На Украине

Заканчивался октябрь 1943 года. Наш плацдарм так и не удалось расширить, чтобы нанести удар по Киеву, однако мы смогли приковать на этом участке фронта десять вражеских дивизий, в том числе пять танковых и одну моторизованную. 30 октября наша дивизия была выведена в резерв командующего 27-й армией. Передав свою полосу 155-й стрелковой дивизии, наши части сосредоточились на западной окраине Григоровки, в которой за полтора  месяца непрерывных боев все строения были разрушены или сожжены. Повсюду торчали только остовы печей с трубами, а жители переселились в погреба и подвалы.

3 ноября совершенно неожиданно в полку снова появился майор Бунтин, снятый за трусость под Сумами, а теперь снова восстановленный в командовании полком, а майор Кузминов откомандировывался в распоряжение командарма, где получил полк в 180-й стрелковой дивизии. Особого церемониала прощания с полком не было. Бунтин эти три месяца где-то в другой гвардейской дивизии исполнял обязанности заместителя командира полка и даже не считал, что это было для него понижением. Начальник артиллерии майор Бекетов при первой же встрече с Бунтиным заявил о том, что служить под его началом не намерен, и подал рапорт о переводе в другую часть. Его просьба была удовлетворена, так как 23 октября был подписан Указ о присвоении ему звания Героя.

До полка дошел слух о том, что дивизия выводится в резерв на доукомплектование. Одновременно из штаба дивизии позвонил подполковник Хамов П. Ф. и разговаривал со мной почти открыто о получении полком пополнения, обмундирования и переброске его к переднему краю. Я был немало удивлен такой неосторожной с его стороны и забывчивостью соблюдать скрытность управления. Как позже выяснилось, и по радио велись почти открытые разговоры о прибытии на плацдарм новых сил, тогда как ночами стали выводить с него 3-ю гвардейскую танковую армию.

Уже 3 ноября штабом дивизии было приказано батальон под командованием Кошелева провести несколько раз колонной в Большой Букрин, чтобы его прохождение  было наблюдаемо немцами с переднего края, а отвод в тыл проводить скрытыми балками. Читатель еще познакомится с моим рассказом о выдвижении штабных подразделений из хутора Полтавского в сторону Ново-Ротовки на виду у противника. Так получилось и теперь. Спускаясь с холма, мы трижды подвергались обстрелу вражеской артиллерии и несли потери в живой силе и лошадях. Я сам участвовал в этих маршах, и всякий раз сообщал по телефону о потерях подполковнику Хамову. Однако все повторялось снова.

4 ноября мы получили зимнее обмундирование и переодели в него наших солдат и сержантов. К вечеру приказано было передать их с вооружением в другую дивизию, которая оставалась на плацдарме, а офицерскому составу и спецподразделениям приказано было следовать по маршруту: Зарубинцы-Вьюнище-Мал Каратуль. Ночью по наплавному мосту мы переправились на левый берег и прибыли в Переяслав-Хмельницкий. Неожиданно вместо следования в тыл нас повернули на север, и 7 ноября мы встретили в селе Ерковцы, где был митинг и вручение орденов и медалей за форсирование — тех орденских знаков, какие оказались у дивизии в наличии. (Я свой орден смог получить только в январе 1944 года.) Потом прошли Рогозов и Борисполь. С 8 на 9 ноября снова на лодках переправляем подразделения боевого обеспечения через Днепр в районе Вита-Литовская в Ходосовку и далее следуем на Дмитровичи-Безродичи-Нещеров-Обухов-Красное, и к 12 часам 10 ноября полк сосредотачивается в Козиевке. А на следующий день полк занимает рубеж обороны за селом Долина.

Как читателям возможно известно, наши войска, нанеся стремительный удар с Лютежского плацдарма, 7 ноября освободили столицу Украины Киев. Войска Воронежского фронта начали развивать наступление в западном и юго-западном направлениях. Левый фланг наступавших войск оставался открытым от Днепра, а там еще удерживалась вражеская группировка вокруг Букринского плацдарма. И командование решило бросить на прикрытие фланга нашу небоеспособную дивизию, совсем лишенную пехоты. Приказ есть приказ. Его нужно выполнять, хотя в данном случае правая рука не ведала, что делает левая.  

