"Лев-триумфатор" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

ИСПАНСКИЙ ГАЛИОН

Как большие суда входят в Плимутский порт, было видно из окна моей башенки. Иногда я просыпалась среди ночи, и зрелище величественного парусника, скользящего по залитой лунным светом глади вод, наполняло мою душу восторгом. В темноте безлунных ночей я высматривала в море огни, которые говорили мне, что там во мраке плывет корабль, и спрашивала себя: что это за корабль? Грациозная каравелла, военный галеас, трехмачтовый карак или гордый галион? И, гадая об этом, я возвращалась в постель и рисовала в своем воображении людей, плывущих на этом корабле; и на какое-то время переставала горевать о Кэри и моей погибшей любви.

Поутру, после пробуждения, моя первая мысль в такие дни была не о Кэри (хотя совсем недавно я дала себе клятву думать о нем каждое мгновение во все дни моей жизни), а о моряках, прибывающих в порт.

Я отправлялась на Мыс одна, несмотря на всю предосудительность такого поступка. Для семнадцатилетней девушки считалось неприличным ходить туда, где ее могут затолкать грубые матросы. Если мне непременно хотелось пойти, то следовало взять с собой двух служанок. Я никогда не принадлежала к тем, кто безропотно подчиняется старшим, но мне никак не удавалось убедить их, что все очарование гавани можно было постигнуть только в одиноких прогулках. Если меня сопровождали Дженнет и Сьюзен, они принимались глазеть на матросов и хихикать, напоминая друг дружке, что случилось с одной их подругой, доверившейся моряку. Я все это уже слышала. И мне хотелось быть одной.

Итак, я при первой возможности ускользала тайком на Мыс и там отыскивала мой ночной корабль. Я видела мужчин с лицами, загоревшими до цвета красного дерева; их яркие глаза жадно рассматривали девушек, оценивая их прелести, притягательность которых, сдавалось мне, зависела главным образом от их доступности: слишком кратко пребывание моряка на твердой земле, и он не может тратить много времени на ухаживание. Выражение их лиц было иным, чем у людей, не ходивших в море. Возможно, на них наложили отпечаток экзотические виды, которых они насмотрелись, пережитые опасности и лишения и то смешанное чувство беззаветной преданности, обожания, страха и ненависти, которое они питали к своей главной, неизменной любовнице — прекрасной, дикой, неукротимой и непредсказуемой морской стихии.

Мне нравилось наблюдать, как погружают съестные припасы — мешки с мукой, солониной и бобами; я воображала себе те места, куда направлялись грузы. Повсюду царили суматоха и возбуждение. Да, это было совершенно неподходящее место для молоденькой благовоспитанной барышни. Но меня оно притягивало неотразимо.

Казалось неизбежным, что рано или поздно здесь случится со мной что-то необыкновенное; и это случилось: именно здесь, на Мысе, я впервые увидела Джейка Пенлайона.

Высокий, крепкий и широкоплечий — таков был Джейк. Именно этим он сразу привлек мое внимание. Его обветренное лицо покрывал бронзовый загар, ибо, хотя в то время ему едва исполнилось двадцать пять, у него за плечами было восемь лет плаваний в открытом море. Уже тогда, при первой нашей встрече, он командовал собственным судном, чем и объяснялась его уверенная и властная манера держаться. Я тотчас заметила, как при виде его зажигались глаза женщин всех возрастов. Мысленно сравнив его с Кэри — как сравнивала всех мужчин — я решила, что он груб и плохо воспитан.

Разумеется, в то время я не имела ни малейшего понятия, кто он такой, но почувствовала, что, должно быть, Джейк не простой человек. Встречные мужчины подносили руку к голове; две-три девушки присели в реверансе. Кто-то крикнул:

— Веселого доброго дня тебе, кэп Лайон! Имя как-то шло ему. Солнце, игравшее в его русых волосах, придавало им рыжеватый оттенок. Он слегка раскачивался при ходьбе, как делают все моряки, когда сходят на берег, как будто они еще не привыкли к твердой земле и продолжают двигаться вразвалку в такт колебаниям судна. «Лев, царь зверей», — подумала я.[1]

И тут он внезапно остановился, и я поняла, что он заметил меня. Это был странный момент. Казалось, что суматоха в гавани на мгновение утихла. Люди прекратили погрузку; матрос, занятый разговором с двумя девушками, и его собеседницы смотрели на нас, а не друг на друга; даже попугай, которого седой моряк пытался продать фермеру в бумазейной блузе, перестал испускать пронзительные крики.

— Доброе утро, мистрис,[2] — произнес Джейк Пенлайон с поклоном, преувеличенное смирение которого граничило с насмешкой.

Внезапно меня охватило смятение. Он явно думал, что то, что я находилась здесь одна, давало ему полное право заговорить со мной. Юные леди из хороших семей не разгуливали в таких местах без присмотра, и любая, кто так поступала, очевидно искала удобный случай сторговаться с каким-нибудь изголодавшимся по женщинам матросом. Разве не по этой самой причине мне не разрешалось ходить сюда одной?

Я притворилась не понимающей, что он обратился ко мне, и уставилась взглядом мимо него на корабль, вокруг которого прыгали на волнах маленькие лодки. Однако я невольно покраснела, и он понял, что смутил меня.

— Кажется, мы раньше не встречались. Вас не было здесь два года назад.

Что-то в нем было такое, что не позволило мне проигнорировать его. Я ответила:

— Я здесь всего несколько недель.

— А! Значит, не уроженка Девона!

— Нет, — сказала я.

— Так и знал. Я не мог не учуять такую хорошенькую молодую леди, если бы она находилась поблизости.

Я вспыхнула:

— Вы говорите так, словно я — какой-то зверь, которого собираются затравить!

— Охотиться должно не только за зверями! Взгляд его синих глаз пронзал насквозь; казалось, они видят во мне больше, чем было желательно для меня или прилично. Меня притягивали его самые поразительные глаза, какие я когда-либо видела или могла увидеть в будущем. Годы, проведенные в открытом море, придали им этот глубокий цвет. Взор был острым, проницательным, по-своему привлекательным — и все же отталкивающим. Джейк явно принимал меня за какую-нибудь служаночку, которая прибежала в порт, как только прибыл новый корабль, чтобы подыскать себе дружка. Я сказала холодным тоном:

— Я думаю, сэр, что вы ошибаетесь.

— Ну уж нет, — ответил он, — в таких случаях я редко ошибаюсь. Хотя я иногда могу поступать необдуманно, но мое суждение всегда безупречно, если речь идет о выборе друзей.

— Повторяю, вы ошиблись, обратившись ко мне, — сказала я. — А теперь мне пора идти.

— И мне не будет, позволено сопровождать вас?

— Это недалеко. Всего лишь до усадьбы Труинд Грейндж.

Я ожидала увидеть хотя бы тень смущения. Он должен был понять, что не мог безнаказанно оскорблять гостью Усадьбы.

— Тогда я зайду навестить вас в удобное для вас время.

— Надеюсь, — ответила я, — что вы подождете, пока вас не пригласят.

Он опять отвесил поклон.

— И в таком случае, — продолжала я, повернувшись, чтобы уйти, — вам придется прождать очень долго.

Меня охватило желание поскорее убежать. В его манерах чувствовалось что-то чересчур вызывающее, почти наглое. Я могла поверить, что он способен на любой дерзкий поступок. Он был похож на пирата; впрочем, на пиратов походили очень многие моряки.

Я поспешила в Усадьбу, опасаясь в первые минуты, что он последует за мной, и, быть может, испытав легкое разочарование, когда этого не случилось. Направившись прямо в башенку, где находилась моя комната, я выглянула в окно. Корабль — его корабль — ясно вырисовывался на фоне совершенно спокойного моря. Это было судно водоизмещением около семисот тонн, с высокими носовыми и кормовыми надстройками и батареями пушек. Не будучи военным кораблем, он был снабжен всем необходимым, чтобы защищаться, а быть может, и атаковать. Он выглядел гордо, величаво; это был его корабль. Я знала.

Я ни разу не спускалась к Мысу, до тех пор, пока судно не уплыло. Каждый день я смотрела на него в окно и надеялась, что, когда я проснусь наутро, его уже не будет. И я начинала думать о Кэри — красавце Кэри, который был молод, всего на два года старше меня, милом Кэри, с которым я вечно ссорилась в детстве, до того волшебного дня, когда мы оба внезапно поняли, что любим друг друга. Горестные воспоминания нахлынули на меня и я вновь, как наяву, пережила все это: необъяснимый гнев матери Кэри, — она и моя мать были двоюродными сестрами — которая объявила, что ничто на свете не заставит ее дать согласие на наш брак. И моя дорогая матушка, которая вначале не понимала причины, вплоть до того страшного дня, когда она заключила меня в объятия и, плача вместе со мной, объяснила, как грехи отцов падают на детей; и мои счастливые мечты о совместной жизни с Кэри разбились вдребезги и навсегда.

Почему все это так живо всплыло в памяти из-за того, что я встретила на Мысе этого нахального моряка?

Я должна пояснить, как я очутилась в Плимуте — в юго-западном уголке Англии, — когда мой дом находился на юго-востоке, всего в нескольких милях от Лондона.

Я родилась в аббатстве Святого Бруно — необычное место для рождения, — и, вспоминая свои ранние годы, я вижу их какими угодно, но только не обыкновенными. Я была беспечна, весела, легкомысленна — полная противоположность серьезной Хани, которую я всегда считала своей сестрой. Мы провели детство в монастыре, в котором не слишком строго соблюдали устав, окруженные атмосферой мистицизма. Тем, что мы этого не замечали в наши ранние годы, мы обязаны матушке, совершенно нормальной, всегда безмятежно-спокойной и в любой ситуации готовой утешить, словом, такой, какой должна быть мать. Я как-то раз сказала Кэри, что, когда у нас с ним появятся дети, я постараюсь стать для них тем, чем моя матушка была для меня.

Но, становясь старше, я стала замечать напряженность в отношениях между моими родителями. Иногда мне казалось, что они ненавидят друг друга. Я чувствовала, что моей матери хотелось иметь супругом доброго, обыкновенного человека, такого, как дядя Кэри, Руперт, который так и не женился и, как я подозревала, любил ее. Что до моего отца, то я его вовсе не понимала, но была уверена, что временами он ненавидел мою мать. Существовала какая-то причина, мне непонятная. Возможно, та, что он провинился перед матерью. Наша семейная жизнь проходила нелегко, но я разбиралась в этом меньше, чем Хани. Впрочем, для нее все было просто: чувства Хани были менее сложными, чем мои. Она ревновала меня, потому что матушка любила меня сильнее, чем ее, что, в общем-то, естественно, поскольку я была родной дочерью. Хани любила мою мать собственнически, она не желала делить ее ни с кем. И она ненавидела моего отца. Хани точно знала, кому принадлежат ее преданность и верность. Не так просто дело обстояло со мной. Я задавала себе вопрос, относится ли она к своему мужу Эдуарду с тем же необузданным чувством единоличной собственницы, с каким обожает мою мать. В одном я была уверена: что сама я так же страстно стремилась бы к тому, чтобы вся любовь и все помыслы Кэри принадлежали мне безраздельно.

Хани сделала великолепную партию — ко всеобщему изумлению, хотя все готовы были признать, что она — прекраснейшее из земных созданий и никого прекраснее они не встречали. По сравнению с ней я чувствовала себя дурнушкой. У Хани были изумительно красивые темно-голубые, почти фиалкового цвета глаза, и длинные, густые черные ресницы делали их просто потрясающими. Волосы также были темными, кудрявыми, с живым блеском. Где бы она ни появлялась, внимание всех немедленно обращалось на нее. Рядом с ней я чувствовала себя никем, хотя в ее отсутствии меня находили привлекательной, с моей густой гривой рыжевато-каштановых волос и зелеными глазами, которые, как говаривала моя мать, очень подходили к моему имени.

— Ты в самом деле, Кэт, похожа на котенка, — с нежностью повторяла она, с этими зелеными глазищами и сердцевидным овалом личика!

