"ЧЕРТЫ НАРОДНОЙ ЮЖНОРУССКОЙ ИСТОРИИ" - читать интересную книгу автора (Костомаров Николай)

III

О судьбе народа в западной части Южнорусской земли сохранились вообще отрывочные и скудные известия; из них, однако, видно, что в XI и XII веках этот край, пограничный к Польше и Угрии, был предметом нападений со стороны этих стран, и народ нередко подвергался бедствиям разорении. Во времена борьбы Владимира и Ярослава с польскими королями червенские города земли Южнорусской переходили то в те, то в другие руки. Сцена борьбы Ярослава с Болеславом по поводу Святополка разыгрывалась на Буге. Как этот факт отражался на судьбе народа, видно из любопытного рассказа, сохраненного у Длугоша, что в 1025 году Ярослав погнал жителей края, прилегавшего к Червеню, в Киевскую землю и поселил их на Поросье (по Роси); с другой стороны, Болеслав мстил русскому народонаселению этого же края за тяготение к Киеву, брал знатнейших людей и переселял их в Польшу. Судьба Поднестрянского края и Покутья остается в совершенной неизвестности. Кажется, они были независимы, ибо переселение жителей из отдаленного края поближе к Киеву показывает, что киевские князья мало имели возможности удержать в повиновении себе такой отдаленный край. Когда Болеслав помог Изяславу и возвращался из Киева в Польшу, то по дороге напал на Червоную Русь, на берегу Сана. Из известий, сообщаемых об этом событии Длугошем (стр. 822, т. 3 Collect. Historian Pol.), не видно, чтобы жители Червоной Руси находились тогда под властию киевских князей. Но тем не менее можно отчасти заметить, что они, вероятно, были независимы и вследствие однонародности оказывали тяготение к Киевской Руси. Король польский хотел насильственными средствами отвратить ее от этого тяготения и подчинить Польше. Страна около Сана была уже значительно населена; жители обитали в деревнях, но имели укрепленные города, куда могли убегать в случае опасности; таких городов было несколько на берегу Сана. Народ был вообще не воинственный, мирный; поляки легко могли его покорить, города сдавались им скоро: некоторые и решались было защищаться, да скоро принуждены были к повиновению силою; другие сами поспешили выговорить себе льготы добровольною сдачею. Около Перемышля было сгущено народонаселение, и город Перемышль, главный град между пригородами в Посаньщине, был крепче других: туда убегало жителей более, чем в другие города. Они укрепили его, насколько по-тогдашнему умели: город обвели глубокими рвами и земляными высокими валами, а с одной стороны он прилегал к реке Сану; здесь эта река служила естественною защитою, тем важнейшею, что в то время как поляки осадили Перемышль, вода в реке Сане переполнилась от дождей. Поляки, как следовало по тогдашнему образу ведения войны, стали разорять деревни, жечь хлеб на полях и забирать скот. Край был обилен и богат. Поляки навезли в свой лагерь много запасов. Перемышль состоял, по общему обычаю славянских городов, из двух частей: замка, или града, и собственно города (места-посада). Не только замок, но и последняя часть была укреплена. Поляки овладели сначала частью посада, который выходил в открытое поле, а потом, на четвертый день осады, всем посадом, и осадили градок. Там было множество народа и так много женщин с детьми, что осажденным невозможно было долго прокормиться запасами, особенно после того, как все находившееся в посаде досталось полякам, и таким образом они принуждены были сдаться от голода и болезней. Польский король сделал Перемышль еще крепче и поставил там польский гарнизон для обладания покоренною страною.

Этот рассказ может нам указывать вообще на способ ведения войны в то время и на способы покорения и подчинения народов. Как скоро город, владычествовавший над краем, доставался в чужие руки, и весь край сельский должен был покоряться, как по прежней привычке зависеть от своего главного места, которое господствовало в крае, так равно и по физической необходимости оставаться ему в покорности: чужая военная сила, установившись в городе, всегда готова была усмирять оружием всякое неудовольствие сельских жителей. В 1073 году Болеслав под видом помощи Изяславу покушался овладеть целою Волынскою страною, но жители не имели добровольного тяготения к Польше; страну Волынскую надобно было покорить. Поляки, прежде чем овладели крепкими замками, опустошили окрестные села, сжигали жилища, жгли на полях хлеб, грабили и убивали скот, толпами гнали жителей в плен; король дарил побежденных в неволю своим воинам. Видно, что это были тяжелые времена для края. Народ разорялся и терял свободу. Трудно было ему защищаться. Край был населен деревнями (frequentes habens vicos), городки их были бревенчатые и только тем держались, что для них места выбирались самые высокие. Историк польский говорит о взятии трех городов: Владимира, Волыня (?) и Холма. Сначала покорил король землю собственно Волынскую, потом — Владимирскую. Устрашившись опустошений, причиняемых поляками, князь владимирский, которого называет Длугош Георгием (или Григорием, 1074), должен был признать себя данником Болеслава. Длугош повествует, что Всеволод (вероятно, Святослав) вышел против него, хотел вырвать Волынскую землю из рук польских, но не мог этого сделать и сам был разбит. Край этот, не имея тяготения к Польше, склонялся по-прежнему к Киеву. Неизвестно как, завоеванный поляками, он потом опять перешел к русским князьям. Вероятно, воспользовались расстроенным состоянием Польши после Болеслава. Волынь досталась снова Киеву; киевский князь сажал там своих посадников или других подручных князей. Так, сначала владел там Ярополк, сын Изяслава, а потом, под тем предлогом, что он замышляет измену против киевского князя, прогнали его. Луцк добровольно признал князем Владимира Мономаха. Владимир дан Давиду Игоревичу, которого отец там княжил, назначенный туда отцом Ярославом. Ярополк повел на него поляков, но был убит изменнически. В конце XI века Волынский край терпел опустошение от половцев, поляков и угров по поводу междоусобной войны южнорусских князей после ослепления Василька. На стороне Давида был Боняк Шолудивый с ордою; на стороне Святополка — поляки и угры. Во Владимире посадили сына Святополка. Волынь с тех пор осталась в соединении с Киевом: то появлялись там особые князья, то опять князем Владимира делался киевский. Так, например, в 1123 году Владимир отдан Андрею, потом в 1136 году Изяславу Мстиславичу, достигшему потом Киева. Владимир был главным городом Волынской земли. Случалось, что претенденты призывали поляков, и тогда сельский люд страдал. Так, Ярослав Святополчич, внук Изяслава Ярославича, которого род был в связи с польским домом, привел поляков и угров; но его постигла неудача.

Во время борьбы Изяслава Мстиславича с Ольговичами и с Юрием Волынь служила Изяславу убежищем в случае неудачи; он несколько раз туда убегал, прогнанный из Киева, и снова возвращался, набравши сил. Волынь осталась за сыновьями его и перешла к внуку его, Роману, который соединил с Волынскою землею под одним управлением и Галицкую землю.

