Холт Виктория Роковой шаг

В ЦЕНТРЕ СЕМЬИ

Один из пороков человеческой натуры заключается в том, что когда получаешь что-то, чего страстно желал, то теряешь к нему интерес и может настать час, когда тебя неудержимо потянет убежать от этого. Так случилось и со мной. Ребенком я отчаянно нуждалась в безопасности, очевидно, из-за всего того, что случилось со мной. Когда мне исполнилось тринадцать лет в том роковом 1715 году, я мечтала вырваться из уютного кокона, в который меня завернула моя семья, и как только представилась возможность сделать это, я ухватилась за нее.

Мне было года четыре, когда моя тетя Дамарис и дядя Джереми привезли меня в Англию. Первые четыре года моей жизни были весьма драматичными, хотя в то время я этого не осознавала. Наверное, я считала естественным, что девочку похищает ее собственный отец, везет за море, где она сначала живет в роскоши со своими родителями, а потом вдруг оказывается в нищете на задворках Парижа, откуда ее вызволяют и быстро перебрасывают через море опять в Англию. Я воспринимала все это с философским спокойствием ребенка.

Одно из событий, сохранившихся в моей памяти, — это возвращение домой. Я словно сейчас вижу, как мы вышли из лодки и стояли на берегу, покрытом галькой. Мне никогда не забыть иступленного выражения глаз тети Дамарис. Я очень ее любила с тех самых пор, как увидела ее больную, лежащую на кушетке, не способную сделать и нескольких шагов. Стоя возле нее, я чувствовала смущение. Я знала, что у меня нет мамы, потому что она таинственным образом умерла одновременно с папой, и очень беспокоилась, так как мне казалось, что у всех должны быть родители.

Я сказала:

— Тетя Дамарис, теперь ты будешь моей мамой? И она ответила:

— Да, Кларисса.

Я и сейчас помню, каким утешением были для меня ее слова.

Заметив, что дядя Джереми пристально смотрит на тетю, я решила, что, поскольку потеряла своего красивого, несравненного папу, он мог бы с успехом послужить заменой, и спросила его, будет ли он моим папой. Он сказал, что это зависит от Дамарис.

Теперь-то я знаю, что тогда произошло. Это были два несчастных человека, обиженных жизнью, относящихся ко всему настороженно, боясь, как бы им опять не причинили боль. Дамарис была мягкая, любящая, страстно желающая быть любимой. Джереми был другим: всегда настороже, подозрительно относящимся к людским побуждениям. У него был мрачный характер, Дамарис же излучала жизнерадостность.

Будучи ребенком, я этого не понимала. Я просто сознавала, что ищу безопасности, и рядом с ними мне будет спокойно. Совсем еще крошка, стоя тогда на берегу, я ощущала, что должна держаться их. Дамарис понимала мои чувства. При всей кажущейся наивности она была очень мудра — по правде говоря, гораздо мудрее, чем такие, как Карлотта, моя блестящая, любящая светские удовольствия мама.

Те дни в Англии были для меня радостным открытием. Я обрела семью, которая ждала меня, чтобы принять в свой магический круг. Я была одной из них, меня любили, и из-за трагедии, случившейся с моей мамой, стала утешением для всех. У меня было тогда ощущение, что я плыву в облаке любви, и упивалась этим. В то же время мои мысли постоянно возвращались к тому моменту, когда Дамарис пришла в подвальную комнату, где я находилась с матерью и бабушкой Жанны, в комнату, пропахшую сыростью и увядшими листьями; запах шел от банок с водой, в которых держали непроданные цветы в надежде сохранить их для продажи на следующий день. Я узнала ее голос, когда она спросила:

— Где ребенок?

Я бросилась к Дамарис, и она прижала меня к себе, шепча:

— Благодарю тебя, Боже. О, благодарю тебя.

Это произвело на меня большое впечатление и я решила, что если она так разговаривает с Богом, значит, она с ним в дружеских отношениях.

Помню, как она крепко держала меня, будто боялась, что я убегу. Но я не собиралась этого делать. Я была рада уйти из подвала, хотя Жанна была добра ко мне. Я боялась ее мать, которая всегда выхватывала жалкие несколько су, заработанные Жанной на продаже цветов, и судорожно считала их, бормоча что-то. Я знала, что ее мать недовольна моим присутствием и давно выставила бы меня на улицу, если бы не Жанна.

Но еще более ужасной, чем мать, была странная бабка, всегда одетая в прокисшую черную одежду. Из большой черной бородавки на подбородке у нее росли волосы, которые и гипнотизировали меня, и вызывали отвращение. Жанне постоянно приходилось защищать меня от своей матери и бабки.

Иногда я выходила с Жанной на улицу, но вряд ли это нравилось мне больше, чем оставаться в комнате. Хорошо было, конечно, выйти из этого подвала, уйти от этих людей, но я очень мерзла на улице, стоя возле Жанны и держа в руках букетики фиалок или других цветов, и руки мои краснели и покрывались трещинами.

Это было драматическое возвращение домой, и я помню каждое мгновение этого события. Мы проехали мимо большого дома под названием Эверсли-корт, где, как сказала Дамарис, жили мои прадед и прабабушка, и остановились у Довер-хауса, где жили Дамарис и бабушка с дедушкой. Они очень обрадовались нам. Бабушка выскочила из дома, и, увидев Дамарис, радостно крикнула что-то, подбежала к ней и прижала к себе, словно не желая отпускать. Потом она увидела меня и, взяв на руки, заплакала.

