"Русская мелодия" - читать интересную книгу автора (Астафьев Виктор Петрович)

С карабином против прогресса

Прошлым летом я проплыл по Енисею от Красноярска до Диксона. Поездка на комфортабельном туристском корабле дивная, однако совершенно бездеятельная, и это не для меня. Но если нет дела ногам и рукам, глаза-то видят, ухо слышит, память работает.

И светло, и грустно было у меня на душе. Первый раз в северную сторону я плыл на пароходе «Ян Рудзутак», который и до того, и после переименовывался еще не раз, дни свои окончил под именем «Мария Ульянова». Говорят, что какую-то часть пути по Енисею в проклятую царскую ссылку Ленин проделал на этом пароходе, в отдельной каюте, на корабельной койке с простынями. В годы великих строек на этом же судне, как свидетельствуют бывшие многочисленные советские невольники, и в частности старейший наш писатель Олег Волков, — «человеческий материал», в том числе и политзаключенных, возили уже насыпью в железных трюмах, пропахших соленой рыбой, и, случалось, трусливый конвой до самой далекой Дудинки, расположенной на высоком и воистину «диком бреге», не выпускал подконвойных на воздух — крут замкнулся, но «Ульяновы» везли нас в разные стороны.

В ту пору «Ян Рудзутак» отапливался дровами, и был он весьма прожорлив: сутки шел, полторы забивался дровами, так что времени полюбоваться природой и ознакомиться с жизнью северной стороны было вдосталь.

Увы, тогда, в середине тридцатых годов, северные приенисейские земли выглядели более обжито и возбужденно, нежели нынче. А вот горевать об этом или радоваться этому — я не знаю.

В последние годы, во времена величайших парадоксов или катаклизмов одно из любимых ныне обиходных словечек — порой уже черное выглядит белым, безнравственное нравственным и наоборот. Не раз и не два за рубежом показывали мне магазины и музеи, забитые нашими духовными ценностями. В вашингтонской картинной галерее директорша крупнейшего нашего достославнейшего музея показывала мне целые залы, заполненные бесценными русскими иконами, картинами, прикладными видами искусств и, горюя, заключила: «Плакать бы надо, а я хоть и не радуюсь, но мирюсь с этим здесь все это бесценное добро сохранится для человечества, а у нас? Вы бы заглянули в наши запасники…»

Вот и я, глядя на пустынные енисейские берега, на взлобки в устье звонких речек, украшенные завалившимися скелетами изб, заросших бурьяном, поражался еще раз тому, как умело, можно сказать, роскошно ставились российскими переселенцами села и станки по Сибири. Мало им большой реки, непременно еще и устье речки, а то и двух, шевелящих бурным устьем надменные воды Енисея отыщут, заселятся обязательно напротив островов с буйными выпасами, набитыми по обережыо ягодниками, с песчаными и галечными приверхами и осередками для нагула рыбы, а за околицей села кедрачи и боры, набитые орехом, ягодой, грибами, диким мясом и пушниной. Отчего, почему ушли с этих изобильно-сказочных мест в ад современных городов наши поселяне? Читайте газеты и книги «деревенщиков»-писателей — там есть ответ.

Однако ж не бывает худа без добра и добра без худа, Может, хоть таким вот, как всегда у нас, очень хитрым и сложным манером мы сохраним для потомков часть пашенной земли, тайги, тундры, реки, озера?

Не скрою, такие мысли приходили ко мне и в пустыне Гоби, роскошно, по-весеннему цветущей в сентябре, в обезголосевшем, погасшем Северо-Западе России, в Эвенкии, простершейся от Енисея до Лены, и вот на родном Енисее, на всем почти трехтысячекилометровом его пространстве, от Монголии до Диксона. Что делать, если мы сами под себя гадим и скорее убегаем с загаженного места. Коли, как сказал Хольман фон Дитмар на Варшавском конгрессе сторонников мира: «Если б кто-то из космоса посетил нас, нам бы с трудом пришлось убедить пришельца в том, что человечество еще не совсем спятило…»

Но это говорилось десять лет назад, и за это время человечество весьма и весьма преуспело в продвижении в сторону сумасшествия. Думаю, что в движении сем, не делающем чести существу под названием ЧЕЛОВЕК, мы, жители Великой, в убожество впавшей державы по масштабам разрушения природы и самих себя занимаем отнюдь не почетное первое место, идем в авангарде, так сказать, движения к краху и полному банкротству.

Но чуден, все еще чуден Енисей летней порою! Есть по его течению места, когда сотни километров, словно на фантастической киноленте, сменяются виды один прекраснее другого: вот версту-другую, забредя в реку по грудь, стоят могучие утесы, быками их здесь зовут, по утесам где гривы леса, где отдельная сосенка, частью корней, а то и одним корнем уцепившаяся за родной камень, и по каждой проточине, по каждому распадку ворохи кустарников акации, жимолости, таволожника; по всем утесам кипень цветов примулы, жарков, лилий, орхидей, среди которых золотыми самородками светятся красодневы. Увидев эти красодневы в Колумбии, я, помнится, заорал от счастья, будто самое себе родное узрел, и всех заверял, что эти в желтый рупор кричащие цветы неведомым путем попали сюда из Сибири, и хотя меня заверяли, что, пожалуй, все было наоборот, я упорно не соглашался с вескими доводами и со всякой ботанической наукой.