Зачем тогда нам нужно было передавать солдат в другую дивизию на плацдарме? Дивизия оказалась в пределах Обуховского района Киевской области. Странная ситуация: ничего не знаем ни о противнике, ни о своих соседях. Штаб сначала разместился в Щербанивке, потом перешел в село Долина. Командиры подразделений вышли засело и своим присутствием «обозначили» оборону, подстелив на снег соломки и установив пулеметы на открытых позициях. Хорошо хоть артиллеристы были укомплектованы наполовину, да еще были связисты и разведчики.

В Щербанивке мы провели сутки. Молодая хозяйка хаты, в которой разместился штаб, со злорадством заметила: «Що, тыпэр усих мобилизуете, а то усю вийну просыдилы биля своих жинок. Тильки одын мий воюе из всего сэла». Она не знала, получит ли весточку теперь с освобождением, а возможно, он в самые первые дни погиб или под Сталинградом мог сложить свою голову. Я обещал ей уважить эту ее просьбу, а на следующий день мы действительно получили именно такой приказ: мобилизовать в свои части всех военнообязанных, вручить им оружие и посадить в окопы, которые они сами должны отрыть своими лопатами. Такое было впервые в моей практике, да видно и во всей армии.

С небольшого села Долина и только в наш полк 14 ноября мы призвали 72 человека. Только однофамильцев Кияница было 13 человек, Киященко и Плюта по 9 и т. д. Поступило пополнение в количестве 100 человек из Киева, 40 человек из Сумской области и из других областей Украины, так что мы смогли укомплектовать полностью два стрелковых батальона. В командование ими вступили старшие лейтенанты Кошелев А. В. и Лысынчук М. Ф. Первый из них воевать начал еще в Крыму сержантом, потом командовал пулеметным взводом под Туапсе, за отличия в боях был награжден орденом Красного Знамени и произведен в офицеры. Командовал стрелковой ротой, потом был заместителем командира батальона до Днепра. Теперь командовал батальоном. Образование военное у него было в пределах полковой школы, но опыта, деловой хватки и воинской доблести было вполне достаточно, чтобы занимать этот пост. Он один из комбатов, который воевал до Дня Победы, так и закончив войну командиром батальона  в звании «майор». К уже упомянутым орденам Красного Знамени еще за бои под Туапсе и Отечественной войны 2-й степени за Днепр, он за бои в Румынии получил второй орден Красного Знамени и за форсирование реки Тисса орден Александра Невского. В командование 2-м батальоном вступил старший лейтенант Лысынчук М. Ф. Он попал на фронт из тыла впервые, имея опыт боев только в Финляндии, но с полным курсом нормального военного училища.

Оба они ходили по дворам и призывали под наше Боевое Знамя всех, кто остался дома, и тех, кто успели подрасти за два года оккупации. В чем были дома военнообязанные, в том и вышли на оборону своего родного села со своими лопатами. Когда вырыли окопы, им вручили винтовки, автоматы, пулеметы. Некоторые по месяцу и более оставались в своих кожухах или жупанах, а то и свитках, треухах и «взуттях». Некоторые так и погибли в десяти километрах от дома под Германовской Слободой, где за 27 и 28 декабря дивизия потеряла 132 человека убитыми и 285 человек ранеными, о чем я расскажу более подробно ниже.