Потом к нам подошел мужчина, это был дедушка, и стал целовать Дамарис, а потом меня. После этого мы вошли в дом, и все заговорили разом. Джереми неловко стоял в стороне, и поскольку казалось, что все забыли о нем, я подошла к нему и взяла за руку, чтобы напомнить им о его присутствии. Бабушка сказала, что мы, должно быть, голодны и она распорядится об обеде.

Дамарис объявила себя слишком счастливой, чтобы думать о еде, но я сказала, что можно быть и счастливой, и голодной одновременно, и все засмеялись.

Вскоре мы сидели за столом и ели. Это была очень хорошая комната, совсем непохожая на подвал Жанны, и меня охватило тепло и счастливое блаженство. Я догадалась, что на некоторое время здесь будет мой дом. Я спросила об этом Дамарис, и она ответила:

— До тех пор, пока… — причем выглядела очень счастливой.

— Да, конечно, — сказала бабушка. — Чудесно, что ты вернулась, моя дорогая. И Кларисса тоже. Моя дорогая малышка, ты немного побудешь у нас.

— До тех пор, пока… — нерешительно пролепетала я.

Дамарис встала рядом со мной на колени и сказала:

— Твой дядя Джереми и я собираемся скоро пожениться, и после этого ты будешь жить с нами.

Это меня удовлетворило. Я знала, что все они радуются тому, что я здесь.

Джереми уехал к себе домой, а меня оставили в Довер-хаусе. У меня появилась своя маленькая комнатка рядом с комнатой Дамарис.

— Чтобы мы были вместе, — сказала она. Я была рада этому, потому что иногда мне снилось, что я опять сижу в подвале Жанны и что старая бабка превратилась в ведьму, а волосы, растущие из ее бородавки, превратились в лес, в котором я потерялась.

Тогда я бежала к Дамарис, залезала к ней в постель и рассказывала ей про лес с деревьями, у которых были лица как у старой бабки, а их ветки были грязными пальцами, пересчитывающими деньги.

— Это всего лишь сон, дорогая, — успокаивала меня Дамарис, — а сны никакого вреда тебе не причинят.

Для меня было большим облегчением юркнуть в постель к Дамарис, когда мне снились такие сны.

Меня привели в Эверсли-корт, где жили еще одни мои родственники; Они были совсем старыми, мои прабабушка Арабелла и прадедушка Карлтон, суровый старик с кустистыми бровями. Но, что ни говори, я ему понравилась. Когда он разглядывал меня, мне было немного страшно, но я твердо уперлась ногами в пол, заложила руки за спину и посмотрела ему прямо в глаза, показывая, что ему не удастся запугать меня, потому что, в конце концов, он был не таким страшным, как старая бабка Жанны, и я знала, что даже если он захочет выгнать меня, Дамарис, Джереми и другие не позволят ему этого.

— Ты похожа на свою мать, — сказал Карлтон. — Одна из воинственных Эверсли.

— Да, я такая, — ответила я, — пытаясь выглядеть так же устрашающе, как и он.

Все засмеялись, а прабабушка сказала:

— Кларисса покорила Карлтона.

Была еще одна семейная ветвь. Они приехали в Эверсли из местечка под названием Эйот Аббас. Я смутно помнила Бенджи, потому что он был моим папой прежде Хессенфилда. Это сбивало с толку, и я вообще не понимала всего этого. У меня был папа, и вдруг явился Хессенфилд и сказал, что станет моим папой, но он умер, и теперь его заменит Джереми.

Бедный Бенджи был очень печальным, но когда он увидел меня, глаза его повеселели, он подхватил меня и крепко прижал к себе.

Неясно помнила я и его мать Харриет, обладавшую самыми синими глазами, которые я когда-либо видела; был еще отец Бенджи, Грегори, спокойный, добрый человек. Это были другие мои бабушка и дедушка. Я оказалась окружена родственниками и быстро поняла, что в семье имелись разногласия по поводу меня. Бенджи хотел, чтобы я уехала с ним. Он заявил, что в некотором роде он мой отец и имеет больше прав, чем Дамарис. Бабушка Присцилла сказала, что сердце Дамарис будет разбито, если меня заберут у нее, и уж если на то пошло, это она привезла меня домой.

Я была очень довольна тем, что во мне так нуждаются, и опечалилась, когда Бенджи уехал. Перед отъездом он сказал мне:

— Дорогая Кларисса, Эйот Аббас всегда будет твоим домом, если ты этого захочешь. Ты будешь помнить об этом?

Я обещала, что буду, и Харриет сказала:

— Ты должна почаще приезжать к нам в гости, Кларисса. Это единственное, что может удовлетворить нас.

Я ответила, что приеду, и они уехали. Вскоре после этого Дамарис и Джереми поженились и Эндерби-холл стал моим домом.

Джереми жил там один, и когда Дамарис вышла за него замуж, она поставила себе цель совершенно изменить этот дом. В предсвадебные дни она приезжала туда со мной. Место меня очаровало. Там был человек, которого звали Смит, с лицом, похожим на рельефную карту с реками и горами: оно было все в морщинах и маленьких бородавках, а кожа у него была бурая, как земля. Когда он увидел меня, его лицо сморщилось и рот скривился на одну сторону. Я долго смотрела на него, а потом поняла, что Смит улыбается.

Еще там жил Демон — большой ньюфаундленд ростом с меня, у него была густая курчавая шерсть, наполовину черная, наполовину белая, и пушистый хвост, загнутый на конце. Мы с первого взгляда полюбили друг друга.

— Осторожнее, — сказала Дамарис, — он может укусить.