Я знала, что кажусь своей матери нисколько не менее прекрасной, чем Хани, но то был взгляд матери, смотревшей на свое обожаемое дитя. Однако Эдуард Эннис, сын и наследник лорда Калпертона, влюбился в Хани при первом ее появлении в свете и женился на ней, когда ей исполнилось всего семнадцать лет. Ее низкое происхождение не стало препятствием. Хани добилась триумфального успеха там, где потерпела неудачу не одна девушка, обильно наделенная земными благами.

Велико было восхищение моей матери, которая всегда боялась, что Хани трудно будет найти жениха. Она ожидала, что лорд Калпертон станет всячески возражать против этого брака, но мать Кэри, которую я называла тетя Кейт, вмешалась и смела все препятствия, а она умела настоять на своем. Несмотря на свои тридцать семь лет, тетя сохранила все свое неподвластное времени обаяние так, что мужчины по-прежнему влюблялись в нее и лорд Калпертон не составлял исключения.

В славное время тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года, в ноябре месяце, старая королева умерла, и всюду было великое ликование, потому что у Англии вновь появилась надежда. Мы настрадались во время царствования Марии Кровавой, и, так как наше Аббатство стояло неподалеку от реки и всего в одной-двух милях от столицы, пелена дыма из Смитфилда[3] тянулась к нам, если ветер дул в нашу сторону. Моей матери становилось плохо при его появлении, и она плотно закрывала окна и сидела дома.

Когда дым исчезал, матушка выходила в сад и собирала цветы или фрукты и травы по сезону и посылала со мной в дом моей бабушки, который граничил с Аббатством.

Отчима моей матери сожгли заживо как еретика во время правления Марии, вот почему костры Смитфилда были особенно мучительны для нас. Но я не думаю, чтобы бабушка продолжала страдать так сильно, как представляла себе моя мать. Она всегда проявляла большой интерес к дарам, что я приносила, и подзывала близнецов, чтобы они поговорили со мной. Питер и Пол были на год старше меня сводные братья моей матушки и, значит, мои дяди. Наши родственные связи были весьма запутанными. Казалось странным иметь дядюшек лишь годом старше себя, и мы никогда не считались с этим обстоятельством. Я относилась к ним с нежной привязанностью. Они были полными близнецами — всегда вместе и такими одинаковыми, что редко кто мог отличить их друг от друга. Питер мечтал стать моряком, а так как Пол во всем подражал брату, то и он хотел уйти в море.

Когда тетя Кейт появлялась в Аббатстве, я обычно уходила к себе в комнату и оставалась там до тех пор, пока мать сама не приходила уговаривать меня сойти вниз. Я соглашалась только для того, чтобы сделать ей приятное. Я усаживалась у моего окна и смотрела на древнюю церковь Аббатства и монашеский дортуар, который матушка все собиралась превратить в кладовую. Мне вспоминалось, как Хани говорила, что если глухой ночью хорошенько прислушаться, то можно услышать пение монахов, живших здесь когда-то, и вопли тех, кого пытали и вешали на воротах, когда люди короля Генриха явились закрывать монастырь. Она рассказывала мне эти истории, чтобы напугать меня, делая это из ревности, потому что я была родная мамина дочка. Но я отплатила ей сполна, когда узнала, какие слухи ходят о Хани.

— Ты, — сказала я, — незаконнорожденная, и твоя мать была служанка, а отец — убийца монахов.

Это было, конечно, жестоко с моей стороны, потому что ничто другое не могло бы привести Хани в большее расстройство. Ее не так огорчал сам факт рождения вне брака, как то, что она — не родное дитя матушки.

В то время ее первая всепоглощающая любовь сосредоточилась на моей матери.

Такой уж у меня был нрав, что я легко могла вспылить и наговорить множество самых обидных и ранящих вещей, какие только приходили на ум, а потом очень скоро возненавидеть себя за это и стараться изо всех сил загладить свою жестокость. Я с раскаянием говорила Хани:

— Это просто сплетня. Это не правда. И, во всяком случае, ты настолько красива, что, даже если бы твоим отцом был сам дьявол, — неважно, люди все равно любили бы тебя!

Хани не легко прощала: она долго дулась, переживая свои обиды. Она знала, что ее мать была в услужении, а прабабка слыла ведьмой. Но против этого последнего обстоятельства Хани ничего не имела. Это придавало ей особый ореол. Она всегда интересовалась травами и способами их применения.

Хани приехала погостить в Аббатство на время коронационных торжеств. Когда я спросила матушку, вернется ли к тому времени домой отец, ее лицо застыло, как маска, и невозможно было понять, что она чувствовала.

— Он не вернется, — сказала она.

— Ты так в этом уверена?

— Да, — ответила она твердо. — Я уверена.

Мы отправились в Лондон посмотреть на торжественный въезд королевы в свою столицу, где она должна была официально вступить во владение лондонским Тауэром. Мы увидели волнующее зрелище. Она сидела в открытой колеснице, и рядом с ней ехал верхом лорд Роберт Дадли — один из красивейших мужчин, когда-либо виденных мною. Его только что назначили ее шталмейстером, и, как я слышала, они знали друг друга с тех пор, когда оба были узниками Тауэра во время правления Марии, сестры теперешней королевы. Трепеща от волнения, я слушала грохот крепостных пушек и приветственные клики толпы, обращенные к молодой королеве на всем пути следования процессии. Мы заняли очень удобное место у самых ворот Тауэра и смогли хорошо рассмотреть ее, когда она туда въезжала.

Елизавета была молода — на вид не старше двадцати пяти, со свежим румяным лицом и рыжеватыми волосами. Она искрилась жизнерадостностью; но в то же время в ней чувствовались глубокая серьезность и неподдельное величие, которые очень шли ей и вызывали восхищение собравшегося народа.

Мы все были очень тронуты ее словами, произнесенными у входа в Тауэр.

— Случалось не раз, — сказала она, — что некоторые из властителей этой страны низводились до участи заключенных в этом месте; я же, быв узницей, возвысилась до положения повелительницы этой страны. Падение тех было актом Господнего правосудия; мое возвышение — актом Его милосердия. Как они должны были нести свой жребий с терпением, так и я должна принять свой, преисполнившись благодарности к Богу и милостивой благосклонности к людям.

Ее речь, полная мудрости, скромности и твердой решимости, приняли бурными аплодисментами все, кто это слышали.

Когда мы ехали обратно в Аббатство, я всю дорогу размышляла о королеве Елизавете, бывшей ненамного старше меня, — о том, какая огромная ответственность легла теперь на нее. Она меня как-то воодушевляла, и я все вспоминала ее слова о том, как она страдала в заключении и как Господь проявил милость и вознес ее от бед и тревог к величию. Я воображала ее узницей, входящей в Тауэр через Ворота изменников и задающей себе вопрос — а она не могла его не задавать, — скоро ли ее поведут в Зеленую башню — как было с ее матерью — и прикажут положить голову на плаху. Как в таком молодом возрасте жить с предчувствием близкой смерти? Эта жизнерадостная молодая женщина, горящая рвением к своему великому делу, — чувствовала ли она себя такой же несчастной, готовясь потерять жизнь, как была несчастна я, потеряв Кэри? Но все кончилось для нее благополучно, и она осталась в живых. Господь был милостив: она вышла из мрачной тени Тауэра, чтобы стать повелительницей всего и всех в этой стране.

Зрелище вступления королевы в ее столицу подняло мне настроение.

За обедом я прислушивалась к разговору, в котором главенствовала Кейт. Она, как всегда, блистала остроумием, и как я ни ненавидела ее, но должна была признать ее неоспоримое обаяние. За столом она была центром притяжения. Однако болтовня ее была слишком вольной. Кто мог знать, что принесет с собой новое царствование и о чем могут донести прислушивающиеся к разговору слуги! Во всяком случае, они занимались доносами при Марии. Какие у нас были основания полагать, что при Елизавете все будет иначе?

— Итак, она, наконец, благополучно достигла трона, — говорила Кейт. Подумать только, дочь Анны Болейн! Имейте в виду, она похожа на своего августейшего отца. Такой же крутой, горячий нрав. Это видно по цвету волос. Почти одинаковый у обоих. Однажды я танцевала с Его Величеством, ее августейшим отцом, и, знаете ли, я совершенно уверена, что если бы он не был в то время так очарован прелестями Кэтрин Говард, то обратил бы благосклонный взгляд на меня. И тогда все сложилось бы совсем по-другому! Моя мать возразила:

— Возможно, тогда твоя голова давно бы уже рассталась с плечами, Кейт. Нам больше нравится, чтобы ты оставалась в целом виде.

— О, мне всегда везло. Бедная Кэтрин Говард! С плеч полетела ее голова, а не моя. Что за человек! Как он умел отделываться от своих жен!

— Ты слишком вольно говоришь, Кейт, — заметил ее брат Руперт.

Кейт понизила голос с заговорщицким видом:

— Мы должны помнить, — сказала она, — что это дочка Гарри. Гарри и Анны Болейн! Ну и комбинация!

— Наша покойная королева тоже была его дочерью, — вставил слово сын Кейт Николае, которого мы звали Колас.

— О, но при ней, — сказала Кейт, — все, что требовалось, — это быть добрым католиком.

Матушка попыталась сменить тему и завела разговор с моей бабкой о каких-то травах, которые она хотела достать. Бабушка была очень сведуща во всем, что касалось растений, и они тотчас углубились в обсуждение проблем садоводства, но голос Кейт скоро одержал верх. Она стала рассказывать об опасностях, через которые прошла новая королева: как ее будущее висело на волоске, когда Анну Болейн отправили на эшафот, как ее объявили незаконнорожденной и как после смерти Джейн Сеймур три последние жены Генриха были к ней благосклонны, а когда король умер, она поселилась во Вдовьем доме вместе с королевой Екатериной Парр.

— И я полагаю, — продолжала Кейт с лукавой усмешкой, — что неразумно обсуждать то, что там происходило. Бедный Томас Сеймур! Я встречалась с ним однажды. Какой обаятельный мужчина! Неудивительно, что наша принцессочка… но, разумеется, это только сплетня. Конечно, на самом деле она никогда не разрешала ему входить в ее спальню. Все это сплошные сплетни — насчет того, что принцесса произвела на свет ребенка. Кто бы поверил такой чепухе… теперь! Да ведь тех, кто распространяет такие зловредные слухи, следует вешать, колесовать и четвертовать. Повторять эти россказни теперь было бы государственной изменой. Вообразите, когда ей принесли известие, что он погиб на плахе, она сказала: «Сегодня умер человек, в котором было очень много ума и очень мало рассудка». И причем сказала это так хладнокровно, как если бы он был просто знакомый, как если бы они не были так близки, что ближе некуда! Кейт засмеялась, и глаза ее сверкнули.

— Интересно, как сейчас поживают при дворе. Веселее, чем при Мэри, это уж точно. Наша милостивая повелительница будет стараться доказать свою благодарность Богу, своему народу и судьбе за то, что они сберегли ее для этого высокого предназначения. Она захочет веселиться. Она захочет забыть прежние страхи. Помилуйте, после мятежа Уота Тайлера она была так близка к эшафоту, как я к вам сейчас!

— Все это в прошлом, — быстро сказала матушка.

— От прошлого не уйти, Дамаск, — возразила Кейт. — Оно всегда маячит, как тень у нас за спиной.

«Но, — подумала я, — твои мерзкие грехи бросили тень на мою жизнь, а ты ни разу не оглянулась, чтобы увидеть тень за своей спиной…».

— Кстати, — продолжала Кейт, — вы видели лорда Роберта рядом с нею? Говорят, она от него без ума!

— Сплетни никогда не переведутся, — сказал Руперт.

— Быстро же он вскочил в седло, — засмеялась Кейт, — но чего еще ожидать от сына Нортамберленда?

Я смотрела на тетю Кейт с растущим негодованием. Как безрассудна она была, как легкомысленна! Ее неосторожные речи могли навлечь серьезную беду на наш дом. И уж конечно, сама-то она ускользнет целехонькой. Все, о чем говорилось за столом, напоминало мне о моей трагедии.