Червоная Русь[125] по освобождении от власти поляков начала иметь своих князей — Ростиславичей. Каким образом фамилия Ростиславичей там явилась — неизвестно, но кажется, что они были призваны, потому что Червоная Русь всегда сохраняла преимущественно пред другими полную свободу и тамошние князья были более ограничены, чем в других местах, как и в Новгороде. Жители этой страны должны были терпеть от междоусобий по поводу ослепления Василька, но еще более по поводу частых войн с поляками. Так, Длугош рассказывает (относя это неправильно к 1125 году), что по поводу ссоры Володаря с поляками они опустошили огнем и мечом Русскую землю, истребляли села и города, убивали людей. Когда поляки взяли в плен русского князя хитрым образом, по Длугошу — Ярополка, по соображению с нашими летописями — Володаря,[126] с обеих сторон разразилась разорительная народная вражда. Галичане, врываясь в польские пределы до Вислы, истребляли без сострадания людей, без различия возраста, пола и звания, и все сжигали. Потом Болеслав Кривоустый[127] распустил свое войско по Руси и началось — по словам летописца — убийство многих: убивали и старых и малых, мучили невинных, и то была ярость, а не справедливая война. Никому не давали пощады, даже не ведено брать выкупа за жизнь неприятеля (Длуг., 953).

Когда дети Ростислава вымерли в первой половине XII века (1141 г.), Червонорусская земля, прежде разделенная на уделы, соединилась под властию одного князя Владимира (Володимирка) Володаревича.[128] В его политике является стремление обособиться и не подлежать власти Киева, хотя, впрочем, без совершенного нарушения связи с домом, владевшим Русью. В этом отношении, вероятно, личное стремление князя совпадало со стремлением страны, сознававшей свою отдельность. Такое стремление раздражило русские области, потому что в 1144 году из нескольких земель двинулись на Галич ополчения, чтобы принудить Червоную Русь и с нею князя ее наравне с другими областями русского мира признавать старейшинство киевского князя. Кроме русских участвовали в этом деле иноземцы: на стороне князей были поляки; Владимир призвал угров. Тут открылся путь иноземцам на будущее время вмешиваться в дела Червоной Руси и решать ее судьбу; это повторялось со временем много раз. Сила была на стороне русского ополчения, но Владимир знал, что Всеволод хочет упрочить за своим братом Киев и обещал последнему помогать; это повело к примирению с киевским князем: Владимир должен был заплатить ему 1400 гривен серебра — огромная сумма. Таким образом дело червоно-русское было проиграно. Не могло это нравиться галичанам: во-первых, плата такой большой суммы должна была лечь на страну; во-вторых, Галич со всею землею должен был признать зависимость от Киева. Составилась партия против князя, — воспользовались случаем, когда Владимир уехал в Тисмяницу на охоту: охота у князей в то время была тот же поход. Недовольная партия приглашает племянника Владимирова, Ивана Ростиславича,[129] из Звенигорода, но согласия в этом деле не было. Сильные приверженцы оставались за Владимиром. Таким образом открылась междоусобная война: она была, как всегда, жестока, потому что Владимир должен был три недели осаждать Галич. Наконец, город был взят. Владимир многих из своих противников изрубил, другие казнены лютою смертью. Это не следует приписывать исключительно личности самого Владимира, так как он был орудием партии, которая имела его на челе своем, как это показывается в последующих его действиях. Иван убежал в Киев. Киевляне с вспомогательными дружинами других земель явились снова в Червоную Русь — водворять Ивана, но неудачно.

При Изяславе Мстиславиче Владимир постоянно держал сторону Юрия Долгорукого и старался из этой борьбы извлечь местную пользу присоединением соседних земель. Изяслав возбудил ему опасных и сильных врагов в соседях — утрах. Галич во всеобщей сумятице успел захватить города: Тихомль, Шумск, Выгошев, Гнойницу (Ипат. Л., 69), которые русский князь считал принадлежащими к Волыни. Но потом Изяслав с утрами одолел Юрия; он вошел в Червоную Русь и пустил ратников, т. е. разорителей, по всей стране. Тогда Владимир принужден был смириться и обещал возвратить захваченные города, но не исполнил обещания и не мог его исполнить, потому что дело было народное: бояре галицкие не дозволяли ему — хотели расширить свою землю. Владимир умер внезапно, и смерть его считалась признаком божьего наказания за клятвопреступления. Сын его Ярослав,[130] признанный после него князем, готов был мириться и признавал Изяслава старейшим; но бояре, защищая дело своей земли, насильно вовлекли его в войну. Русские и волынские полки и черные клобуки вступили в Червоную Русь к Теребовлю. Галичане говорили своему князю: ты ecu молод, поеди прочь и нас позоруй. Дело было земли, а не князя. Галичане были разбиты и тяжело наказаны. Русские набрали пленников столько, что число их превышало дружину, бывшую с Изяславом, и киевский князь приказал всех побить — это не казалось бесчестным и ужасным. Бысть плач по всей Земле Галицкой, — говорит летописец. Неизвестно, в чьей власти оставались после того спорные города. Княжение Ярослава оспаривал претендент его, двоюродный брат, Иван Берладник; русские князья помогали ему, иногда употребляли его как пугало против Ярослава. Князь Юрий Долгорукий, которому нужна была помощь галичан, хотел было выдать этого изгнанника, но митрополит уговорил не делать этого. Изяслав Давидович принял его сторону, получивши киевский стол. Была и в самой Червоной Руси партия, недовольная Ярославом и готовая пристать к противнику. Когда Изяслав Давидович в 1159 году собирался против Галича и приглашал к союзу черниговских князей, из Галича одна партия прислала тайно к нему грамоту, извещая, что есть люди, недовольные Ярославом и готовые пристать к Ивану; но большая часть галичан оставалась верна Ярославу. Галичане соединились с волынцами и успешно содействовали изгнанию из Киева самого Изяслава. Когда Андрей, князь Владимира-Залесского, стал возвышаться и явно оказывать стремление к гегемонии над князьями, галицкая политика изменилась и уже не придерживалась сына Юрьева так, как некогда отца, а напротив, галичане являются на стороне Изяславича, оспаривавшего Киев у суздальского князя с волынцами. Кажется, что галичане играли в этих последних междоусобиях второстепенную роль, но тогда местный характер их стал обозначаться. Галич примыкает теснее к кругу Южной Руси; до тех пор, не желая подлежать Киеву, червоноруссы обращались к более отдаленной стороне; но в Суздальской земле явилось поползновение на подчинение всей Южной Руси и в том числе Червоной, — Галич уже действует заодно с Киевом и Волынью: когда дело касалось предприятия, имевшего целью интерес всей Южнорусской земли, — Галич посылал свою помощь. Так, в 1166 году киевляне, полесчане и волынцы со своими князьями выходили из Канева для оберегания торгового пути купцов из Греции (дондеже взыде Гречинин и залозник. — Ип. Л., стр. 94), и галицкая помощь находилась с другими ополчениями южнорусских земель.

Волынь раздробилась тогда на многие мелкие владения: был свой князь в Луцке, были свои князья в Бужске, в Дубровице, Пересопнице. Одни княжества возникали, другие исчезали, не оставляя большого влияния на народную жизнь, не изменяя ее течения. Но при раздроблении Волынской и Полесской земель выдавалось единство Червоной Руси, и при большем падении Киева политическое значение Галича выказалось силою обстоятельств, даже без задуманного плана.