Сразу же за обвальными, реку стеснившими скалами — сосновый бор, прямо и плавно к реке подступающий, либо луг, просторно, в наклон, расцветшими волнами захлестнувший берег. Даже на Севере, в Заполярье, среди болотистой низменности, перебрасываясь с каменного высокого берега к наволошному, низкому, Енисей не утомителен, не однообразен. Он здесь, в северной-то вольности более тих, добродушен, светел и приветлив, так и зовет он, манит взор заглянуть дальше, дальше, уплыть за край земли, за мерцающую кромку, где синими отводками светятся, но не сходятся берега, уходящие в небо, в просторы уже неземные.

И сколько бы ты ни плыл, ни ехал, в какую бы даль ни заглянул, меж камней и скал по оподолью берегов и лугов, по островам и косам валяется лес, превращенный в древесину. Валялась та древесина в тридцатые годы, валяется и поныне. Пассажиры и команды судов возмущаются, впадают в удручение: ведь нет бумаги, не из чего делать мебель, на юге десятки тысяч домов ждут «деревянную фурнитуру», отапливаться нечем. Но они, проплывающие-то, видят лишь «свежье», то есть древесину нынешнего поруба и сплава. Если же заглянуть за бровки берегов, в прибрежные заросли, в водяные отноги, в старые русла, высыхающие летами, там вы обнаружите залежи леса многолетней давности. Туда высокой весенней водой река стыдливо прячет грехи нашей родной лесопромышленности. И что интересно, там, в гнусом кипящем «зажердье», в захлестнутых пыреем и дудочником низинах, можно повстречать внакрест, многослойно лежащие, уже догнивающие и только-только запревшие — сосну, ель, кедр в два-три обхвата объемом, а навстречу теплоходу, где и в обгон (попробуй, пойми логику и причудливость нашей экономической мысли!) прут на железных палубах тупорылые самоходки пустотелый, в кулак толщиной пихтач, осину, вот уже и березник потартали повыпластали, погноили, пожгли, шелкопряду и разной лесной твари стравили промышленные-то сибирские леса ретивые хозяева лесов и недр. Леса русские большей частью уже существуют только на старых картах и в отчетных бумагах наших доблестных руководителей страны и не менее доблестных лесопромышленников, ведущих нас все быстрее и быстрее… — вот чуть не написал привычное — «в светлое будущее», — да уже устала рука это писать, а глаз — читать.

Не раз и не два думалось: вот ежели бы всю древесину, брошенную и погубленную только по берегам Енисея, обратить в денежные купюры, мы бы, как в траве, по пояс в сотенных купюрах до самого Карского моря брели, в тех еще, не обесцененных и не хитро обмененных сотенных. Кстати, и в Карском море, в проливе ледоколы часто пробивают путь не во льдах, а в березах. И грех вроде бы так думать, но все же и хорошо, и ладно, что ушли с берегов-то, побросали дома — современные насельники, лишнее не срубят, окончательно тайгу недопалят, рыбу аммоналом не доглушат, мелкой сетью не выгребут, зверя не порешат, может, чего и ребятишкам останется. Мы их и без того уж так ограбили, обобрали, что жить им дальше совсем нечем становится, жрать нечего. Мы-то хоть за границу еще лесишко, пушнину, ту же рыбешку да нефть и газ загоним, а им-то чем спасаться, чего продавать, чего менять? Свои мозги и рабочие руки? Или уж на колени становиться и милостыню Христа ради просить? Да они сплошь уже безбожники, ни во что не верят, в том числе не особо и надеются, что их от прогресса натерпевшиеся, в городах настрадавшиеся отцы и матери вернутся на сии берега поумневшими.

Поразбросавши добро, расторговавши ресурсы, потерявши себя по пути к мировому коммунизму, советский человек начал метатья, взыскивать сил небесных и чуда, и на хорошего царя надеяться, под шумок грабя ближних и потроша ближнее ради сиюминутных благ. Хорошо бы, чтоб они, эти блага, с неба свалились. Да закоптили мы и запакостили небо, сквозь промышленный дым и душевный мрак ни Божьего лика нам не видать, ни гласа небесного не слыхать. В пустыне живем, в бездуховной, бескормной, безводной, а пустыню ту сами творим…

Осенью прошлого же года я попал в таежный утолок, который и для нашего, богатого, местами еще и роскошного края — редкость.

Есть в Сибири приток Енисея под названием Сым. Река эта начинается с Приобской низменности, в Енисей впадает между крупными селами Ярцево и Кривляк, а навстречу ей, от Енисея к Оби неторопливо течет братец Тым. На Тыме я не бывал, а на Сыме поосеневал уже дважды, и хотя удивить меня уже трудно, все же подивился причудам и фантазии природы.