Когда Кейт и Колас вернулись к себе в замок Ремус, я почувствовала себя лучше — не счастливее, конечно, просто мне стало легче на душе оттого, что уехала Кейт.

Стоял ноябрь, и в саду почти нечего было делать. Меня не покидала тоскливая апатия. Аббатство казалось мне унылым, мрачным. Сам дом, выстроенный, как замок, и похожий на замок Ремуса, которым владел теперь Кэри, все больше превращался в настоящий домашний очаг с тех пор, как из него ушел отец. Но, когда я смотрела из окон на трапезные, дортуары и рыбные садки, мне все здесь казалось чужим.

Теперь интересы матери целиком сосредоточились на мне. Ее самым большим желанием было залечить мою сердечную рану и указать мне новый жизненный путь. Чтобы сделать ей приятное, я делала вид, что преодолеваю боль и примиряюсь со случившимся. Но она слишком любила меня, чтобы обольщаться на этот счет. Она пыталась пробудить во мне интерес к науке о травах, которую переняла от своей матери, к вышиванию, к изготовлению тканых ковров, но, найдя, что у меня нет склонности к таким занятиям, решила поделиться со мной своими заботами, и это было величайшей помощью, какую она могла мне оказать.

Однажды я сидела в своей комнате, когда она вошла с мрачным лицом. Я вскочила в тревоге, и она сказала:

— Сядь, Кэт. Я пришла потолковать с тобой. Я снова уселась. Помолчав, она начала:

— Я очень беспокоюсь, Кэт.

— Я это вижу, матушка. Что вас так тревожит?

— Будущее… Сегодня я слышала, что епископ Винчестерский арестован.

— За что?

— Ты, конечно, понимаешь, что раздоры на почве религии будут продолжаться. Епископ — на стороне папы. Идет все та же старая игра в перетягивание каната. О, Боже, я так надеялась, что мы уже пережили эти страшные времена!

— Но, матушка, говорят, что молодая королева намерена проявлять терпимость!

— Монархи редко проявляют терпимость, если их тронам угрожает опасность. Их окружение состоит из честолюбцев. В нашей семье было достаточно трагедий, Кэт. Мой отец поплатился головой за то, что укрывал католического священника; отчима сожгли в Смитфилде за приверженность протестантизму. Ты знаешь, что Эдуард — католик. Когда Хани выходила за него, она приняла его веру. В прошлое царствование это было безопасно. Но теперь у нас на троне другая королева.

— Значит, ты беспокоишься за Хани?

— Сколько себя помню, всегда существовали эти гонения. Боюсь, что они не утихнут. Как только я услышала об аресте епископа Винчестерского, моя первая мысль была о Хани.

— Вы думаете, что новая королева начнет преследовать католиков?

— Боюсь, что ее министры вполне способны на это. И тогда к нам вернутся все прежние страхи.

Мы стали говорить о Хани, о том, как она счастлива в браке; и, думая о счастье Хани, матушка отвлекалась от мрачных мыслей.

Мне стало немного легче…

Наступило время Рождества, и мы отпраздновали его в большом зале Аббатства. Запах всевозможных печений наполнил весь дом, и моя мать сказала, что Рождество должно быть особенно веселым, ведь празднуется не только рождение Господа нашего, но и восшествие на престол нашей новой королевы. Мне кажется, матушка верила, что если она станет вести себя так, как будто все складывается чудесно, то и в самом деле все будет чудесно.

Мой отец отсутствовал уже так долго, что мы больше не ожидали его возвращения. Многие наши слуги были бывшими монахами и знали его с самого детства. Они верили, что его окружала мистическая тайна, и нисколько не удивлялись его исчезновению. Никто из них не скорбел по нему как по умершему ни раньше, ни теперь. Поэтому не было причин не отпраздновать Рождество со всеми увеселениями.

Праздник должен был длиться от Сочельника до Двенадцатой ночи, и, что больше всего радовало матушку, Хани и ее муж собирались провести его с нами.

Они приехали за несколько дней до Рождества. Каждый раз, как я видела Хани после долгой разлуки, ее красота потрясала меня. Так было и сейчас. Она стояла в холле; на дворе падал легкий снег, и крохотные снежинки искрились на ее отороченном мехом капюшоне. Щеки у нее слегка розовели, и ярко блестели дивные фиалковые глаза.

Я горячо обняла ее. Между нами иногда возникали моменты пылкой взаимной привязанности, и теперь, когда у нее был обожающий ее Эдуард, она уже не ревновала так сильно матушку к родной дочери.

Полное имя Хани было Ханисакл — «Жимолость». Ее собственная мать, отдавшая дочь на попечение моей матери, сказала, что при зачатии ребенка она вдыхала аромат жимолости.

Услышав, как подъехали гости, матушка поспешила в холл. Хани бросилась в ее объятия, и они долго смотрели друг на друга. «Да, — подумала я, — Хани все так же страстно любит ее. Она по-прежнему будет меня ревновать. К чему только ей это? Она, с ее ослепительной красотой и любящим супругом, и я — с Кэри, потерянным для меня навеки…»

Эдуард стоял позади нее, тихий, спокойный, всегда готовый стушеваться; он, наверное, был добрым мужем.

Матушка между тем говорила, что для них приготовлена бывшая комната Хани, потому, что она была уверена, что они захотят расположиться именно там. Хани ответила, что да, это будет чудесно. Она взяла мать под руку, и они вместе поднялись по широкой парадной лестнице.

Рождество и в самом деле получилось веселым — для всех, кроме меня; все же, случалось, даже я танцевала и пела вместе со всеми. Приехали Кейт с Коласом, и Руперт явился тоже, и, конечно, моя бабушка и близнецы также были с нами. Один день мы целиком провели в доме бабушки, который находился в нескольких минутах ходьбы от Аббатства. Она гордилась своим умением готовить, и, в самом деле, на кухне ей не было равных. Она приготовила жареных поросят и индеек, огромные пироги и фруктовые торты и все приправила особыми травами и специями, которые были предметом ее гордости. Бабушка потеряла двух супругов, казненных государством; но — вот она, как ни в чем не бывало, раскрасневшись, пыхтела и отдувалась, хлопоча на кухне и распекая своих служанок. Никто бы не подумал, что в ее жизни произошла такая трагедия. Стану ли я когда-нибудь такой же?

Нет, бабушка никогда не знала той любви, какую испытала я.

Были соблюдены рождественские обычаи: мы украсили залы остролистом и плющом; дарили друг другу подарки на Новый год, а на Двенадцатую ночь, канун Крещения, Колас нашел серебряный пенни в своем куске рождественского пирога и стал королем на этот вечер: мужчины обнесли его на плечах вокруг стола, и он нарисовал мелом кресты на потолочных балках зала, что должно было защитить нас в Новом году от всякого зла.

Я заметила, каким взглядом мать следила за ним во время этой церемонии и догадалась, что она думает о католицизме Хани и о моей несчастной любви к Кэри и тайком молится за нас обеих.

Кейт и Хани гостили у нас до Коронации, которая была назначена на пятнадцатое января. Кейт, как леди Ремус, и Эдуард, как наследник лорда Калпертона, должны были занять свои места в королевской процессии. Хани пригласила меня сопровождать ее, так что я видела все своими глазами. Мы собрались у ворот Тауэра, куда королева прибыла из Вестминстерского дворца по реке на своей барке. Это потрясающее зрелище вызвало всеобщий восторг, несмотря на пронзительный зимний холод. Лорд-мэр Лондона и с ним представители городских гильдий присутствовали там, чтобы приветствовать государыню и выразить свои верноподданические чувства.

Мы видели, как королевская барка причалила к пристани Тауэра и королева сошла на берег по специально сооруженному широкому трапу.

После этого мы с Хани вернулись домой, а несколько дней спустя состоялся торжественный въезд королевы в Сити, чтобы выслушать поздравления своих подданных по случаю Коронации. Процессия и сопровождавшие ее маскарадные шествия и представления были обставлены с большой пышностью. И с каждым днем все заметнее становилась одна перемена: никто уже не осмеливался упоминать, как это свободно делалось при предыдущем правлении, что Елизавета была признана незаконнорожденной. Сказать такую вещь значило рисковать своей жизнью. В инсценировках и живых картинах прославлялся Дом Тюдоров. Впервые рядом с изображениями Генриха VIII выставлялись портреты матери новой государыни, Анны Болейн. Елизавета Йоркская, мать Генриха VIII, изображалась украшенной белыми розами, и она протягивала Белую розу своему супругу Генриху VII, который в ответ предлагал ей Алую розу Ланкастеров. По всему Корн-хиллу и Чипу разыгрывались представления масок и дети пели песни и читали стихи, восхвалявшие королеву.

Ее Коронация была волнующим событием. Сама я не присутствовала в Вестминстерском аббатстве, но Кейт, как пэресса Англии, была там и все нам описала: как ясно и четко королева говорила, как твердо, ни разу не сбившись, выполнила весь церемониал, пожаловавшись только, что миро, которым ее помазали, оказалось просто салом и плохо пахло, как величественно выглядела она в своей коронационной мантии и как великолепны были звуки фанфар. Кейт уверяла, что самые знатные лорды с великой охотой лобызали Елизавете руку и клялись быть верными вассаллами, и в особенности ее красавец-шталмейстер Роберт Дадли.

— Ходит слух, — сказала Кейт, — что она собирается за него замуж. Что Елизавета увлечена им — это ясно. Она с него глаз не сводит. Скоро мы увидим королевскую свадьбу, помяните мое слово. Остается надеяться, что ее прихоти не так скоротечны, как у ее отца.

— Расскажи, как она была одета, — быстро перебила мать.

И Кейт стала подробно описывать наряд королевы, и вечер закончился таким же весельем, как в Двенадцатую ночь.

Но моя мать не перестала тревожиться, и когда папа Павел публично заявил, что он не может признать наследные права того, кто рожден вне брака, она совсем испугалась. Папа в своем послании утверждал далее, что королева Шотландии, которая была замужем за французским дофином, была ближайшим легитимным потомком Генриха VII, и предложил созвать Третейский суд под его председательством, чтобы установить обоснованность претензий как Елизаветы, так и Марии на трон Англии.

Естественно, Елизавета высокомерно отвергла это предложение.

Но тревога моей матери еще больше возросла. Она сказала мне:

— Я боюсь, что между католиками и протестантами снова назревает конфликт и королева Шотландии станет знаменем католицизма, а Елизавета — протестантства. Раздор в семьях… вот чего я страшусь. Я досыта насмотрелась на все это.

— Но мы же не поссоримся с Хани из-за того, что она — католичка, успокаивала я матушку. — Ведь она сменила веру только для того, чтобы выйти за Эдуарда.

— Я молюсь, чтобы не случилось беды, — ответила она.

Матушка навестила Хани, пробыв у нее неделю, и вернулась в более бодром состоянии духа. У нее состоялся серьезный разговор с лордом Калпертоном.

Он сказал, что уже стар и не хочет менять свой образ жизни, но молодого Эдуарда собирается услать на запад страны. У него есть имение около Плимута. Эдуард более ревностен к вере, чем его отец, и если он позволит себе неосторожные высказывания — а с ним это может случиться — то для него будет лучше, если он это будет проделывать как можно дальше от королевского двора.

Матушка очень расстроилась при мысли, что не сможет часто видеться с Хани, но согласилась с лордом Калпертоном, что гораздо безопаснее быть подальше от центра конфликта.

Таким образом, лето прошло в приготовлениях к предстоящему отъезду Хани и ее мужа в Труинд Грейндж, графство Девоншир. Я тоже должна была ехать с ними.

Я говорила матери:

— Ты будешь чувствовать себя одиноко, если мы обе уедем.

Она взяла мое лицо в ладони и сказала:

— Но там на какое-то время ты будешь счастливее… только на время, Кэт. Ты должна прийти в себя и начать жизнь заново…

Мне ужасно не хотелось расставаться с ней, но я понимала, что она права.