Галич получил значение старейшего города, и князь галицкий, как будто силою обстоятельств, сам доходил к достоинству старейшего князя. Певец Игорев, современник, так характеризовал Ярослава: Галицкы Осмомысле Ярославле! высоко сидиши на своем злотокованном столе; подпер горы угорские своими железными полкы, заступив королевы путь, затворив Дунаю ворота, меча времены чрез облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текут; отворяеши Киеву врата, стрелявши с огня злата стола за землями. Ясно из этого, что современники считали галицкого князя могущественным. Галицкая земля, то есть принадлежавшая Галичу, была обширная и заключала в себе плодородные пространства по Днестру, Сану и Пруту до гор. Дунайское устье было в руках Галича. Вероятно, Бессарабия и берега черноморские принадлежали ему, потому что уже было свободное плавание с Дуная и Днестра по морю и въезд в днепровское устье. Было много условий зажиточностей обитателей. Почва Червоной Руси способна для земледелия и скотоводства; реки, в то время судоходные, вели к сообщению с Дунаем и морем. Это способствовало торговле с Югом. Кроме хлеба, скота и кож, которые отпускала Червоная Русь, важнейшим туземным продуктом была соль из Бакуты. На Черном море у галичан была пристань Олешье, при устье Днепра; там образовался склад для торговли с Югом, оттуда товары шли по Днестру и снабжали города, густо лежащие один за другим вдоль этой реки. Но положение Галицкой земли в отношении политической самостоятельности было очень опасно; двое соседей каждочасно готовы были наложить руки на Червоную Русь, — поляки, уже издавна то овладевавшие ею, то терявшие ее, и угры. Быть может, эти обстоятельства сближали Галич с греческим миром; так одному царевичу греческому дали в управление несколько городов Червонорусской земли.

Очевидно, что для поддержания самобытности Галицкая Русь должна была вступить в более тесное единство с остальною Южной Русью, чтобы взаимными силами охранить себя. Течение обстоятельств вело к этой связи. Жизнь народная подвергалась опасности наравне с политическою самобытностью. Галицкая земля при первой возможности должна была стать местом столкновения нескольких враждебных сил — театром войны, а тогда плохо было бы жителям того края, куда сойдутся драться между собою народы. Единовластный принцип был тогда чрезвычайно слаб. Князь галицкий был совершенно князем по старославянской идее. Завоевание, как видно, коснулось слишком мало и непрочно хорватов. Князья, правившие Галичем, были избираемы и зависели от веча; полчища кочевых орд были от него далее, чем от Киева; смешение с тюркскими племенами и в десятую долю не доходило до той степени, как в Киеве; народность оставалась более ненарушимою. От этого и древние начала свободы удержались там долее и развивались по славянскому образцу, со славянскими достоинствами и пороками. Как ни скудны наши летописи подробностями внутренних причин, как ни часто ставят на челе рассказа одни лица, не показывая — на чем держалась материальная сила этих лиц, но и из таких известий можно видеть, что понятие о князе в Червоной Руси никак не доходило даже до первых признаков царственного значения и ограничивалось значением его как предводителя войска и правителя, совершенно зависящего от веча. Галичане были судьями действий своего князя, как политических, так и домашних. Прежде было сказано, как по смерти Володимирка Ярослав хотел мириться с Изяславом Мстиславичем и готов был исполнить клятву, данную отцом, но галичане не дозволили ему отдавать захваченных городов. Ярослав был зависим и в семейных делах. Он поссорился с женою, взял себе любовницу и прижил от последней сына, Олега. Княгиня с державшими ее сторону боярами убежала с сыном в Польшу. Галичане лишили своего князя свободы, перебили его приятелей и сожгли любовницу, воротили княгиню и привели князя своего к кресту, яко ему имети княгиню в правду. Через два года снова убежал сын Ярослава в Луцк; на этот раз Ярослав нанял ляхов за 3000 гривен серебра и принудил луцкого князя отпустить от себя немилого сына, Владимира. Вот и здесь, как уже видели мы в Киеве, соседство чужеземцев и возможность приводить иноземные полки могли доставлять князьям возможность действовать по своим видам, вопреки народному желанию. Видно, что в Галиче Ярослав мало мог найти приверженцев, когда обратился к иноземной помощи. Без сомнения, это вмешательство чужеземных полков, приводимых князем, должно быть одним из элементов, разрушительно действовавших на единство и саморазвитие народного духа. Сын Ярославов, преследуемый отцом, переходил от князя к князю и сделался их игрушкою, так что они один другому уступали его и готовы были отдать его отцу, когда нуждались в союзе с ним, пока наконец северский князь Игорь примирил его с сыном. В 1187 году Ярослав, умирая, просил галичан утвердить его распоряжение о назначении Галича Олегу, меньшому сыну, а старшему Перемышля. Галичане не хотели раздражать старика; хотя, быть может, находилось тогда мало соглашавшихся на его распоряжение, — они уступили; но по смерти Ярослава Олега выгнали и посадили Владимира. Через год Владимира за пьянство и развратное поведение выгнали и призвали Романа Волынского. Владимир ушел к утрам, но король угорский вместо того, чтобы помогать ему, засадил его в башню, а в Галиче посадил своего сына. Роман принужден был бежать с толпою галичан.

Так Червоная Русь подпала под власть иноплеменников. Состояние народа в это время выказывается из слов польского летописца: угры перебили много галичан, противных новому порядку, раздали имения и должности своим, отстраняя галичан. Галичане везде были угнетены, порабощены, унижены (Dlug., 3, VI). Владимир, убежавши из башни и скитаясь по Германии, пришел, наконец, в отечество и с шайкой удальцов делал разорения в пределах Червоной Руси и в Польше. Эта разбойничья шайка насиловала девиц и женщин, не щадила маленьких детей, убивала священников в священных одеждах во время богослужения (Cadlub., гл. 1). Летопись русская говорит: у мужей Галицких почаша отьимати жены и дщери на постель к себе, и в божницах почаша кони ставляти (Ип. Л., 138). Между тем в Галиче образовалась партия, находившая себе выгоду в иноземном владычестве. Явилась другая, призывавшая сына Берладникова, Ростислава. Король, чтобы держать тверже свою власть, отвел в Угрию родственников знатнейших фамилий, и они теперь должны были поневоле стоять за него. Партия более смелая, хотевшая при помощи Иванова сына освободиться от чуждого ига, привела изгнанника; но так как угров было много, то от Ивана отступили; брошенный, он был взят в плен, и угры приложили смертное зелие к его ранам. Наконец, при посредстве немецкого императора, главное, для того, чтобы не дать утвердиться угорскому могуществу, Казимир принял сторону изгнанника, и воевода его, Василий, с полками повел Владимира на Галич. Иноземное владычество показалось слишком несносным, и потому не удивительно, если Владимиру явилось много помощников на Галицкой земле. И это облегчило ему водвориться на столе галицком. Королевич должен был удалиться, и галичане увидели, что им трудно отделаться от притязаний иноземных войск, если они уже раз объявились; надобно было искать сильной опоры; и Галич должен был, по-видимому, начать изменять прежнее свое направление — удержать самобытность и войти в теснейшую связь с русским миром. До сих пор галичане были противниками суздальских князей: теперь Владимир послал к Всеволоду искать покровительства и признавал его старейшинство.

