"Двор на Тринадцатом" - читать интересную книгу автора (Костюнин Александр Викторович)

Три аккорда

У каждого времени свои приметы, своя особинка.

Памятным знаком юности наших родителей служила гармонь. Без гармониста село не считалось селом… Под гармошку встречали и провожали, грустили и бесшабашно веселились. Гармонист широко растягивал меха народного инструмента – в ответ распахивалась русская душа.

А главная примета семидесятых – гитара. Что ты…

Летние прозрачные вечера… Незатейливая оправа из деревянных построек, образующая двор, а изнутри – самородком чистой воды – лирический перебор или отрывистые аккорды шестиструнной гитары. Зачастую в них вплетается ломкий юношеский голос. Прохожие замедляют шаг, слушают.

Эти ритмичные звуки, точно капиллярные узоры, придавали каждому двору неповторимый, свойственный исключительно ему колорит.

До повального увлечения музыкой мы занимались всем понемногу, в охотку. Зимой – лыжами на Стрелке, за Пятым посёлком. До Стрелки километров пять будет, не меньше. Вон куда таскались! У каждого наготове обрезанные укороченные лыжки: резина натянута к пятке, к носику, чтобы лыжа с ногой составляли одно целое. И на них с верхотуры… Такая скорость! Старше стали, на коньки перешли. Хоккейные – страшный дефицит! Зима, мороз, а я каждый день мотался в «Спорттовары» с девятью рублями в кулаке. Продавщицы узнавали в лицо. Как-то приезжаю – есть! Верх кожаный, скрипучий. Никелированный, блестящий конёк играет на свету. Красота! Коньки тотчас надел и – во двор. На улице темень. Между домами ледяная дорожка вниз. Я по ней до такой степени накатался, так натрудил голеностоп, на льду стоять не мог, ноги разъезжались. Домой брёл по сугробам, до двери – на коленках полз…

Летом, сутки напролёт, резались в настольный теннис. Стол из ДСП под дождём набухал, расслаивался. Ракетки советские, твёрдые, с пупырышками, по два рэ шестьдесят коп. Вьетнамские, мягкие, гладкие – по блату.

Большим спортом мы не увлекались, к разрядам не стремились. Рядом ни футбольного поля, ни хоккейной площадки. Из нашего двора целенаправленно тренировался только Андрюха Осипов. Оборудовал себе в сарайке тренажёрный зал: две гири по два пуда. Метал их, как хотел. Та-ку-ю рельефную мускулатуру накачал… Мы его силы побаивались. Желание быть первым, во что бы то ни стало, не способствует дружбе.

А страсть к музыке нас объединяла…

В СССР в то время не было ярких групп. Везде распевали: «Мой адрес не дом и не улица» или «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». Сплошная идеология! Мы пионерский-то галстук носить стеснялись. Доставали его, скомканный, из кармана перед самой школой, чтобы с порога не завернули.

Владимир Высоцкий – исключение из советской «плеяды» музыкантов:

Как не боялся такое петь?!

Высоцкий был нашим кумиром! Своими песнями он вселял веру, что можно пройти «четыре четверти пути» достойно.

Любимая музыка пришла к нам с магнитофонных бобин. Катушечный аппарат «Ригонда», размером с прикроватную тумбочку, отец притащил мне одному из первых. Ночами мы с Герой и Саней записывали на него с коротковолнового приёмника обрывки западной музыки.

Поймаем волну и сразу:

– Тихо, тихо! Пишем…

Минуту, две прорывается мелодия, затем её глушат. Накатывает шипение, треск, бульканье. Всё это через выносной микрофон записывается и на ленту. А нам нипочём, лишь бы ритм угадывался. Магнитофонные плёнки «шестой тип» часто рвались. Тут же под рукой баночка с уксусом – раз макнул, хоп – склеил. Склеиваешь и восхищаешься: «Как удобно!».

Музыкальное образование я получал во дворе.

Совсем салагами мы считали: если поют на иностранном – значит непременно «Биттлзы». Что к чему, просветил нас Роберт – единственный во дворе выпускник музыкальной школы. Свой баян он терпеть не мог, но знания по музыке имел обширные. Ими Роберт щедро делился с нами и на гитаре поигрывал.

