"Убить перевертыша" - читать интересную книгу автора (Рыбин Владимир Алексеевич)

18

Клаус не был чьим-либо агентом. Он вообще не состоял ни в какой секретной службе. Не только потому, что давно уже был пенсионером. Его не устраивала ни одна господствующая идеология. Он не терпел англо-американской наглой уверенности, что мир, как орех, катится к их разинутому карману. Не понимал и германского капитал-патриотизма, живущего лишь сегодняшней сытостью. Советская интернационал-аморфная болтовня его раздражала, а копировавшая советскую ущербную идеологию политика бывшей ГДР вызывала жалость.

У него были свои представления о мире, о странах и народах, влекомых мощными течениями глобальных идеологий, сотворенных словно бы и не людьми, а каким-то внеземным разумом, равнодушным, отстраненным от всех. А может быть, и не разумом вовсе, а чем-то слепым, родственным силам природы. Иначе как понять главный закон — повторение, почти копирование. Если посмотреть в далекое прошлое, то и там, в самом низу, отыщется нечто чрезвычайно похожее на сегодняшнее.

Часто задумывался Клаус над философской сутью расхваленного одними, изруганного другими емкого немецкого слова «Drang» — напор, порыв, стремление. Но это и настоятельность, неотложность, крайняя необходимость. Мир связывает это слово только с понятием немецкой агрессии на Восток. Но ведь это свойственно любой нации — распространять свое влияние, свою культуру. Так было и так всегда будет. Живой организм не может существовать в замкнутой сфере. Прежде понималось, что такое расширение возможно лишь военным путем. Но завтра это примет форму мирного взаимопроникновения культур. Куда устремляться немецкому народу завтра?

У России тоже было время своего "Drang nach Osten". Как и "Drang nach Westen" тоже. И на юг, и на север активно устремлялись русские, потому и распространились так широко по Евразийскому материку. И у любого большого народа это было. Или есть. Вон ведь как американцы: рвутся сразу на все четыре стороны света…

Клаус сидел в прихожей, устало положив руки на стол, и думал, думал. Как он втянулся в эти игры спецслужб? Если докапываться до первопричины, то во всем виноват… заяц.

Он усмехнулся, подумав об этом: с каких пустяков порой все начинается. Поистине, невелик нужен камень, чтобы вызвать лавину.

Заяц выскочил на дорогу внезапно, заставив резко нажать на тормоз и крутнуть руль. А дело было после дождя. Машину развернуло и бросило на дерево, растущее за обочиной. Очнулся он, когда его кто-то вытаскивал из горящей машины. Еще немного — там бы ему и остаться: сам видел, как рванул бензобак.

Человек, спасший его, был русским дипломатом, работавшим в посольстве в Дании, — Федор Кондратьев. Потом он не раз приезжал в Ольденбург, и они ночами спорили, сидя за столом. Впрочем, очень многое понималось чуть ли не одинаково.

И к этому курьеру, несмотря на все привезенные им, символы доверительности, Клаус вначале отнесся с подозрением. Пока тот не заговорил в точности как Федор Кондратьев…

А ведь знал, с самого начала знал, что добром не кончится эта дружба с русским дипломатом, который, как все дипломаты, конечно же, связан с разведкой. Знал, а все же втянулся в тайные игры. Сначала со своим спасителем, потом с его друзьями из ГДР.

Впрочем, втянулся — не то слово. Никто не втягивал, сам шел навстречу. По убеждению, которое состояло в том, что он, не симпатизируя ни коммунистам Москвы, ни социал-демократам Берлина, все же считал: в плане глобальной геополитики создание ГДР — в интересах немецкой нации. Через ГДР давняя идея культурного и экономического взаимопроникновения русских и немцев приобретала формы реальные, конкретные, осязаемые.