Роман, раз уже призванный на княжение, неприязненно смотрел на Владимира, и когда поссорился с Рюриком, то Владимир с галичанами своей партии опустошил принадлежавшие волынскому князю земли около Перемышля.

Наконец умер Владимир. Тогда Роман, оказавший большие благодеяния Казимиру польскому (потому что восстановил его на престоле, которого последний лишился было, когда доставил Владимиру власть в Галиче), сделался галицким князем при помощи Казимира.[131] Против него была до того озлобленная партия, что просила польского короля присоединить лучше Галич к Польше и таким образом решалась лучше потерять независимость, чем иметь такого князя. Это были недоброжелатели Романа. Казимир слишком много обязан был Роману, чтобы согласиться на выгодное предложение, и притом его делала одна только партия; была и другая, противная и сильнейшая. Роман, сделавшись князем, по известиям польским, делал варварства над галицкими боярами: он их зарывал живыми в землю, разносил по членам, с живых сдирал кожи, расстреливал стрелами, сжигал огнем. Многих нельзя было умертвить явно; Роман ласково заманивал их к себе, угощал, ласкал, и когда они были спокойны и безопасны, давал знак, являлись слуги, и гости подвергались неописанным мучениям (Boguph., 130). «Надобно прежде убить пчел, чтобы мед есть», говорил он. Ему хотелось истребить знатнейшие фамилии в Галиче. Это польское известие, если справедливо, то во всяком случае показывает, что дело было не романовой личности, а романовой партии. Роман не мог делать таких жестокостей, если б не опирался на чем-нибудь. Он не мог опираться на бессмысленном повиновении, потому что достоинство князя не могло еще усвоить такого значения, чтобы народ безропотно оправдывал все, что только вздумает князь. Он не опирался на чужую власть, потому что не побоялся вскоре нарушить союз свой с поляками: следовательно, он, дозволяя себе жестокости, должен был опираться на сильную партию, которая чрез посредство князя удовлетворяла своим враждебным отношениям к противным партиям. По крайней мере, у Романа должна была быть сильная партия; это показывает уже то, что по смерти его она сгруппировалась около его вдовы и малолетних его сыновей. В 1201 году Роман был убит в сражении с поляками, с которыми поссорился, несмотря на прежнюю тесную дружбу и взаимные услуги.[132] Тогда в Галиче открылось раздолье страстям и произошло запутанное столкновение и своих внутренних, и внешних стремлений.

Развитие народной свободы необходимо должно было произвести возвышение одних пред другими и образование сильного класса. Власть и сила находились в руках бояр. Бояре галицкие не составляли в строгом смысле слова аристократию, замкнутое сословие, совокупность фамилий с наследственными предрассудками и наследственным сознанием фамильных прав. Под именем бояр, как и вообще в русском мире, в Галиче еще более разумелись люди богатые, владельцы земель; течением обстоятельств, уменьем ими пользоваться для своего возвышения приобрели они силу и влияние, и так же легко возвышались, как и упадали. Есть пример, что в числе таких сильных земли Галицкой были сыновья попов и простых мужиков, смердов. Доброслав же вокняжил ся бе и Судьич попов внук; о других: приидоста Лазарь Домажерич и Ивор Молибожич, два беззаконника от племени смердья, и поклонистася ему до земле; Якову же удивившуся и прашавшу вины, про что поклонистася, Доброславу же рекшу: вдах имя Коломыю (Ип. Л., 179). Они возвышались, пользуясь смутными обстоятельствами. Благодаря беспрестанным смутам усилился в Червоной Руси боярский элемент, особенно во время смут, происходивших после смерти Романа. Каждый претендент старался набрать себе союзников и раздавал пособникам, принявшим его сторону, в Галицкой земле города: и прия (Данило) землю Галичскую и розда городы бояром и воеводам, и беиаше корма у них много (Ип. Лет., 173). Такой счастливец возводил свою родню и приятелей и служивших ему, и составлял около себя чадь. Они владели землями и управляли городами. Народ страдал от их произвола. Доброслав, вшед в Бакоту, все понизье прия без княжа повеления; Григорьи же Васильевич собе Горную страну Перемышльскую мышляше одержати, и бысть мятеж велик в земле и грабеж от них (Ип. Л., 179). Послаху исписати грабительство нечестивых бояр (ibid.). Они между собой враждовали; каждый возвышался на счет другого, и каждый хотел оторвать у другого достояние, чтобы улучшить свое. Этою-то враждебностью, как замечено выше, объясняются тиранства князей Владимира и Романа над своими противниками; партия со своей стороны хотела утвердиться под знаменем своего князя, а потому и поджигала его на уничтожение противников. Хотя стечение обстоятельств во многом благоприятствовало тому, чтобы Галич сделался центром соединения Южной Руси, но этому препятствовал также дух жителей, под теми же обстоятельствами развившийся необузданным стремлением лиц к возвышению какими бы то ни было путями. У галичан притом развилось удалое уважение к воинской доблести, как это видно из многих мест Волынской летописи.[133] Храбрость личная была добродетель и являлась в ореоле поэзии. Успех храбреца делался его оправданием. Бояре, становясь на общественную ступень, усвоивавшую за ними это название, не думали об общем деле, и потому находилось много таких, что приставали к утрам и возбуждали их на отечество, другие наводили поляков, третьи — такого-то и такого-то князя, и выигравшая сторона возносила этих князей. Когда они замечали, что князь непрочен, то спешили приставать к другой партии и к другому князю, и часто случалось, чтобы заранее упрочить себя, подвигали врагов на тех, которых сами призвали. Естественно, значение князя упадало более и более: князь не окружался никаким атрибутом могущества; он постоянно действовал по указанию бояр (советом), и как бояре жили между собою в несогласии, то беспрестанно попадал впросак; надобно было угодить одним — значит приходилось раздражать других. Как обращались с князьями, можно видеть из того, что Данилу в пиру веселящуся один от тех безбожных бояр лице залил ему чашею (Ипат. Л., 171). Роман, видно, не успел перемучить всех своих противников; может быть, из его благоприятелей стали противники, — только жена его с детьми должна была удалиться. Призвали детей Игоря северского и посадили одного в Галиче, а другого в Звенигороде. Заправлял этим призванием Володислав, конечно, думавший воспользоваться новыми князьями для себя. Потом выгнали вдову Романа из Владимира. Там посадили третьего Игоревича, которого перевели в Перемышль. Скоро, однако, призванные князья совершенно закружились в этом омуте; бояре поджигали их одних на других, старались вооружить князей на других бояр, те и другие сносились с уграми, с поляками, а некоторые хотели жить независимо. Между тем с Игоревичами пришли и свои мужи и, конечно, отчасти при их содействии, с помощью некоторых бояр, мстивших своим братьям, с которыми были во вражде, Игоревичи составили заговор и стали убивать величавых бояр. В летописи число убитых выставлено до 500; но это, быть может, позднейшая вставка, потому что в некоторых списках оно пропущено, и вообще это число слишком велико для числа одних знатных (величавых) особ по преимуществу. Но главные коноводы боярские ушли в Угрию; на челе их был Володислав. Когда они с помощью подступили к Перемышлю и приглашали жителей сдаться и выдать Игоревича Святослава, то говорили: братья, почто смущаетеся? не сии ли избита отци ваши и братью вашю, а иней имение ваше разграбиша и дщери ваша даша за рабы ваша, а отчествии вашими владеша инии пришельцы? (Ипат. Л., 158). Это место, характеризуя способ насилия того времени, указывает, что с Игоревичами прибыли северцы и они-то поставили себя в положение иноземцев к галичанам. Не только угры были тогда вызваны боярами. Когда Володислав с братьею бежали в угры, другие ушли к полякам и призывали их на помощь, третьи — в Белз, где княжил удельный князь Всеволод, четвертые в Пересопницу на Волынь. Игоревичи со своей стороны закликали половцев. Таким образом в Червоной Руси явились разорительные полчища иноземцев. Можно представить себе, как тяжело для массы народа должна была отзываться эта трагедия. Дело Игоревичей было проиграно, несмотря на половцев; князья были взяты в плен. Бояре владимирские и галичские — на челе первых Вячеслав, на челе других Володислав — решились наконец принять себе князем Данила, сына Романова, тогда бывшего еще дитятею. Его посадили на столе в церкви Богородицы, в Галиче. Трое из Игоревичей — Роман, Святослав и Ростислав, — взятые в плен уграми, были выпрошены галичанами на свой суд и повешены. Факт оригинальный, показывающий, что в Червоной Руси род князей не считался уже выше обыкновенных родов и жизнь их подлежала общему суду народному. Значение Рюрикова рода видимо упало. Галич не считал уже ничьего права княжить у себя не только за тою или другою ветвью князей, но и вообще за Рюриковым родом. Скоро Володислав подобрал себе партию и выгнал Данила с матерью; Володислав захватил правление и стал княжитися (1208–1209). Угорский король поспешил воспользоваться новым порядком и обобрал Володислава и его приятелей, с которыми непременно должен был Володислав разделить свою власть, так что товарищ его, Судислав, весь в злато пременися, т. е. откупался от венгерского короля. Володислав торжественно седе на столе. Таким образом, княжеское достоинство выступило из Рюрик ова рода; этим, казалось, удельный уклад начинал новый поворот, и он возникал прежде всего в Галиче — там подавали пример; там стали князей казнить смертью, не обращая внимания на их княжеское достоинство; там стали принимать особ не от Рюрикова рода. Почти можно поэтому предвидеть, как бы разыгралась история удельного уклада без тех обстоятельств, которые способствовали единовластию. Русь возвратилась бы к порядку, существовавшему до призвания варягов, то есть у разных народов в разных землях были бы свои князья, свои веча, не связанные уже единством княжеского рода.