В июне, примерно за месяц до намеченного срока нашего отъезда, французский король Генрих II был убит на турнире и его сын Франсуа стал королем. Мария Шотландская была его женой, и она стала королевой Франции. Моя мать сказала:

— Дело приняло еще более опасный оборот: ведь Мэри приняла титул королевы Англии!

Руперт, который как раз гостил у нас, — он зачастил к нам в то время сказал, что, пока Мария Стюарт остается во Франции, все это еще не так страшно. Опасность возрастет, если она прибудет в Шотландию, что для нее, как французской королевы, вряд ли сейчас возможно.

Я оставалась ко всему равнодушной. Мне было все равно, поеду ли я в Девон или останусь в Аббатстве. Я хотела бы остаться из-за матери. С другой стороны, я думала, как будет хорошо не видеть так часто тетю Кейт и покинуть места, с которыми связано так много горьких воспоминаний. Но я вернусь через месяц-другой — обещала я себе.

Наше путешествие было долгим и утомительным, и к тому времени, когда мы добрались до Труинд Грейндж, лето уже близилось к концу. Мне думается, с того момента, как моему взгляду впервые открылась Усадьба, я ощутила, что мрачная тень моей трагедии немного отступила от меня. Дом казался более уютным и удобным, чем Аббатство, со своими стенами двухсотлетней давности, сложенными из серого камня и прелестными садами. Он был выстроен вокруг внутреннего двора, и на каждом углу возвышалось по башенке. Из окон открывался великолепный вид на Мыс и простиравшееся за ним море, и это возбудило во мне интерес. Холл был не так велик, как в Аббатстве и замке Ремуса, но казался более уютным, несмотря на два потайных глазка высоко в стене, сквозь которые можно было незаметно наблюдать из скрытых ниш наверху за тем, что делается внизу. Домовая капелла, сырая и темная, вызвала во мне отвращение, быть может потому, что я вообще с некоторым страхом относилась к церквям из-за конфликтов в нашей семье да и во всей стране. Ее вымощенный каменными плитами пол был истерт ногами давно умерших людей. Алтарь теперь располагался в темном углу, а «глазок для прокаженных» использовался теперь теми слугами, которые болели какой-нибудь заразной болезнью и не могли общаться с другими домочадцами. Беспорядочно выстроенное здание простиралось скорее вширь, чем ввысь, и приличествующую замку величественность придавали ему, собственно, только те четыре башенки по углам.

Мне забавно было наблюдать за Хани в роли хозяйки замка. Замужество, разумеется, изменило ее. Она светилась внутренним довольством. Эдуард боготворил ее, а Хани была из тех натур, кто постоянно требует любви. Без нее она чувствовала себя несчастной. Она хотела, чтобы ее любили и лелеяли больше, чем других. Ну, что же, у нее были все основания быть довольной, ибо я никогда не видела, чтобы муж был так предан своей жене, — разве что покойный лорд Ремус по отношению к Кейт.

С Хани я могла говорить откровенно. Я знала, что она ненавидит моего отца как никого другого на свете. Она никак не могла простить ему того, что, когда она была ребенком, он не хотел принять ее в дом и делал вид, что ее не существует.

Ей хотелось говорить о нем, но я отказывалась слушать, потому что мне самой было неясно, как к нему относиться. Я знала теперь, что он являлся не только моим отцом, но и отцом Кэри, поэтому мы с Кэри не могли пожениться. Я знала теперь, что он, представляясь святым, чье появление на земле было чудом, на самом деле по ночам прокрадывался в постель Кейт — или она в его постель? в том самом доме, где спала моя мать. И все это время Кейт притворялась маминым лучшим другом и любящей родственницей.

Мне думается, что матушка внушила Хани заботу обо мне, а Хани всегда старалась ублажить мою мать. Возможно, матушка дала Хани еще один совет, касающийся меня, поскольку с тех пор, как я появилась в Усадьбе, Хани дала несколько званых обедов и приглашала на них местных сквайров.

Как раз на другой день после той странной встречи на Мысе, так взволновавшей меня, она сказала:

— Завтра к нам ни обед пожалуют сэр Пенн Пенлайон и его сын. Они наши близкие соседи. Сэр Пени — очень влиятельный человек в здешних краях. Он владелец нескольких судов, и его отец тоже занимался морской торговлей.

Я пробормотала:

— Это судно, которое пришло на днях…

— Да, — сказала Хани, — это «Вздыбленный лев». Все их корабли носят имя «Львов». Есть «Боевой лев», «Старый лев», «Молодой лев». Где бы ты ни увидела «львиное» судно, можешь быть уверена, что оно принадлежит Пенлайонам.

— Я видела на Мысе человека, которого называли «капитан Лайон».

— Это капитан Пенлайон. Я с ним еще не знакома. Но, полагаю, он вернулся домой. Он был в плавании больше года.

— И они придут сюда!

— Эдуард считает, что мы должны выказать добрососедские чувства. Их имение в двух шагах отсюда. Ты можешь видеть дом из западной башни.

При первой же возможности я поднялась в западную башенку и увидела высоко на скале большой дом, обращенный к морю.

«Интересно, — подумала я, — что он скажет, когда узнает, что девушка, которую он оскорбил, — а я упорно считала его обращение со мной оскорбительным, — является гостьей Эннисов?» Я почти с нетерпением ждала этой встречи.

Стояла осень, но валериана и гвоздики еще вовсю цвели. Лето выдалось умеренно теплое, и я гадала, какой окажется зима в Труинде. В обратный путь до Лондона можно было двинуться только с наступлением весны. Сознание этого меня угнетало. Я стала беспокойной и раздражительной. Мне хотелось уехать домой. Мне хотелось быть с матушкой и вести с ней бесконечные разговоры о моих несчастьях и получать от нее сочувствие. Не думаю, что я действительно желала все забыть, скорее испытывала некое наслаждение, растравляя свои раны и постоянно напоминая себе о том, чего я лишилась.

Но из-за того, что этот человек явится к нам на обед, я перестала думать о Кэри, точно так же, как тогда, при встрече в гавани.

«Что мне надеть?» — задавала я себе вопрос. Хани привезла с собой много парадных платьев, потому что она внимательно относилась к своей красоте, между тем как я перед отъездом кое-как собрала свои вещи без всякого интереса и втайне пожалела теперь об этом. Я выбрала бархатное платье, мягкими складками спадавшее от самых плеч. Оно было не слишком-то модным, потому что с прошлого года при дворе стали носить корсажи на китовом усе и фижмы, которые я считала нелепыми и безобразными. К тому же я терпеть не могла туго шнуроваться, что быстро входило в моду. Вместо прежних длинных локонов модные дамы завивали теперь волосы мелкими кудряшками и пышно взбивали, украшая прическу перьями и драгоценными камнями.

Но здесь мы вращались не в придворных кругах, так что могли себе позволить отстать от моды. Сама Хани всегда одевалась так, как больше пристало ее внешности; насчет этого у нее было безошибочное чутье. Мне кажется, она совершала как бы некий тайный обряд поклонения своей красоте. Хани не признавала взбитые кудри и китовый ус.

Наши гости прибыли точно к шести часам. Хани и Эдуард ждали их появления в холле. Я стояла рядом и, едва услышав, как лошади вступили во внутренний двор, почувствовала, что мое сердце забилось быстрее.

Крупный краснолицый мужчина быстрыми шагами вошел в холл. Он был похож на другого — того, что вошел следом, — очень высокий, с массивными широкими плечами и глубоким низким голосом. Все в сэре Пенне Пенлайоне было большим. Я сосредоточила на нем внимание, потому что не собиралась проявлять ни малейшего интереса к его сыну.

— Добро пожаловать, — сказал Эдуард, который выглядел хрупким и бледным рядом с этими гигантами.

Голубые, искрящиеся глаза сэра Пенна метнули быстрый взгляд. Казалось, вид хозяина и хозяйки дома привела его в благодушное настроение.

— Ну и ну! — воскликнул он, схватил Хани за руку и, притянув к себе, смачно поцеловал ее в губы. — Если это не самая прелестная леди в Девоне, я готов съесть «Вздыбленного льва», да, так я и сделаю, целиком, вместе с ракушками и всем прочим! Хани очень мило покраснела и сказала:

— Сэр Пенн, вы должны познакомиться с моей сестрой.

Я присела. Голубые глаза остановились на мне.

— Еще одна красотка, а? — сказал он. — Еще одна красотка! Две красивейших леди Девона!

— Очень любезно с вашей стороны называть меня так, сэр, — сказала я. — Но я не потребую от вас проглотить ваш корабль, если окажется, что вы ошиблись.

Он засмеялся громким утробным смехом, хлопая себя руками по бедрам.

«У него манеры неотесанной деревенщины», — подумала я.

А вслед за ним подошел приветствовать Хани его сын, после чего наступила моя очередь встретиться с ним лицом к лицу.

Узнавание было мгновенным. Он взял мою руку и поцеловал.

— Мы старые друзья, — сказал он.

Я подумала с презрением: «Лет через тридцать ты станешь в точности таким, как отец». Лицо Хани выразило удивление.

— Я видела капитана Пенлайона, когда ходила на Мыс, — сказала я холодно, не глядя на него.

— Моя сестра в восторге от кораблей, — пояснила Хани.

— Вот как? — Сэр Пени посмотрел на меня с одобрением. — Значит, она умеет распознать хорошую вещь, когда видит ее. Юная леди, по моему мнению, на свете есть только одна вещь, которая может быть прекраснее корабля, и это хорошенькая женщина!

Он подтолкнул локтем сына:

— Вот, Джейк тоже согласен со мной.

— Мы хотим услышать все о ваших путешествиях, — вежливо сказала Хани. Пройдемте в пуншевую комнату. Обед скоро подадут.

Она пошла впереди, указывая путь наверх по трем маршам каменной лестницы мимо столовой в пуншевую, и там мы уселись, а слуги Эдуарда обнесли нас мальвазией. Хани очень гордилась своими изящными венецианскими кубками, очень модными, которые она привезла с собой. Я полагала, что Пенлайоны никогда не видели ничего подобного.

Мы сидели довольно чопорно на своих креслах, спинки и сиденья которых были обиты гобеленами, вытканными двоюродной бабкой Эдуарда. Я боялась, что кресло вот-вот обломится под сэром Пенном, который сидел в нем, развалясь, нисколько не заботясь о его хрупкости, и Хани бросила мне взгляд, как бы говоря: нам придется привыкать к этим деревенским манерам.

Сэр Пени говорил, что чудесно иметь таких знатных соседей, которые любезно угощают своих гостей вином из роскошных венецианских кубков. При этом в его глазах так и прыгали огоньки, как будто он насмехался над нами и даже вроде презирал нас, — конечно, за исключением Хани, а может быть, и меня. Оба они и отец и сын — имели что-то наглое во взгляде. Они рассматривали нас, как бы оценивая наши личные достоинства, в манере, которая не могла не смущать.

— Вы надолго собираетесь здесь оставаться? — задал сэр Пенн вопрос Эдуарду.

Эдуард ответил уклончиво, что многое будет зависеть от обстоятельств. Его отец захотел, чтобы он приехал сюда и какое-то время присмотрел за здешними имениями. Все зависит от того, как пойдут дела в Суррейских владениях.

— А-а, — протянул сэр Пени, — вы, знатные семейства, имеете владения во всех частях королевства. Подумать только, молодой сэр, у вас наверняка бывают моменты, когда вы не в состоянии решить, то ли вы человек из графства Суррей, то ли из Дорсета или, может, какое-нибудь другое графство предъявляет на вас права!

— Мой отец владеет землями на севере, — сказал Эдуард.

— Надо же! Да у вас, оказывается, есть опора в каждом уголке государства, подвластного нашей королеве, молодой человек!

— Уверяю вас, это далеко не так, — ответил Эдуард. — И да позволено мне будет сказать, что ваши корабли плавают во всех известных частях океана!

— Вы можете это сказать, сэр, вы можете это сказать. И Джейк подтвердит вам, что так оно и есть. Он только что вернулся из долгого плавания, но так зачарован вашим обществом, что не подает голоса.

Джейк проговорил:

— Как видите, общество действительно восхищает меня.