С 8 августа мы не находились длительное время в обороне, поэтому забыли опыт организации опорных пунктов, узлов обороны, противотанковых районов. Пришлось осваивать на ходу. Командир полка и начальник штаба совершенно отрешились от рекогносцировки полкового участка обороны и все свалили на меня, полкового инженера, начальника артиллерии и командиров батальонов с их ротными. За двое суток мы обошли оба батальонных оборонительных узла, наметили начертание трех траншей, ходов сообщения и отсечных рубежей первой позиции, места КНП, наметили позиции противотанковым орудиям, пулеметным точкам, противотанковым ружьям, участки минных полей и проволочных заграждений, одновременно создавая систему артиллерийско-минометного, противотанкового и пулеметного огня. Наибольшую помощь мне оказывал комбат Лысынчук, который преподавал на курсах усовершенствования офицеров пехоты и знал последние установки по организации позиционной обороны Я тут же на планшете наносил все огневые точки, начертание траншей, отсечных позиций и ходов сообщения. Командиры  рот и взводов немедленно приступали к земляным работам. Обычно к этой работе привлекается заместитель командира полка, но в полку давно такого уже не было и все легло на мои далеко еще неокрепшие плечи.

За мое отсутствие в штабе произошли некоторые изменения. В числе сорока человек, прибывших из Сумской области, оказались более десятка девушек из города Ромны, которых определили в телефонистки, стряпухи и писарями. Всех их удалось переодеть в ватные телогрейки, ватные брюки, валенки на пять размеров больше, гимнастерки и дали юбки. До этого у нас были только две радистки женского пола — Маша и Рая с Кубани, да в полковом и батальонных медпунктах были человек десять женщин: врач, несколько фельдшеров и санитарных инструкторов. Теперешнее пополнение определили в телефонистки роты связи и в комендантский взвод стряпухами. Одна пошла писарем к ПНШ-4.

В эти дни поступили офицеры из резерва. Это были не скороспелые лейтенанты с курсов, а те, кто проходил службу в запасных полках, готовили кадры в училищах и на тыловых курсах усовершенствования. Добрались и до них, чтобы понюхали пороха, как говорили в те дни, хотя бы через два года после начала войны. Некоторые из них сами просились, писали рапорты, но рапорты не всегда удовлетворялись по разным причинам. И вот настал их черед. Они имели хорошую методическую подготовку, так как почти все окончили полный курс довоенных училищ, но у них не было фронтового опыта. Пополнение офицерами у нас обычно производилось за счет возвращения в строй из лечебных учреждений, так как многие стремились вернуться в свой родной полк. А тут новички из глубокого тыла.  

Я заметил трех лейтенантов, которые наведывались в батальон за получением списков потерь с переднего края, посланные ПНШ по учету личного состава. Я собрал их и побеседовал. Это были Забуга, Пистрак и еще один лейтенант-татарин, фамилия которого не сохранилась в архиве. Должность ПНШ по учету временно совмещал начальник финансового довольствия лейтенант Лебанидзе. Писарям было в это время очень много работы в связи с оформлением наградных листов практически на весь личный состав, который по приказу Верховного подлежал награждению за форсирование Днепра и бои по расширению плацдарма.

Начальник штаба взял всех троих с испытательным сроком, и мне стало чуть легче хотя бы с дежурством по штабу и организацией контроля за деятельностью боевых подразделений. Все трое были самые разные, даже по национальности: украинец, еврей и татарин. Выходя каждую ночь в батальон, я брал с собой одного из них и приучал к делу в подразделениях, на дежурстве в штабе и во всевозможной повседневной фронтовой жизни. Наиболее подготовленным и понятливым оказался Дмитрий Васильевич Забуга, и его вскоре определили ПНШ-6, хотя он мог исполнять любую работу, вплоть до написания боевого донесения или составления схемы боевых порядков. Лейтенант  Пистрак Иойл Зендилевич не скрывал свою мечту стать ПНШ по учету, но майор Ершов на это не давал согласия и настаивал чаще посылать его в боевые порядки. Возвращаясь с переднего края, он долго сидел потом в щели, пока полностью выходил из него страх. Он любил всегда повторять мне: «Захарович, Ершов хочет меня угробить ежедневными выходами на передовую». Тут он отчасти был прав, так как этому подвергались все мы в одинаковой мере из-за близости вражеского переднего края и совершенно открытых подходов к нему. Сколько было вынесено посыльными раненых и убитых «контролеров» даже дивизионного масштаба!