Да, но только не меня. Демон знал, что я сразу полюбила его. У нас не было собаки ни в отеле, ни, тем более в подвале у Жанны. И я радовалась, что поселюсь в доме, где будут жить Демон, Дамарис, Джереми и Смит.

Смит сказал:

— Я никогда не видел, чтобы он кого-нибудь так принял.

Я обняла Демона и поцеловала его в мокрый нос. Все смотрели на нас с тревогой, но мы-то с Демоном знали, какие у нас отношения.

Джереми был очень доволен, что мы полюбили друг друга. Тогда вообще все были всем довольны, за исключением, конечно, тех минут, когда думали о Карлотте. Я тоже грустила, когда думала о ней и о моем дорогом, красивом Хессенфилде. Дамарис уверяла меня, что они будут счастливы там, куда ушли, и я почувствовала, что тоже буду счастлива там, куда пришла.

Эндерби-холл сначала был несколько мрачным домом, пока не срезали часть кустарника, росшего вокруг него, и не сделали лужайки и клумбы. Дамарис велела вынести кое-какую громоздкую мебель и заменила ее более светлой. Зал со сводчатым потолком и красивыми панелями был великолепен; в одном его конце была перегородка, за которой находилась кухня, а в другом — красивая лестница, ведущая на галерею менестрелей.

— Когда к нам приедут гости, на галерее будут играть музыканты, — сказала мне Дамарис.

Я с благоговением слушала, постигая каждую деталь моей новой жизни и наслаждаясь всем этим.

В доме была одна спальня, в которую Дамарис очень не любила заходить. С детской непосредственностью я спросила ее об этом. Дамарис удивилась. Думаю, она поняла, что выдала свое настроение. Она ответила:

— Я собираюсь все там изменить, Кларисса. Я сделаю так, что эту комнату невозможно будет узнать.

— А мне она нравится, — сказала я. — Она красивая.

Я подошла к кровати и потрогала бархатный полог. Но Дамарис смотрела на него с отвращением, словно видела что-то, чего не могла видеть я. Позже, много позже, я поняла, что значила для нее эта комната.

Ну что ж, она поменяла здесь все, и комната, конечно, стала другой. Красный бархат повесили на окна. Поменяли даже ковер. Дамарис была права: комната действительно стала неузнаваемой. Но они ею не пользовались, хотя она была лучшей в доме. Дверь всегда была закрыта, и я думаю, что Дамарис редко заходила туда.

Итак, мой новый дом, Эндерби-холл, находился в десяти минутах езды от Довер-хауса и на таком же расстоянии от Эверсли-корта. Таким образом, я оказалась в окружении всех моих родных.

Без сомнения, Дамарис и Джереми были счастливы вместе; что касается меня, я была довольна тем, что мне удалось выбраться из этого парижского подвала, и в течение нескольких первых месяцев жила в состоянии радостной признательности за все. Я становилась на середину зала, смотрела на галерею менестрелей и говорила: «Я здесь». А затем пыталась вспомнить подвал с холодным каменным полом и крысами, которые приходили по ночам и смотрели на меня своими злыми глазами, казавшимися желтыми в темноте. Я делала это, чтобы лишний раз напомнить себе, что я вырвалась оттуда и больше никогда, никогда не вернусь туда.

Мне не нравилось видеть срезанные цветы в горшках, потому что они напоминали мне прошлое. Дамарис же любила цветы и набирала в саду целые корзины. У нее была специальная комната, которую она называла цветочной, и там она составляла букеты. Она говорила:

— Иди сюда, Кларисса, давай срежем несколько роз.

Но вскоре Дамарис заметила, что я сразу затихаю и мрачнею, а ночью мне снятся кошмары. И она перестала срезать цветы. Дамарис была очень чуткой, значительно более чуткой, чем Джереми. Я полагаю, что он был слишком озабочен тем, как с ним обошлась жизнь до его встречи с Дамарис, чтобы думать о том, как жизнь обходилась с другими. А Дамарис всегда думала о других и верила, что во всех ее невзгодах виновата была она сама, а не судьба.

Когда расцвели фиалки, она взяла меня с собой в поле собирать их. Она сказала:

— Если ты помнишь, нас соединили именно фиалки. Я всегда буду их любить. А ты?

Я ответила, что буду, и после этого стала чувствовать себя по-другому, собирая фиалки, а со временем вообще перестала бояться срезанных цветов. Чтобы показать это Дамарис, я пошла в сад и принесла ей несколько роз. Она сразу все поняла и крепко обняла меня, пряча лицо, чтобы я не видела ее слез.

В первые дни все постоянно говорили обо мне не только в Эндерби, но и в Довер-хаусе, а в Эверсли-корте устраивались настоящие совещания. Я часто слышала, как кто-нибудь говорил:

— Но что будет лучше для ребенка?

Они все туже и туже заворачивали меня в кокон. Начало моей жизни было необычным и они считали, что я нуждаюсь в особой заботе.

Может быть, поэтому мне было так легко со Смитом. Я любила смотреть, как он ухаживает за садом или чистит серебро. До того, как Дамарис стала хозяйкой дома, он делал все, но теперь прабабушка Арабелла посылала слуг из Эверсли-корта. Джереми это не нравилось, Смиту тоже.

Смит относился ко мне, как он сам говорил, «жестко».

— Не стой без дела, — говорил он, — в праздные руки сатана беду кладет.