Сым то бурно в перекатах, то успокоенно, почти сонно в плесах, течет среди белых чистых песков. И все прилегающие к Сыму пространства состоят из этих вот песков и болот, образовавшихся по поймам иссякших рек и высохших озер. С вертолета очень хорошо видно, как тут трудно возникала и укреплялась жизнь. Леса, в основном сосновые, реденько стоят как бы во вскипевшей пене — это белые мхи, на сотни верст здесь покрывающие лесотундровые пространства. И лишь по берегам реки Сым, его притокам, по низинам старых русел и пойм, по сырым пластушинам бывших озер смешанно стоят, украшая землю, смешанные леса, охваченные таким ярким буйством, что глаз от него не оторвешь. Все-все, что происходило и происходит со здешней землей, весь ее путь к жизни, борьба за жизнь, очень нелегкая, читается сверху будто по ученическому букварю. Лесок по берегам рек и в ближнем отдалении скособочен, полуободран, полусух, сосенки сплошь тохонькие, покрытые по стволам серыми лишаями, еще в детстве впавшие в старушечий возраст, веток на них больше голых, чем с хвоею. Но они, эти старухи подросткового вида, стоят и веками несут нужную земле службу, закрепляют пески корешками, удерживают сыпучую почву, и, глядишь, меж ними возросли мхи, по мху ягодники, взнялась пышнотелая зеленая сосна, мятежно взнявшись надо всей мелкотой — царица здешних земель. Но и это диво еще не самое дивное. На песках сыпучих случается многоверстный бор из таких вот цариц. Просторно стоят чистые, жаровые сосны, одна другой пышнее, осанистей. Их немного по Сыму, этаких вот достославных сосновых боров, как во сказочной светлице, бело и чисто поотдолью убранных ковром расстилающегося мха, а по нему, по мху-то, в середине лета будто насыпаны кем-то меж сосен белые грибы; к осени ближе — свадебным одеялом покрывается подножие сосен, алые боры задыхаются от зоревого ягодного жара.

Вся лесная жизнь, птица, зверек малый и большой — жмутся к бору, кормятся от него, им спасаются, люди строят, точнее, строили жилье из сосняка, рубили бани, стайки для скота, пилили доски.

Но вот и промышленники добрались до сих ранимых мест, начали валить здешние боры на экспортную продукцию. Понятно, нужда заставила, острая потребность в первосортном лесе на Сым-то заготовителей загнала, в других, более доступных, местах спелые леса сведены под корень, вредителям стравлены, сожжены, утоплены, брошены.

Во-он, под брюхом вертолета оголенная белая жила — это проложенная лесозаготовителями дорога. Извилист, неверен, крючкотворен и губителен этот путь: едут машиной, куда ехать нельзя, гребут, чего трогать природой возбранено. В нем, в этом пути, как на военной кальке для стрельбы пушек на поражение, отчетливо прочерчена пагубная деятельность новоявленного, передового общества. Вперед, вперед, все вдаль и вдаль, в темь лесов, в болота, в гиблую трясину, хватай, греби, шуруй кто во что горазд, потом разберемся, что к чему, а пока все тут хозяева, всем надо план выполнять прокорма ради, и всем на землю эту, как и на все родные земли, наплевать. Ничья земля. Бросили ее, и она перестала быть родной. А эту вот, сымскую-то, безгласную-то, безлюдную-то, и вовсе не жалко. Где ее хозяева? Жили, говорят, тут какие-то бойе, да пропали, видать, спились, заблудились на вилючей дороге социализма, идя ко всеобщему братству и просвещению.

И очень даже было удивительно, просто до слез обидно и властям, и лесозаготовителям, и налетному люду, когда на порубежье Сымского бора, на берегу какой-то плевой речушки Иштык встали с ружьями и карабинами какие-то нерусского обличья людишки и прервали дальнейшее победоносное шествие нашей настырной лесопромышленности, ведущей кривую дорогу, в потайку вознамерившуюся строить мосты, опорные базы, лесопункты.

Живы, оказывается, косоглазики! И, мало того, стрелять еще не разучились и оборонять себя и свою землю готовы, раз никто их не обороняет, а все только преобразуют, светлое будущее сулят. Последнее время, правда, не сулят ни светлого будущего, ни продовольствия, ни школ, ни книг, ни табаку, ни пороху.

Удивились лесозаготовители, отступили. И тут как тут новые отряды строителей и покорителей, новые заботливые посланцы страны социализма — на этот раз разведчики недр. Они давно уж рыскают по Эвенкии и по прилегающим к ней окрестностям в поисках газа и нефти. Дело, видать, худо. Погублены огромные площади в Тюменской и Томской областях, истреблено, пролито, сожжено, продано — миллиарды тонн нефти и газа. Пропиты, прожраны, украдены миллиарды, вырученные за браконьерски, преступно, хищнически выхваченные богатства из российских недр. Сладко во гробе спят вожди мирового пролетариата, радетели и благодетели наши: Хрущев, Брежнев и примыкающие к ним, горько наше похмелье, отпелись мы жизнерадостно: «идем все шире и свободней, растем все дальше и смелей, живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей». Веселей уж дальше некуда. Особенно весело бывает, когда в Кремле присутствуешь на Съезде депутатов СССР, пуще того весело, когда смотришь по телевизору действо, именуемое Съездом российских парламентариев.