И он взглянул на меня в упор, с насмешкой, потому что он был здесь, а я утверждала, что вряд ли он получит приглашение…

— Но я готов подтвердить слова отца. И я в самом деле лишь недавно вернулся из плавания.

— Мою сестру очень взволновало зрелище вашего корабля, входящего в гавань. Она видит плывущие суда из окна своей комнаты и, по-моему, никогда не устает наблюдать за ними.

Джейк подвинул свое кресло ближе ко мне. У них обоих были совсем не те манеры, каких мы вправе были ожидать. Этим людям не хватало приятности и деликатности в обращении. Они были откровеннее нас и грубее.

— Значит, вам понравился мой корабль? — спросил он.

— Мне нравятся все корабли.

— А вы молодчина! И вам не приходилось видеть их раньше?

— Мы живем около реки. Я часто видела речные суда под парусами.

Джейк от души расхохотался.

— Баржи да буксиры! — презрительно заметил он.

— И королевские барки. Я видела королеву, когда она плыла на коронацию.

— А сейчас вы видели королеву морей!

— Ваш корабль?

— «Вздыбленный лев», никто иной!

— Значит он царствует среди всех кораблей?

— Вот подождите, я возьму вас на борт. Я покажу вам судно. И тогда вы убедитесь сами.

Он наклонился ко мне. Я отшатнулась и холодно взглянула на него, что его как будто позабавило.

— Когда вас ожидать?

— Сомневаюсь, что вы дождетесь. Он поднял брови. Они были темнее, чем волосы, что придавало особую выразительность его синим глазам.

— Вы сомневались, что увидите меня здесь, но вот я здесь. А теперь вы говорите, что никогда не взойдете на мой корабль. Заявляю вам, что не пройдет и недели, как вы станете моей гостьей. Готов держать с вами пари, что так оно и будет.

— Я никогда не держу пари.

— Но все равно, вы придете!

Он склонился ко мне так, что его лицо вплотную приблизилось к моему. Я старалась смотреть на него равнодушно, но мне это плохо удавалось. Он, во всяком случае, прекрасно понимал, какое впечатление производил на меня. Я опять отодвинулась, и в его глазах вспыхнула насмешка.

— Да, — продолжал он, — на мой корабль! Не пройдет и недели. Держу пари!

— Я уже сказала, что не держу пари.

— Мы обсудим условия позже!

Я подумала, что было бы небезопасно очутиться с этим человеком наедине на его корабле.

Наш разговор прервался с появлением новой гостьи, мистрис Кроукомб, жеманной девицы средних лет. Как только она успела выпить с нами бокал мальвазии, слуга возвестил, что обед подан, и мы сошли по лестнице в столовую. Я находила ее одной из самых красивых комнат в Усадьбе. Сквозь окна в свинцовых переплетах мы могли видеть внутренний двор. Стены были увешаны шпалерами с изображением эпизодов из войны между Алой и Белой розами. Стол накрыли с большим вкусом и уставили бокалами венецианского стекла и блестящими серебряными блюдами. В центре стола Хани поставила букет из различных трав, выращиваемых ею в саду, и это выглядело очень изящно.

Эдуард сел во главе стола, и Хани — на другом конце. Справа от Хани сидел сэр Пенн, а слева — Джейк. По правую руку Эдуарда сидела я, а по левую — мисс Кроукомб, и это значило, что я помещалась рядом с Джейком, а мисс Кроукомб — с его отцом.

«Не могло ли быть так, что этого капитана Пенлайэна выдвигали в качестве очередного претендента на мою руку?» — задала я себе вопрос. Мысль разозлила меня. Неужели они думают, что заставят меня забыть Кэри, представляя мне одного за другим разных мужчин, от знакомства с которыми моя тоска по Кэри только усиливалась именно потому, что они были так на него непохожи.

Хани держала действительно превосходных поваров. Еда была великолепна: подавали говядину и молодого барашка, а также молочного поросенка, свиную голову и огромный паштет. Хани постаралась и здесь ввести тот симпатичный обычай чествования гостей, который был принят у нас дома: один из пирогов изготовили в виде парусника и на нем тонкими полосками теста выложили слова: «Вздыбленный лев». Можно представить почти детский восторг Пенлайонов: они смеялись до упаду и съели каждый по несколько огромных ломтей. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь ел с таким аппетитом, как эти двое. Еду они шумно и обильно запивали мускателем и мальвазией — винами, которые доставлялись из Италии и Леванта и становились все более модными.

Пенлайоны оказались также многоречивы и главенствовали в застольной беседе. Мисс Кроукомб явно обожала сэра Пенна, что было странно, если принять во внимание ее чопорность старой девы, давно разменявшей четвертый десяток, и, уж конечно, не того типа, чтобы завлечь такого человека, как сэр Пени, чьи аппетиты во всем, что только можно вообразить, были ненасытны. Он посматривал на Хани с выражением, которое я не могла назвать иначе, чем похотливым, и временами бросал на меня взгляд, полный комического сожаления. Я поняла его как намек на то, что он уступает своему сыну право ухаживать за мной. Его поведение казалось мне непростительным. Для него как будто не имело значения, что Хани — жена хозяина дома.

Однако Хани вроде ничего не замечала, или, возможно, она так привыкла к откровенному восхищению, что считала это в порядке вещей.

Я спросила Джейка, куда его завело последнее путешествие.

— На Берберийский берег, — сказал он. — Ну и плаванье! Море так штормило, что мы едва не перевернулись. Судно изрядно потрепало, и одно время казалось, что нам придется повернуть назад, чтобы кое-как доползти до родного порта, но потом мы решили наперекор всему рискнуть, доплыли до ближайшей гавани, подлатались и ухитрились довести до конца то, что задумали.

— Должно быть, вам тысячу раз приходится смотреть в глаза смерти за одно путешествие.

— Это так, мистрис, тысячу раз. Вот почему мы, моряки, так любим жизнь. А разве вы на суше никогда не сталкиваетесь с угрозой смерти?

Я помрачнела. Мне вспомнилось встревоженное лицо матери и как мой дед поплатился головой за то, что приютил друга, а второй муж моей бабки погиб на костре за свои убеждения. Я сказала:

— Это правда. Никто не может быть совершенно уверен сегодня, что доживет до завтра. Он опять наклонился ко мне:

— Поэтому нужно наслаждаться сегодняшним днем, пока он длится, ну а завтрашний пусть дьявол заберет!

— Вот какова ваша философия! И вы никогда не строите планы на будущее?

Его дерзкие глаза заглянули прямо в мои.

— О… часто. Но тогда я непременно добиваюсь поставленной цели. Все, чего я желаю, сбывается!

— Вы очень уверены в себе!

— Моряк должен быть всегда уверен в себе. И вот что я еще вам скажу: он всегда спешит. Видите ли, для него пустая трата времени — непозволительная роскошь. Когда вы соберетесь посмотреть мой корабль?

— Вы должны пригласить мою сестру и ее супруга, если они изъявят желание.

— Но я приглашал вас!

— Расскажите мне еще о ваших приключениях.

— На Берберийском берегу? Боюсь, из них не составишь приятного рассказа.

— Я и не сомневалась!

Я посмотрела через стол на мистрис Кроукомб, которая с девичьей застенчивостью просила сэра Пенна поведать ей о его морских приключениях. Он начал рассказывать фантастические истории, которыми, по моему убеждению, нарочно хотел нас всех шокировать. Казалось, что приключений у него было больше, чем у самого Синдбада-морехода. Он боролся с морскими чудовищами и сражался с дикарями. Пристав к берегу, он проникал в глубь страны и захватывал туземцев для работы на его галерах. Он подавил мятеж, выдержал ураган. Казалось, не было ничего на свете, чего бы он не совершил, и все, что он говорил, было густо переполнено скользкими намеками. Когда он рассказывал, как привел свой маленький отряд в африканскую деревню, я так и видела перед собой, как эти люди хватали женщин, подвергали их надругательствам, грабили, мародерствовали…

Мисс Кроукомб закрывала глаза рукой и густо краснела. Она была очень глупой женщиной и слишком уж явно показывала, что имела виды на сэра Пенна. Неужели она в самом деле думала, что он собирался жениться на ней? Мне было неловко смотреть на эту парочку.

Заговорили о Тенерифе. Это был самый крупный из группы островов, которые получили название «Собачьих островов», потому что, когда их открыли, там находилось множество собак. Теперь они известны как Канарские острова.

Тенериф находился в руках испанцев.

— Испанские псы! — проворчал сэр Пени. — Я бы всех их выбил прочь с океанских дорог, вот что я сделал бы… да и сделаю… я и еще несколько молодцов вроде меня.

Внезапно он разъярился, все его добродушие исчезло. Я увидела жестокий блеск в его глазах.

— Клянусь кровью Христовой! — вскричал он, стукнув кулаком по столу так, что венецианские бокалы жалобно зазвенели. — Эти собаки должны быть сметены с лица океана, потому что, заметьте, друзья, дело обстоит так: либо мы, либо они. Вместе нам слишком тесно!

— Но океаны так обширны, — возразила я; в этих людях было нечто такое, что побуждало меня противоречить им и, по возможности, доказывать их не правоту, и еще многое предстоит на них открыть!

Он свирепо посмотрел на меня, и глаза его сузились — булавочные острия голубого огня в морщинистых складках век.

— Тогда это многое откроем мы, мадемуазель. Не они. И где только я их ни увижу, я немедленно выкачу к бою свои пушки, я выкину их со всех морей и загоню туда, где им надлежит быть, и захвачу у них корабли с сокровищами!

— Сокровища, найденные ими?

— Сокровища! — Это уже голос Джейка над моим ухом. — В мире полно золота… нужно только уметь добыть его и привезти…

— Или выкрасть у того, кто уже нашел его? Ханн и Эдуард смотрели на меня в испуге. Мне было все равно, я, что называется, закусила удила и чувствовала, как огромная волна гнева накатывает на меня. Я должна была сразиться с этими людьми, и с отцом, и с сыном, несомненно разбойниками и пиратами. Да, разбойники и пираты оба, и спор с ними возбуждал меня, оживлял, что ни разу не случалось с тех пор, как я поняла, что потеряла Кэри.

— Ей-Богу, — сказал сэр Пенн, — можно подумать, что молодая леди — друг донов!

— Ни разу не видела ни одного!

— Смуглые дьяволы! Попадись они мне только, я бы вырезал у них печень и легкие, я бы послал их на дно морское, где им и место. Не держите сторону испанцев, деточка, или вы пойдете против естественного порядка вещей.

— Я не держу ничью сторону, — возразила я, — а только сказала, что если испанцы нашли сокровище, то оно им и принадлежит, так же, как оно было бы вашим, если бы вы нашли его.

— Ну-ну, только не вмешивайте сюда школьную логику, моя милочка! Найти еще не значит удержать, если речь идет об испанском золоте. Нет, есть только одно место, где по праву должны находиться сокровища, и это — английские корабли, а испанцев мы будем всеми силами вытеснять со всех морей.

— Но их много, и они совершили великие открытия!

— Это правда, их много, и мы собираемся позаботиться о том, чтобы их не было так много, и захватим открытые ими земли!

— А не лучше ли вам самим что-нибудь открыть?

— Не лучше ли? Не беспокойтесь, откроем! И откроем, и захватим. Потому что, запомните, юная леди, море принадлежит нам, и ни один прогнивший от сифилиса дон не отнимет у нас ни одной сажени морского пространства!

Сэр Пенн откинулся на спинку стула, раскрасневшись, почти разгневавшись на меня. Мистрис Кроукомб выглядела немного испуганной. Я почувствовала, что у меня горят щеки. Хани посылала мне взглядом сигналы замолчать.

Джейк сказал:

— Старая королева вовремя умерла. У нашей государыни леди Елизаветы совсем другой нрав.

— Ей-богу, правильно! — воскликнул сэр Пенн. — Мы будем защищать ее на море и на суше. И если какой-нибудь сифилитичный дон повернет свое рыло к этим берегам… Ей-Богу, он об этом пожалеет! Легко догадаться, что бы произошло, если б Мария осталась в живых, — продолжал Джейк. — У нас уже была бы инквизиция.