Третьим был татарин. Скромный лейтенант, он часто «мурлыкал» разные опереточные мелодии, в которых я ровным счетом ничего не смыслил тогда, являясь жителем станичной глубинки. Вот с ним и произошло наше «братание» с неприятелем. Пошли мы ночью в наш батальон, которым теперь командовал новый человек, — старший лейтенант Володин. Я его почти не знал. Поднимались мы лесной тропой и вышли на равнинную местность. Впереди лежало село Иваньково, по северной окраине которого проходил передний край немцев. Наша траншея была на удалении броска гранаты. Дело в том, что эту траншею мы заняли у немцев и так в ней остались. КНП командира батальона и ротных были прорыты под подбитыми и сгоревшими нашими танками. Они надежно защищали сверху от мин, снарядов и даже авиабомб. Второй траншеи и ходов сообщения тогда у нас не было, и подходы к переднему краю приходилось преодолевать по ровному месту, на котором и подстреливали всех проверяющих, — и подходящих и уносящих ноги с переднего края.

Итак, мы вышли на опушку леса, впереди равнина, за ней в двухстах метрах наша траншея, в которую нам следует попасть. Мы выжидаем закрытие света луны облачком или другой оказии и слышим едва доносящиеся до нас звуки губной гармоники. Они были тогда почти у каждого немецкого солдата.

Это была мелодия ковбоя из оперетты «Роз Мари»: «Цветок душистой прерии, твой голосок милей свирели...» Мой подопечный вдруг запел сначала вполголоса, потом громче, немец тоже прибавил силу сопровождения, и закончили  они под аплодисменты и выкрики: «Рус, бис...» За это время мы пробежали метров двадцать вперед. Теперь у немцев включилась, кроме того, и скрипка. Татарин спел снова. И опять под аплодисменты и возгласы мы еще пробежали без стрельбы с их стороны. Наши солдаты тоже выражали свои чувства криком и хлопками. Спел он и «Частицу черта в нас». Осмелев, мы на полусогнутых добежали и спрыгнули в свою траншею. Я пошел наносить расположение пулеметов и систему огня на схему с помощью карманного трофейного фонарика, а мой напарник развлекал наших и немецких солдат, чувства и души которых очерствели от повседневных атак, ранений и страданий. Были и заказы со стороны немцев спеть такие песни, как «Вольга-Вольга», что означало «Из-за острова на стрежень» и известную всем «Катюшу». Нашим солдатам впоследствии нравилась их грампластинка с песнями Марлен Дитрих «Ви айне Лили Марлен» и «Богемская полька», которую даже на сороковую годовщину Победы исполнял на аккордеоне полковник Первов и танцевали ее все наши дивизионные дамы, вспоминая свою молодость теперь, когда им уже было под семьдесят.

Возвращались мы хоть и на полусогнутых, но без особой опаски быть подстреленными. Сейчас может показаться невероятным такое музыкальное «братание», но оно было. Недавно был показан по телевидению игровой фильм «Генерал», посвященный памяти генерала армии Горбатова. В нем был показан эпизод подобного «братания» с немцами: они выносили на «нейтралку» свой аккордеон, а мы баян, и временно менялись этими походными музыкальными инструментами. Потом обменивались обратно, соблюдая при обменах нейтралитет.

Я помню, как в боях в горно-лесистой местности приходилось пользоваться водой из одного родника на нейтральной полосе. Мы и немцы не открывали огня по «водоносам». Генерал-полковник Зайцев., бывший тогда командиром взвода пешей разведки нашего полка, в своей книге «На острие красных стрел» приводит случай, имевший место именно в эти дни на этом же участке. Солдаты обеих сторон подкармливали одну и туже бесхозную кошку из ближайшего села Иваньков, которая на ошейнике беспрепятственно переносила карикатуры на Сталина и Гитлера из наших немецких газет и журналов.  

Однако наш случай не оказался незамеченным. Кто-то «стукнул» своему «особняку», а последний поставил в известность замполита полка майора Гордатия, который выпытывал у меня подробности этого дела, но, зная, что именно там погиб один из его комсоргов и был ранен на этом поле замполит батальона, он посоветовал мне молчать о том инциденте. Видимо, по его рекомендации наш «солист» из татарской оперетты был переведен в один из армейских фронтовых ансамблей. Сейчас об этом знают только три человека: я, полковник Забуга да радистка Рая.