Не научились мы за семьдесят-то лет ни разумно заседать, все за нас мудро думали и решали «тама»; ни по-людски хозяйствовать, хотя признаться в этом стыдно и обидно, зато рвачествовать, браконьерить, самих себя обжуливать так мы наторели, что уж могли бы в столице нашей Родины школу передового опыта для всего честного мира открыть.

Но кто же признается, что вот на Сым, в эту ранимую, невинно чистую природу люди вламываются со злыми, корыстными намерениями? Нет, как всегда у нас, только для того, чтобы облагодетельствовать, сделать нас еще счастливей и богаче.

Но народ-то, народ-то уже во все эти словесные блага не верит, он уже наслушался сказочек. И сопротивляется как может. Уметь-то еще не умеет, организованной борьбе лишь учится, но для сопротивления внутренне созрел, вот и митингует, чаще, правда, «права качает» на кухне, с женой вдвоем и шепотом — на всякий случай, но, как видите, иногда уж и из леса выходит, даже с ружьем.

На Сыме, на всем протяжении реки, а это семьсот с лишним километров, после всех социалистических преобразований, жестокой расправы над старообрядцами и преображением жизни малых народов осталось одно лишь поселение — Сымская Фактория.

Живет в поселке 130 человек: кэто, эвенки, русские. Про население это на недавнем совещании, проходившем в Сымской Фактории, в присутствии заместителя председателя крайисполкома Абакумова и районного начальства записано в протоколе вот что: «Социально-экономическое положение коренного населения территории Сымского сельсовета находится на низком уровне. Обеспеченность жилплощадью — 6 квадратных метров на человека, жилье ветхое. Объекты социальной сферы находятся в приспособленных старых помещениях, медицинское обслуживание населения неудовлетворительное, нет в продаже товаров первой необходимости».

Ну, словом, если протокол этот продолжать — выйдет про всю Россию. Везде у нас ныне, как говорится, клин да яма.

И судорожно, как всегда, ищутся методы спасения от прорух давних и как бы вновь непонятным образом накопившихся и нежданно на наши буйны головы свалившихся. А они заложены в самой системе нашего хозяйствования: под них подведены научные основы, теоретические и практические выкладки сделаны, планы составлены, виды на всеобщее процветание нарисованы, высоких слов океан потрачено, хлопок изведен на полотно для лозунгов. Что же — так вот запросто взять и попуститься всем этим багажом? Покаяться в банкротстве? Попросить у народа прощения и начать вместе с ним все сначала?

Нет уж! Дудки! Совсем это не в духе коммунистической морали. Она всегда дерзновенно наступательна!

Вот и отыскиваются привычно и ловко новые мифические виновники, прежде враги народа, ныне демократы, пресса и какие-то силы, на которые нам намекают, но не говорят про них, должно быть, испугать боятся, нервы и покой наш берегут радетели-отцы.

Енисейский район, на территории которого находится Сымский сельсовет, да и сам город Енисейск, — попали в очень крайнюю экономическую ситуацию. Возникший рядом, за рекою город Лесосибирск — прежнее название Маклаково корябало, видать, нежный слух преобразователей и покорителей Сибири народом данное историческое имя селения, они и подогнали его под привычное, стандартное. Есть уже в Красноярском крае кроме Лесосибирска Дивногорск, Сосновоборск, Снежногорск — экая удалая фантазия! Экий вкус! Экая эстетика! Так вот, Лесосибирск с железной дорогой, мощной лесоиндустрией не просто ушиб, но пришиб и без того впавший в запустение достославный город Енисейск, когда-то являвшийся центром Енисейской губернии.

Мало того, что в нем перестали существовать многие промышленные объекты, так обобрали город и в житейском смысле, взяли, например, и перевезли к соседям педагогический институт, который был тут не просто учебным заведением, но был временем учрежденной, к месту основанной научной организацией, духовным центром всего енисейского Севера, к которому, естественно, примыкали и исторический облик города с его, пусть и разрушенными, храмами, монастырями, местами и домами, связанными с жизнью декабристов, промышленников, купечеством. В Лесосибирске же институт стал просто еще одним безликим пролетарским уч. заведением.

За последние десять-пятнадцать лет, несмотря на одностороннее преобразовательное движение, благодаря которому расцвела сажей, дымами, заражена радиацией и всяческой химической отравой моя родная сторона от дуром ломящейся в глубь Сибири тяжелой промышленности, в городе Енисейске сделано много для восстановления его исторического облика, да и быта горожан. Выглядевший будто после давнего, еще в гражданскую войну происшедшего массированного артналета, пусть скромно, пусть бедновато, но город прибран, обихожен, хотя сделать здесь предстоит еще очень и очень много. А где средства брать? Кто и чем платить будет? Коли «за красоту людей живущих, за красоту времени грядущих мы заплатили красотой», — как с пафосом сказал поэт, тоже, кстати, сибирский родом.

Вот ищут руководители района возможности пополнить бюджет города и района. Купчишки-меценаты, толстосумы-золотопромышленники, что радели о городе и чадах его населяющих, благодаря революционному усердию перевелись, у других городов, в том числе и у краевого центра, свои заботы. И какие! Многие заботы края уж в пору бедами бы назвать. Я это знаю как давний пусть и молчаливый, но зато внимательно слушающий депутат.