Защемило сердце. Клаус сходил на кухню, накапал в стакан своего сердечного, выпил. Постоял, прислушиваясь к себе, и, шаркая шлепанцами по жесткому паласу, пошел в спальню, где был нитроглицерин. Там попалась ему на глаза книжка "Deutsche und Russen. Tausend Jahre gemeinsame Geschichte" — "Немцы и русские. Тысяча лет совместной истории". Сунув таблетку нитроглицерина под язык, он сел к столу, положил книжку перед собой. Но не открыл, поскольку знал содержание почти наизусть.

Действительно, тысячу лет, никак не меньше, немцы и русские ищут контакты друг с другом. Случались, конечно, и конфликты. Но контактов-то было не в пример больше. Это двадцатый век поссорил народы. А до двадцатого века совместная история немцев и русских вовсе не являлась цепью военных споров. До двадцатого века ненависти между нашими народами не было и в помине. Столкновения редки, во всяком случае, не чаще, чем с другими соседями. Но были длительные эпохи плодотворных отношений, проникнутых взаимопониманием, даже симпатией.

Что же произошло с немецко-русскими отношениями в двадцатом веке? Прав этот курьер, кому-то надо было рассорить народы, разодрать Европу по русско-немецкому рубежу. Кому? Зачем? Не затем ли, чтобы отвести глаза немцев от Востока, чтобы раздробить Россию на куски? Целостная, она оставалась пространством, готовым принять интеллект, силы и средства германской нации. Раздробленное на куски, это пространство расклюют заморские стервятники. И немцев к нему, конечно же, не подпустят…

Нет, видно, уж ему не уснуть этой ночью. Клаус встал, подошел к окну. Тускло освещенная улица казалась вымершей. Аккуратные, почти одинаковые домики напоминали памятники на забытом кладбище, а ряды стоявших вплотную друг к другу автомобилей походили на кладбищенскую ограду, выложенную из громадных валунов.

Одинокий пешеход, появившийся в конце улицы, нарушил эту картину вечного покоя, достойную кисти Каспара Давида Фридриха. Пешеход не был пьян, что объясняло бы его появление на улице в столь позднее время. Он шел прямо, присматриваясь к автомобилям. Остановившись возле одного из них, он открыл дверцу с правой стороны, по чему Клаус сделал вывод, что человек этот не немец, а, пожалуй, англичанин, — у их машин руль с правой стороны. Подождал, когда загудит мотор. Но проходили минуты, а мертвая неподвижность улицы все не нарушалась. Это было странно, но Клаус не стал ломать голову над загадкой, которая его не касалась, лег в постель, рассчитывая все же заснуть.

Клаус, однако, ошибался. Появление ночного гуляки в столь неурочный час имело к нему прямое отношение.

Человек сел не за руль, как думал Клаус, а на соседнее сиденье, звучно зевнул и спросил:

— Выпить есть?

Другой человек, сидевший слева, за рулем, достал из-под сиденья большую бутылку.

— Немного вермута.

— Тут же его чуть!

— Остальное вылакал наш клиент. Еще прошлой ночью.

— Не трепись, Ганс. Сам, небось.

— Я, конечно, помогал. Как иначе, Густав!

— Надо было купить. Знал, что ночь придется дежурить.

— Откуда же я знал?

— Ладно, докладывай.

— Чего докладывать? Спит наш клиент на мягкой перине. Сам видишь. — Он со злостью ткнул пальцем в приборный щиток, на котором изредка вспыхивал розовый огонек.

Они помолчали, тупо наблюдая за импульсами сигналов.

— Выпить охота! — Густав снова зевнул и вдруг оживился: — Слушай, тут бензоколонка недалеко, сбегай за пивом. А может, и еще чего прихватишь.

— Давай скатаем на машине.

— Место займут.

— Кто? Пусто вокруг.

— Мало ли что пусто. А стоит отъехать, как тут же и займут. Принцип вредности. Проверено.

Вылезать из машины Гансу не хотелось. Не приперся бы Густав, продремал бы до утра. Но вылезать все же пришлось: при Густаве не поспишь, а если не спать, то как без выпивки?..

Вернулся он скоро: Густав не успел даже задремать под усыпляющее пиканье «маяка».

