"Убить перевертыша" - читать интересную книгу автора (Рыбин Владимир Алексеевич)

27

Чемодан Кондратьев не прятал. Небольшой, невзрачный и мягкий, похожий на дорожную сумку, он лежал на верхней багажной полке, не привлекая внимания. Обычно-то немцы в дороге чемоданами себя не обременяют, сдают их в багажный вагон. Но он не мог сдать, поскольку не знал, где придется пересаживаться. При малейшем подозрении на слежку вышел бы на первой же станции, чтобы сесть в другой поезд, идущий, может быть, даже и в обратную сторону.

По документам он был сейчас благопристойным немцем-пенсионером, вознамерившимся на старости лет поглядеть на недавно обретенные фатерляндом восточные земли. Чтобы не привлекать к себе внимание, ехал не скоростным поездом, в вагоне третьего класса без купе, похожем на подмосковную электричку. Здесь было больше вероятности нарваться на болтливых соседей: поезд останавливался на всех станциях, и пассажиры менялись часто. Но были и свои преимущества: чаще остановки — больше возможностей сойти, когда понадобится. Назойливость соседей не пугала, поскольку была ночь и все спали. А спешить ему было некуда. В Росток надо прибыть не слишком рано, чтобы не торчать на пустом вокзале белой вороной. Да и нужный ему офис, где решались дела Костика, раньше девяти не открывался.

Пока что никто ему не досаждал и ничто не настораживало. Лишь на последних перед Ростоком километрах началась подозрительно частая проверка билетов. Только что приходили контролеры и — опять. Последние даже прицепились к нему.

— Почему вы свой чемодан не сдали в багаж?

— У меня не чемодан, а все равно, что дорожная сумка, — бестактно зевнув, ответил Кондратьев, присматриваясь к контролеру. Не новый, а все тот же, который приходил раньше и не придирался.

— Нет, это тяжелый чемодан.

— Какой же он тяжелый? Пустой почти. Только что поесть да личные дорожные принадлежности.

— Все равно снимите с полки, может упасть.

— Пожалуйста.

Он неторопливо встал, потянулся, по-стариковски потер поясницу, колени, дождался, когда контролер отойдет и отвернется. Пришлось напрячься и довольно тяжелый чемодан снимать с багажной полки так, будто он ничего не весит. При этом старая артритная боль, словно шилом, проткнула плечо.

Контролер ушел. Кондратьев положил чемодан рядом с собой на сиденье, откинулся, всем своим видом показывая, что хочет спать. А сам сквозь прищур глаз присматривался к пассажирам, которых во всем вагоне было не больше двух десятков. Если кто вскочит и побежит вслед за контролерами, значит, наблюдал со стороны и они кого-то ищут. Но никто не встал, не вышел, и Кондратьев успокоился.

Было начало восьмого, когда поезд вполз под высокий шатер вокзала. Стараясь не отставать от возбужденной толпы пассажиров, Кондратьев огляделся, как оглядывались многие, ища встречающих, вошел в вокзал, не останавливаясь, чтобы не привлекать к себе внимание, одним взглядом разобрался в надписях-указателях, уверенно свернул в проход, ведущий к автоматическим камерам хранения, и через минуту вышел оттуда с тем же матерчатым чемоданом в руке. Лишь опытный наблюдатель мог бы заметить, что мягкие бока чемодана теперь не обвисают, как прежде. Но не было такого наблюдателя, в чем Кондратьев еще раз убедился, вновь смешиваясь с толпой, растекавшейся при выходе из здания вокзала на несколько ручейков — к стоянке автомобилей на площади, к остановкам трамваев…

Он прошел вдоль здания вокзала и оказался в узком переулке. Затем свернул в другой переулок и наконец нашел то, что искал, — контейнеры для мусора, затиснутые в неглубокую нишу между домами. Еще раз оглядевшись, он смял чемодан, сунул его в контейнер и осторожно, чтобы не хлопнуть громко, опустил пластмассовую крышку.

Улица, на которую он вышел через несколько минут, называлась Длинной, именно на ней находился нужный офис. Но до него, как оказалось, было довольно далеко, и Кондратьев направился в другую сторону, к вокзалу. Надо было привести себя в порядок, побриться, позавтракать, а заодно еще раз оглядеться.

