"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Прошкин Евгений)

Победители

После копченой трески яблоко казалось особенно сладким. Лукин сделал последний укус и бросил огрызок под ноги.

— Алеша, мусорить нехорошо, — укорила его Вера Павловна. Воспитательница собрала разлетевшиеся по асфальту косточки и заботливо отнесла их к урне, а когда вернулась, погладила Лукина по голове и повторила: — Нехорошо, Алешенька. Посмотри, как чисто. Видишь, Дяди убираются?

Лукин посмотрел и действительно увидел. Вокруг фонтана, помахивая жидкими метлами и обмениваясь светлыми улыбками, медленно передвигались три фигуры в оранжевых робах. Лукин не мог понять, отчего взрослые так счастливы, он хотел спросить об этом Веру Павловну, но не нашел подходящих слов.

Один из дворников снял широкие, как штаны, рукавицы и, деликатно промокнув ими лоб, направился к девушке в серой форменной курточке.

— Пожалуйста, товарищ, — учтиво произнесла та, приподнимая марлю над деревянным лотком с ровными рядами бурых бутербродов.

— Нет ли пирожков? — поинтересовался мужчина.

— Каких именно?

— С капустой.

— С капустой нет, — кротко ответила коробейница.

— А что есть?

— Килька, — девушка кивнула на темные ржаные прямоугольники и зачем-то уточнила: — Дальневосточная.

— Мне бы капустки…

— Сегодня четверг, — напомнила серая курточка.

— Ах, да. Ну что ж… — Мужчина надел варежки и подхватил оставленную метлу.

— Возьмите рыбку, товарищ! — крикнула ему девушка через площадь.

— Сожалею, но у меня язва, — отозвался, виновато улыбнувшись, дворник.

Очередь зашевелилась, и Лукин на два шага приблизился к кильке. Он вдруг возжелал сырого от соуса хлеба и головастых малявок с тающими во рту хребтами, но после конфуза с огрызком боялся вновь допустить какую-нибудь оплошность.

— Знаешь этого дядю? — негромко спросила воспитательница.

Он не знал, но по трепету в ее голосе догадался, что дяденька — человек непростой. Лукин принялся мучительно перебирать в памяти лики членов Народного Собрания.

— Ты ведь уже большой мальчик, — разочарованно проговорила Вера Павловна.

— Космонавт? — ляпнул он первое, что пришло на ум.

— Ну конечно! — обрадовалась она. Кожа на ее лице натянулась, и губы приоткрыли мелкие зубки в черных пломбах. — Тихона Константиновича вчера по телевизору показывали. Откуда он вернулся? Ну-ка?..

— С Марса!

Теперь Лукин вспомнил. Дяденька действительно выступал в программе «Космос — народу», только там он был не в трудовом комбинезоне, а в настоящем скафандре с трубочками, застежками и всякими другими чудесными штуками. Он сказал, что на Марсе никто не живет, потому что они все вымерли от экологии и классовой несправедливости. А еще Тихон Константинович рассказывал про то, как проходил полет, и про то, как он кушал из тюбиков. Лукину сразу стало ясно, почему космонавт отказался от бутербродов.

— Если будешь слушаться и примерно учиться, тоже вырастешь героем, — пообещала воспитательница.

— И смогу совершить подвиг? — восторженно спросил Лукин.

— Обязательно, — ответила она.

На площадь вынесли еще один столик, и длинная колонна организованно распалась на две половинки. Лукин вместе со всеми прошел метров тридцать, пока не уперся в хвост новой очереди. Лоток с килькой остался позади, зато рядом появилось оцинкованное ведро с красными, пахнущими дождем яблоками.

— Не подскажете, что сегодня дают? — обратилась Вера Павловна к худой женщине, угощавшей людей фруктами.

Лукин удивился такому вопросу, ведь тетенька раздавала яблоки, да и что могли давать в четверг, кроме яблок, трески и кильки? В пятницу будет кефир и рассыпчатый, как сухая земля, творог, а в субботу — огурцы и сладкий перловый пудинг. Припомнить, что будет в воскресенье, он не успел, поскольку женщина утерлась надетым поверх серой куртки фартуком и сказала:

— Не знаю. Должно быть, оперу. Ну да, раз я выходная, балета не будет… Точно, оперу, — добавила она, подумав.

— Сама Лапова, — благоговейно шепнула воспитательница, трогая Лукина за плечо. — Автограф попросить бы. Жалко, я карандаш не взяла.

