"Контакт" - читать интересную книгу автора (Гусман Юлий, Голованов Ярослав)

20 мая, вторник. Подмосковье

В рабочей комнате «марсианского корпуса» Космического центра за столами, заваленными графиками и бортжурналами, Редфорд и Леннон. Входит Стейнберг, явно чем-то озабоченный, что не мешает ему, впрочем, жевать резинку.

— Нам надо посоветоваться, ребята, — хмуро говорит он, подойдя к столу Алана.

— Сейчас? — Редфорд поднимает голову.

— Лучше сейчас…

Леннон встает из-за своего стола, медленно подходит.

— Ты чем-то взволнован, Джон? — спрашивает он Стейнберга.

— Не совсем так. — Стейнберг выплевывает жвачку в руку, а потом приклеивает к пульту. — Со мной говорили наши ребята из службы безопасности и просили разузнать тут кое о чем.

— О чем, например? — спрашивает Редфорд.

— Например, о том, что за штуки делают русские со связью.

— А что они делают со связью? — не глядя на Стейнберга, спрашивает Леннон.

— В последнее время они регулярно глушат связь Хьюстона, идут сбои всей нашей телеметрии, сильные помехи даже на самых коротких волнах, искажение и полная потеря видеоканала. Сначала русские делали вид, что виновато Солнце, валили все на ионосферу, но ведь наивно думать, что все это нельзя проверить. Наши в Хьюстоне проверили, оказалось, что все это «липа». Очевидно, это они глушат нас, глушат даже систему противоракетной обороны. А это, как вы понимаете, уже не шутки…

— Но как можно предполагать, что они делают это со злым умыслом, если они и себя тоже глушат? — спрашивает Редфорд.

— Ну, это может делаться для отвода глаз… — Стейнберг неопределенно покрутил пальцами в воздухе. — Одно дело, когда ты знаешь, что сбой будет, и готов к нему, другое, когда это полная неожиданность…

— Послушай, Алан, — вступает в разговор Леннон, — даже если это не злой умысел, если они искренне не могут разобраться в этих помехах на Земле, то что мы будем делать на траектории?

— Я думаю о другом, — добавляет Стейнберг. — Что мы будем делать на траектории, если здесь, на Земле, русские действительно что-то темнят…

— Как тебе не стыдно, Джон! — резко оборачивается Редфорд.

— А почему я должен верить?! — взрывается Стейнберг. — Ты демократ-идеалист! Ты, разумеется, веришь всем этим договорам, протоколам, актам, всем этим бумажкам. А знаешь, как это все у русских называется? «Филькина грамота»!

— Что это? — спрашивает Редфорд.

— Trickery, — невозмутимо переводит Леннон.

— Они просили, чтобы мы здесь разузнали, что это за сбои и почему русские крутят, — уже тихо, примирительно сказал Стейнберг.

— Я бригадный генерал военно-воздушных сил Соединенных Штатов, — глухо, но твердо ответил Редфорд. — Я четыре раза летал в космос и просто не успел выучиться на шпиона. Передай твоим ребятам, что для выполнения этого поручения у меня не хватает образования…

— Ну, Алан, причем здесь шпионаж? — смутившись, спрашивает Стейнберг.

— А что тогда означает «разузнать»?

— Ну просто, может быть, заговорить на эту тему, посмотреть, как они прореагируют, — поясняет Леннон.

Редфорд задумался. Резко встал.

— Согласен. Пошли.

В огромном здании МИКа — монтажно-испытательного корпуса, — под сводами которого всегда гуляет эхо голосов, стоит марсианский корабль «Гагарин» — точная копия того, испытания которого заканчиваются сейчас у причала орбитальной станции «МИР-4».

Сооружение это, по размерам своим близкое к морскому теплоходу, по внешнему облику не похоже ни на что, известное нам. Собранный на орбите, «Гагарин» будет летать только в пустоте космоса, поэтому у его конструкторов не было необходимости думать о том, чтобы отсеки корабля размещались компактно, а его формы были обтекаемы. Вакуум и невесомость создали новый инженерно-конструкторский стиль, породили невозможную на Земле межпланетную архитектуру, в которой впервые не спорили рационализм и свобода решений.