Но это новое явление, возникновение новых родов на место единого княжеского, уже в течение веков освятившего древностью свое звание в глазах народа, встречено было соседними князьями и поляками не отрадно. Напали поляки; их тяжкие посещения были так неприятны, что народ готов был повиноваться скорей Володиславу, чем иноземцам. Наконец, после непродолжительных сумятиц земля Галицкая подпала под власть иноплеменников. Лестько польский переделил ее с утрами. Не есть лепо боярину княжити в Галиче (Ип. Сп., 160), — говорил он, — но пойми дщерь мою за сына своего Поломана и посади в Галичи. Галич достался утрам. В нем посажен Коломан. Перемышль достался Лестьку. Но явился внезапно удалой Мстислав, борец правды удельного уклада, охранник новгородской свободы. Мстислав отдал за Данилу свою дочь, сначала не успел против угров и поляков, а потом привел половцев и выгнал иноплеменников. Воевода угорский Фил, называемый в нашей летописи Филя Прегордый, говоривший поговорку: «един камень — много горнцев побивает», был взят в плен. Мстислав сделался князем галицким. Но не утешилась земля. Александр, князь бельзский, не ладил с Данилом, княжившим во Владимире; народ в Бельзской земле пил тогда горькую чашу: «попленена бысть около Бельза и около Чернена Данилом и Васильком и вся земля попленена бысть: боярин боярина пленивша, смерд смерда, град града, якоже не остатися ни единой вси непленене» (Ипат. Сп., стр. 163). Потом чрез два года Александр бельзский настроил Мстислава Удалого против зятя Данила. Последний призвал поляков на помощь: Данилу же князю воевавшю с Ляхи землю Галичскую и около Любачева, и плени всю землю Бельзесъкую и Червеньскую даже до оставших Васильку князю многы плены приемшю стада коньска и кобылья (Ип. Сп., 165). Князья вскоре помирились; о последствиях, какие имел народ от этого мимо шедшего облака между тестем и зятем, никто не думал. Отважный, прямой характер Мстислава Удалого никак не мог сладить с извилистыми кознями бояр; одни ему советовали то, другие иное, — он не имел решимости Романа и одного из своих врагов только изгнал. По совету бояр он отдал дочь за угорского королевича, управлявшего Понизьем, и сам должен был удалиться из Галича. Бояре не захотели его; нашлась партия, предавшая отечество снова утрам, потому что надеялась возвыситься.

Время 1226–1237 было запутанное для Южной Руси. Князья шли один на другого, ссорились, мирились, опять ссорились. Данило стремился к покорению себе всей Волыни; кроме Владимира, Луцка, Черностава уже Пересопница и Берестье тогда были в его руках. Пошли на него киевляне, черниговцы, северцы, туровцы, пиняне, приглашены половцы. Данило успел разрушить этот союз против себя, оказал услугу польскому князю Конраду[134] и в 1229 г. покусился опять на Галич. Партия, недовольная утрами, приглашала его; это были враги Судислава, сильнейшего из бояр, который правил тогда со своими клевретами всею Галицкою землею от имени королевича. Эта партия призвала Данила. Дом Судислава и все имущество было расхищено — таков был обычай: имущество тех, кто навлек на себя месть или кару народную, предавалось разграблению. Сам Судислав в виду народа бежал с королевичем; в него кидали каменьями и кричали: «изыди из града, мятежниче земли». Данило отпустил без преследования королевича, помня прежнюю дружбу с отцом его. Лишившись всего, сверженный с своего величия, Судислав побудил короля Белу явиться в Русь «в тяжце». Но бог послал на него архангела Михаила, который отворил небесные хляби: угорские лошади тонули, грязли и падали. Угры подступили к Галичу. Но у Данила были половцы Бегбарсовы. Днестр разлился и сыграл «игру злу» утрам, так что утрам было плохо и запасы у них погнили; они умирали с голода. Удалилась угорская рать. Но на следующий год (1230) партия бояр, враждующая с Данилом, составила заговор умертвить Данила и Василька и возвести на стол князя бельзского, Александра, их двоюродного брата. Один из бояр, Филипп, устроил пир в Вишне и звал туда князей-братьев с этой коварной целью. Но тысячский Демьян предупредил их. Князья ополчились на Александра; Александр призвал угров. Данило опять лишился Галича.