Оранжевые дворники сгребли мусор в плетеную корзину и куда-то ее понесли. На площади не осталось никого, кроме двух лоточниц, двух раскладных столов и двух же очередей. В голове у Лукина все вертелось странное слово. Он не знал, что такое «опера», но догадывался: чтобы ее, «оперу», увидеть, нужно подойти к столику и получить бумажку, называемую билетом. Потом зайти в театр, и вот там, внутри, она и будет — «опера». Со свойственным детям примитивным рационализмом Лукин подумал, что «оперу» можно показать прямо на улице, тогда людям не придется томиться в длинной очереди, но он снова решил промолчать, поскольку уже привык, что над его советами только смеются.

Колонна продвинулась на метр или два и затопталась на месте, однако здесь скучать оказалось намного интересней: толстый дядька сдвинулся в сторону, и Лукин увидел театр. Вера Павловна сказала, что он большой, хотя Лукин это понял и без нее. Домище был таким огромным, что его поддерживали несколько белых столбов. Еще Лукин прикинул, что, если снять с крыши чугунных лошадей, тогда и пару столбов можно будет убрать, но развить эту мысль он не успел, потому что перед театром поставили третий стол, и очередь пошла веселее.

Теперь Лукин каждые несколько секунд делал маленький шажок, который неизменно отвлекал его от раздумий, и всякий раз, переставляя ноги, он был вынужден начинать с одного и того же. Если лошадь весит сто килограммов, тогда две лошади весят двести, а три…

Его подтолкнули в спину, и он опять сбился.

— Не бойтесь, товарищи! Все успеете! — объявили впереди. — Пока зал не наполним, не начнем.

Раз сказали, что все успеют, значит, кто-то точно опоздает, смекнул Лукин и неожиданно для себя заволновался. Проторчать столько времени у театра и не попасть на «оперу» было бы обидно. Он бросил свои расчеты и принялся тихонько подпрыгивать, пытаясь определить, далеко ли до стола с билетами.

— Стой смирно! — одернула его воспитательница.

— Я увидел! — воскликнул Лукин.

— Что ты там еще увидел?

— Там плакат над дверью. И написано. Это и есть «опера»?

— Нет. Плакат — это плакат, а опера — это опера.

— Потому что плакат снаружи, а «опера» — внутри? — спросил Лукин.

Он снова чем-то огорчил Веру Павловну и теперь пытался ее порадовать своей проницательностью.

— Отстань, — раздраженно бросила она.

— А что там написано? — не унимался Лукин. — Где?

— На «опере».

— Ничего не написано.

— А на плакате?

Вера Павловна взяла Лукина под мышки и, приподняв его над очередью, сказала:

— Сам прочитай. Сможешь?

— «Победил!» — обрадовавшись, прочел он, но это было второе слово, а первое загораживал широкий столб, и от него остались только три буквы «изм». Лукин знал, что таких коротких слов не бывает. — Кто победил, Вера Павловна?

Она ответила, вернее, собиралась ответить, но в этот момент у нее подошла отрыжка от кильки, и воспитательница, сглатывая слюну и кривя губы, пробурчала что-то невнятное. В лицо Лукину пахнуло кислым томатным духом — может, именно поэтому он и не расслышал, кто же побелил, а переспрашивать было невежливо.

Вера Павловна опустила его на землю, и он опять задумался. Лукин успел заметить, что до столика осталось совсем немного и они наверняка успеют. Повезет ли тому, кто сзади, неизвестно, а они точно попадут. И он увидит «оперу». И, скорее всего, узнает, кто и кого победил.

— Леха, ты понял? Леха! Спишь, что ли?

— Я! А?! А, это ты… — Лукин на ощупь нашел мятую пачку и вытряс из нее кривой окурок. — Чего тебе?

— Вот осел! Полчаса ему толкую, а он, оказывается, дрыхнет! — Раков бесцеремонно выдернул у него изо рта сигарету и затянулся. — Склад, говорю. Федор из разведки пришел. Помнишь тот ангар? Мы еще думали, там самолет или горючка.

— Танки, — вяло возразил Лукин, отнимая бычок.

— Поганки! — передразнил Раков. — Харчи там!

— А?! — Лукин еще не вполне проснулся и к юмору был не готов.

— Продукты, придурок! Макароны, сгущенка, крупы разные. Во! Федор сказал, что икру видел, черную, два ящика.

— Пускай черносотенцы едят, раз она черная, — сказал Лукин. Шутка ему понравилась, и он решил развить идею: — А красную коммунистам отдадим.

Продолжение вышло не таким удачным, тем не менее Раков засмеялся.