Корабль стоит в переплетении кабелей, проводов, в окружении пультов, приборов, в центре того лабораторного хаоса, в котором есть высокий порядок и строгая логика и который представляется хаосом лишь непосвященному.

Возле корабля у переносного пульта на круглом вертящемся табурете сидит Лежава с большой папкой документов в руках. Он что-то перекладывает, перетасовывает, вытаскивает скрепки, перекалывает. Рядом копошатся в бумагах Седов и Раздолин. В расписании занятий вся эта канцелярия значилась как «работа с документацией», но сейчас, когда неожидание явившиеся американцы затеяли этот разговор о радиосбоях, все оставили, разумеется, свои дела. Претензии американцев были совершенно неожиданны, и Раздолин поначалу даже растерялся:

— Я геолог и ни черта в этом не понимаю…

— Я тоже не специалист по связи, но не надо быть специалистом, чтобы понять, когда тебя дурачат, — резко бросил Стейнберг.

— Наверное, мы зря затеяли этот разговор, — примирительно стал замазывать его слова Леннон.

— Да как ты мог так думать! — Лежава налетает на Стейнберга со всем своим грузинским темпераментом. — Это мы тебя дурачим?!

— Тихо! Тихо! — обрывает Седов. — Алан, я благодарен тебе за этот разговор. И я хотел бы, чтобы в будущем все неясности между нами решались так же: гласно и открыто. Я действительно не знаю, что происходит со связью, даю тебе слово. Я думаю, надо спросить у Зуева.

Он оглянулся на друзей. Анзор энергично кивнул.

— Пошли, — сказал Раздолин.

Американцы не ожидали решения столь стремительного.

— Но сможет ли он нас принять? — протянул нараспев Леннон.

— Думаю, что сможет, — сказал Седов.

Они шли по длинным коридорам ракетного Центра, мимо дверей с белыми матовыми стеклами, за которыми работали сотни людей — чертили, считали, думали, спорили, — работали для них, этих шестерых, думали и беспокоились о них, хотя многие люди за этими дверьми и не видели их никогда: не до любопытства — дела срочные.

На минуту Редфорд задержался у автомата с газированной водой, достал монету и все искал, куда ее опустить; Седов нажал кнопку, и вода пошла в алюминиевую кружку безо всякой монеты. Редфорд взял кружку, оказалось — она «прикована» к автомату тоненькой цепочкой. «Да, понять русских иногда действительно трудно», — думает Редфорд, опрокидывая звякнувшую цепочкой кружку на мойку автомата.

Вот наконец и приемная Зуева. Только что закончилось очередное техническое совещание, и, как всегда после любого совещания, нашлись люди, искренне негодующие и недоумевающие, так и безусловно довольные итогами обсуждения. Космонавты, войдя в приемную, пробираются к дверям кабинета сквозь сизую голубизну отчаянно прокуренного пространства, в котором роятся группки людей и со всех сторон слышатся горячие голоса:

— Я был уверен, что Илья Ильич нас поддержит, потому что только слепой не видит, что 83-й блок не работает при крене более восьми градусов…

— А что вы возмущаетесь? — это уж другая группа. — Зуев прав. Мы с вами остаемся здесь, в тени лопухов, а им два года летать…

— Успеет Валерий Петрович или не успеет — это не тема для дискуссий. Его заставят успеть…

— Пусть я ничего не понимаю в технологии, это не моя система, но почему нельзя было предусмотреть все заранее? Почему американцы ничего не переделывают?!

— Переделывают, — бросает, проходя мимо, Редфорд, — очень часто переделывают.

— Не думаю, — не оборачиваясь на его слова, бросает возмущенный спорщик.

— Вы не думаете, а я американец, я знаю, — отвечает командир «Мэйфлауэра».