В 1234 г. один из бояр, придерживавшийся партии угорской, бывший у короля воеводою, по имени Глеб Зеремеевич, перешел на сторону Данила. Королевич, Судислав и тысячский Дьяниш с королевскою партиею заперлись в Галиче. Когда Данило подошел к Галичу, королевич умер и Данило овладел Галияем; но князь луцкий Володимир пригласил его воевать против черниговских князей. Галичане опустошили землю Черниговскую с Данилом; народ терпел за князей своих, но галичанам заплатили тем же. Когда Васильке, брат Данилов, оставале я и Галиче, бояре составили заговор против него и Данила и пригласили Михаила черниговского. Очевидно, что так поступали потому, что надеялись возвыситься с помощью новых князей. С ними были в союзе болоховские князья; это, вероятно, были особы не Рюрикова рода, но бояре, сделавшиеся владетелями. Данило счастливо привел торков и разбил галичан. Болоховские князья были схвачены и приведены пленными во Владимир. Однако новая Михайлова партия, посадивши у себя Михаила в Галиче, заключила в то же время союз с Конрадом польским и призвала половцев для новых разорении. Данило до поры до времени должен был уступить и удовольствовался тем, что Михаил и сын его Ростислав отдали ему Перемышльскую землю в управление. На стороне Михаила были поляки; но Данило отстранил польское союзничество с Михаилом тем, что поднял на Конрада Литву; Михаил отнял у Данила уступленный Перемышль и сам отправился в Киев, а в Галиче оставался сын его Ростислав. Тогда Данило заключил союз с утрами, прежними своими врагами. Данило подступил к городу Галичу. Галичанам надоели смуты и беспрерывные перемены власти. Они собрались на вече и избрали Данила князем. Епископ Артемий и дворский Григорий стали было противиться, но увидели, что все желают Данила и сами отправились к нему с поклоном.

Данило объявил противникам своим примирение и не стал никого преследовать. Прежние князья, да и сам Данило, едва ли могли бы решиться не последовать здесь голосу своей партии, и всякая партия всегда требовала мести, ибо цель ее была занять место тех, которые ей враждовали. Но на этот раз не партия, а большинство народа было на стороне Данила.

Время княжения Данила не могло благоприятствовать спокойному течению народной жизни, несмотря на внешний признак политической целостности во всей Южной Руси. В 1240 г. пронеслась опустошительная буря татаро-монгольского нашествия. После взятия Киева разрушительное полчище двинулось на Колодежный. То был первый город западного края Южнорусской земли, павший в руки завоевателей. Жители сначала храбро защищались, но завоеватели предложили им сдаться, обещая пощаду. Русские видели, что от такого полчища нельзя отделаться легко, и послушались; татары всех перебили: таков у них был обычай — обманывать и истреблять врага всеми средствами. Взят был Каменец, взят Изяслав, взят был Владимир-Волынский, взят, наконец, и Галич. Современник не распространяется в подробностях взятия городов, но городов этих было много — имже несть числа, а о судьбе жителей летописец повествует очень кратко, но довольно выразительно и понятно: изби и не щадя. Впрочем, города, кажется, не были сожжены, и вообще бедствие, постигшее жителей Червоной Руси, захватило меньшую массу народонаселения, чем в иных землях Руси, потому что тысячский Данилов, Димитрий, подружившийся с татарами в Киеве, побуждал их скорее выходить в Угрию, предупреждая Батыя, что в случае промедления угры успеют собраться с силами и дадут отпори, земля та есть сильна, сдерутся на тя и не пустят тебе в землю свою (Ип. Л., 178). Народ оставлял свои дома и прятался в лесах и горах. Сам Данило убежал в Польшу и переждал татарское прохождение в Судомире.

Между тем, пока татары были в Угрии, Ростислав, сын черниговского князя, сделался орудием противной Данилу партии; около него собралась толпа искателей, думавших, по обычаю, возвыситься при всякой перемене; союзниками его были и бологовские князья, уже выпущенные Данилом из плена. Летописец намекает, что они попадались (вероятно, после того как были пленены Данилом) в плен полякам, но Данило и Васильке освободили их. Эти князья тяготились претензиями, какие оказывал на них князь Червоной Руси, и потому приняли татарское нашествие за удобный случай утвердить свою независимость. Прежде чем татары из любви к разрушению стали разорять их земли, князья эти послали к Батыю согласие быть покорными и служить ему. И Батый оставил в покое их землю с тем, чтобы владельцы ее орали и сеяли пшеницу и просо для продовольствия татар, которые предполагали утвердить свои колонии в разоренной стране. Эти-то бологовские князья стали с Ростиславом. Сторону его приняли также другие сильные владетели, бояре, или имевшие свои земли в Червоной Руси, или получившие в управление города и смотревшие на управляемые ими края как на свою собственность. Ростислав около семи лет боролся с Данилом, но постоянно успех оставался на стороне последнего, хотя за Ростислава были и угры и ляхи. Наконец в 1249 г. Данило окончательно победил Ростислава в кровопролитной битве на р. Сане, разбив помогавших ему угров и убив угорского бана Фила (Прегордого Филю); Ростислав бежал и не возвращался более, получив удельное княжество в Мачве, на берегах Савы. Раздраживши и угров и поляков партии Лестьковых детей, Данило находился в таком положении, что надобно было ему держаться татар, чтобы по крайней мере страхом их помощи удержаться против западных своих соседей. И он выбрал удачно. По требованию татар он приехал в Переяславль, где уже поселились постоянно татары. Он должен был ехать к Куремсе, предводителю татарской орды, кочевавшей в Южной Руси, а потом на Волгу к Батыю, потешил хана тем, что поклонился по его требованию кусту и согласился в угоду повелителю пить кобылий кумыс. Видно, что в Южной Руси это унижение поражало сильнее умы и сердца, чем подобное в Северной с тамошними князьями. О злее зла честь татарская! Данилови Романовичю князю бывшу велику, обладавшу Русскою землю, Киевом и Володимером и Галичем со братом си иными странами: ныне сидит на колену и холопом называется, и дани хотят, живота не чает и грозы приходят (Ип. Л., 185). Как ни обидно было такое унижение и непривычно для буйных княжеских голов, да зато Данило, пробывши 25 дней у татар, отпущен бысть и поручена бысть земля его ему. В этих многознаменательных словах заключается зародыш нового уклада русской политической жизни. До сих пор политическая судьба русских краев зависела от столкновения побуждений, от случая — если можно допустить это слово. Право было одно — воля массы; иногда она страдательно принимала что ей давалось; но все-таки принципа другого не было, кроме согласия или непротиводействия массы. Теперь это право — была власть завоевателей. С этого утверждения власти Данила над Червонорусскою и Волынскою землями начинается господство единодержавного принципа в Южной Руси, который впоследствии перешел в руки литовских обрусившихся князей и после долгих колебаний со старым удельновечевым выработал государство под именем Великого Княжества Литовского.