В пустой парикмахерской он выбрал место ближе к окну, чтобы видеть привокзальную площадь. В кресле чуть не уснул. Когда после бритья мастер положил ему на лицо горячую салфетку, Кондратьев закрыл глаза и — как провалился. Очнулся от холодной струи одеколона. То ли от этого горячего компресса, то ли помогла минута забытья, но встал он из кресла вполне бодрым.

И в кафе, куда зашел позавтракать, тоже сел к окну. Ничего подозрительного не заметил. Насторожился только один раз, когда увидел двух вполне благопристойных бюргеров, один из которых показался ему знакомым. При каждом шаге немец приподнимался, будто пританцовывал. Прошли они близко от окна кафе, и он, хорошо рассмотрев их, твердо сказал себе: нет, никогда прежде его не видел. Однако ощущение, что чего-то недопонял, осталось.

Никогда еще Майка так не оставляли в дураках. Русского курьера упустил, помощника, считай, прямо на глазах убили… Помощник — черт с ним, хоть и спросится за него — для кого-то высокосидящего он что-то такое значил, — а вот курьер!..

И ведь как искали! Полиция, которую подняли на ноги, лесопарк по листику перебрала. На выездах из Штутгарта — тройной контроль. А он — будто сквозь землю…

Значит, был не один. Значит, кто-то все наперед просчитал, утер нос ему, Майку, слишком привыкшему, что противник всегда действует по его указке.

Майк сидел за столом в комнате, бывшей для курьера жильем Пауля, и ругал себя последними словами. Понимал, что эти же слова придется выслушивать от Инспектора. Впрочем, Инспектор может употребить слова помягче, но от этого легче не будет.

Где его теперь искать? В Бремене, у приятеля-переселенца? Но туда он, пожалуй, не сунется. Не дурак же, поймет, что об этом сразу же станет известно. В Ольденбург? Ведь курьер не знает о смерти Клауса. Но там тоже надежный контроль. И опять круглым дураком он будет, если кинется в Росток. Не может же не знать, что все бумаги, бывшие при нем, просмотрены?

На всякий случай Майк направил в Росток двух агентов, и те взяли под контроль офис, куда Новиков должен был явиться. Но того пока не было. Хотя пора бы…. Если сразу ехать в Росток…

"А если не сразу?" — спросил себя Майк. И помотал головой. Это опять же будет круглым дураком, если заляжет. Время работает не на него. День-два, и след отыщется. Остается для него одно — бежать к границе. С архивом или без архива. Но там-то его фамилия — у каждого контролера. Конечно, лучше бы еще и фото. Но с фото они дали маху. Слишком понадеялись на себя. И за эту оплошность с него тоже спросится…

Телефон затрещал так громко, что Майк вздрогнул. Звонили из Ростока.

— Что, прибыл? — обрадовался Майк.

— Нет.

— Какого же черта!..

— Мы тут одного дипломата засекли.

— Какого еще дипломата?

— Русского. Когда-то работал в посольстве, в Копенгагене.

— И что он там делает?

— Пока ничего. Гуляет по городу.

— Багаж у него есть? — Майк задохнулся от внезапной догадки.

— Ходит налегке.

— Вот когда будет с багажом и ты этот багаж проверишь, тогда и звони.

Он бросил трубку и снова погрузился в мрачные размышления.

Было около десяти, когда Кондратьев подошел к белой двери офиса. Подергал начищенную до блеска бронзовую ручку и очень удивился, обнаружив, что дверь заперта. А он-то из деликатности не спешил к началу рабочего дня, чтобы с утра не огорошивать хозяев офиса своими заботами. Постучал, поскольку на звонок никто не отзывался, снова подергал ручку, огляделся, соображая, у кого бы спросить. Но дверь выходила прямо на улицу, и спрашивать было не у кого.

До одиннадцати он погулял вдоль дома, поглазел в окна на работающие конторы и какие-то кустарные мастерские, в которых прямо тут, на глазах у публики, девушки гнули из стекла разные диковинки. Отсветы газовых горелок падали на лица, и казалось, что девушки гримасничают.