— Мы никогда бы этого не допустили! Слава Богу, есть еще мужчины и в Корнуолле, и в Девоне, которые встали бы стеной и положили этому конец, заявил сэр Пенн. — Но слава Богу, у нас теперь новая королева и она хорошо понимает, что народ в этой стране знать не желает папистов. Мария сожгла наших протестантских мучеников на костре, и, ей-Богу, я бы сжег живьем тех, кто попытался бы восстановить папизм в Англии!

Эдуард побледнел. На какой-то миг мне показалось, что он собирается протестовать. Хани, не отрываясь, смотрела на мужа, предупреждая и умоляя. «Будь осторожен!» — говорил ее взгляд, и, в самом деле, ему следовало быть осторожнее. Я спрашивала себя, что может произойти, если эти свирепые мужчины узнают, что хозяин и хозяйка стола, за которым они сидели, были приверженцами той веры, которую они презирали и ненавидели.

— Отчим моей матери был одним из этих мучеников, — услышала я свой собственный тонкий, ненатуральный голос.

Напряжение тотчас спало. Наша семья, оказывается, была семьей казненного, отсюда само собой следовало, что нас всех объединяла одна религия. Сэр Пенн поднял бокал и сказал:

— За нашу державную повелительницу, которая ясно дала понять свои намерения!

Мы все могли пить за здоровье нашей королевы — и выпили. Единодушие было восстановлено.

Заговорили о Коронации, и оба гостя охотно выслушивали несколько минут наши рассказы. После этого разговор перешел на местные темы толковали о приходских делах, о перспективах охоты на оленя; нас пригласили посетить Лайон-корт.

Гости ушли Поздно вечером. Поднявшись в свою комнату, я почувствовала, что мое возбуждение еще не улеглось, и села у окошка, понимая всю бесполезность попыток уснуть.

Вскоре в дверь постучали, и вошла Хани, одетая в длинную ночную рубашку голубого цвета. Ее чудесные волосы были распущены по плечам.

— Ты еще не легла?

Она села и пристально посмотрела на меня:

— Что ты о них думаешь?

— Неотесанные мужланы, — ответила я.

— Они живут вдали от Лондона и двора и, конечно, ведут себя по-другому.

— Дело не только в дурных манерах. Они заносчивы и самонадеянны…

— Это люди, которые командуют грубыми матросами. Им необходимо проявлять властность.

-..и нетерпимы, — продолжала я. — Как рассвирепел старший Пенлайон, когда он говорил об испанца! Они оба просто глупы. Как будто в мире не хватит места, чтобы все они могли заиметь все, что им хочется.

— Люди всегда домогаются того, что имеют другие люди. Это закон природы.

— Не природы, — возразила я. — Это — обычай, установленный жадными людьми при попустительстве глупцов.

— Ты произвела впечатление на капитана, Кэтрин.

— Мне до этого нет никакого дела.

— Он — яркая личность… и он, и отец.

— Отец, похоже, готов был утащить тебя прямо из-под носа Эдуарда.

— Даже он не посмел бы зайти так далеко!

— Я думаю, он зашел бы так далеко, как только смог. И его сын тоже. Я бы ни тому, ни другому не доверяла.

— Но ведь они — наши соседи. Отец Эдуарда сказал, что мы должны поддерживать добрые отношения с соседями, и особенно с Пенлайонами, которые имеют большую власть в здешних краях.

— Надеюсь, что мы не скоро увидим их снова!

— Если так, я буду очень удивлена. У меня есть подозрение, что капитан намерен ухаживать за тобою, Кэтрин.

Я саркастически засмеялась:

— Он хорошо сделает, если будет держаться подальше. Хани, ты это нарочно устроила!

— Дорогая Кэтрин, ты хочешь оплакивать свое горе вечно?

— Нет, не хочу, Хани. Но я не могу не делать этого!

— Если б ты вышла замуж и родила детей, ты забыла бы Кэри.

— Никогда!

— Так что же ты собираешься делать? Горевать всю жизнь?

— Прежде всего я собираюсь просить тебя не устраивать мне смотрины и не выводить парадом передо мной всех этих деревенских грубиянов. Пожалуйста, Хани, не надо больше!

— Ты переменишься. Ты просто еще не встретила того, кто тебе нужен.

— Сегодня вечером — безусловно нет! Как ты могла вообразить, что этот человек мог возбудить во мне что-нибудь иное, кроме желания быть от него как можно дальше?

— Но он красив, влиятелен, богат… По крайней мере, я так думаю. Тебе придется долго искать, прежде чем ты найдешь более подходящую партию.

— В тебе заговорила самодовольная матрона. Хани, я уеду домой в Аббатство, если ты не бросишь попыток найти мне мужа.

— Больше не буду, обещаю!

— Наверное, матушка попросила тебя об этом?

— Кэтрин, ей так мучительно жалко тебя!

— Знаю. И она ни в чем не виновата, благослови, Боже, ее любящее сердце! О, давай не будем говорить о моих несчастьях. Что, мы действительно обязаны посетить Лайон-корт? По-моему, они помешались на своем родстве с этим животным!

— Фигура льва — их эмблема. Говорят, лев изображен на всех их кораблях… Вообще, это удивительная семейка. Они вошли в большую силу уже во втором-третьем поколении. Я слышала, что отец сэра Пенна был простым рыбаком, который занимался своим ремеслом в маленьком корнуоллском рыбачьем поселке. Потом он построил несколько суденышек и уже посылал других рыбачить. И он строил все больше судов и стал вроде короля в своей деревне. Затем он перебрался через Тамар и основал свое дело в здешних местах. Сэр Пени рос как наследный принц, а став сам хозяином, приобрел еще больше кораблей, бросил ремесло и стал ходить в дальние плавания. Рыцарство ему пожаловал Генрих VIII, который сам любил корабли и предвидел, что авантюристы типа Пенлайонов могут принести большую пользу Англии.

Я зевнула.

— Ты устала? — спросила Хани.

— Устала от этих Пенлайонов.

— Мне кажется, в скором времени они опять уйдут в море — по крайней мере, сын.

— Будет очень приятно не видеть их больше!

Хани встала и открыла, наконец, главную причину своего прихода:

— Ты, надеюсь, поняла, что они фанатически относятся к религиозным убеждениям?

— О да! Но меня поразило, что они вообще их имеют!

— Мы должны быть осторожны. Нельзя, чтобы они узнали о том, что мы служили мессы в этом доме.

— Я и без того устала от этих конфликтов, — заверила я ее. — Можешь положиться на меня, я не пророню об этом ни слова.

— Похоже, — сказала Хани, — что поднимается движение против истинной веры.

— А которая из них истинная? — гневно спросила я. — Ты говоришь, что дорога в Рим — самая прямая Потому, что Эдуард верит в это, и иначе ты не смогла бы стать его женой. Мы знаем, что члены нашей семьи придерживались протестантских взглядов. Так кто же прав?

— Конечно, прав Эдуард… мы правы!

— В вопросах религии все люди, по-видимому, убеждены, что они правы, а те, кто с ними несогласны, — всегда не правы! Именно поэтому я отказываюсь принять ту или другую сторону.

— Тогда ты останешься без религии!

— Думаю, что я больше буду христианкой, если не стану ненавидеть тех, кто не согласен со мной. Я не люблю доктрин, Хани. Они приносят слишком много страданий. Мне не по пути ни с теми, ни с другими. Но сейчас я устала и у меня нет настроения вести богословские дискуссии.

Хани поднялась:

— Я прошу только одно, Кэтрин: будь осторожна!

— Можешь положиться на меня!

Она легко поцеловала меня в щеку и вышла. Я подумала о том, какая Хани счастливица, с ее потрясающей красотой, любящим мужем и убежденностью, что она обрела истинную веру.

Но мои мысли немедленно вернулись к нашим гостям. Я посмотрела на, простирающееся за окном море; там стоял на якоре его корабль. «Скоро, мелькнула у меня мысль, — я буду наблюдать из этого окна, как его паруса исчезают вдали». И я представила себе, как он стоит на палубе, широко расставив ноги, и громким голосом отдает приказания — и горе тому, кто ослушается! Я видела, как кровь стекает по клинку его сабли; я слышала его торжествующий смех и видела, как он захватывает пригоршнями золотые монеты и пропускает их сквозь пальцы, и глаза у него блестят тем же жадным блеском, с каким они смотрели на меня…

Преодолев мгновенную дрожь, я улеглась в постель, ощущая смутное недовольство собой оттого, что не могла выкинуть этого человека из головы.

Я проснулась. Комната была полна лунного света. Я не могла понять, как долго проспала, и продолжала лежать очень тихо, прислушиваясь к звукам за окном: внезапному шелесту листвы, уханью совы. Почему я, обычно спавшая так крепко, вдруг проснулась посреди ночи? Что-то разбудило меня?

Я закрыла глаза и попыталась опять погрузиться в сон и в этот момент услышала, как часы на башне пробили три раза. Это были необыкновенные часы, и все, посещавшие наш дом, обязательно выходили во внутренний двор полюбоваться на них. Их украшала фигура человека, очень похожего на покойного короля Генриха VIII, отца нашей государыни; она ударяла по колоколу, отбивая часы. Для здешних мест эти часы были диковинкой, хотя дома у нас находились двое-трое не менее интересных.

Три часа. Я встала и, закутавшись в шаль, отороченную мехом, подошла к окну и выглянула наружу. Мой взгляд тотчас отыскал «Вздыбленного льва», но не задержался на нем, так как дальше в море мне открылось великолепное зрелище: корабль, подобного которому я никогда не видела. Он гордо возвышался над водой и казался воплощением величия. Я мало знала о кораблях, кроме того немногого, чему научилась с тех пор, как приехала сюда, но сразу заметила, что бак у него не выдавался вперед, нависая над носом, а поднимался прямо вверх над выступающим носовым отсеком трюма.

Я никогда не видела такого корабля. Рядом с ним «Вздыбленный лев» выглядел маленьким и незначительным.

Я уже довольно долго сидела у окна, любуясь красавцем кораблем, когда вдруг заметила на его палубе колеблющийся огонек, а затем темное пятнышко на воде. Оно то исчезало, то появлялось вновь и становилось все ближе. Я внимательно всматривалась в него. Это оказалась маленькая шлюпка, направляющаяся к берегу.

Я снова посмотрела на «Вздыбленного льва» и подумала: «Вот бы он увидел это чудесное судно! Пусть бы он сравнил с ним своего драгоценного „Льва“!»

Я совершенно ясно видела маленькую лодку, прыгавшую на волнах. Потом она опять исчезла, и я напрасно искала ее взглядом. Но большой корабль никуда не делся. Я смотрела и ждала, но ничего больше не произошло.

Услышав, как часы на башне пробили четыре часа, я вдруг почувствовала, что замерзла.

Корабль оставался на месте, но лодки нигде не было видно. Я легла обратно в постель, но долго не могла согреться. Наконец, мне это удалось, и я незаметно уснула. Было уже позднее утро, когда я проснулась. Сразу вспомнив события ночи, я подбежала к окну. Ни следа не осталось ни от корабля, ни от шлюпки. Один «Вздыбленный лев» горделиво колыхался на волнах, и никакого царственного незнакомца не было рядом, чтобы его унизить.

Как великолепен был этот ночной пришелец! Мне ничего подобного не приходилось видеть. И, глядя теперь на пустынную гладь моря, я недоумевала, был ли он наяву или только привиделся мне?

Нет. Я действительно просыпалась ночью. Что меня разбудило? Инстинкт? Предчувствие? Потом я подошла к окну и увидела тот корабль.

Или мне это все же приснилось? Накануне вечером было много разговоров о кораблях. Эти люди — и особенно младший — так врезались мне в память, что я не могла о них забыть. Возможно, это был сон. Но нет, конечно, я проснулась. Я видела этот корабль. Но не из-за тех ли картин, которые возбудили в моем воображении эти двое, показалось мне судно таким большим и великолепным?