Период от принятия христианства до нашествия татар для Южной Руси до известной степени может назваться периодом умственной культуры. Христианство расширило круг понятий, сообщило новые взгляды, ввело книжность. Сближение с Византией знакомило русских с приемами такого общества, которое было самым образованным в тогдашнем христианском мире. Южная Русь не была отрезана и от Запада. Брачные союзы князей с домами королей шведских, немецких, французских, венгерских и польских указывают на близкие и частые сношения Киева с Западною Европою. Еще в те времена не укоренилась религиозная неприязнь к западной церкви; греки не без труда старались населить ее. Киев был такой город, где многое можно было узнать и увидеть, там было средоточие торговли; много было в Киеве купцов, бывавших в далеких сторонах. Вениамин Тудельский встречал их не только в Константинополе, но в отдаленной Александрии, кто странствовал ради торговли, а кто из религиозных целей; — во всяком случае в Киеве Немало было таких, которые видывали чужие земли и чужих людей, знали чужую речь. С другой стороны, в Киеве толпилось множество иностранцев: там можно было встретить и немцев из различных городов, и итальянцев, и греков, и магометан, и иудеев. Не удивительно, что, живя в Киеве, можно было выучиваться нескольким иноземным языкам, как это сделал князь Всеволод Ярославич, отец Мономаха. Из летописцев нам известно, что Владимир, креститель Руси, и сын его Ярослав заводили училища, а последний и книгохранилище; Ярослав собирал от себя грамотных людей, приказывал им списывать книги, другим поручал делать переводы с греческих. Мы не можем сказать — какой процент жителей пользовался тоща этими средствами просвещения, но видим, что в Киеве были люди по тогдашнему времени образованные, что там существовала литературная и умственная жизнь, а чтение пользовалось высоким уважением. Достойно замечания суждение летописца, который, прославляя Ярослава за его покровительство книжности, сравнивает его заслуги с заслугами самого Владимира, крестившего русский народ. Владимира он уподобляет вспахавшему ниву, а Ярослава — сеятелю. «Велика польза от книжного учения, — рассуждает летописец, — книги указывают, научая, путь покаяния, в книжных словесах мы обретаем мудрость и воздержание; книги — это реки, наполняющие вселенную, источник мудрости, неисчетная глубина; книги нас утешают в печали». Здесь летописец, восхваляя книги, разумеет, будучи сам духовным лицом, книги религиозного содержания. Естественно, что, пришедши к нам вместе с религией, книжность должна была быть преимущественно религиозною и более переводною и подражательною. Знакомство с византийским миром внесло к русским с первого раза множество переводов с греческого; древняя переводная русская литература чрезвычайно богата, хотя, к сожалению, не всегда можно в точности определить: относится ли тот или другой перевод к этому периоду, так как очень многие сохранились только в позднейших списках, и так как, кроме того, в позднейших списках старинных переводов делались изменения в языке; можно, однако, с большою вероятностью утверждать, что большая часть из того переводного запаса, который сохранился на севере в сравнительно поздних списках, принадлежит дотатарскому периоду. За переводами появились и оригинальные русские сочинения духовного содержания, более или менее составлявшие подражание греческим образцам. Читая духовные поучения того времени, как например, Илариона или Кирилла Туровского, мы видим такие литературные приемы, которые показывают в авторах подготовку воспитанием, навык размышлять и передавать мысли в стройном порядке, значительный запас сведений и знакомства с произведениями греческой духовной письменности, искусство красноречия, явную заботливость об изяществе выражения: этими качествами сочинения дотатарского периода отличаются от сочинении позднейшего времени, обличающих, сравнительно с первыми, скудость мысли и сведений, отсутствие художественности. Подобное можно сказать и о летописях; та часть наших летописных повествований, которая относится к югу в дотатарский период, при всех своих недостатках отличается большею стройностью в повествовании, чем северные и последующие. В особенности же выше всего оказывается первоначальная летопись, обыкновенно неправильно называемая Несторовою; при изложении более толковом и живом она представляет для читателя гораздо более занимательности, чем даже продолжители ее, писавшие о событиях, происходивших на юге после Мономаха.

Но ничто столько не говорит о литературной культуре этого периода, как неоцененное Слово о полку Игоря. Здесь мы видим уже сочинение не религиозное, а светское, поэтическое. Оно совершенно своеобразно; тут нет уже византизма, тут все родное, русское. Неизвестный по имени автор этого произведения был человек образованный по своему времени. Он имеет понятие о том, что значит петь не в смысле простого пения о чем-нибудь, а в смысле поэтического творчества; его патриотический взгляд на современные ему условия политического бытия Руси показывает в нем человека с значительною широтою воззрения на вещи, с здравым пониманием общественных поттребностей; вместе с тем он вполне поэт народный, черпает свои вдохновения из общенародных русских стихий. Он явно принадлежит к дружинникам, к той части народа, которая, находясь в лучших условиях, имела более средств к саморазвитию, но он чужд тех дурных качеств, которые отличали нередко дружинников, он не сторонник ни той, ни другой стороны, ни той, ни другой княжеской ветви, даже ни той или другой земли; он никому из русских не враг; он не галичанин, не киевлянин, не черииговец, не полочанин — он русский человек в самом обширном смысле этого слова, хотя в нем не видно и тени того насильственного объединения Руси, которое в последующие века было рычагом всей русской истории; сын своего века, он не мог дойти до таких идей: они должны были оставаться ему чуждыми даже и потому, что он был слишком русский душою, а всякое насильственное объединение требует привязанности к одной части более, чем к целому; но более всего он был поэт, певец Руси, ее славы, бедствии и горестей, добродушный, увлекающийся; все, до чего он касается, принимает у него поэтическую окраску, но не чужую, не заимствованную, а свойственную духу своего народа и своего века. Он был не первый и не последний в своем роде; он сам вспоминает о Бояне — соловье старого времени, отличавшемся роскошным творчеством — замышлением — и долго жившим в памяти потомков. Галицкая летопись[135] уже позже того времени, когда мог писать свое слово певец Игоря, упоминает о другом певце — словутном Митусе, навлекшем на себя гнев князя Данила тем, что когда-то прежде не захотел петь пред ним. Нет сомнения, что таких певцов было не три только нам известных; ясно, что во вкусе тогдашнего времени были произведения исторического эпоса; образовалась особая поэтическая литература, светская, княжеская и дружинная; поэты воспевали подвиги князей и их сопутников и возбуждали их к новым делам и подвигам. Судя по Слову о полку Игоря, эта светская поэтическая литература не только была совершенно отлична от духовно-религиозной, но отчасти стояла в разрезе с нею. Тогда как духовные, распространяя христианство, желали уничтожать всякие остатки язычества, светские поэты обращались к этому язычеству как к источнику своего вдохновения. Певец Игоря не страшился называть ветры стрибоговыми внуками, ни русский народ потомством Даждьбога, хотя, конечно, не верил в языческих богов. В его творении нет вовсе церковности, кроме слова аминь, поставленного, вероятно, не им, потому что оно поставлено некстати; но он все-таки христианин: его взгляд на совокупность Руси, его желания единения, согласия, его грусть о междоусобиях в Русской земле могли, как нам кажется, при тогдашних условиях возникнуть только под влиянием христианства, да и самая его литературная образованность могла быть им получена только при христианском и более или менее церковном воспитании. Между тем его поэтический талант отрешался от всего заимствованного, весь ушел в свою народность; в художественном произведении этого поэта вместилось то, что он мог получить только от своего народа, — народные древние верования, предания, любимый способ выражения. Таковы по духу, вероятно, были все тогдашние поэтические произведения, невознаградимо для нас потерянные; то были не подражания византизму, а самобытные явления русского духа. Поэзия язычества была своя, родная; она продолжала существовать и развиваться, переходя из области веры в область изящной литературы, художественного слова. Это было естественно при тех условиях, при каких вошло к нам православие, при том преобладании аскетического элемента, которое, умножая монастыри, оставляло за их стенами грешный мир самому себе, связывая его только внешними признаками с религией. Неудивительно, что в Слове о полку Игоря находили много сходства с поэзиею малорусских песен по изображению природы; мы укажем еще на одно сходство: в малорусских песнях такое отсутствие церковных элементов и верований, как и в Слове о полку Игоря; малорусская песня, часто оплакивая умерших, воображает их себе чаще всего в могиле, надавленных землею, не слышащих, не видящих, а иногда в дереве, птице, камне, но не в рае и не в аде; так же точно и певец Игоря, упоминая об умерших, заставляет по ним унывать цветы и дерево преклоняться с тугою к земле, но не напутствует их на тот свет; жемчужная душа, исходя через златое ожерелье, не отправляется ни в ад, ни в рай. Православие сосредоточивалось в монастырях, ставило первым долгом отрешение от мира и всех его сладостей и забав; а этот мир, если не веселый, то вечно ищущий веселья, шел своим путем, шел своею жизнью; чувство и воображение русского человека обращалось к старине и пробивало себе своеобразный путь художественного творчества. Это было не худо. Русский певец, не заботясь о монастырях, вдохновляясь древними народными верованиями, которые церковь стремилась истребить, все-таки показал себя не язычником, а христианином, так как в его создании не язычески-варварский дух раздора и необузданности, а христиански-гражданский дух любви к Русской земле, желание ей мира, единения и охранения от иноплеменных врагов, разрушавших ее благосостояние.