26 декабря к 18 часам полки и дивизия в целом заняли исходное положение для наступления примерно в восьми километрах южнее прежнего нашего рубежа обороны. Штаб разместился в Германовской Слободе. Видимо, это тоже была немецкая колония, так как строения и особенно глубокое подземное хранилище говорило об их иноземном происхождении. Командный пункт разместился в том подземелье, а КНП командира полка — на обратном скате обрыва в землянке. 27 декабря была проведена разведка боем двумя батальонами от дивизии, но, понеся огромные потери, успеха она не достигла.

28 декабря в 4.30 части дивизии перешли в наступление, но удалось овладеть только первой траншеей. И снова повторилась прежняя тактика противника — немцы нас засыпают ручными гранатами со второй траншеи. Повторная атака в 16.30 успеха не дала. Полк потерял 132 человека убитыми и 285 ранеными. Такое же положение было и в других полках. 30 декабря нашу дивизию перемещают правее, где обозначился успех.

Страшно было видеть массу убитых и еще больше раненых на своей земле в восьми километрах от родного дома. Все жены пришли с саночками и увезли кого на свое кладбище, а кого оплакивали здесь же и хоронили в братской могиле. Раненых увозили по домам, где им оказывалась помощь местными медпуктами и полевыми госпиталями. После войны мы были в этом селе не раз. На братской могиле, где покоится прах нескольких сот человек, воздвигнут величественный монумент с перечислением фамилий всех погибших как память и как укор бездарности генералитету и командирам полков, не умевшим воевать.  

Мы продолжали наступать, и в Петривке я выехал на противоположную окраину этого небольшого села, где и застал комбата со своими ротными командирами. Единственный наш батальон совсем поредел, хотя в него была сведена пехота и минометчики из 2-го батальона. За последних два дня боев мы имели потери 12 убитыми и 63 человека ранеными и обмороженными. Пленные немцы были из 75-й и 198-й пехотных дивизий.

Ночью был получен новый боевой приказ о наступлении на совхоз Селиванковский. «Ч»- час атаки был указан произвольно на 12 часов. Обычно переносы сроков начала атаки после уточнялись по телефону так: «К тому, что имеете, добавьте два», и получалось, что атака в два часа дня. Так было и на этот раз. С утра подвезли на машинах много боеприпасов и в один из оврагов направляющие реактивных установок «БМ-31», чтобы нанести удар по северной окраине населенного пункта, где окопались немцы. Для нас такая поддержка была впервые, и я выехал в батальон, чтобы наблюдать за эффективностью этого нового оружия, которое досужие языки назвали в противовес «Катюше» «Иваном Грозным», а немецкие шестиствольные реактивные минометы — «Андрюшей».

Ровно в 12 часов «прорычали» «Иваны». Сильные разрывы послышались невдалеке. Это подбодрило наших пехотинцев, и они охотно пошли в пургу в атаку с криками «Ура!». Там снова: «Ура-а-а» — и автоматная стрельба. Я задержался, пока телефонист отключал телефон, и начал сматывать катушку. Рядом остановился «виллис». Я догадался, что это был комдив, так как сзади сидел начальник разведки майор Передник. Комдив был в кожаном пальто и папахе. В этих пальто и сейчас можно увидеть на снимках крупных военачальников тех лет, например Рокоссовского.

Полковник спросил меня: «Ты кто будешь?» Я ответил, что ПНШ-1 48-го полка. «Где Кошелев?» Я показал направление, куда ушел батальон, и он скомандовал: «Вперед!». Это была моя первая и последняя встреча с полковником Коротковым. Немцы понесли потери убитыми и ранеными от огня реактивных снарядов и отошли на ближайшие хутора Новоблаговещенки, на которых закрепились и остановили нашу дивизию прямо в открытом поле. Эта тактика немцев  будет повторяться почти две недели подряд, и наше командование было не в силах изменить ее, в связи с чем мы ежедневно несли потери не только от огня противника, но и от обморожения на снегу в открытом поле. Тогда как немцы с окраин сел всегда имели возможность отогреваться в хатах, а с крыш в течение короткого зимнего дня вести огонь по нашей залегшей на снегу пехоте. До чего же бездарным было наше командование, оставлявшее неизменной тактику действий наших частей в ту зиму, что приводило к огромным боевым потерям и обморожениям.