— Ушел! — выдохнул Ганс, рванув дверцу машины.

— Кто?

— Клиент. Уехал еще вечером.

— С чего ты взял?

— Таксист только что вернулся. В Бремен отвозил.

— Именно его?

— Русского отвозил. Кто еще тут русский?

— А "маяк"? — Он потрогал все моргающую холодную пуговку на приборной доске.

— Что «маяк»? Оставил книжку, а сам ушел. А мы, дураки, сидим, уши развесили. Давай радируй, пускай ищут там.

Густав тяжело вылез из машины, посмотрел на часы.

— Успеем радировать. Пошли.

— Куда?

— Туда! — рявкнул Густав, махнув рукой в сторону дома.

— А если он тут? А мы панику разведем. Пошли скорей.

Громкие голоса и торопливые шаги всполошили улицу. В одном из домов зажегся свет: кто-то, значит, проснулся. Но им было теперь все равно: таиться не имело смысла. Поднявшись на высокое крыльцо трехэтажного дома, позвонили раз, другой, третий.

— Откройте. Полиция, — резко, чтобы звучало построже, сказал Густав в переговорную коробку у двери, как только в ней щелкнуло, включилось.

— Что вам надо?

— Это мы объясним. Открывайте.

Они топтались на крыльце и ждали. Знали: потянет хозяин, а все равно откроет. Поймет: не открыть — будет хуже.

— Входите, — сказала коробка. — Осторожнее, там лестница. Выключатель над первой ступенькой. Извините, что не могу встретить, я раздет. Как подниметесь, выключите, пожалуйста, свет. Выключатель над последней ступенькой.

Они не хотели сразу пугать старика, поэтому проделали все, как было сказано, и тихо вошли в ярко освещенную прихожую. Клаус в домашних шлепанцах, в накинутом на плечи халате стоял возле стола, держась рукой за высокую спинку стула.

— Извините, если можно, поскорее. Я очень плохо себя чувствую и должен лечь.

— Это зависит от вас, — сказал Густав. — Точнее, от ваших ответов.

— Вы в самом деле из полиции? Покажите документы. Или я должен позвонить, справиться.

— Документы есть, не беспокойтесь.

Густав полез за пазуху, но достал не документы, а пистолет, положил на стол.

— Где ваш гость?

— Уехал. Еще вечером.

— Куда?

— Наверное, на вокзал.

— Мы должны осмотреть дом.

Второй из пришедших, низкорослый, с быстрыми бегающими глазами, не спрашивая разрешения, пошел по комнатам, всюду зажигая свет. Чем-то он там шелестел, что-то уронил. Но вернулся скоро, бросил на стол черную книжку с надписью «Adjutant». Из-под разрезанной обложки торчал угол рифленого картона.

— Это его блокнот?

— Его, — ответил Клаус. — Господа, вам не кажется…

— Нам никогда ничего не кажется. Почему он это оставил?

— Не знаю, у него надо спросить.

— Спросим. Что вы ему передали?

— Ничего. Я его совсем не знаю.

— А он что вам привез?

— Тоже ничего. Впрочем, вот это. — Он показал на бутылку с надписью на этикетке «Столичная», которая так и стояла на столе нераспечатанной. Передал привет от моего старого друга.

— У вас друзья в России?

— Да, так же как во Франции, в Америке… Господа, объясните же. Вы ведете себя как… как бандиты.

— Врезал бы я тебе, старик. — Густав толкнул Клауса в грудь, так что тот тяжело плюхнулся на стул. — Посиди, подумай, как с нами разговаривать, пока я буду звонить. Где телефон?

Но он сам и увидел ярко-желтый аппарат, стоявший на полочке, остервенело начал тыкать пальцем в цифры. В мертвой тишине дома хорошо было слышно, как зудят длинные сигналы. Выругавшись, он дернул за провод, оборвал его, бросил трубку на аппарат и выхватил из кармана черный пенал рации.