Районным властям вроде бы предоставлена самостоятельность, но очень напоминающая ту, когда ребенку, научившемуся ходить, родители говорят: «Иди!», а за поясок его — на всякий случай — держат; или, уча плавать, бросят в реку с наказом: «Выплывешь — хорошо, а не выплывешь…»

Изначально не наученные мыслить и хозяйствовать самостоятельно местные власти из руководителей и направителей часто превращаются в мелких дельцов, а то и просто жуликов. Сейчас в районах края, особенно в лесных, действуют сотни каких-то пришлых контор, кооперативов, заготовительных организаций. Особенно много их в лесу. Забравшись в тайгу заготавливать некондиционный лес, горельник, бурелом, они пластают кедрачи, забираются в лесопромышленные деляны, вырубают, точнее, истребляют деловую древесину под носом у лесопромышленных предприятий края, ибо приезжают с вином, с мешками денег; следом за добытчиками леса саранчой ползут по краю черненькие шустрые «жуки» с порнофильмами, с записями блажащих блатняков — новаторов от искусства, с ковриками на клеенке, с медными брошками, излаженными под золото, с наркотиками, напитками, цветочками, тайными увеселениями, ну, словом, все, как во времена Джека Лондона на Клондайке.

Мало нам киновакханалий на государственных экранах, так ныне запросто на дом доставляются увеселения, богачества и роскошная жизнь. Вот продуктов, правда, нету, очереди за ними всюду и в месте ссылки Владимира Ильича, в селе Шушенском тоже, а село, кстати, находится в благословенной Минусинской впадине, по солнечной активности и здоровому климату равной Кисловодской впадине, той самой, что слывет всесоюзной здравницей. Знал наш царь-батюшка, куда ссылать своих врагов, на ответную благодарность, видать, надеялся, вот его и отблагодарили!

В дореволюционные времена и в двадцатые годы, когда были развязаны руки сибирским крестьянам, здесь, в минусинской стороне, выращивали фрукты, арбузы. Хлеб, мясо, масло, молоко не знали куда девать, плавили летом вниз по Енисею на плотах, зимою везли за многие сотни верст обозами на красноярский базар. Ныне в Шушенском жители первыми в крае начали получать по 400 граммов хлеба на едока. Меньше, чем в войну. Допреобразовывались! Метнули луч света из дореволюционной ссылки мятежного вождя, и озарил он нам все наши достижения и завоевания.

Я не знаю, есть ли в Енисейске и его окрестностях «лесожучки» с мешками денег, с бочками вина, но нефтегазоразведчики с обещаниями и посулами пожаловали. Мне довелось ходить по следам «передовых отрядов» разведчиков недр в Эвенкии. Не просто удручение, оторопь берет при виде того погрома, который они оставили за собой. Видел и знаю об этом не я один. Зверопромысловики, работники енисейских контор и предприятий, жители пусть и отдаленных районов, ныне тоже радио слушают, где и телевизоры смотрят, газеты читают, сообщаются между собой. В охотничьей избушке, где мы собрались прошлой осенью, такие ли политические дебаты разгорались, что уж и базарному российскому съезду депутатов в зависть бы.

Одним словом, не веря «в силу народную», да еще такую малую, как на Сыме, забыв о том или сделав вид, будто не знают, что по постановлению Совмина за номером 126 и Сымский сельсовет считается национальным, значит, чтобы чего-нибудь тут, на его территории взять, изъять или сделать — надо просить разрешение, тем более разрешение требуется, когда речь идет о жизненно необходимых землях и угодьях — здесь, по Сыму и вдоль Сыма основная база Ярцевского промхоза и Лесосибирского рыбозавода по заготовке ягод, грибов, мяса сохатых и оленей, рыбы, пушнины. В случае положительных результатов с разведкой и строительства нефтепровода из фондов края изъято будет 6700(!) квадратных километров тайги. Да ведь это пока всего лишь предварительные подсчеты, реальные будут выглядеть форменным разбоем, как это получилось с великими гидростанциями на Енисее, сулившими сплошные выгоды и благоденствие сибирякам, на деле же обернувшимися климатическим бедствием, разорением края, гибелью природы и пашен, столь ныне нам необходимых для прокорма.