Но и в одиннадцать и в половине двенадцатого двери офиса оставались запертыми. Это породило беспокойство. По его расчетам сухогруз, «Неринга» должен был стоять в порту, а поскольку наши рыночники вполне усвоили главный принцип бизнеса "время — деньги", то долго ждать у причала они не будут.

До порта было рукой подать, только свернуть с улицы в переулок и пройти по нему с полкилометра, не больше.

"Нерингу" он узнал бы издали: стандартный сухогруз типа «река-море», о каких в свое время много писалось, поскольку обладали они поистине уникальной всепроходимостью. И о капитане судна тоже знал: один из тех последних могикан, которые еще способны работать за совесть. Когда-то он водил «Нерингу» по внутренним морям. В пору воровской приватизиции стал как бы совладельцем судна, но скоро обнаружил, что никакой он не совладелец, а как был наемным работником, так и остался. С той лишь разницей, что раньше ему регулярно платили зарплату, теперь же он должен был сам ее добывать.

А внутренние водные дороги все больше превращались в подобие разбойных: каждый шлюз, каждый причал гласно и негласно захватывал свою властишку и требовал мзду. Терпение капитана лопнуло после того, как в Вытегре пьяный матрос отказался принять чалку, заявив, что он теперь хозяин кнехта и за каждый бздых ему надо ставить бутылку водки. Тогда капитан пробился в морской каботаж, и вот уже второй год водит судно от Калининграда в Росток и обратно. Каких-то 600 километров вдоль берега, ни тебе дебаркадеров, ни шлюзовых камер.

Но в порту «Неринги» не оказалось. И вообще необычно пусто было у причалов: стояли только два небольших судна под флагами Польши и Норвегии.

Уже не беспокойство, а настоящую тревогу испытывал Кондратьев, когда бежал по полого поднимавшемуся переулку. На этот раз белая дверь легко открылась, и он увидел юную девушку, почти гимназистку, сидевшую на краю стола и с умилением на лице красившую себе ногти.

— Мне нужен господин Леммер, — забыв поздороваться, торопливо спросил Кондратьев.

Девушка ойкнула и как-то мигом оказалась в кресле за столом с непроницаемо секретарским лицом. Это было так неожиданно и смешно, что он чуть не расхохотался.

— Господина Леммера сейчас нет, он в Заснице.

Засниц — порт на восточном побережье острова Рюген, до него больше ста километров, это Кондратьев знал.

— Мы должны были встретиться здесь, — растерянно сказал он.

— А вы кто?

Кондратьев протянул ей конверт Костика. Девушка вскочила, снова села и вдруг густо покраснела.

— Мы вас позавчера ждали, — не сразу ответила она.

— А я вот сегодня. Так получилось.

— Ой, а он, наверно, уже уехал.

— Кто?

— Этот… пароход.

Кондратьев даже не заметил нелепого словосочетания — "пароход уехал", так ошарашило его это известие. Вот почему он не нашел «Нерингу» в порту. Судно загружается в Заснице, и потому Леммер там. Конечно, в Заснице, это же почти на 200 километров ближе к Калининграду.

— Я сейчас, сейчас…

Девушка принялась лихорадочно листать блокноты на столе, схватила телефонную трубку. И через минуту подняла сияющие глаза.

— Не уехал, еще не уехал. Только через четыре часа. Вы успеете, если сразу…

Он зло поглядел на нее.

— Сразу… Где вы были? Я с утра здесь.

Девушка стала совсем пунцовой.

— Я… я задержалась. Извините…

Все было понятно. Какие секретарши не пользуются отсутствием начальства, чтобы прошвырнуться по магазинам, по разным своим салонам. Что в России, что в Германии.

— Вы успеете… Возьмите такси… Я виновата…

— Дозвонитесь до Леммера, скажите, что я еду. Пусть сделает все, что может…

Он знал, как непросто задержать отход судна. Каждая лишняя минута стоит денег. И потому почти побежал по улице, проклиная ее за длину, выраженную даже в названии.

Ему повезло: на следующем же углу увидел на крыше серого «Фольксвагена» белый колпачок с черными шашечками.

— Мне на остров Рюген, — твердо сказал он, чтобы пресечь возможные возражения водителя. И по московской привычке спросил: — Довезете?