— Клиент скрылся. Час назад был в Бремене на вокзале. Если пустой, может остаться в Бремене. Если с товаром, то, всего скорей, едет сейчас поездом в Ганновер. Встречайте его там.

Сунув рацию в карман, Густав повернулся к Клаусу.

— Ну, старик, теперь ты нам все расскажешь. Ганс, вколи ему, чтобы освежить память.

Клаус вскочил, но шустрый Ганс резким ударом в грудь усадил его на место. В руке у него, будто ниоткуда, как у фокусника, блеснул шприц.

— Сиди смирно, не заставляй привязывать к стулу.

— Мне нельзя. У меня… сердце! — крикнул Клаус.

Он знал, что последует и пожалел, что не встретил ночных гостей с пистолетом в руке. Надо было сразу стрелять, в своем доме он имел право защищаться. Но пистолет лежал в кабинете, в ящике стола, и добраться до него ему уж не дадут.

Ганс воткнул иглу прямо через халат.

— Вот и все. Теперь мы будем спрашивать, а ты будешь отвечать. Ясно?.. Ну, ну, не придуривайся! — засмеялся он, увидев, как побелело лицо старика и он начал заваливаться на бок.

— Ты что ему, полную дозу? — спросил Густав.

— Я думал…

— Дурак! Нашатырь ему, нашатырь скорей!

Нашатырь не помог. Ганс прижался ухом к пижаме и поднялся с колен, развел руками.

— Кто знал, что он такой хилый?

— Должен был знать. Если не возьмут клиента, это тебе боком выйдет.

— Ты же сам велел. Я все по правилам…

— Ладно. Пошли отсюда. Гаси свет.

Густав огляделся, взял со стола бутылку, сказал с усмешкой:

— Придется конфисковать. На ней отпечатки пальцев.

И первый пошел к двери.

Кондратьев прилетел в Гамбург ночным рейсом. В аэропорту взял машину и уже через два часа был в Ольденбурге. Сразу к Клаусу не пошел, постоял в отдалении, понаблюдал за домом. Перед ним, тускло освещенное уличным фонарем, было знакомое высокое крыльцо кирпичной кладки, семь ступенек, железные перила. За крыльцом, он знал, имелся укромный уголок, где стояли два круглых пластмассовых бака для мусора. Утром приедут мусорщики, заберут эти баки и на их место поставят пустые. Он видел эти баки, в темноте они походили на спрятавшихся, присевших на корточки людей. Но это были именно баки. Двое мужчин, спустившиеся с крыльца, не прятались, а сразу прошли к машине, стоявшей довольно далеко, метрах в ста. Один из них шел как-то странно, при каждом шаге приподнимаясь на носках, будто пританцовывая.

Некоторое время Кондратьев еще постоял в тени, понаблюдал. Все было тихо, только какие-то сполохи время от времени метались в узком переулке, и будь Федор не в таком напряженном состоянии, сказал бы, что это сны мечутся от стены к стене, от окна к окну.

На крыльцо он поднимался спокойно, не сгибаясь и не оглядываясь. Если кто наблюдает, то пусть думает, что свой. Дверь оказалась не запертой, и Федор вошел в тамбурок перед лестницей, ведущей на второй этаж. Было совершенно темно, но темнота не пугала, поскольку все он тут знал.

Постояв и послушав тишину, он опустил руку в карман, вынул тонкий карандашик карманного фонарика. Не включая его, достал маленький револьвер. Это была точная копия тех пластмассовых детских пугачей, что продаются во всех магазинах по семь марок за штуку. Но этот пугач был совсем не детский, стрелял он настоящими пульками, точнее — стрелками с каплей препарата, вызывающей мгновенный паралич рук, ног, а то и всего тела, в зависимости от того, куда ужалит эта пчелка. Револьвер так и назывался «Пчела», и главное его достоинство было в том, что его не замечали металлоискатели, во множестве натыканные в аэропортах, учреждениях, банках.

На лестнице четвертая и шестая ступени скрипели. Это Федор знал. Он перешагнул их и совершенно бесшумно вошел в прихожую.