Прикид Роберт имел на зависть. Вечно модничал: брюки-небрюки; джемпер супер-пупер, светлый пиджак там в клеточку; ботинки на каблучке; на шее шёлковая косынка или жабо с брошью. Раз приходит на танцы – у него кулон из карельской берёзы с надписью «The Beatles». Не самоделишный, настоящий! На кулоне сантиметров в десять – чёрная надпись и чёрные силуэты знаменитой рок-группы. Грифы гитар смотрят в разные стороны. (Пол Маккартни ведь отбивал ритм левой рукой.) «Битлз» – из другого мира, недоступное что-то… Нам приходилось довольствоваться суррогатом: кабацкие лабухи в местных ресторанах «Одуван» и «Берёзка» пели «Yesterday». Конферансье заученно объявлял: «Песня “Вчера”», – и благодарная публика переставала жевать, превращаясь в слух.

Семья Вашкевичей – необычная. Мать Роберта преподавала в школе английский. Имя у неё такое редкое: Римма. Сочетание имени-отчества «Римма Владимировна» звучало торжественно! Я с удовольствием произносил его вслух! В кримпленовом платье салатного цвета, элегантная, словно из журнала мод, она высоко несла свою божественную белокурую голову. (Я втайне любовался ею.) Во дворе её уважали чрезвычайно. Чтобы не поздороваться, прошмыгнуть мимо, – исключено. Могли сделать вид, что кого-то не заметили, но только не Римму Владимировну. К ним в квартиру зайдёшь: море книг, заморские сувениры, дорогая мебель, посуда. Мы любили встречать Новый год у Вашкевичей. Римма Владимировна приготовит всякой вкуснятины, накроет стол и уйдёт. Бутылочку достанем и давай отмечать…

Роберт умел красиво, долго говорить. Фразы, моментально придумываясь в его голове, вылетали, как из пулемёта. А то ещё залопочет на иностранный манер. Что ты… Может, мать научила? Раз стали придуряться, Роберт незаметно улизнул в другую комнату и вдруг выходит артистом: ши-кар-ней-ший костюм, блестящие атласные лацканы, из нагрудного кармана торчит уголок белоснежного платочка – смокинг отцовский напялил. Мы не знали, кто у него отец, но сразу подумали: где-то выступает, раз такой костюм. Глаза вылупили: ничего себе! Настоящий артист перед нами! Не смолкая, шпрехает по-английски. Мы аплодируем. А Роберт никак не угомонится… Приглашает в спальню, распахивает настежь дверки гардероба. А-бал-деть!.. Четыре костюма! У наших родителей один выходной костюмишко, тут – че-ты-ре. Шесть пар обуви. Всё новенькое!..

А Роберт продолжает показывать свои «фокусы», переходит на шёпот:

– Пацаны, только никому ни слова: мой отец в секретной службе работает.

– Брось заливать!..

– Не верите?!

И достаёт из тайника фотоплёнки: на них отсняты не люди, не пейзажи, технические схемы. Приложил палец к губам:

– Ш-шш!.. Секретные материалы.

Мы притихли… (Отец – шпион!) Сделалось не по себе, жутко! Что ты…

Только потом я узнал, что отец его работал на судне радистом, в загранку ходил. Снимки электрических схем делал по работе. А куда ему столько костюмов? Ума не приложу. Роберт к капстранам относился с симпатией. Если в хоккей мы всем двором болели за Советский Союз, то он обязательно – за Канаду. Опять предупреждал: «Вы только никому…».

Вот у Роберта водились настоящие пластинки зарубежных групп – «синглы». Маленькие в диаметре, по одной песне на стороне и «Apple» – фирменный лейбл невероятной ливерпульской четвёрки. «Битлз» – эти беззаботные парни с ветром в голове, в меру эгоистичные, наглые, весёлые, заразившие своей неуёмной энергией весь мир; ставшие голосом поколения, его символом, идолом, иконой. Впервые мы услышали качественную запись, да ещё на прибалтийском проигрывателе «Эстония» – лучше аппаратуры тогда не существовало! Большие пласты-двойники болгарского производства появились позднее. (У фарцы из-под полы они шли по шестьдесят, по восемьдесят рублей – месячная зарплата моей матери.) Роберт ставил нам «Rolling Stones», «Deep Purple», других рокеров, которые вслед за «Битлз», не дожидаясь милости от композиторов, сами начали писать и исполнять собственные песни. Свежие гитарные и басовые пассажи приводили нас в неистовство… Хиты мы переписывали на бобины, пускали по рукам.