И я раскладывала вилки и ножи по их «домикам» или собирала ветки и увядшие цветы и носила их к тачке. Дамарис часто разделяла нашу компанию, и втроем мы были счастливы. Со Смитом я чувствовала себя абсолютно свободно — не тем ребенком, о благополучии которого так пеклись, причем иногда, боюсь, за счет удобства других, а просто не столь уж ценным работником. Могло показаться странным, что я не хотела, чтобы мне придавали большое значение. Но это было так. Я желала, чтобы на меня обращали меньше внимания. Конечно, я начинала чувствовать, как их забота все плотнее сжимается вокруг меня.

В семье развернулась дискуссия по поводу того, нужна ли мне гувернантка. Дамарис сказала, что она сама будет учить меня.

— Возможно, ты слишком много на себя берешь, — с волнением сказала бабушка Присцилла.

— Дорогая мама, — улыбнулась Дамарис, — для меня это будет большим удовольствием, ведь я же буду все время сидеть дома.

Прабабушка Арабелла предполагала, что мне нужна гувернантка-француженка. Я умела говорить по-французски, потому что учила его параллельно с английским, живя в Париже.

— Будет жаль, если она забудет французский, — сказала Арабелла.

— Раз уж она научилась, то не забудет, — отрезал прадедушка Карлтон. Ребенку только понадобится иногда небольшая практика. К тому же между нашими странами идет война, и мы не сможем нанять француженку.

Итак, было решено, что до поры до времени меня будет учить Дамарис, а идею нанять гувернантку пока отложили.

Весь этот разговор по поводу французского напомнил мне о Жанне. Я очень любила ее в те трудные дни. Она была бастионом, отделяющим меня от жестоких парижских улиц. Если кто и олицетворял для меня защиту, так это она. Я часто думала о ней. Мне было известно, что Дамарис предлагала ей поехать с нами в Англию, но разве она могла оставить мать и старую бабку? Они ведь умрут с голоду без нее.

Дамарис сказала тогда:

— Если когда-нибудь ты сможешь приехать к нам, мы будем рады.

Я была довольна, что она так сказала, и я знала, что она вознаградила Жанну за все, что та сделала для меня.

Итак, начался первый год моей жизни у Дамарис. У меня был пони, и Смит учил меня ездить верхом.

Я никогда не была так счастлива, как в те минуты, когда ехала верхом Смит держал пони за уздечку, а Демон с радостным лаем бежал за нами. Это было даже лучше, чем ездить на плечах Хессенфилда.

Длинными летними днями мы сидели в классной комнате и занимались с тетей Дамарис. Потом были прогулки верхом — теперь уже без страховки, игры с Демоном на траве, визиты в Эверсли-корт и Довер-хаус — полакомиться лимонадом и пирожными, если это было летом; выпить подогретого вина и поесть горячих, с пылу, с жару, пирогов зимой. Мне нравились все сезоны: Среда, с которой начинается Великий пост и начало Великого поста; бесконечные службы и печаль Великой Страстной пятницы, смягченная горячими булочками в форме креста; Пасха, когда повсюду нарциссы и вкусно пахнет кекс с корицей, посещение церкви, где я садилась рядом с Дамарис и начинала считать голубые и красные стеклышки в витражах, количество людей, которых я могла видеть, не поворачивая головы, и сколько раз во время службы пастор Рентой сказал «э-э», «а-а» и «у-у». Еще был праздник урожая, когда церковь украшали фруктами и овощами, и лучший из всех праздников — Рождество, с детской кроваткой в яслях, плющом, остролистом, омелой, рождественскими гимнами, подарками и всеобщим весельем. Все это было чудесно, и в центре всего этого была я.

Они всегда спрашивали друг друга о «ребенке». «Девочка должна больше общаться с другими детьми». Тут же приглашали детей. По соседству их было не так уж много, да они меня и не интересовали. Больше всего мне нравилось быть с Дамарис, Смитом и Демоном. Но я соглашалась быть «ребенком» — средоточием всех их забот. Подрастая, я начинала кое-что узнавать, в основном, от слуг, которые приходили из Эверсли-корта. Им не нравилось бывать в Эндерби, но это было своего рода приключением, и, вероятно, они получали от других слуг компенсацию за то, что приходили сюда: возвращаясь в Эверсли-корт, они на некоторое время становились центром внимания. Меня очень интересовали люди, и я страстно хотела узнать, что у них на уме. Я быстро обнаружила, что люди часто говорят не то, что думают, и слова порой не проясняют смысл, а затуманивают его. Я беззастенчиво подслушивала разговоры слуг. Должна сказать в свою защиту, что чувствовала что-то необычное в своем воспитании. От меня скрывали какие-то факты, и, разумеется, мне хотелось побольше узнать о самой себе.

Однажды я услышала разговор двух служанок в большом зале. Я сидела на галерее. Меня не видели, а я слышала все.

— Этот Джереми… он всегда был странный. Послышалось какое-то ворчание, выражающее согласие.

— Жил один со слугой. Только этот Смит и он… и эта собака, которая всех отпугивает.

— Ну, теперь, когда мисс Дамарис здесь, все изменилось.

— И потом эта ее поездка во Францию.

— Это был смелый поступок.

— Да, правда. Да еще с маленьким багажом, с этой мисс Клариссой.

Мое волнение росло. Итак, я была багажом!

— Я не удивилась бы, если бы она пошла по стопам своей матери. Эта мисс Карлотта была настоящей женщиной. Она была так красива, что ни один мужчина не мог устоять перед ней.

— Да уж, не говори!

— Да, и просто стыдно, как она сбежала и оставила бедного мистера Бенджи. Якобы ее похитили. Похитили, так я и поверила!

— Ну, — все это уже позади, она умерла, ведь так?