— Сам-то чего жрать собираешься? Лично меня от кильки уже мутит.

— Погоди, ты это серьезно — про склад? — насторожился Лукин.

— А то! Здесь километр лесом, за час обернемся.

— Нашел дурака! Я снайпер, мое дело — бошки в крестик ловить, а не коробки перетаскивать.

— Ну, дубина! Как же я один два ящика принесу? Да и стремно в одиночку к либералам соваться.

— Так Иваныч тебе подмогу выделит.

— Если Иваныч узнает, он сам все схавает или опять на патроны поменяет.

— Все равно ведь узнает, Федор доложит.

— Не, теперь уже не доложит, — сказал Раков, понизив голос.

— Н-да?.. Он же вроде другом тебе был.

— А как иначе, Лешка? Такая жизнь паскудная. Икра, мать ее за ногу. Немцы, те, что из миротворцев, очень этот кавиар уважают. Владик недавно дагестанцев раскулачил, так веришь, новый «вальтер» справил!

— На кой тебе «вальтер»?

— Двести банок, Леха! — взвизгнул Раков. — За них нам колес полные карманы насыпят или телок дадут, беженок каких-нибудь.

— Да, это было бы клево, — согласился Лукин.

Раков не дурак, знал, на что его можно купить — по женскому полу Леха тосковал ужасно. До войны личная жизнь как-то не удалась, а теперь с этим и вовсе было сложно: если среди пленных баб попадались мало-мальски работоспособные, они незамедлительно шли в расход. Даже когда ребята окружили взвод литовских наемниц, никто не рискнул попользоваться. Говорят, у них на крайний случай вместо последнего патрона припасены прививки СПИДа.

Лукину смертельно хотелось женщину, впрочем, не одному ему, но он, вооруженный винтовкой с оптическим прицелом, страдал от этого больше других. Никто не видел, как они раздеваются, плещутся, стирают нижнее белье на той стороне реки, а он видел. Любовался, причмокивал, нервно почесывал потную спину, только указательный палец на спусковом крючке всегда оставался спокоен. Школа.

Капитан Горелов научил его стрелять в голову, ведь сердце часто бывает прикрыто бронежилетом, и он выполнял этот наказ, кроме тех случаев, когда в прицеле оказывалась бабенка. Их он убивал с особой нежностью, вздыхал, словно извинялся, — и только потом мягко жал на курок. Лукин не портил их лиц, он метил под левую грудь, такую желанную и недосягаемую, и они удивленно умирали, но девичьи лбы оставались чистыми. Быть может, он надеялся с ними встретиться — где-то, когда-то…

— Слышь, Леха! За икру мы получим телок, — повторил Раков, учуяв, что задел нужную струну. — По две на харю, как пить дать, а то и по три!

— Зачем тебе столько? — тупо спросил Лукин.

— Там видно будет. Ну, что? Ты идешь?

Лукин затушил окурок о бетонный пол и нехотя поднялся. Раков был подонком, это знали все, но ради коробки икры рискнуть стоило. Добраться до склада нетрудно, разве что нарвешься на отряд либералов, однако Лукина беспокоило совсем не это. На обратном пути, когда они дотащат банки до расположения, Раков запросто может просверлить ему затылок. Принять смерть от такой мрази Лукину не хотелось.

— На чем это ты спал? — хохотнул Раков.

Лукин рассеянно оглянулся и пнул ногой самодельный матрас. Мешок был сшит из куска красной материи — не то знамени, не то плаката, и на изголовье еще виднелись истертые, засаленные буквы «ил». Он перевернул свое ложе на другую сторону и обнаружил там слово «побед».

— Выходит «победил», — сказал Раков. — Только кто?

— Какая тебе разница?

Лукин достал из рюкзака пистолет и проверил обойму. Затем, дождавшись, когда Раков отвернется, извлек оттуда же трофейный американский нож и украдкой сунул его за голенище.

— Пошли.

Нет, женщины ему не нужны. Любоваться ими в перекрестье прицела намного интересней, любить их, нажимая на курок, гораздо проще. Свою долю он обменяет на пакет таблеток, и к нему вернутся хорошие сны. Нормальные сны, в которых он не снайпер, не боец отдельной карательной роты и даже еще не Леха, а всего лишь глупый ребенок, живущий в чужом, странном городе. Лучше та жизнь или хуже, он не знал, но там, по крайней мере, что-то было иначе.

Проходя мимо старого дерева, Лукин машинально сорвал яблоко. Оно оказалось кислым.