— Куда угодно, — безразличным тоном ответил шофер.

— В Засниц, в порт. Только сначала на вокзал. Я возьму вещи. Побыстрей можно?

— В пределах правил.

То ли правила тут были резиновые, то ли шофер понимал их по-своему, только машина проскакивала перекрестки со скоростью отнюдь не городской, и уже через десять минут заезжала на стоянку возле вокзала.

— Нет, нет! — спохватился Кондратьев. — В переулок, пожалуйста. Вон туда.

Шофер удивленно посмотрел на него: тащиться с вещами так далеко? Но возражать не стал.

Кондратьев быстро спустился в подвальчик к автоматическим камерам хранения, достал чемодан и направился к выходу из вокзала, радуясь, что все получается без задержек. И тут он увидел двоих, спокойно идущих ему навстречу. Не вдруг понял, почему взгляд приклеился именно к ним: люди как люди, один повыше, другой пониже, оба навеселе, и ничем они не отличались от других пассажиров. Но он их видел не впервые, и это было главное, заставившее насторожиться. Тот, что повыше, шел, приподнимаясь при каждом шаге, словно пританцовывал. И вспомнилось: видел эту пару утром, когда сидел в кафе. И еще вспомнилось… И от этого другого воспоминания холодок скатился от затылка на спину: вот так же, пританцовывая, уходил человек от дома Клауса той ночью.

Одного мгновения было достаточно, чтобы оценить обстановку. Точнее, он ее еще не оценил толком, когда резко свернул в сторону. Глаза поймали указатель туалетов, и он быстро пошел в проход в направлении стрелки. Решение пришло на уровне подсознания. Сознание как раз предупреждало об опасности: туалетная комната станет ловушкой. Но ноги несли именно туда, в эту ловушку, и через несколько мгновений он, сунув в щель желтую монету в одну марку, оказался в глухой кабинке, запертой изнутри.

Он слышал, как эти двое вошли в туалетную комнату, захлопнули за собой дверь.

— Освобождайте помещение. Туалет закрывается на техническое обслуживание.

Это крикнул длинный. Голос Кондратьев узнал сразу: тот самый голос, что распоряжался в доме Клауса.

Кто-то зашебуршился в соседней кабинке, послышался шум воды и хлопнула дверь.

— Повесь там картонку снаружи, чтоб не лезли, — сказал тот же голос.

Минуту было тихо, а затем раздался стук в двери кабин. Стучали тяжелым металлическим предметом, всего скорей рукояткой пистолета, — в первую, вторую, третью. Кондратьев был в восьмой, последней. Или первой, если считать с другого края.

— Выходите. Выходите немедленно!

— Может, его тут нет? — тихо спросил другой голос, тоже знакомый по квартире Клауса. На голоса, как и на многое другое, память у Кондратьева была отменная.

— Тут он, куда ему деваться. Открывай кабины.

— Как?

— Бросишь марку, откроешь.

— Так потом ее не достанешь.

— Вычтем у клиента. Слышишь? — крикнул он и засмеялся. — Быстрей выходи, а то платить придется.

Кондратьев достал свой игрушечный револьверчик, тихо, чтобы не звякнула, освободил защелку замка и, отступив от двери на один шаг, стал ждать. В тишине хорошо были слышны не только шаги, но и шуршание одежды. Он уловил момент, когда шаги приблизились к его кабинке, всем телом кинулся на дверь, распахнул ее. Увидел перед собой человека с пистолетом в руке и сразу выстрелил. И тут же выстрелил в другого, сбитого дверью, валявшегося на полу. Свистящие растянутые хлопки совсем не походили на пистолетный грохот, и можно было не бояться, что они будут услышаны в коридоре и привлекут внимание.

Затем он затащил в кабинку скованные параличом тела, опустил в щель монету и захлопнул дверь.

Снаружи на ручке двери туалета висела красная картонка, какие вешают в отелях на дверях комнат. "Bitte nicht storen", — просили надписи. И по-английски: "Do not disturb". И по-русски: "Прошу не мешать". Страждущих такая картонка не остановит, только рассмешит. Но Кондратьев решил не трогать ее: не он повесил, не ему и снимать…