Я, разумеется, знала, что именно я видела, но не собиралась об этом рассказывать. Хани и Эдуард подумали бы, что Пенлайоны произвели на меня слишком сильное впечатление, а это было последнее, в чем мне хотелось бы признаться.

В Труиндской усадьбе я ездила на резвой кобылке. Я с детства чувствовала себя в седле как дома. Нас учили ездить верхом с малолетства; ведь если надеяться только на свои ноги, то далеко от дома не уйдешь.

Я любила выезжать на прогулки каждый день и одна. Конечно, полагалось, что меня сопровождал грум, но я этого терпеть не могла. Моя малышка Мэриголд хорошо меня знала: она вместе со мной прибыла из Аббатства. Мы прекрасно понимали друг друга, и звука моего голоса было достаточно, чтобы успокоить ее и заставить слушаться.

Наутро после визита Пенлайонов я решила прогуляться, но, едва отъехав от конюшен, услышала звучный голос Джейка Пенлайона. Итак, он уже опять здесь. Я поздравила себя с тем, что благополучно ускользнула от него. Я любила бывать на природе; здешний ландшафт отличался от местности вокруг Аббатства. Здесь были крутые холмы, извилистые тропинки, сосновые леса, и листва была более пышной из-за того, что климат теплее, чем на юго-востоке, и дожди намного обильнее. Я представляла себе, какие цветы должны были здесь распуститься по весне, и предвкушала встречу с этим временем года, когда я задумывалась над тем, решусь ли остаться на такой долгий срок вдали от дома.

В то время как я размышляла об этом, позади послышался стук лошадиных подков, и, повернув голову, я увидела Джейка Пенлайона, скакавшего галопом на могучем белом коне.

— О! — произнесла я беззвучно.

— Мне сказали, что вы поехали на прогулку, и я поехал по следу.

— Зачем вы это сделали?

— Чтобы поговорить с вами, разумеется.

— Мы разговаривали не далее как вчера вечером.

— Но нам еще очень многое надо сказать друг другу.

— Я так не думаю!

— Ну, хорошо, допустим, это мне нужно многое сказать вам.

— Допустим как-нибудь в другой раз!

Я вонзила пятки в бока Мэриголд, и она взяла с места; но он по-прежнему был рядом со мной. Я сразу увидела, что Мэриголд не обгонит его сильного жеребца.

— Моряк не может позволить себе долго ходить вокруг да около. Время — вот чего ему никогда не хватает.

Понимая, что мне не уехать от него, я придержала лошадь.

— Тогда скажите, пожалуйста, побыстрее то, что вы имеете сказать, чтобы я смогла продолжить свою прогулку.

— Мы можем с удобством болтать, продолжая нашу прогулку.

— Я не приглашала вас в провожатые!

— Какое это имеет значение? Я сам себя пригласил.

— И вы без колебаний навязываете свое общество, даже зная, что оно нежелательно?

— Я не знаю колебаний, если решаю, что хочу чего-то добиться!

— И чего же вы, скажите на милость, хотите сейчас?

— Вас.

Я усмехнулась:

— Странные у вас желания!

— Самые нормальные, уверяю вас!

— Я вас почти совсем не знаю. Мы встречались всего один раз.

— Дважды, — поправил он. — Разве вы забыли нашу встречу на Мысе? Ведь именно там все началось!

— Я понятия не имела, что что-то началось! Он схватил за повод Мэриголд. Его лицо вдруг помрачнело, стало жестоким.

— Вы не должны отрицать очевидное, мистрис, — сказал он. — Вы знаете, что именно началось!

— А вы, похоже, знаете обо мне больше, чем я сама, или, скорее, хотите, чтобы я в это поверила. Я не одна из ваших подружек, которые прибегают, едва вы поманите пальцем, и задыхаются от восторга, если вы свистнете им, как свистите своей собаке!

— Я всегда называл бы вас по имени, и вы могли бы всегда занимать в моем мнении гораздо более высокое место, чем то, которое я отвожу своим собакам.

— Когда вы отплываете? — спросила я.

— Через два месяца.

— Так нескоро?

— Так скоро, — ответил он. — За эти два месяца нужно переделать уйму дел. Я должен погрузить на судно съестные припасы, тщательно осмотреть его и отремонтировать, приготовить к долгому плаванию, подобрать команду и добиться руки леди… все одновременно.

— Желаю вам удачи. — Я повернула Мэриголд в сторону Усадьбы. — А теперь я должна попрощаться, так как мне с вами не по пути.

— Вы ошибаетесь. Ваш путь — мой путь.

— Я возвращаюсь в конюшни.

— Но вы только что выехали!

— Тем не менее, я возвращаюсь, — сказала я.

— Останьтесь и поговорите со мной!

— Я должна проститься.

— Вы боитесь меня!

Я взглянула на него с презрением.

— Если это не так, — сказал он резко, — почему вы не хотите остаться и поговорить со мной?

— Разумеется, я не боюсь вас, капитан Пенлайон. Но скажите наконец, ради Бога, то, что вы должны сказать, и я уеду!

— Вы мне понравились сразу, с первого же взгляда, и я не думаю, что вы не испытали ко мне ответного чувства.

— Чувства бывают разные!

— И многие из них вы ощутили, встретив меня!

— Я почувствовала, что вы нахал… наглец…

— Пожалуйста, не стесняйтесь в выражениях! — сказал он насмешливо.

— Словом, человек такого сорта, с каким у меня не было ни малейшего желания знакомиться.

— Но против которого вы не можете устоять!

— Капитан Пенлайон, — сказала я, — вы слишком высокого мнения о себе и о своем корабле.

— Ну, уж мой корабль, во всяком случае, прекраснейший из всех, что бороздят океан!

— Прошлой ночью я видела более прекрасный!

— Где?

— В бухте.

— Вы видели «Вздыбленный лев».

— Он был там, но был и тот, другой, в два раза крупнее и величественнее, и рядом с ним «Лев» казался карликом.

— Вы можете насмехаться надо мной, но прошу не трогать мой корабль!

— Я не насмехаюсь, а просто излагаю факты. Вчера ночью, выглянув из окна, я заметила на море самый красивый корабль из всех, когда-либо виденных мною.

— Самый красивый корабль, виденный вами, — это «Вздыбленный лев»!

— Нет, в самом деле, тот был более величественный и красивый. Такой большой, горделивый… как плавучий замок.

Он внимательно смотрел на меня.

— Вы видели, сколько у него мачт?

— Я думаю, четыре.

— А палубы? Они были высоко подняты?

— Да. Кажется, да. Он был такой высокий… Я не знала, что корабли могут быть такими высокими.

Похоже, он забыл про свой интерес ко мне. Ночной пришелец вытеснил у него из головы все другие мысли.

Он стал жадно расспрашивать меня. Я отвечала, как могла, но мое знание кораблей было скудным. Он не выразил протеста, когда я направила лошадь шагом в Труиндские конюшни, а просто поехал рядом со мной, выпаливая вопросы, досадуя на то, что я не могла описать во всех подробностях увиденный мною корабль.

Внезапно он взорвался:

— Не может этого быть! Но клянусь кровью Христовой, сдается мне, что вы описываете испанский галион!

Я не представляла себе раньше, насколько страстно религиозен был Эдуард. В Аббатстве матушка никогда не наставляла меня в рамках одной доктрины предпочтительно перед другими. Ее идеалом была веротерпимость, и я знала, что она не считала тот или иной способ отправления обрядов важнее, чем то, чтобы каждый жил по-христиански, насколько это возможно. Однажды она сказала мне:

— Религию людей мы познаем через их поступки по отношению к своим ближним. Какая добродетель в том, что человек славит Господа, если он жесток к Его созданиям?

Мало кто был согласен с ней. Покойная королева и ее министры жгли на кострах людей не потому, что те грабили или убивали, а потому, что верили не так, как предписывал Рим.

А теперь мы, повернулись по команде «Кру-гом!» и религиозные законы, существовавшие при Марии, упразднялись, а установленные ее предшественниками, — восстанавливались. Реформаторство опять верховенствовало, и, хотя возврат к Смитфилдским кострам казался невозможным, было опасно идти против господствующей церкви, которую установила и поддерживает королева.

Насколько тверда королева в свои взглядах, я не могла сказать с уверенностью. Вряд ли она могла забыть годы, полные опасностей, когда она чуть было не лишилась головы. Тогда ей приходилось кривить душой, хотя, возможно, она и в то время втайне склонялась к Реформации. И в самом деле, если бы не ее протестантство, она, скорее всего, не была бы сейчас на троне.

Теперь, разумеется, у нее были серьезные политические причины твердо придерживаться протестантских взглядов. По ту сторону Ла-Манша находилась королева Франции, которая также была королевой Шотландии и, как считали многие, законной королевой Англии: Мария Стюарт, внучка Маргарет, сестры покойного нашего короля Генриха VIII. Поэтому многие говорили, что она являлась прямой наследницей английского трона, в то время как Елизавета, чей отец отстранил свою законную супругу, Екатерину Арагонскую, ради женитьбы на матери Елизаветы, Анне Болейн, была внебрачной дочерью и не могла притязать на корону.

Истовая католичка, Мария Стюарт стала знаменем тех, кто желал вернуть Англию в лоно папистской церкви. Поэтому Елизавета неминуемо должна была выступить лидером протестантизма. Я не сомневаюсь, что нашу королеву побуждала к этому не столько религия, сколько политика.

Но эта политика существовала. Те, кто служил мессу и молился по римскому обряду, являлись потенциальными врагами королевы, так как они хотели привести страну назад к католицизму, и, если бы это произошло, Мария Стюарт, а не Елизавета Тюдор была бы признана королевой Англии.

Поэтому в том, как молились Хани и Эдуард, таилась для них серьезная опасность.

Я знала, что в домовой церкви, или, вернее, небольшой капелле, за закрытыми дверями проводились службы. Я знала, что под алтарным покровом скрывалась потайная дверца, и догадывалась, что за этой дверцей прятали священные изображения и церковную утварь, необходимую для отправления мессы.

Я не принимала в этом участия, но знала, что несколько человек из прислуги там присутствовали. Меня это не очень занимало до того вечера, когда Пенлайоны с такой злобой говорили о донах. Я убедилась, как нетерпимы они могут быть к тем, кто думает иначе, чем они, и как опасны.

После того дня каждый раз, как я проходила мимо капеллы, меня охватывало острое чувство тревоги.

Дженнет, молоденькая девушка, которую я привезла с собой из Аббатства, занималась уборкой моих платьев. Она почти в экстазе водила рукой по ворсу моего бархатного плаща.

Дженнет была на год младше меня — маленькая, очень живая, с густой гривой темных кудрей. Я заметила, как кое-кто из мужской прислуги провожал ее взглядом и решила, что ее следует предостеречь.

Дженнет работала, а глаза у нее так и сверкали, и я спросила, нравится ли ей в этой новой обстановке.

— О да, мистрис Кэтрин! — ответила она с жаром.

— Значит, тебе здесь нравится больше, чем в Аббатстве?

Она вздрогнула:

— О да, мистрис! Здесь вроде как более открыто. В Аббатстве… там были духи… все это говорили. И мало ли что там могло случиться…

Дженнет была неисправимой болтуньей и сплетницей. Я слышала, как он тараторила с другими служанками. Дать ей только повод — она многое могла бы мне порассказать.

— Значит, ты считаешь, что здесь все по-другому?

— О да, мистрис! Подумайте, ведь в Аббатстве… я там ночи напролет дрожала на своем тюфяке, даже когда спала не одна. Младшая Мэри клялась, что видела однажды в сумерках монахов, идущих процессией в церковь. Говорила, они были в длинных рясах и вроде пели псалмы. Нам рассказывали, какие ужасы там раньше происходили, а ведь всякий знает, что там, где случилось что-то страшное, обязательно появятся привидения.

— Но ты-то никогда не видела привидений, Дженнет?