Однажды зимой возбуждённый Роб затаскивает нас к себе. До этого все разговоры о музыке крутились вокруг западных рок-н-ролльных команд. А тут сообщает:

– Мужики, у нас появился свой «Битлз»!

Включает пластинку «Песняров», на первом треке – «Косил Ясь конюшину».

Это – что-то!..

В музыке мы разбирались слабо, направление определить не могли, но чувствуем: музыка другая, здоровская, созвучная с «Битлз», с «Ролингами». Насыщенные вокальные аранжировки, на их фоне – полная фантазий, яркая, амбициозная лирика. Мелодичность песен на белорусском языке захватывала до головокружения… С тех пор, послушав «Запад», мы обязательно – на сладкое – врубали «Песняров».

А вскоре у нас появился свой Элтон Джон – Ободзинский.

Зачастую именно любовь к музыке гнала на фильмы. «Золото Маккены» пересмотрели вдоль-поперёк, фильм знали наизусть, но отправлялись в кинотеатр специально ради песен Ободзинского. Его голос и дома не отпускал: с голубых виниловых пластинок, вырезанных из «Кругозора», бередил наши юные души:

В музыкальном отношении благодаря Роберту весь двор стал «продвинутым». Я тоже считал, что в теории музыки преуспел, но этого мне теперь было мало… Прямо сказка про «Золотую рыбку»: «Уж не хотел я быть простым слушателем, хотел сам стать гитаристом!».

К этому времени из нашей компании ни в «прятки», ни в «старики-разбойники» никто не играл. Собирались вместе с девчонками. Пацаны пели под гитару. Я помалкивал. Знал: голоса нет. А к гитаре тянуло страшно. Брал чужой инструмент в руки, обнимал большой лёгкий корпус и тренькал.

К Роберту приставал, канючил: «Научи да научи!». Долго за ним ходил. Он вроде согласился:

– В основе игры на шестиструнной гитаре – приём «баррэ» – прижимаем указательным пальцем левой руки на одном ладу несколько струн. Показываю! – левой рукой он крепко зажал струны, расслабленными пальцами правой провёл по ним.

Гитара радостно встрепенулась, ожила! (Ну, думаю, началось…)

– Роб, сбацай что-нибудь!..

А он – теории втирать:

– При помощи «баррэ» легко переходить из одной тональности в другую, извлекать звуки необычной, разнообразной окраски. Возможности гитары велики. Изучив этот инструмент, способы игры на нём, исполняют классические произведения.

Мне поплохело!..

Лекция закончилась, в голове каша, а до игры дело так и не дошло. Пожалуй, учитель музыки мне нужен не такой заумный…

Жил в соседнем доме Колян.

Длинные жирные патлы тёмно-русых волос до плеч. Вылитый Джордж Харрисон! Только без усов. Он тоже, как Джордж, месяцами не стригся и в школе дерзил учителям. А то, что отцы у того и другого водили автобусы, только усиливало сходство биографий Коляна с лидер-гитаристом «Битлз». Поверх замызганной майки Колян носил пиджак с «золотым» значком «ГТО» на лацкане и, как неукоснительно требовала молодёжная мода семидесятых, хипповал в брюках-клёш. Он с шиком подметал ими улицу, при каждом шаге поднимая облачко восторженной пыли. Среднюю школу Колян до конца пройти не сподобился, про музыкальную и говорить нечего, а вот «университет» за плечами имел авторитетный. (Так в революционных книжках называли места заключения.) Навыки игры на гитаре приобрёл «на химии» – своего рода «интернате» для взрослых, получивших срок. Играл мастерски. На слух моментально подбирал, без всяких там партитур.