Я понимаю, как будет утомительно перечислять все населенные пункты, которые дивизия прошла за первые две недели нового, 1944, года в Белоцерковском, Ракитнянском, Таращанском и Лысянском районах. Но ежедневно повторялось одно и то же. Немцы весь день в теплых хатах простреливают пространство перед селом и между селами, а наша пехота лежит на снегу, не в силах подняться под губительным пулеметным и минометным огнем. За день на снегу у солдат обмораживались кисти рук и ступни ног, но это не расценивается как членовредительство, тогда как самострел кисти руки было уголовно наказуемым деянием, за которое полагался расстрел с заменой в штрафную роту.

С наступлением темноты нами подвозятся кухни с горячей едой, подбираются раненые, а немцы отходят, оставляя прикрытие, которое выпускает по нас все мины и стреляет до полуночи из пулеметов. Потом отходит и само прикрытие к следующему населенному пункту. Утром нас снова встречают немцы организованным огнем у следующего села и все повторяется сначала. Даже когда мы наступали, не мы, а нам противник навязывал свою волю и отходил вовсе не потому, что мы его вытесняли. Теснили его на соседних участках наши танковые армии. Почему на нашем направлении не было ни одного танкового полка, чтобы хоть в полосе стрелкового корпуса он мог бы поддержать пехоту в наступлении, подавляя пулеметные точки? Командование полков и дивизий было малограмотным в военном деле, а командиры батальонов иногда выигрывали бой, но неумением, а дерзостью, внезапностью, и преимущественно ночью. Снова за хутора Новоблаговещенки полк потерял 7 человек убитыми и 38 ранеными.  

Как всегда, с вечера до полуночи противник выстреливает свои выложенные на грунт боеприпасы. Но мы не ждем и обходим окружными дорогами, выходя раньше их на последующий рубеж. Однажды вечером начальник штаба приказал мне выехать на санях с ротой связи вперед, чтобы к приезду штаба была установлена связь с батальоном и поддерживающим артиллерийским дивизионом. Наступали сумерки. Из нашего села двигалась колонна гужевого транспорта, преимущественно санного. На выезде стояли несколько человек. Неожиданно слышу приказ: «Остановитесь!» Я ответил: «Мы не вашей части». Слышу выстрел вверх, приказал съехать на обочину и подхожу к окликавшим нас. Узнаю майора Бунтина, который разразился матерной бранью и зимней рукавицей ударил меня по щеке, прикрытой опущенным клапаном ушанки. Я сразу заорал: «За что?» «За то, чтобы лучше слышал», — ответил он. Конечно же, причина была совсем не в этом. Сознавая свою безграмотность в военном деле и не умея написать даже расписки, он наводил на подчиненных страх. Я пригрозил завтра написать рапорт о переводе в другую часть и поехал в следующее село. Подписывая утром боевое донесение, он извинился за вчерашнюю выходку, на что я ответил, что незаслуженное оскорбление и после извинения остается оскорблением.

Через пару дней по телефону получили приказ наступать на Савинцы. До начала атаки оставался один час. Комбат доложил, что у него остались не более 20 человек стрелков-автоматчиков. Это же только один взвод! Начальник штаба вспомнил, что недалеко от батальона была команда выздоравливающих после легких ранений и обморожения. Половина из них была без личного оружия. Возглавлял ее заместитель командира батальона старший лейтенант Хотт Али Махмудович, мой земляк из Адыгеи. Ершов приказывает мне срочно выезжать и передать приказ, что в 8 часов после залпа «Катюш» будет атака и ее нужно поддержать ударом команды выздоравливающих со стороны Тарасовки. Я заметил, что половина из них без оружия. «Все равно всех погнать в атаку, пусть оружие добудут на поле сражения», — таков был его ответ. Мы поехали в Тарасовку без промедления. Там у походной кухни собиралась команда с котелками, а сам командир умывался  на ступеньках хаты, не предвидя, что ему предстоит через несколько минут вступить в бой вместе со своим воинством. Я мигом передал ему приказание командира полка, но он начал докладывать мне то, что я доказывал только что Ершову.