Вот и забеспокоились жители не только Енисейского, но и других прилегающих районов. Население крупных приенисейских сел — Ярцево, Кривляк, Майское, Ворогово — выступило с решительным протестом против работы нефтегеологоразведчиков, требуют обсчитать, во что обойдется и обернется разведка, дать экономически обоснованные доводы и социальные гарантии защиты местного населения. В Сымском сельсовете состоялась бурная сессия, не первая и не последняя, на которой присутствовали районные и краевые власти, а также начальник Илимпейской геофизической экспедиции Лапшин и главный инженер Дашкевич, в порядочности которых, как специалистов, я совершенно не сомневаюсь, но в гражданской их опрятности есть все основания сомневаться, и не у меня одного. Правда, выступали они на Сымской сессии очень человечно, я бы сказал даже честно: «У нас, у геологов, пожалуй, есть что-то общее с вами — охотниками: ищем то, чего никто не потерял», говорил на сессии начальник экспедиции Лапшин, и далее, зная, что собрание ведает об уже многомиллионных затратах, убитых на предварительные разработки, прямо заявил, что каждая буровая обойдется этой земле в 4–5 километров убыли, а всего надо развернуть двадцать скважин, что весь процесс продлится года два, но что-де так варварски вести буровые работы, как их вели в Тюменской и Томской областях, нельзя. «Мы обещаем другой подход, обеспечим строгий инженерный контроль» и что «вы всегда можете проверить и остановить бурение», но нефть и нефтепровод краю необходимы. Однако пока все мы «делим шкуру не убитого медведя — еще неизвестно, найдем мы тут что или не найдем».

В Байкитском районе, как и в других районах Эвенкии, эта экспедиция ничего пока не нашла, землю же северную разгромила на многих обширных площадях. Есть и еще один тяжкий, неискупимый грех за бравыми разведчиками — в крае они произвели более десятка атомных взрывов в глубоких разведочных скважинах и скрыли это от народа, населяющего Сибирь. Какие последствия будут от этой гибельной, жульнической, преступной деятельности еще неизвестно.

Имели ли отношение к этим, тайно совершенным преступным работам начальник Илимпейской экспедиции товарищ Лапшин и главный инженер той же экспедиции, кандидат геолого-минералогических наук тов. Дашкевич, а также руководители Красногорьевской нефтегазоразведочной экспедиции, которой и поручены работы на Сыме? Если да, то их и на пушечный выстрел за обман и бесчестье нельзя к тайге подпускать. Стыдно им должно быть глядеть людям в глаза и лезть на трибуны с благостно-успокоительными заверениями, тем более что в то время, когда они их делали, на речку Иштык продолжали лететь и лететь вертолеты с оборудованием для буровой…

В большой статье, напечатанной в газете «Енисейская правда», которую хочется похвалить за ее принципиальную, твердую и объективную позицию в этом не вдруг возникшем конфликте, товарищ Дашкевич, как и его начальник Лапшин, тоже много говорят о пагубной деятельности тюменских и томских нефтяников, никто, дескать, и не собирается повторять их варварских методов, все, дескать, тут, на Сыме, будет «под жестким контролем, но работы вести позарез необходимо, без нефти, без газа нам не жить, к лучине и бечеве возврата нет», есть, мол, и в Сибири приятные исключения, например, строительство Академгородка в Новосибирске.

Не знаю, как товарищ Дашкевич, но я ведаю, как далось строительство городка, где были сохранены деревья, рощи, флора и фауна, академику Лаврентьеву. Надев кирзовые сапоги, забросив все свои науки и семью, он, уже пожилой человек, ходил по строительным площадкам и начальников участков, прорабов, мастеров, привыкших работать удало и размашисто, гнал в бригадиры, каменщики, землекопы за погубленное, без надобности сваленное дерево. Какого напряжения, какой силы и упорства потребовала эта вынужденная деятельность от достославного академика, замечательного человека. Может, он и не дожил свою жизнь из-за нее, не доработал в науке всего им намеченного…

Готовы ли вы, товарищи Лапшин и Дашкевич, к лаврентьевскому самопожертвованию, к неусыпной хозяйственной деятельности на новоразведочных площадках? Я сомневаюсь. Много у меня и у всех жителей моего родного края оснований для подобного сомнения.

Вот в той же статье сами вы, товарищ Дашкевич, прямо говорите, что «за 35 лет работы я много насмотрелся, в том числе, как дремучая енисейская и ангарская тайга постепенно превращаются в пустыню», что принцип «сколько вырубил, столько посади», торжествующий в цивилизованных странах, у нас пока невыполним, что кадры нефтеразведчиков, да и в экспедициях состоят из временщиков, проживающих в западных и южных районах, для которых главное: «урвать, сорвать и слинять. Им наплевать на все остальное… Построили поселок геофизиков, вырубили все до последнего прутика, потом построили дома, жильцы поселка посадили вновь деревья и кустарники и тут же, кстати, саженцы эти съел скот».

Да-а, прав геолог Дашкевич и все руководители края и районов — правы если и дальше Сибирь будет осваиваться вахтовым методом, несмотря на всю ее громадность и богатства, которые кой-кому все еще кажутся неисчерпаемыми и несметными, ей скорый придет конец.