Я понимал: набиваться в ученики нужно со своей гитарой. Однажды Саня шепнул: «выкинули». Я – в универмаг. А там не «Шиховские» – по семь рублей, а «Ленинградские» – по шестнадцать, и хуже. Делать нечего, пришлось брать. (Невтерпёж!) Дома подёргал, подёргал за струны – нет музыки. Выхожу с покупкой во двор. Колян с гитарой под тополями потягивает интеллигентно бормотушку. Рассеянно посмотрел на меня, на гитару с интересом:

– Ну-ка, ну-ка, дай сюда!

Он взял пару аккордов, подвернул колки, подёргивая струны. Контрольный перебор. Ещё чуть довернул и гитара ожила…

– Коль, научи играть!

Колян взбодрился, приосанился, выдерживая паузу:

– А гитарка-то ничего звучит…

– Коль, научи!

Я умоляюще заглядывал ему в глаза.

– Лады, карифон! Научу, бля буду! Чуваку с гитарой – тёлки охотней дают.

Я, не веря своему счастью, присел рядышком.

– Если тебя устраивает бряцать по-пьяни в окружении заливших хайло, смердящих сцаниной шмар, – за неделю настрополишься. А заточить пальцы под струны – жизни мало… Ты-то чего хочешь?

– Коль, хочу играть, как ты!

– Тады ой!

Колян запрокинул «огнетушитель» в горло. Остатки «Агдама» с бульканьем перетекли в него, сочась тонкой струйкой по краю губ. И урок начался:

– Гитара, Вован, это такая х…йня, похожая на биксу без ног, – он любовно погладил корпус, – тока дырка в верхней деке не для того, чтоб ты сувал туда свои гениталии. Пол!?

– !!!

– Начнём с прелюдии. Секи! – Он оттянул самую толстую струну и, помедлив, отпустил. Гитара издала гудок, который постепенно стихал, растворялся, исчезая вдали. – Кода! И слегонца так ручкой помашем. Песня называется «Прощай, пароход».

– Во здорово!..

– Тока не факт, Вован, что ты поймёшь мой базар. Я трезвею…

В тот вечер мы занимались допоздна. Домой я летел, не чуя ног! Маэстро снизошёл до меня… Завтра в дворовой студии очередной мастер-класс.

Скорей бы «завтра»!

Я отказывал себе в мороженом, на сэкономленные деньги покупал Коляну портвейн «Три семёрки», чтобы, не дай Бог, не иссяк его педагогический источник.

– Струны мацай четырьмя пальцами, пятым страхуй гитару, а то йобнецца на пол! Дави сильно-сильно! Чтоб продавить, нах, гриф насквозь!.. Подкол! Так не стоит. Хотя зажимай струны плотно, иначе звука не будет, один гул. На первом ладу мы зажимаем вторую струну, на втором – третью и четвёртую.

Я пристально следил за пальцами преподавателя, богато расписанными татуировками.

– Попробуй-ка, бля, взять этот аккорд. Если струны звучат долго и счастливо – ставлю жбан! А ежели какие-то пукают, тихнут, значит, плохо зажал, либо своей клешнёй глушишь. – Колян показал ещё два аккорда. – Ну, лана… Играйся пока. Схожу пасцу…

Разбитыми кончиками пальцев я, прилежно высунув язык, ставил аккорды: ля минор, ми мажор, ре минор. Пальцы не слушались, попадали между струн.

Колян далеко не ходил. На манер римского императора Юлия Цезаря он занимался одновременно тремя делами: справлял малую нужду, пыхал «беломориной», прищурив глаз от едкого дыма, и продолжал вести урок:

– Ну что, кампазитор? Смузицирил? Ну и зае…ись! Ща объясняю, что за аккорды ты поимел: в народе они называются «блатными» или «лесенкой» малой, большой и «звёздочкой». Теперь, по мнению насоса-дембеля, ты знаешь о гитаре фсё! С помощью этих трёх аккордов ты ж – ходячий камерный концерт! Теперь смари и делай, как я!

Колян обтёр руки о пиджак, деформировал физиономию под грусть и хрипло затянул:

День шёл за днём, неделя за неделей.