Тут из-за угла выехали еще одни сани с начальником штаба. Ершов подбежал к Хотту и хотел ударить его в лицо, но из-за маленького роста не мог этого сделать и ругался на чем свет стоит. Потом повернулся и бросился ко мне. Я вынул из кобуры пистолет и пошел к походной кухне. Солдаты и сами поняли, что им предстоит делать, и быстро начали вычерпывать кашу из котелков и выходить на околицу села. Ершов на своих санях уехал в штаб, а мы побежали за село. Здесь увидели на одном из полей бурты сахарной свеклы и решили повести своих инвалидов в обход, а не в том направлении, которое указал Ершов. В это время прорычали свою песню «Катюши», и наши бывалые солдаты бросились от одной к другой кучам сахарной свеклы, оставшейся в поле до весны невывезенной. С этого направления противник нас не ожидал совершенно и вынужден был оставить Савинцы, отойдя на Телешовку, где наверняка и будет держать нас до самого вечера в открытом поле. В центре освобожденного поселка я встретился с комбатом Кошелевым. Вскоре подошла походная кухня, и солдаты выстроились в очередь с котелками. Я посоветовал Кошелеву принять на довольствие всю команду выздоравливающих, так как другого пополнения просто не предвиделось.

Мне стало понятно, почему от самодурства такого начальника ушел командовать батальоном Ламко. Теперь предстояло сделать это мне, но не слишком ли много на один батальон комбатов? Кошелев, Лысынчук и я в придачу?

В ноябре 1943 года минуло два года, как я непрерывно находился в Действующей армии, но на груди у меня  еще не было никаких наград. Специально я написал об этом в главе «О наградах и наказаниях», а сейчас хотел бы напомнить читателям, что на Миусе я участвовал и возглавлял множество вылазок к немцам, в том числе и очень успешных. Сидевший в тылу начальник разведки полка получил за них медаль, а я и мои разведчики — ничего. Смешно сказать, но солдатскую медаль «За отвагу» я получил не в ходе войны, а уже полковником в 1968 году, когда лично проселочными дорогами вывел на Прагу 5-ю гвардейскую мотострелковую дивизию. В боях за Кавказ мой взвод единственным из всех взводов курсов имел боевые трофеи, сидевший в глубоком тылу и не командовавший в боях начальник курсов получил орден Красного Знамени, а я — ничего. За взятие Васильевки командир полка Бунтин обещал представить меня к ордену Красного Знамени, я Васильевку взял с минимальными потерями, но получил за это котелок спирта на всех моих солдат. Вместе с Ламко и его батальоном мы ночной атакой прорвали первую линию хорошо подготовленной обороны немцев, даже не спросив разрешения у комполка на этот бой. Этот прорыв обусловил отход немцев по всему фронту, но ни Ламко, ни я, ни бойцы батальона не были награждены. За Днепр меня не могли не наградить и представили к ордену Красного Знамени, наградили орденом Отечественной войны, но и тот до тех пор не вручили. Строго говоря, меня могли бы наградить только за то, что я уже два года был на фронте и меня еще не убили. О том, что командир полка Бунтин и начальник штаба Ершов не хотели меня награждать умышленно, я убедился на одном случае.