— Хм, можно сказать, это плата за грехи.

— А мадам Кларисса будет такой же, попомни мои слова.

— Говорят, грехи отцов и все такое прочее…

— Вот увидишь. Полетят искры. Подожди, когда она немного подрастет. Ты будешь убирать галерею?

— Да, наверное. Хотя у меня мурашки по коже, когда я хожу туда.

— Там бродят призраки. Можно поменять занавески и мебель, но что из этого? Новые занавески не выгоняют призраков.

— Говорят, дом с призраками всегда остается таким.

— Это правда. Этот дом приносит беду. И беда придет опять… несмотря на лужайки, клумбы, новые занавеси и ковры. Если хочешь, я пойду с тобой на галерею. Я знаю, ты не хочешь идти туда одна. Давай закончим сначала здесь.

Я воспользовалась этим и убежала.

Итак, моя красивая мама вела себя не лучшим образом. Она ушла от Бенджи к моему отцу, лорду Хессенфилду. Смутные воспоминания нахлынули на меня: ночь в зарослях кустарника, меня поднимают чьи-то сильные руки… запах моря, возбуждение от пребывания на корабле… Да, я была втянута в это постыдное приключение; фактически, я была его результатом.

Историю эту я узнала значительно позже, а в те дни лишь старалась составить общую картину из того, что могла вспомнить сама и подслушать.

В доме иногда воцарялась напряженная атмосфера. У Джереми бывали периоды дурного настроения, из которых даже Дамарис не могла его вывести. В такие дни он был очень печален, и это было как-то связано с его больной ногой, раненой в сражении, которая временами давала о себе знать. Порой и сама Дамарис чувствовала себя нехорошо. Она пыталась не подавать вида, но я-то все понимала.

Она очень хотела иметь ребенка.

Однажды, когда мы сидели рядышком, Дамарис сказала мне, что у нее будет ребенок. Я поняла, что случилось что-то потрясающее, потому что даже Джереми забыл о своих приступах меланхолии, а Смит постоянно тихонько хихикал.

Я с нетерпением ждала появления ребенка. Мне хотелось ухаживать за ним, петь ему французские песенки, которые пела мне Жанна. Домашние сбились с ног в приготовлениях. Бабушка Присцилла прямо-таки тряслась над Дамарис, а дедушка Ли вел себя так, словно она была сделана из фарфора. Прабабушка Арабелла постоянно давала советы, а прадедушка Карлтон все время ворчал: «Женщины!».

И вдруг мне пришла в голову мысль, что с появлением малыша я перестану быть «ребенком» и свой собственный ребенок будет Дамарис дороже, чем я, приемная, которая приходилась ей только племянницей. Эта мысль немного пугала, но я выбросила ее из головы и приняла участие в общей суете.

Я никогда не забуду того дня. Посреди ночи у Дамарис начались схватки. Бабушка Присцилла приехала в Эндерби, и повивальная бабка тоже. Из Эверсли-корта прислали нескольких слуг.

Я услышала какой-то шум, встала с постели и побежала в комнату Дамарис. Меня встретила обеспокоенная Присцилла.

— Иди сейчас же в свою комнату, — сказала она непривычно строго.

Так она никогда со мной не разговаривала. Я повиновалась. Когда я опять вышла, одна из служанок сказала:

— Не путайся под ногами. Здесь тебе не место. Я вернулась и стала ждать в своей комнате. Я была очень напугана, ибо чувствовала, что не все в порядке. Мне казалось, словно я опять очутилась в подвале. То, что происходило, сулило перемены. А в то время мне еще нужна была защита.

Ожидание затянулось, а когда наконец все закончилось, радостное настроение ушло из дома. Это было ужасно. Ребенок родился мертвым, Дамарис была очень плоха. Меня никто не замечал. Бабушки и дедушки о чем-то говорили, не упоминая на этот раз обо мне. Разговор шел о бедной Дамарис и о том, как это отразится на ней. А она была еле жива. Джереми впал в уныние, губы его все время дрожали. Он, казалось, думал, что Дамарис умрет, как и ребенок.

Бабушка Присцилла собиралась на некоторое время остаться в Эндерби, чтобы ухаживать за дочерью. Приехал Бенджи и сказал, что возьмет меня в Эйот Аббас. К моему сожалению, никто даже не попытался убедить его не делать этого.

Итак, я поехала в Эйот Аббас, где меня окружили такой же любовью, как и в Эндерби.

Бенджи очень любил меня. Он хотел, чтобы я осталась у него и была ему дочерью. Странно, но когда я оказалась в Эйот Аббасе, на меня нахлынули воспоминания. Я вспомнила, как была здесь раньше, как играла в саду с няней. И лучше всего я помнила тот день, когда Хессенфилд увез меня на корабле, и отель, который закончился холодным и страшным подвалом с Жанной, моей единственной защитой.

Меня чрезвычайно интересовала Харриет, а поскольку ее муж Грегори был таким добрым и заботливым, я могла бы быть очень счастлива в Эйот Аббасе, если бы это не означало расставания с Дамарис, с которой у нас сложились совершенно особые отношения.

Это произошло, кажется, в 1710 году, потому что мне было только восемь лет. Но я считаю, что все случившееся со мной сделало меня не по годам развитой. Во всяком случае, Харриет думала именно так.

Харриет и я были в какой-то степени похожи. Мы обе усиленно интересовались людьми, а значит, очень многое узнавали о них.