Месяца за два до поездки на Сым довелось мне побывать на реке Тынэп это по сибирским масштабам совсем близко от Сыма — там нефтегазогеологоразведчики «оконтуривали» месторождение. Чего и сколько они нашли, пока не говорят, но, мол, «тут где ни копни — чего-нибудь да найдешь». Ребята, заполнившие вертолет, да и несколько бабенок с ними показались мне знакомыми: прически а-ля петух, бороды пышны, руки и лица, хотя разъеденные гнусом, загорелы, свежи, рукава засучены, и по бицепсам видно, что они не только видели «Рембо», но и кое-чему научились у этого супермена, борющегося за справедливость. Даже транзисторы, гитары и рюкзаки я уже где-то видел, но тут же понял — этих именно ребят с Тынэпа я нигде не встречал, просто в других местах, в других вертолетах, в поездах, на пристанях и по трактам кучно движутся точно такие же вот существа с равнодушно-напускными лицами, дремотно-утомленными глазами, с как бы уставшими от распирающей грудь всесокрушающей силы, которую и применить не на кого, крутом тля, мелкотня и сплошные ничтожества. Тренированные, хваткие руки снисходительно перебирают струны, из бороды уныло вещается что-то своедельное, про тайгу, про километры, про ветры. Есть среди этих временщиков-суперменов вечные кочевники, взращенные совиндустрией, бездомные пропойцы, бродяги, бичи — их, малосильных, вялых, заискивающе-улыбчивых, держат на подхвате, едва удостаивают кивками головы современные «рыцари рубля» с золотыми массивными перстнями на пальцах, с золотыми крестами на груди, с неприятием во взоре, этого, им всем подвластного общества, которое впору бы уж сокрушить, да шевелиться неохота и платят пока хорошо. Но в бороде-то прикус хищника едва спрятан, тигриная усмешка в волосьях блуждает. Они накоротке общаются с пилотами, со всяким им нужным начальством, со снаряжающими или встречающими вертолет технарядами, кучно держатся, гонят от себя бродяжек, говорят мало, пьют много, но не пьянеют.

Вечером я улетал из поселка Бор с теми ребятами, что с Тынэпа. Все они были модно, в дорогое одеты, прибраны, подстрижены, умыты, наодеколонены. В самолете расселись артельно, вели себя пристойно, хотя все так же отчужденно. Перед отлетом пили они из горла спирт, разведенный каким-то местным мутным напитком, и лишь один из них слабаком оказался, запросился с того напитка до ветру, но туалета в самолете нет, связчики так гаркнули на соартельщика, что до самых Карпат иль до приволжского нагорья ему более в туалет не захочется.

Новый тип рабочего народился, а мы и не заметили этого, проорали, провитийствовали, снова в дебатах на съездах, на цеховых собраниях да в кухонных баталиях утопли. А жизнь-то идет, бежит и рождает новые отношения в обществе, психологию, новые типы, сдвиги в сознании человека, меняет отношения в труде. Услышать бы нам всем ветрами истории несомое: «Узок их круг, страшно далеки от народа…» не про велеречивую ли это самоё себя заморочившую тонкую прослойку народа, называемую советской интеллигенцией, а может, и про товарищей коммунистов, так ретиво правивших нашей жизнью?

Очень плавно, ублаженно-грустно думается в осенней тайге, особенно под звук однотонно работающего мотора. Река Сым разворачивает и разворачивает поворот за поворотом, плес за плесом, перекат за перекатом, словно сказочную книгу с яркими иллюстрациями листает. И не хватает слов и всего человеческого восторга выразить восхищение гениальной работой художницы-природы. Дюны, словно бы из просеянного сыпкого песка, мысы, выдавшиеся в реку, все забористей, все выше, все длинней. Кажется, вот-вот соединятся песчаные косы с противоположным подмытым берегом, с яра которого стеной рухнули, но пытаются приподняться, выжить и в воде расти прибрежные деревья, а соединившись, затянут пески в петлю живую шею реки, удушат ее, остановят. Соседняя, обрубленная река Кае уже не течет летами, уже задушена, и многое в этой местности уже не живет, лишь доживает.

Благо этих мест — обилие ягод брусники, клюквы, смородины, голубики, черники, белых грибов, кедрового ореха — обернулось бедствием для Сыма. Летами и осенями бродяги всех морей и океанов, да и местные начальнички, владеющие водной и воздушной техникой, валом валят сюда — урвать на ягодах, на грибах, на орехе шальную деньгу. Сплошь уже не берут, а гребут бруснику совками или какими-то самодельными комбайнами. Бьют орех всеми доступными средствами — с помощью связистских когтей, колотухой, шестом, где и бульдозером, лебедкой, электропилой кедр валят, дошли уж технически образованные браконьеры и до электровибраторов. Килограмм кедрового ореха нынче на базаре двенадцать рублей — за один сезон можно на машину «набить», золотом жену обвесить. Вот и бьют кто чем, кто как, прибрежные кедрачи сплошь израненные, больные, брусничные поляны повреждены, растоптаны, где и вовсе загублены. Ведь кустик брусники здесь в песке, словно в молоке купается, чуть потяни, дерни — он с корешком выдергивается. Рвач, сезонник, шарапник орудует в стране, ему главное — деньги, деньги, потом хоть трава не расти. В Иркутской области, слышал я, подчистую, с корнем выдрана пользительная, целебная ягода — толокнянка, за которую назначена хорошая цена. Есть толокнянка и на Сыме, но, слава Богу, мало, и заготовку ее здесь не ведут. Еще здесь редкостная ягода есть с нежным названием и ароматом княженика. В Финляндии ее в компот на стакан по две ягодки кладут, ликер очень дорогой из княженички делают. Вообще в Финляндии предпочитают есть свое: хлеб, мясо, рыбу, икру, ягоды. Ах, какие они компоты сотворяют из тех ягод, что мы топчем в лесу или квасим собранное. «Мы не так богаты, как вы, чтобы все покупать», — шутят соседи наши.