Длинные летние вечера, пока мать не загонит домой, я проводил в «Школе музыки Коляна» – своей альма-матер под открытым небом. В конце урока получал домашнее задание и всякий раз прилежно выполнял его. Стараясь быстрее освоить музыкальную науку я в исступлении рвал струны, отрабатывая «удары» и «броски». Младший брат Игорь с опаской поглядывал на меня. Когда его однажды спросили, кем хочет стать, он твёрдо заявил:

– Врачом… чтобы Вовку вылечить.

Спать я ложился с гитарой, с ней вставал. Чуть свет, в горячке тянулся к грифу и снова долбил, долбил основные аккорды. Постепенно кожа на кончиках пальцев огрубела, превратилась в мозоли, боль ушла. Корпус гитары уже не елозил по коленям. Женский профиль её устойчиво, словно литой, занимал положенное место. Мы становились с ней одним целым.

Колян – прирождённый учитель. У человека ни наград, ни званий, а материал раскроет живо, обстоятельно, доходчиво. На его вечернем отделении я преуспел: к концу лета уже сносно музицировал, исполняя замысловатые пассажи. И вот однажды услышал наконец от педагога скупые слова похвалы:

– Теперь ты стал крутым, Вован. Как варёные яйца! Можешь подойти к своему кирному другану-дембелю, который стряхивает пыль со струн, орёт благим матом песню про е…учую учебку под Ногинском и чиста так, небрежно, через плечо бросить: «Ааа, корешок, гитарка-то у тебя нестроевич! Секи, в натуре, как настраивают гитару реальные пацаны!». Кент зауважает тя шопесец и при встрече всегда будет наливать.

Во дворе стихийно образовался ансамбль. На гитарах Гера, я и Кочкарь. (У Кочкаря гитара нарядная, цыганская.) Ударничек – Саня – на простеньком барабане типа пионерского.

Гере родители привезли инструмент аж из Ленинграда. По случаю он разжился двумя гэдээровскими «переводками»: в блюдечке с тёплой водой размочил и, аккуратно отслоив овальные изображения бедовых девиц, налепил на корпус. Зависть тонкой едкой струйкой выделялась у меня внутри всякий раз, когда я бросал взгляд на его гитару. Гера – абсолютный музыкальный неслух. Он силился копировать мои движения, слепо путался в струнах, пытался наносить на них отличительные пометки масляной краской и ободрялся лишь одной мыслью: «Ничего, мы себя в постели покажем!».

Джуди переписывал из журнала «Кругозор» слова песен. Колян, отложив на время «бомбу», помогал подбирать аккорды. (Когда Гера сидел сложа руки, у нас получалось недурно.) Рядом крутилась малышня, с завистью поглядывая на наш ансамбль под тополями. Взрослые мужики выходили во двор покурить, подолгу слушали нас.

Гитара была всеобщим центром притяжения.

В школе намечался смотр художественной самодеятельности. Наша классная, Зинаида, предложила:

– Девочки, давайте споём «Гренаду».

Ну, давайте. Няппинен Валера играл на клавишных, мать его в нашей школе учитель русского. Ему и поручили аккомпанировать. Но не звучит эта песня под пианино. Нет того ритма, той смелости духа…

И тут девчонки:

– Володь, можешь на гитаре подыграть?

Сами умоляюще смотрят на классную.

– Ну, не знаю… Пусть попробует.

Я подобрал: бац-бац, готово! На смотре девчонки нарядные, в укороченной донельзя школьной форме, в белых фартуках, с огромными белыми бантами. Пели всем классом, серьёзные, взволнованные. Я стою, взгляд поверх зала, аккорды ставлю уверенно, жёстко. Выдаю ритм. У стихов прямо крылья выросли. Мурашки по спине…

В смотре патриотической песни наш восьмой «Б» занял первое место. Директор долго аплодировала. Зинаида довольно улыбалась.

Директрисе даже захотелось организовать свой ВИА – школьный вокально-инструментальный ансамбль. У шефов выбили деньги. Купили ударную установку, усилитель «Умку», две электрические гитары. Вечером мы перетаскали всё это богатство в захламлённую кандейку за сценой.