Харриет была поразительной женщиной и обладала неувядаемой красотой. Наверное, она была уже очень стара (она никогда не говорила нам, сколько ей лет), но годы, казалось, не тронули ее. Она не обращала на них внимания, и как они ни пытались, но не смогли повредить ей. Волосы ее оставались все такими же темными.

— Я передам тебе мой секрет, Кларисса, прежде чем умру! — сказала она с озорной улыбкой, какая была у нее, наверное, еще в моем возрасте.

В дополнение к этим темным волнистым волосам у нее были ярко-синие глаза, и хотя они были окружены морщинками, их оживлял блеск вечной юности.

Она завладела мной, и мы проводили вместе долгие часы, задавая множество вопросов, в основном, о моем прошлом.

— Ты уже достаточно большая, чтобы знать правду о себе, — сказала она. Думаю, ты держишь свои глазки и ушки широко открытыми, чтобы побольше увидеть и услышать, не правда ли?

Я кивнула… Можно было признаться Харриет в своих грешках, потому что я не сомневалась, что в подобном положении она тоже совершила бы их… а может быть, и более смелые. Несмотря на почтенный возраст, она отличалась от других моих родных. Когда я была с ней, у меня было такое чувство, что я нахожусь в компании столь же молодого по духу человека, как и я, но со значительным жизненным опытом, который может мне пригодиться.

— Да, — сказала она, — для тебя лучше знать всю правду. Полагаю, твоя дорогая бабушка никогда не проронит об этом ни слова. Я знаю свою Присциллу. А Дамарис добрая, хорошая девочка, будет делать так, как скажет ей мать. Даже твоя прабабушка ничего тебе не скажет. Боже мой! Остается бедная старая Харриет.

Она рассказала мне, что моя мама случайно встретилась в гостинице с какими-то якобитами, приверженцами Якова II, лидером которых был лорд Хессенфилд. Они полюбили друг друга, и я стала результатом этой любви. Но они не успели пожениться, потому что Хессенфилд вынужден был бежать во Францию. Когда я родилась, Бенджи сказал, что он будет мне отцом, и мама вышла за него замуж. Но позднее Хессенфилд приехал за моей мамой и мной и увез нас во Францию, а несчастный Бенджи, который считал себя моим отцом, остался один.

— Ты должна быть особенно добра к Бенджи, — сказала Харриет.

— Я постараюсь, — пообещала я.

— Бедный Бенджи! Ему нужно снова жениться и забыть твою маму. Но она была очень красива, Кларисса.

— Я знаю.

— Конечно, знаешь. Однако она никого не сделала счастливым — ни себя, ни других.

— Она принесла счастье Хессенфилду.

— Ах… эта пара. Твои родители, Кларисса, были необычайными людьми, редкими людьми. Тебе очень повезло, что у тебя были такие родители. Интересно, станешь ли ты похожей на них, когда вырастешь? Если да, то тебе надо быть осторожной. Ты должна обуздать свою беспечность, должна думать, прежде чем действовать. Я всегда так делала, и посмотри, чего добилась. Этот красивый дом, хороший муж, лучший из всех сыновей на земле — чего же еще желать в старости! Но все это не далось само, Кларисса. Я трудилась для этого… Я трудом отвоевывала каждый дюйм своего пути, и теперь все так прекрасно. Дорогое дитя, ты имеешь все шансы на хорошую жизнь. Ты потеряла своих родителей, но у тебя есть семья, которая любит тебя. А теперь, зная правду о себе, ты должна быть счастливой. Я была счастлива. Будь смелой, но не беспечной. Не уклоняйся от приключения, но всегда будь уверена в том, что не действуешь опрометчиво. Я-то знаю. Я прожила долгую жизнь и знаю, как быть счастливой. Счастье — это самое лучшее, что есть на земле, Кларисса.

Я любила сидеть рядом с Харриет и слушать ее восхитительные рассказы. Она многое поведала мне о своем прошлом, о жизни на сцене, о том, как она впервые встретилась с моей прабабушкой Арабеллой в те дни перед реставрацией Карла II. Она говорила так образно и столько успела рассказать мне о моей семье во время этого краткого визита, сколько я не слышала до сих пор.

Она была права: мне было полезно все узнать. Думаю, в какой-то степени это было началом ослабления моей потребности в защите. Когда я услышала, что случилось с членами моей семьи (правда, о моем отце Харриет рассказала не слишком много), мое стремление к безопасности стало покидать меня.

Теперь оно сменилось стремлением к независимости. Но ведь в то время мне было всего восемь лет.

Однажды Харриет позвала меня. В руке у нее было письмо.

— Письмо от твоей бабушки, — сказала она. — Она хочет, чтобы ты вернулась в Эндерби. Дамарис поправляется и скучает без тебя. Твой краткий визит к нам кончается. Мы не можем проигнорировать это, как бы нам ни хотелось. Твое пребывание здесь, дорогая, доставило мне и Бенджи большую радость. Он будет грустить, когда ты уедешь, но твоя бабушка, да и прабабушка тоже, не один раз напоминала мне, что Дамарис привезла тебя из Франции и поэтому имеет преимущество перед всеми. Каково тебе, Кларисса, быть нарасхват? Ну да ладно. Можешь не говорить, я знаю. Тебе не хочется уезжать от нас, но ты мечтаешь увидеть свою дорогую Дамарис… и, что важнее, Дамарис хочет видеть тебя.

Итак, визит завершился. Я, конечно, ждала встречи с Дамарис, но мне ужасно не хотелось уезжать от Харриет, Грегори и Бенджи. Мне нравился Эй от Аббас и становилось печально, когда я думала, что больше уже не будет походов на тот остров, который был виден из окна моей спальни. Я разрывалась между Эндерби и Эйот Аббасом. Я вновь почувствовала этот избыток привязанности.