Много чего есть в сибирской тайге, в том числе и на Белом Сыме. Сюда бы хозяина, радетеля, работника. Ярцевский промхоз — потребитель, но не охранитель, возможности его весьма и весьма ограничены, в особенности по части снабжения охотников-промысловиков. Но об этом отдельный разговор.

Так совпало, что заготовками в Союзе ныне правит бывший секретарь Красноярского крайкома Павел Стефанович Федирко, на протяжении пятнадцати лет царивший в крае, ударно «покорявший» Сибирь. И он, и до него долго здесь командовавший товарищ Долгих, ноне находящийся на уютной цековской пенсии, да и до них, и после них «предстоящие», много бед сибирской стороне причинили, недобрую память по себе здесь оставили. И вот бы им, не только во искупление грехов, но из любви к «осчастливленному» ими краю, и помочь бы таежникам, поспособствовать тому, чтобы богатства, здесь добываемые, попадали на прилавок и к заморенным, авитаминозным советским детям на стол. Тем более что у товарища Федирко здесь не только «свои предприятия» расположены, но и родные люди проживают, да и не только по родственным соображениям ему бы помочь, но и в благодарность за те умильные слезы и рукоплескания, которыми местные партаппаратчики проводили его в столицу на высокую должность. Невольно вспомнились мне на той прощальной краевой сессии, где рукоплескали товарищи товарищу, ехидные слова Достоевского: «А вы наследственны от дядюшки ура кричать…» Увы, относятся они ко всем нам, русским людям, а не только к красноярской руководящей братии, впавшей вдруг в сентиментальные чувства.

Когда я писал эти заметки, в Сымской Фактории собралась еще одна сессия, вынесшая вопрос об организации на Сыме заповедного места или национального парка — и снова горячий разговор о хозяйски-бережном, заботливо-родственном отношении к дарам природы. Дары! Слово-то какое древнее и чудное. Только дары те уже не выдерживают нашего присутствия, а тут еще закаленные в боях со своим народом большевики грозятся «выйти из окопов», — порешат же, порушат все окончательно, опыт разорения страны у них богатый, но только остается надежда, что не выйдут и никуда не пойдут, ибо привыкли к тому, чтоб ура кричать, вперед звать, а в атаку чтобы шли, умирали и побеждали за них мы, простые советские люди. Нам надо самим выходить из окопов равнодушия, с умом и пользой хозяйствовать, беречь все, что дарит нам природа, — для людей и страны, в которой становится совсем нечего кушать, тут и коммунисты, и новоявленные революционеры сгодятся порядок наводить, детей наших от лиха и глада охранить — всем работы и заботы хватит.

А пока в сымской тайге нет ни хозяина, ни защитника. В последние годы здесь идет не только алчный налет на дармовую добычу, но и творится браконьерский произвол. Оттесненные промышленным адом, нефтяным духом из тюменских и томских земель, бредут и бредут в тихую, пока еще сравнительно мирную сымскую сторону северные олени — много еще здесь съедобного, керосином не облитого, гусеницами не размичканного белого мха, грибов и всякой нужной животному пищи, не очень густо пока стреляют, нечасто на вертолетах чиновники-хищники налетают. Но вон уже полезли, гремят железом буровики, гарью хакают машины, матерщиной оглашают чистые боры трудяги-временщики, из брюхатого вертолета весело вываливаются разведчики недр. Там, где они проходят, ничего не растет, не живет, не плавает. А уж здесь, в этой сыпкой, нежной почве, среди чуткой и ранимой растительности, на белых этих берегах, они развернутся, они дадут!..

Вот почему, пока нервничают власти, сымчане, не веря словам и заверениям разведчиков недр, а также и в спасительные миллиардные прибыли от продажи нефти, чистят карабины, снаряжают патроны, намереваясь встать заслоном на речке Иштык, как они уже вставали здесь перед лесозаготовителями, чтобы преградить дорогу нагло наступающему прогрессу.

Прямо грузинско-осетинский конфликт да и только! Махонькая искорка — в необъятной глубине сибирских руд, но из искры, как свидетельствует недавняя горькая история, может разгореться пламя.

Вот почему я, старый солдат, много крови и смертей повидавший на своем уже некоротком веку, готов схватиться за пока еще холодные стволы карабинов, отвести руки от пусковых кнопок буровых, придержать замахнувшиеся на Сибирь топоры, погасить факелы и скважины огне- и химическо-радиационную заразу изрыгающие, готов упасть на колени средь родной моей Сибири и криком кричать на всю страну: «Опамятуйтесь, люди добрые! У всех у нас есть дети, им дальше надо жить! Прежде чем что-то резать, взрывать, бурить, валить, дырявить, обдирать, изрыгать — не семь, а семьдесят раз отмерьте! Неужели всех нас ничему не научила наша прискорбная, страшная история? Неужели и в самом деле мы жили, живем и работаем только на износ, только на извод, на близкую погибель?!»

₁₉₈₈