Шесть космонавтов входят в дверь с маленькой табличкой: «Академик И.И.Зуев».

Кабинет Зуева — типичный кабинет крупного конструктора высшего административного ранга. Письменный стол с пультом. Маленькая доска с мелками и губкой. Деревянные панели для развешивания чертежей. Большой стол для заседаний, аккуратные никелированные гирьки, которыми прижимают к столу листы ватмана. Глобусы Земли, Луны и Марса. Макет межпланетного корабля «Гагарин» и — подарок американцев — макет посадочного корабля «Мэйфлауэр». На стенах два портрета — Циолковский и Королев.

Зуев — за письменным столом. В кресле рядом — Седов. Леннон присел на подлокотник соседнего кресла. Раздолин рассеянно крутит марсианский глобус. Редфорд, скрестив руки на груди, стоит у окна. Лежава бесшумно прохаживается по ковровой дорожке, сцепив за спиной пальцы. Стейнберг один в позе прилежного ученика сидит за большим столом для заседаний.

Все молчат. Зуев снимает очки, трет глаза, снова ловко забрасывает очки на переносицу и говорит, обращаясь к одному Седову:

— А, в общем, они правы. Мы действительно темним…

Космонавты никак не ожидали такого ответа и сидят молча, не спуская глаз с Зуева: «Что дальше будет?»

Академик снова садится за стол и, оглядывая теперь уже всех, говорит:

— Да, темним. Темним, потому что стыдно правду сказать. Всего я ожидал в этом проекте, ведь действительно масса чертовски сложных вещей, но чтобы запутаться в связи! Элементарщина! Мы затравили астрономов, институт атмосферы, три комиссии радистов работают, мы консультировались с Министерством обороны, и никто ничего не может толком объяснить…

— Но этого не может быть, — пожимает плечами Леннон.

— Вот именно! — восклицает Зуев.

— Я не верю в потусторонние силы, мистер Зуев, — с иронией говорит Стейнберг, — но я не хотел бы участвовать в экспедиции, связь с которой не зависит от нашего Центра управления в Хьюстоне.

Зуев смотрит прямо в глаза Стейнбергу и говорит:

— Я понимаю вас и не настаиваю.

Долгая пауза.

— Я предполагал беседовать с людьми, искренно старающимися понять мою озабоченность, — продолжает Зуев. — Я не хотел беседовать с вами на эту тему до того, как мы разберемся в случившемся. Это вопрос научно-технического престижа. Но коли разговор состоялся…

— Послушай, Алан, — оборачивается Седов к Редфорду, — тебе не кажется, что мы не о том говорим?

— Пожалуй, — отзывается Редфорд.

— Можно сегодня сказать хотя бы, где находится источник помех? — спрашивает Седов у Зуева.

— Прекрати скрипеть, — зло шепчет Лежава Раздолину, и тот перестает вращать марсианский глобус.

— Источник атмосферный, или, точнее, даже заатмосферный, весьма мощный, апериодический, с размытым диапазоном частот…

— Может быть, это какой-нибудь пульсар? — спрашивает Раздолин рассеянно.

Леннон невесело смеется: уж в чем-чем, а в пульсарах он разбирается.

Редфорд резко поворачивается к нему и зло говорит по-английски:

— Хватит, Майкл!

Потом подходит к столу Зуева:

— Нам бы не хотелось, чтобы вам… у вас… Остался, как это?.. — чувствуется, что он волнуется и забывает русские слова. — Не остался… mud… как это? — спасительно смотрит на Раздолина.

— Осадок, — догадался Раздолин и тут же подсказывает: — We would not like you to have unpleasant memories…[2]

— Да, да, — кивает Редфорд.

— Хорошо, — отвечает Зуев без улыбки.

— Если что-нибудь выяснится, сообщите нам, — говорит Леннон.

— Об этом мы уже утром договорились с Кэтуэем. Я бы хотел сделать это как можно раньше…