И в прихожей он тоже мог ориентироваться в темноте. Слева была дверь на кухню, справа еще две двери — в комнаты. Луч фонарика обежал двери, остановился на выключателе. При закрытых дверях свет можно было включать, не опасаясь, что его увидят с улицы. Именно поэтому Федор не видел света, хотя те двое, что вышли из дома, сидели тут, ясно же, не в темноте.

Он нажал на выключатель и вздрогнул, сразу увидев голые ноги, высовывавшиеся из-за стола.

Клаус лежал в ночной пижаме, в сбившемся на сторону халате, с лицом не просто бледным, а землисто-серым, бескровным. Пульса Федор не ощутил, а когда прижался ухом к груди, услышал не стук, а какое-то шипение и непонятную вибрацию.

Надо было вызывать, скорую помощь и Федор шагнул к телефону. Снял трубку и вдруг увидел, что провод оборван. В растерянности оглянулся на Клауса. Тот лежал с открытыми глазами, и губы его шевелились.

— Что?!

Федор кинулся к лежавшему, наклонился к самым губам, разобрал шелест звуков.

— Я знал…

— Что знал?..

— Не помру, не увидев…

— Погодите, я вызову врача.

Клаус качнул головой, закрыл и снова открыл глаза.

— Убили…

— Кого? — Федор похолодел, подумав о Новикове. — Курьер был?

— Уехал.

— Куда?

— Штутгарт, Моцартштрассе, пять, Фогель… Там… это.

Клаус судорожно вздохнул, закатил глаза и задергался. Федор отшатнулся, вскочил, не зная что делать. И вдруг услышал скрип на лестнице. Стремительно отшагнул за ближайшую дверь, втиснулся в простенок, который приметил еще в прошлый приезд сюда.

Вошли двое, это Федор определил по тому, как долго закрывалась входная дверь. Потом послышались голоса.

— Ты почему свет не погасил?

— Вроде бы гасил.

— Вроде бы! — передразнил первый голос. — Он, что ли, вставал? Встал, зажег свет и опять улегся?

— Да гасил я!..

— Правильно сделали, что вернулись. Нельзя, чтобы он очухался. Если жив, вколи ему что надо.

Федор выдвинулся из своего закутка, приготовил револьвер. «Пчелка» уложит этих двоих в один миг, до того, как они расправятся с Клаусом.

— Ничего не надо, — послышалось из прихожей. — Он готов.

— Уверен?

— Сердце не бьется. Чего еще?

— Почему же свет?

— Да гасил я!..

— Может, кто приходил?

— Когда? Мы только что были тут.

— А ну загляни в комнаты.

Федор решил стрелять, если вошедший включит свет. Нельзя, чтобы он увидел его. Затем сразу во второго, пока тот не опомнился.

Из темноты он хорошо разглядел тщедушного мужичка в джинсовой рабочей куртке, открывшего дверь. Не зажигая света, мужичок оглядел комнату и ушел, оставив дверь открытой.

— Никого нет.

— Погляди на кухне.

— Никого! — через минуту послышалось из глубины квартиры.

— Открывай газ.

— Открыл. Свистит.

— Ну и пошли скорей, а то сами наглотаемся.

Свет погас, проскрипела лестница и все затихло.

Подсвечивая фонариком, Федор наклонился над Клаусом, прижался ухом к груди. Сердце не стучало, не вибрировало. Сомнений не оставалось: никакая "скорая помощь" уже не поможет. Он попятился к выходной двери, замер на пороге. С кухни доносилось змеиное шипение газовых конфорок. Федор содрогнулся от мысли, что Клаус останется в квартире, наполненной газом, побежал на кухню, выключил газ. Снова подошел к Клаусу, приподняв веко, посветил фонариком ему прямо в глаз. Ничто не дрогнуло ни в глазу, ни в лице. Это был конец, самый окончательный конец…

Федор снова попятился к двери, прислушался и ничего не услышал. Тишина в доме была поистине мертвая…