Вместе с литературным развитием мы встречаем и следы искусства. Распространение чтения вызывало переписку рукописей. Из этого рано образовалось на Руси искусство писания. Древнее письмо на пергаменте отличается тщательностью отделки и изяществом; писали не только для того, чтобы можно было легко прочесть, — писали затейливо, красиво, раскрашивали и разводили узорами начальные буквы, украшали рукописи живописными изображениями. Иконная живопись принесена в Киев греками, но была скоро усвоена русскими; уже в XII веке в Печерском монастыре был знаменитый русский иконописец Алипий. Обычай расписывать внутренние стены храмов фресками способствовал развитию и распространению живописного искусства. Оно не ограничивалось одними церковными предметами. Сборник Святослава,[136] в котором изображено семейство князя Святослава Ярославича и сочинение Ипполита об антихристе, где помещен лик какого-то князя, заставляют полагать, что в те времена писали портреты живых лиц. На лестнице Киево-Софийского собора на стенах есть изображения охоты, княжеского суда, забав, плясок, лазанья по шесту, а также изображения, по-видимому, мифологические, например, человека с птичьей головой, поражающего копьем другого. Все это показывает, что живописное искусство обращалось к чисто мирским предметам и даже к обыденной жизни. Церковная архитектура введена к нам греками, но потом появились и свои зодчие: случайно мы узнаем о существовании в конце XII века зодчего Петра Мисопега. В Киеве было несколько великолепных церквей: к сожалению, до нашего времени уцелела только одна в таком виде, который может дать понятие о старине, да и та не без значительных искажений и изменений, это — церковь св. Софии построенная Ярославом.

Она представляла вид большого прямолинейного четвероугольника с тремя алтарными выступами, освещалась сверху многими куполами, была с каменными хорами, куда вели две лестницы, витые, широкие, не считавшиеся принадлежащими к святыне храма и потому исписанные светскими изображениями. Вход в церковь был с западной стороны, тройной, а входы по лестницам на хоры были с боков, так что трапеза с хорами прямого внутреннего сообщения не имела. Главный купол, заалтарная стена среднего полукружия и предалтарные столбы были украшены мозаикой, а стены и столбы, поддерживающие главный купол, — фресками, изображающими лики святых и события из священной истории. Это работа греческая. Но едва ли то же можно сказать о фресках на лестнице, представляющих сцены, очевидно, из русской народной жизни. Нам кажется, эти фрески должны быть русского произведения и во всяком случае очень оригинальны и поучительны. Подобно как за Иларионами, Кириллами, Феодосиями, Несторами мы встречаем певца Игоря с языческими Стрибогами, Велесами, Даждьбогами, возбуждавшими гонение со стороны благочестия, так сходя с переходов Софийского храма, мы встречаем пляски, музыку, игры, мирское веселье, то, против чего так вооружались благочестивые проповедники веры. Итак, в живописи, как и в литературе, было направление не религиозное, а мирское, грешное (с монашеской точки зрения), касавшееся таких предметов, которые благочестие осуждало наравне с языческими остатками.

Существовало, наконец, искусство, которое уже ни в каком случае не могло мириться с тогдашним благочестием, это — музыка. Благочестивый аскетизм предавал его анафеме без изъятий. Когда Феодосии, вступивши к Святославу, увидал около него играющих на гуслях и органах, святому мужу очень не понравилось такое веселое препровождение времени. А будет ли так на том свете? — сказал он. Уважавший святого мужа князь приказал музыке перестать, и всегда, когда только Феодосии посещал его, музыка не смела беспокоить отшельника. Но тем и ограничилось влияние, какое в этом случае оказал на князя печерский игумен. В его присутствии музыка не раздавалась в княжеском тереме, но в другое время — иное дело. Это чрезвычайно живо очерчивает нравы и понятия того времени. Мирские люди жили своею прежнею народною жизнью, со своими привычками; жизнь эта имела зачатки своей собственной культуры, но против нее восставало благочестие аскетизма именем новой религии. И что же? Мирские люди делали уступки благочестию до известной степени, соглашались признавать грешным то, что им называли грешным, но в то же время продолжали жить по-прежнему; это необходимо имело деморализующее влияние, порождало лицемерие: люди грешили. Музыка была осуждаема церковным благочестием безусловно, а между тем она существовала, русские любили ее, как любили и песни — поэзию. Поэты пели, сопровождая свои произведения игрою на инструменте; певец Игоря говорит о Бояне, что он вскладал свои вещие персты на живые струны, и они сами князям рокотали славу. Пиршества князей сопровождались игрой. На фресках лестницы Киево-Софийского собора мы видим пять родов музыкальных инструментов; один из них в роде арфы, четвероугольный: то, вероятно, древние гусли, другой — труба, третий — флейта, четвертый — подобие малороссийской бандуры или торбана, пятый — две металлические тарелки. Есть упоминовения о сопелях (малорусская сопилка), органах, бубнах. Самый благородный инструмент считался гусли; игра на гуслях употреблялась певцами на княжеских и боярских празднествах.

Вот слабые черты умственной культуры в Южной Руси до нашествия татар. Мы видим, что она была двойственная — с одной стороны, византийская, религиозная, с другой — туземная, мирская, отчасти языческая, но все-таки возбужденная к развитию христианством, поднявшим русского человека на высшую ступень понимания, расширившим его кругозор. Недолго суждено было процветать ей в южном крае. Уже с разорением Киева Андреем начинается ее падение, по мере того как дикие кочевники стали более и более внедряться в русскую жизнь, а русское население находило выгодным переселяться на восток в Суздальско-Ростовскую или Владимирскую землю, где в то же время заметным делается возрастание культуры, пересаженной с юга. Нашествие татар нанесло ей последний удар. Киев, сожженный, истребленный дотла, на многие века оставался в развалинах, будучи жалким поселением, и целый окрестный край осужден был сделаться пустынею, пока для него не настала новая историческая жизнь.