Выходя, я нерешительно остановился на пороге, обернулся…

Лёгкая дымка пыли ореолом окружала гитары… В тусклом свете чёрные полированные корпусы их, никелированные накладки безмятежно отражали блики. Звукосниматели, ручки громкости и тембра на корпусе завораживали, ударная установка просто сводила с ума. Я не удержался, взял в руки ритм-гитару, нежно прижал к сердцу. Предстоящие репетиции, восторженные глаза девчонок – сияющими миражами кружили голову. Молчаливые струны ждали энергии моих рук.

Обращаясь к гитаре, будто к живой, успокаивая, прошептал:

– Подожди до завтра…

Ночь прошла. Наутро с Саней идём в школу. В вестибюле необычно тихо, настороженно. Все молчат. Классная с порога мне: «К директору!». (Не могу врубиться?!) Захожу в кабинет, и там как обухом по голове:

– Ну что, дружок? Сам скажешь, куда гитары дел, или милицию вызывать?

– Какие гитары?..

– Ты дурачка-то из себя не строй…

Меня больше ни о чём не спрашивали. Классная куда-то долго звонила. Я сидел в приёмной, мимо взад-перёд ходили с бумажками. Приехал сержант, вывел меня на улицу и усадил в «воронок» за решётку, где возят преступников. Машина тронулась. Через металлические прутья я видел: вся школа наблюдала из окон.

Доставили в горотдел на Кирова.

Следователь мне:

– Говори по-хорошему, где гитары?

Оказывается, ночью кто-то залез через фрамугу в комнатку, где хранились инструменты, и сбондил их.

– Я не брал. Сам в школьном ансамбле собирался играть.

– Ну-ну…

Следователь выдернул из-под меня стул, поставил на ноги посреди кабинета и началось… По лицу не били. Следак ударял в живот, сержант сзади метил по почкам, по ушам… Метелили и приговаривали:

– Только пикни, убьём…

Я размазывал по щекам слёзы, сдержанно мычал, старался руками закрыться от ударов. Не удавалось. Они работали слаженно…

…В протоколе написали: «Гитары украл я. Утопил в глубоком озере. Готов возместить материальный ущерб полностью. Прошу уголовного дела не заводить».

Я подписал всё…

На другой день чуть опоздал на урок. Зинаида зашипела:

– Ш-што, уголовник, сознался?!

Все: «Ха-ха-ха!».

Я молча прошёл на место, сел. Понимал: уже никогда не отмыться от этого позора, и училка тут ни при чём. (Разве стороннему человеку объяснишь, почему такую лажу сам подписал?) У родителей целый год высчитывали часть зарплаты. Мы не голодали, но первый батон белого хлеба мать смогла купить лишь следующим летом. Да что хлеб! Горечь свила в моей душе чёрное гнездо… Мне так и не удалось поиграть на настоящих электрогитарах на школьных вечерах. Теперь уж ничего не изменишь.

После восьмого класса я решил поступать в музыкальное училище. Дни считал до окончания учебного года. Подал документы в приёмную комиссию, но вступительные провалил. И стало мне тогда до лампочки, куда идти.

Надвигался сентябрь.

Мать ругается:

– Не поступил, иди в школу!

– Не пойду…

– Иди хоть куда-нибудь.

Мы с ней отправились в четырнадцатую хабзайку. Директор спрашивает: «На кого хочешь учиться?». (А мне всё равно. Думаю: год перекантуюсь, снова буду в музыкальное экзамены сдавать.)

Отвечаю нехотя:

– Запишите на электромонтажника.

В конце концов не я первый. Тот же Джордж Харрисон после школы поступил на электрика…

Приняли меня. Втянулся. Увлёкся радиотехникой, электроникой. Друзья появились, так и закончил ПТУ.

…Сижу как-то во дворе, с гитарой по душам говорю. Подходят два сопливых хлюста, лет по десять:

– Вов, научи на гитаре бацать…

Усаживаются передо мной на землю, обхватывают руками колени и смотрят во все глаза, не моргая. Я?! Почему бы нет?.. Приосанился, собрался с духом, вспоминая педагогические находки Коляна… И приступил к учёбе.

Вначале было слово:

– Короче…

Через два месяца мой «класс» вырос ещё на одного вольнослушателя…