Харриет сказала:

— Грегори, Бенджи и я проводим тебя. Мы возьмем карету, это даст нам возможность подольше побыть с тобой.

Мысль о путешествии в карете Грегори привела меня в восторг. Это был великолепный экипаж с четырьмя колесами и дверцами с каждой стороны. Наш багаж несли лошади в седельных сумках, потому что в карете не было для него места. Два грума сопровождали нас: один правил лошадьми, другой ехал сзади. Они то и дело менялись местами.

Путешествие было неторопливым и очень веселым, с остановками в трактирах по пути. Все это будоражило мою память. Я уже ездила в этом экипаже, когда была совсем маленькой. Тогда я впервые увидела Хессенфилда: он притворился разбойником и остановил экипаж. Пока я сидела сейчас у окна кареты, которая подпрыгивая на неровной дороге, везла нас вперед, в моей голове одна за другой проносились картины из прошлого. Вот Хессенфилд в маске останавливает карету, приказывая нам выходить, вот он целует маму, потом меня. Я не испугалась и чувствовала, что мама тоже не боится. Я дала разбойнику хвостик моей сахарной мышки. Потом он ускакал, и я не видела его до тех пор, пока он не унес меня из Эйот Аббаса на корабль.

Меня потянуло в сон. Харриет и Грегори тоже дремали. Рядом с Грегори сидел Бенджи, и каждый раз, когда наши взгляды встречались, он улыбался. Он был очень огорчен тем, что я уезжаю. Мне тогда подумалось: «Если бы ты был Хессенфилдом, то не отпустил бы меня, а унес бы на большой корабль…»

Я всех сравнивала с Хессенфилдом. Он был выше всех ростом. Впрочем, он во всем превосходил любого. Я была уверена, что, будь он жив, на троне сидел бы король Яков.

Мы передвигались медленно, потому что дороги были опасны. Недавно прошел сильный дождь, и мы то и дело проезжали по глубоким лужам. Было интересно наблюдать, как разлетаются водяные брызги, и я смеялась.

— Для бедного старого Мерри это не так приятно, — сказал Бенджи.

Мерри в этот момент как раз правил лошадьми. У него было печальное лицо, напоминавшее собаку-ищейку. Меня веселило, что у такого человека столь неподходящее имя.[1] («Одна из шуточек природы», сказала Харриет), и я хохотала всякий раз, как слышала его.

Вдруг мы почувствовали толчок. Экипаж остановился. Грегори с удивлением открыл глаза, а Харриет спросила:

— Что случилось?

Мужчины вышли из кареты. Я посмотрела в окно и увидела, что они осматривают колеса. Грегори заглянул внутрь кареты.

— Мы застряли в канаве на обочине, — объяснил он. — Понадобится время, чтобы вытащить карету.

— Надеюсь, это будет недолго, — сказала Харриет. — Через час-другой уже стемнеет.

— Мы постараемся побыстрее, — ответил ей Грегори. Он так гордился своей каретой, и ему было неприятно, что с ней что-то случилось. — Это все из-за погоды, — продолжал он — Дороги в ужасном состоянии.

Харриет посмотрела на меня и пожала плечами.

— Будем ждать, — сказала она. — Надеюсь, не слишком долго. Ты, наверное, уже мечтаешь об уютной, теплой гостиной в трактире? Что бы ты хотела съесть? Сначала горячего супу? Молочного поросенка? Пирог с куропаткой?

Харриет умела вызвать ощущение того, о чем говорила. Я уже чувствовала во рту вкус сладкой слоеной булочки и марципанового сердца.

Она сказала:

— Давным-давно ты уже ехала в этой карете, помнишь, Кларисса? Я кивнула.

— Появился разбойник, — продолжала она.

— Это был Хессенфилд, он шутил. На самом деле он не был разбойником.

Я почувствовала, как слезы набежали на глаза, потому что он ушел навсегда и я больше никогда не увижу его.

— Он был настоящим мужчиной, правда? — тихо сказала Харриет.

Я знала, что она имеет в виду, и подумала: «Никогда уже не будет никого похожего на Хессенфилда». И вдруг мне пришло в голову: как жаль, что на свете встречаются такие замечательные люди, потому что в сравнении с ними другие кажутся неполноценными. Конечно, лучше всего было бы, если бы они не умирали и не уходили от нас навсегда.

Харриет наклонилась ко мне и тихо сказала:

— Когда люди умирают, о них иногда думаешь намного лучше, чем они были на самом деле.

Я все еще размышляла над этими словами, когда Грегори вновь заглянул в карету.

— Десять минут — и все будет в порядке, — сказал он.

— Отлична — воскликнула Харриет. — Тогда мы сможем доехать до «Медвежьей головы» до наступления темноты.

— Мы легко отделались. Дороги просто приводят в ужас, — ответил Грегори.

Немного погодя он и Бенджи сели на свои места в карете. Лошади после этого короткого отдыха резво тронулись с места, и карета на приличной скорости покатила по дороге.

Солнце садилось и уже почти исчезло. День был пасмурный и облачный, собирался дождь. Быстро темнело. Мы подъехали к лесу. У меня появилось странное чувство, что я уже была здесь, и тут я догадалась, что это то самое место, где несколько лет тому назад Хессенфилд остановил карету.

Дорога вела через лес. Едва мы немного проехали, как на дорогу выехали двое. Они держались сбоку от кареты, и в окно я четко видела одного из них. Он был в маске и вооружен.