Кроме отсутствия зимнего обмундирования в зиму 1943–1944 года, у нас появилась еще одна проблема: отсутствие лопат. Местные жители их прятали, а солдаты свои армейские «теряли», оставляя тем же жителям. Командиры подразделений лопат не могли найти, и, куда ни посылали своих гонцов, те возвращались с двумя-тремя, не более. При кухне комендантского взвода в качестве истопника помогал рядовой из бывших зэков. Он ужасно не любил подчинение лейтенантам, а тем более сержантам. У зэков были свои «паханы» и своя строгая субординация подчинения. Он долго был ординарцем у Кошелева, но за свои лагерные привычки по добыванию «из-под земли» не раз  наказывался, пока комбат не откомандировал его в строй в роту. Он не раз бывал в атаках, но только с одной целью: первым «пошуровать» в ранцах и карманах убитых и пленных немцев.

Меня он хорошо знал и просил взять его ординарцем, но таковой мне не был положен, да и каждый из посыльных готов был принести мне с кухни котелок по первой просьбе. И он тихо «прижился» при кухне, специализируясь на производстве самогонки. Прослышав о бедственном положении с лопатами, он попросил выделить ему санки и пару лошадей для поездки по окрестным селам. Я знал, что дезертировать он не сможет, и разрешил выделить ему коней. Через пару дней он вернулся с полными санями лопат. Командир полка настолько был поражен такой удаче, что приказал тут же оформить наградной лист к ордену Красной Звезды. Конечно, экспроприацию больших саперных лопат у местного населения я не мог вписать ему в заслугу, но я знал о его отличиях на Днепровском плацдарме и включил те его боевые отличия. Его наградили за лопаты, а меня не награждали и за бой. Командир дивизии в тот же день подписал приказ о награждении и выдал мне знак ордена для вручения зэку. На радостях вновь испеченный кавалер привернул его прямо на телогрейку, а вечером принес флягу спирта и сваренную курицу, чтобы обмыть свою первую награду.

У Ламко еще с боев на Кубани в качестве ординарца был воспитанник, так называемый «сын полка», Семен Чернов, 13-ти лет. Сеня мне рассказывал, как этот «экспроприатор» добывал все у местных жителей, и в первую очередь самогон. Обычно он предлагал трофейное одеяло или обмундирование в обмен на «горилку», курицу или крынку молока. Старухи, как всегда, отрицали наличие в доме самогона, тогда он вынимал из кармана компас и становился в такую позицию, чтобы стрелка показывала на мешок с зерном или под полати, или на чердак, и показывал стрелку, приговаривая, что «прибор покажет правду». Хозяйка обычно вытаскивала запрятанное «зелье» и делала обмен, так как в любой одежде жители очень нуждались настолько, что брали даже солдатские портянки.

Приведу еще один интересный случай о его делах, который произошел в первых числах января. Тогда мы наступали  на Белоцерковском направлении на одно из сел, но успеха не имели. Наш левый сосед, 29-й полк, обошел село оврагом и ударил стыла. Немцы вынуждены были бежать, оставив убитых с документами. В 29-м полку были взяты пленные/о чем мне сказал по телефону начальник разведки майор Чередник. Я поинтересовался принадлежностью пленных, но начальник разведки сказал, что солдатских книжек у них нет. В это самое время наш зэк «шушукался» с Сеней в соседней комнате, они разбирали трофеи в двух ранцах. И тут «добытчик» вынимает два бумажника с солдатскими книжками в каждом. Я читаю фамилии в них, и оказывается, что это те самые пленные, которых взял 29-й полк! (На самом деле их обезоружил наш зэк, «очистил» ранцы и карманы, после чего они оказались ему не нужны, и он продал их какому-то лейтенанту из 29-го полка. Вот с такими повадками были те, которым заменили ГУЛАГ за уголовные дела боевыми делами на переднем крае в пехоте, правда, не на правах штрафников.) Не знаю, чему он был больше рад: полученному позже ордену Славы 3-й степени или содержимому ранцев немецких вояк. Должен сказать, что, кроме курева, зажигалок и ножей, он себе ничего не оставлял, испытывая удовольствие при раздаривании штабным офицерам часов, бумажников, авторучек, фляг, компасов и личного оружия. Мальчишку Сеню он всегда баловал сладостями.

14 января 1944 года немцы наголову разгромили нашу дивизию, о чем я пишу в главе «О честности и подлости», нас вывели на переформирование с одновременной обороной второстепенного участка.