Платонов поднялся и стал бродить вокруг руин цеха, разглядывая обломки в надежде выискать подходящий. Ничего подходящего не попадалось. Заглянул в ангар. Там стояли огромные станки — величиной с одноэтажный дом. Насосы не работали, но все-таки где-то журчала вода. Он прошел гулкое помещение насквозь. После полумрака ангара солнце казалось гораздо ярче. Тут тоже валялись камни — большие, величиной с грузовик… поменьше… мелкие обломки… Он разглядывал каждый, пытаясь представить, что из него можно сделать. Все не то, не то…

Его не торопили. Когда Платонов подходил ближе, до него доносились голоса — мягкий Махмади, скрипучий Садыкова, хриплый — Санин. Слов он не разбирал. Махмади сидел, подперев голову. На разбитом лице Садыкова застыло выражение угрюмой решимости. Саня курил, и табачный дым задерживался в его щетине. Саня был похож на истощенного бронзового Будду.

— Я нашел, — сдержанно сказал Платонов. — Вон там.

— Да ну? — удивился Махмади.

— Лабрадорит!

— Лаблабурит? Э-э-э-э, — Саня безнадежно махнул рукой. — Да ты чего! Это ж не мрамор! Лаблабурит!.. Не-е-е-е, лаблабурит не упилишь.

Садыков с сожалением кивнул.

— Нечем, — подтвердил он. — Не можем.

— Его не надо пилить, — сказал Платонов, ликуя. — Он готовый!

Они сидели на косогоре.

Солнце клонилось к закату. Когда оно выпутывалось из тонких пелен розовых облаков, кудрявые разнородные деревья кладбища (стекавшего все ниже к долине — туда, где мутнела бурая туча угрюмого Хуррамабада) просвечивались насквозь и казались вызолоченными. Над головой шелестела ярко-зеленая листва молодой акации; сиреневые соцветия иудина дерева, облепившие голые безлистые ветви, казались неправдоподобно яркими на фоне пенистого кружевного неба.

Вчера провозились до самого вечера. Саня и Махмади, обследовав камень, готовность его единодушно признали недостаточной. Дернули тельфером в ангар, в полировальный цех. Платонову Саня вручил большое ведро — чтобы лил воду тонкой струйкой на жужжащий диск. Сам стоял за рукоятями, щурился, налегая то вправо, то влево, чтобы диск елозил по всей поверхности. Крохи зеленой полировальной пасты он время от времени с матюками выскребал палочкой из пустой банки — со стеночек. Жужжали часа три, пока Саня, морщась, не признал, что вот так уже боль-мень зурно.

Снова тельфер — теперь к закрепленному горизонтально на полозьях перфоратору: высверливать в основании камня гнездо под арматуру.

— Готовый! — хрипел Саня, налегая на вибрирующий перфоратор. — Готовый! Его еще готовить и готовить! Это ж лаблабурит! Хуже него — только габбро! Это тебе не мрамор! Мрамор бы уже насквозь прошли!.. Не, ну ты гляди, а! Конечно, у него по шкале Мооса твердость шесть! Лей воду-то, лей!..

И опять тельфер, опять скрежет, опять опасное раскачивание на цепях…

В гравировальной Саня выкладывал латунные плашки с буквами, часто переспрашивая Платонова: «Так, что ли? Так? Ты смотри! Порежем — потом не заполируешь! Вечная история! То имя перепутают, то фамилию!.. Так, что ли?» Платонов, нервно поглядывая на блестящую, черную, без единой царапинки поверхность, под которой блуждали сочные фиолетовые огни, без конца повторял про себя: «Платонов Юрий Александрович… Платонов Юрий Александрович…»; шевеля губами, букву за буквой раз за разом проверял набранный текст. «Смотри! — напрягал Саня. — В случае чего — не поправим! Это намертво!» Наконец заработал станок, и шарошка пошла по камню, повторяя очертания латунных букв…

Рано утром Махмади погнал туда трактор. Платонов ждал у ворот кладбища. Часам к десяти привезли блистающую на солнце глыбу. Кое-как, едва не поуродовавшись, спустили ее с «Беларуси», положили на землю возле переплетения оград и ветвей. Потом, орудуя черенками от лопат, хрипя и мешая друг другу, вздымали по бесконечному, крутому, скользкому склону, по узким проходам между тесно стоящими оградами. Камень вырывался из рук, кренился, норовя обо что-нибудь ушибиться полированным боком. Позволять ему это — боже сохрани! — было никак нельзя, но однажды он по вине Платонова все-таки почти упал на острый угол стальной ограды — и тогда Саня подставил ногу и долго затем шипел и матерился, растирая ладонями голень. В конце концов они доволокли камень до нужного места… потом таскали песок, цемент, кирпичи… Возились с раствором, стяжкой… прилаживали арматуру…

Теперь солнце садилось, камень крепко стоял, а к утру цемент должен был схватиться вмертвую, и Махмади утверждал, что после этого памятник уже никакими силами не своротить с могилы.

Они сидели на косогоре, и все, что Платонов предусмотрительно захватил с собой утром из дому, было разложено и расставлено на вчерашней газете.

— Нет, хороший камень, хороший… Вообще, черный камень больше любят, — толковал Саня. От водки он как-то расправился, даже глубокие морщины справа и слева от носа чуть сгладились. — Черный камень есть черный камень. Черный камень, он тверже. Его работать приятней. Мрамор-то ведь что? Мрамор-то ведь чуть что не так, он крак — и готово, волоки на свалку! Потому что трещины в нем бывают. Так-то вроде не видно, а распилил — и развалилось. Особенно если просят тонкий… у-у-у-у, это вообще! Не напилишься! — твердил он свое, и пепел с чадящей сигареты падал куда попало.

Махмади тоже был доволен и расслаблен. Когда камень встал на свое место, Махмади вдруг утратил говорливость — может быть, признавая тем самым, что Платонову больше не нужны слова.

— Как я его заметил… — Платонов блаженно улыбался и преданно смотрел то на Саню, то на Махмади. — Не, я просто иду вот так… Гляжу — вроде как лабрадорит! Грязь смахнул — точно!.. Здорово мы его поставили, а! Здорово! Я вот так именно и хотел! Вот именно так!.. Именно так!.. Так что спасибо вам, — сказал он, вздохнув. — Спасибо. Давайте помянем отца напоследок… чего уж… И всех.

Солнце скрылось, и розовые лучи разбежались из-за горизонта веером по сиреневому небу.

Они неторопливо спускались по дорожке вниз, к выходу.

Платонов шагал молча. Он испытывал сладостное успокоение. Ему хотелось без конца повторять про себя: и как это я его углядел? как я его углядел? Вот ведь знал, что должно повезти — и повезло! Камень лежал плашмя, оперевшись краем о какой-то обломок. Видимая его сторона была бугристой, грязной… Платонов прошел бы мимо, да вдруг упал на камень луч — как будто расчетливо направленный чьей-то заботливой волей, — и сверкнула фиолетовая вспышка!

— Что? — переспросил Платонов, невольно оборачиваясь.

Нет, никого не было за спиной.