Разбойники! Место как раз подходящее для них. У меня сразу мелькнула мысль: «Это не Хессенфилд. Это настоящий разбойник. Хессенфилд мертв».

Грегори все видел. Он потянулся за ружьем, которое лежало под сиденьем. Харриет крепко схватила меня за руку. Мерри что-то кричал. Он стал стегать лошадей, и нас бросало в карете из стороны в сторону, пока лошади галопом несли нас через лес.

Бенджи вынул шпагу, которая хранилась в карете как раз на такой случай.

— Кажется, Мерри думает, что мы можем их обскакать, — пробормотал Грегори.

— Было бы превосходно, если бы это удалось, — ответил Бенджи.

Он смотрел то на Харриет, то на меня, и я поняла, что он не хочет стычки, которая могла бы подвергнуть нас опасности.

Карета продолжала нестись, нас с остервенением кидало во все стороны — и вдруг меня подбросило вверх. Я помню, что ударилась головой в потолок кареты, которая, казалось, подскочила до верхушек деревьев.

Я услышала, как Харриет прошептала:

— Господи, помоги нам.

И потом меня окутала темнота.

Придя в себя, я увидела, что лежу в чужой кровати. С одной стороны стояла Дамарис, с другой — Джереми.

Голос Дамарис произнес:

— Кажется, она проснулась. Окончательно открыв глаза, я сказала:

— Мы были в карете… — и все вспомнила.

— Да, дорогая, теперь ты в безопасности.

— Что случилось?

— Произошел несчастный случай… но не думай об этом сейчас.

— Где я?

— В «Медвежьей голове». Мы поедем домой, как только ты сможешь ехать.

— Значит, вы останетесь здесь?

— Да, до тех пор, пока не сможем забрать тебя отсюда.

Это был как раз один из тех моментов, когда меня радовала такая забота.

Я быстро поправлялась. У меня была сломана нога и тело было покрыто кровоподтеками.

— Молодые кости быстро срастаются, — говорили мне.

Я пробыла в трактире еще два дня, и наконец мне все рассказали. Карета никогда уже больше не покатится по дорогам. Лошади так пострадали, что их пришлось пристрелить.

— Это лучшее, что мы могли сделать, — сказала Дамарис, и голос ее дрогнул. Она любила животных.

— Это были настоящие разбойники? — спросила я.

— Да, — ответила Дамарис. — Они удрали, когда это случилось. Это все из-за них, это их вина. Мерри и Келлер стегали лошадей, надеясь оторваться от грабителей, и не заметили упавшего дерева. Вот как все произошло.

— А Бенджи, Харриет и Грегори тоже здесь, в трактире?

Все замолчали, и я вдруг испугалась.

— Кларисса, — медленно сказала Дамарис. — Это был очень тяжелый несчастный случай. Тебе повезло, Бенджи тоже…

— Что ты имеешь в виду? — чуть слышно спросила я.

Дамарис взглянула на Джереми, и он кивнул, словно говоря: расскажи ей, не имеет смысла скрывать правду. Харриет и Грегори… погибли, Кларисса. Я молчала, не зная, что сказать. У меня не было слов. Опять смерть! Она появилась так внезапно и схватила людей, которые меньше всего этого ожидали. Мои прекрасные родители мертвы. Милый добрый Грегори… красавица Харриет с синими глазами и вьющимися волосами… они тоже мертвы. Я еле вымолвила:

— И я их больше никогда не увижу… Мне хотелось закрыть глаза, уснуть и все забыть. Они ушли, и я слышала, как они шептались за дверью.

— Может быть, не стоило ей говорить. Ведь она еще ребенок.

— Нет, — ответил Джереми, — она должна взрослеть. Она должна узнавать, что такое жизнь.

Я лежала, вспоминая тех, кто был так полон жизни, — мою маму, отца и Харриет… и теперь они мертвы… Горе переполняло меня. В тот день кончилось мое детство.

Оказалось, что молодые кости действительно быстро срастаются, а молодое тело способно противостоять таким ударам и быстро набирать силу.

Бедный Бенджи I Он стал похож на призрак. Как жестоко жизнь обошлась с ним! Он был таким хорошим и наверняка никогда в жизни не причинил никому вреда… а сам лишился моей мамы из-за Хессенфилда, лишился меня из-за Дамарис, а теперь потерял и родителей, которых любил той редкой, нежной, бескорыстной любовью, на которую способны только такие люди, как Бенджи.

Дамарис и Джереми настояли на том, чтобы он приехал с нами в Эверсли.

Джереми внес меня в Эндерби-холл, где уже ждали Смит и Демон. Лицо Смита сморщилось от удовольствия, когда он увидел меня, так что реки на его лице-карте стали еще глубже. Демон все время подпрыгивал и повизгивал, давая понять как он рад моему возвращению.

Каждый день Джереми носил меня на руках вверх и вниз по лестнице, пока моя нога не зажила, Арабелла, Карлтон и Ли часто приходили навестить меня.

Арабелла очень грустила о Харриет.

— Она, конечно, была искательницей приключений, — сказала она, — но таких, как Харриет, больше нет. Она вошла в мою жизнь очень давно, и сейчас я чувствую, что потеряла частицу себя.

Все хотели, чтобы Бенджи остался с нами, но ему нужно было присматривать за имением, и он ответил, что работа поможет ему пережить горе.

Он не стал просить меня, чтобы я приезжала в Эйот Аббас, наверное потому, что знал: без Харриет это место будет для меня слишком печальным.

Про себя я решила, что стану часто туда наведываться и постараюсь утешить Бенджи.