— Нет, мистрис, но я их там чуяла, а это одно и то же. Здешнее место больше смахивает на то, каким должен быть настоящий замок. Духи и здесь могут появиться, в очень многих домах они водятся, но здесь это были бы обыкновенные привидения: бедная леди, погибшая от несчастной любви, или джентльмен, который промотал наследство и выбросился из окна башни, — словом, привидения как привидения. Но в Аббатстве они были ужасны. Монахи и силы зла… О, там творилось зло, это уж точно! Моя бабушка помнит, как пришли люди и что они делали… Ну, а здесь все по-другому. И к тому же здесь корабли. О, мне так нравится смотреть на корабли! Дженнет хихикнула.

— А этот капитан Пенлайон, мистрис! Я сказала Мэри: «Никогда не видела такого прекрасного джентльмена!». И Мэри говорит то же самое, мистрис!

Во мне вдруг вспыхнуло сильное раздражение. Итак, служанки обсуждают его. Я представила себе, как он важно, вразвалку проходит мимо них, быть может, оделяя поцелуем самую хорошенькую, взяв ее на заметку, как возможную добычу. Право, меня тошнило от этого человека.

Но что это я? Зачем болтаю с Дженнет? Я сказала:

— Пожалуйста, убери это все побыстрее, Дженнет. Не болтай так много. Тебе что, больше делать нечего?

Дженнет, естественно, сбитая с толку внезапной переменой в моем поведении, повесила голову и слегка покраснела. Я надеялась, что достаточно ясно дала понять мое полное равнодушие к капитану Пенлайону.

Дженнет занялась было делом, но вскоре выглянула в окно и стала что-то рассматривать во дворе.

— Что там, Дженнет?

— Там молодой человек, мистрис.

Я подошла и встала рядом. В самом деле, там стоял молодой человек; он был облачен в красновато-коричневый дублет и зеленые штаны. У него были очень темные, прямые, гладко расчесанные волосы. Почувствовав наши взгляды, он посмотрел вверх и отвесил нам изысканный поклон.

Я крикнула вниз:

— Кто вы?

— Добрая госпожа, — крикнул он в ответ, — если вы — хозяйка этого дома, я желал бы поговорить с вами.

— Боже мой, — выдохнула Дженнет, — но до чего же пригож! Я сказала:

— Я не хозяйка дома, но сойду вниз и поговорю с вами.

Я вышла в холл вместе с Дженнет, следовавшей за мной по пятам, и открыла обитую железными гвоздями наружную дверь. Молодой человек еще раз поклонился, очень почтительно.

— Боюсь, хозяйки нет дома. Может быть, вы изложите свое дело мне?

— Я ищу работу, миледи.

— Работу? — переспросила я. — Какого рода работу?

— Я не особенно разборчив. Буду благодарен за все, что подвернется.

— Управление хозяйством не в моих руках. Я здесь только гостья.

— Может быть, мне попробовать поискать хозяина? — с энтузиазмом предложила Дженнет.

Он бросил ей благодарный взгляд, и она очень мило покраснела.

— Пожалуйста! — сказал он.

Дженнет убежала, а я спросила молодого человека:

— Как ваше имя?

— Ричард Рэккел, мистрис.

— Откуда вы?

— Я прибыл с севера. Думал, что на юге легче пробить себе дорогу, чем в моих родных местах.

— А теперь, наверно, вы хотите поработать здесь немного, а потом двинуться на поиски новых приключений?

— Смотря, как обернется дело. Я везде присматриваюсь, ищу, где бы можно было осесть навсегда.

К нам часто являлись люди, искавшие работу, особенно на исходе лета, к Михайлову дню. Они нанимались работать в поле, молотить, веять, засаливать мясо (часть скота забивали в эту пору из-за нехватки запасенных на зиму кормов). Но этот молодой человек чем-то отличался от обычных поденщиков.

Я спросила, случалось ли ему работать в поле, на уборке хлебов. Он ответил, что нет, но он умеет управляться с лошадьми и надеется, что в конюшне найдется для него местечко.

В этот момент появился Эдуард. Он въехал во двор — элегантный мужчина, который за последние дни стал как будто еще более изящным и хрупким Наверно, я воспринимала его так по контрасту с Пенлайонами.

— Эдуард, — сказала я, — этот юноша ищет работу.

Эдуард был всегда неизменно вежлив и, на мой взгляд, всегда полон рвения сделать доброе дело. Он был очень популярен среди работников, но, мне кажется, они его слегка презирали. Для них такое мягкое обращение казалось слишком непривычным.

Эдуард пригласил молодого человека в зимнюю, отапливаемую гостиную и приказал принести для него кружку эля. Не многие наниматели относились так к рабочему люду, но мечтатель Эдуард не считал, что его богатство и знатность возвышают его над другими. Он знал, что был ученее, воспитаннее, имел более изящные манеры, чем какой-нибудь батрак с фермы; но если человек умел себя вести и был сколько-нибудь образован, он не считал его ниже себя только потому, что тот был, скажем, сыном доктора или стряпчего, а Эдуард — сыном лорда. Хани постоянно твердила мне:

— Эдуард — сама доброта. Она была права.

Я, разумеется, не сопровождала их в зимнюю гостиную, а ушла к себе в спальню, где Дженнет снова взялась за уборку моей одежды.

— О, мистрис Кэтрин, — воскликнула она, — как вы думаете, подыщет хозяин место для него?

— Мне кажется, он не подходит для тяжелой работы в поле, а там как раз и требуются рабочие руки в это время года.

— Он, в самом деле, выглядит настоящим джентльменом, — сказала Дженнет, расправляя мой крылатый чепчик. — Мужчины с севера — самые красивые.

— Ты слишком интересуешься мужчинами, Дженнет, — сказала я строго.

— О, но они действительно интересные создания, мистрис!

— Я должна предупредить тебя. Ты прекрасно знаешь, что может случиться с девушками, которые не берегут себя, как следует.

— О, мистрис, вы имеете в виду моряков, которые сегодня — здесь, завтра там. А молодой Ричард Рэккел — он уж если пришел, так здесь и останется и всегда будет в ответе за все, что натворит.

— Дженнет, я замечаю, что тебе нравится привлекать мужское внимание!

— О, мистрис! — Она залилась румянцем и хихикнула.

Я продолжала строгим тоном:

— Если этому молодому человеку повезет получить здесь работу, ты хорошо делаешь, если подождешь, пока он проявит к тебе интерес, прежде чем выдать свой к нему.

— Но он еще мальчик, мистрис, — возразила Дженнет, блестя глазами, и я рассердилась на нее, так как знала, что она мысленно сравнивает юного Ричарда Рэккела с капитаном Пенлайоном.

Для Эдуарда было очень характерно, что он все-таки нашел место для Ричарда Рэккела в нашем доме. Он вошел в соляр,[4] где сидели мы с Хани, она — за вышивкой, я праздно глядя на нее, и, усевшись около нас, сказал:

— Я определил Рэккела на конюшни. Там понадобится еще один конюх, хотя не знаю, подойдет ли он для этого. Он внешне не похож на конюха, но с лошадьми управляться умеет, это точно. Со временем мы подыщем ему другое занятие. По-моему, из него получился бы отличный секретарь; жаль, я не нуждаюсь в секретаре.

Хани улыбнулась мужу поверх своих пялец. Она всегда была нежна и ласкова с ним, а он, разумеется, обожал ее. Она выглядела неотразимо в такой позе — с иглой в застывшей руке и с тихим, задумчиво-спокойным выражением лица.

— Ну, что же, — сказала Хани, — пусть послужит пока на конюшне, а если возникнет другая вакансия — он всегда будет под рукой и сможет получить ее.

— Приятный юноша, — заметил Эдуард, — и довольно образован, мне кажется.

— Он говорит со странным акцентом, — вмешалась я.

— Это потому, что он с севера. Их речь иногда так отличается от нашей, что трудно бывает ее понять.

— Но речь Ричарда совершенно понятна.

— Все дело в том, что этот молодой человек не без образования… Не такого сорта, как те, кто обычно обивают пороги в поисках работы.

— Дженнет мне говорит, что он молчалив и скрытен. Она, не теряя времени, познакомилась с ним. Эдуард откашлялся и сказал:

— Томас Элдерс собирается навестить нас в конце недели.

Хани замерла на мгновение, ее игла застыла в воздухе. Я знала, что это сообщение обеспокоило ее.

Мне хотелось сказать им обоим, что меня незачем опасаться. Я никому не выдам того, что знала; а знала я то, что Томас Элдерс был католический священник, который странствовал от одного католического дома к другому; он являлся под видом гостя, старого друга одного из домочадцев, и во время своего пребывания он исповедовал и служил мессу, и тем самым рисковал навлечь гнев королевы на себя и на обитателей дома, приютившего его.

Он уже побывал у нас однажды. Тогда я мало задумывалась над этим, хотя сразу догадалась о цели его прихода.

Все в Англии ожидали, что с началом нового царствования придет более терпимое отношение к делам веры, и, в самом деле, оно не могло быть более жестоким, чем предыдущее правление; но для полной веротерпимости пора еще не настала; у королевы на это были веские причины, у ее министров — тоже. Мягко говоря, сейчас неразумно принимать у себя дома священников.

Когда я вспомнила свирепость воззрений Пенлайонов, мне стало не по себе.

Я сменила тему, снова заговорив о новоприбывшем Ричарде Рэккеле.

— У него, в самом деле, приятные манеры. Я знала одного человека с севера. Он приходил к моему отцу. Но тот и говорил, и вел себя совсем не так, как этот юноша.

— Не все люди скроены на один лад, — благодушно заметила Хани.

Потом она принялась говорить о соседях и, опасаясь, что скоро речь зайдет о Пенлайонах, я поднялась и оставила их вдвоем.

Джейк Пенлайон заезжал каждый день. В его поведении не было ни капли притворства. Он не скрывал, что являлся с одной целью: видеться со мной.

Как-то раз он заметил во дворе Ричарда Рэккела и сказал:

— А этого парня я уже раньше видел. Я запомнил его: он приходил в Лайон-корт искать работу.

— И у вас ничего не нашлось для него?

— Мне не понравилась его внешность. Больше похож на девушку, чем на парня.

— Вы полагаете, что каждый должен уметь рычать, как лев?

— О нет, эту привилегию я оставляю за собой.

-..или трубить, как осел, — добавила я.

— Это я предоставляю другим, но в слуге я не ищу ни льва, ни осла. А еще эти росказни, что он якобы пришел с севера!

— Почему росказни? Эдуард поверил ему.

— Эдуард всему верит. У него ложное представление, что все остальные ведут себя так же, как он, с его благородными принципами.

— Быть может, гораздо приятнее верить в лучшее, а не в худшее в людях до тех пор, пока ничто не доказывает обратное.

— Чепуха! Лучше быть всегда готовым к худшему!

— Как обычно, я не согласна с вами.

— Что приводит меня в восхищение! Я страшусь того дня, когда между нами наступит совершенное согласие.

Не могло быть сомнений, что наши словесные баталии доставляли ему огромное удовольствие. К моему удивлению, мне — тоже…

Когда однажды он не приехал в обычное время, я обнаружила себя стоящей у окна, ожидая его появления, надеясь, как я настойчиво уверяла себя, что он вовсе не приедет. Но у меня невольно сильнее забилось сердце, когда я увидела, наконец, на дворе его белую лошадь и услышала громкий голос, зовущий грумов.

Мы отдали визит в Лайон-корт — поместье, выстроенное отцом сэра Пенна. По обе стороны подъезда возвышались грозные фигуры львов с разинутыми пастями, и львиная маска украшала замковый камень арки над входом. Это было не такое старое строение, как Труиндский замок; его готический холл простирался в высоту до самой крыши здания. Центральный блок обрамлял внутренний двор, и от него отходили два крыла, западное и восточное. В них помещались спальни и жилые комнаты, а в центральном блоке были холл и парадная лестница, ведущая на галерею. Все это производило впечатление, но с нарочито показным, хвастливым оттенком. «Что и следовало ожидать, — сказала я себе, — от такого семейства». Пенлайоны не всегда владели богатством и, приобретя его, не могли отказать себе в удовольствии им похвастаться. Но в семье Эдуарда богатство было изначально, и он вырос с сознанием своего собственного и неотъемлемого права на обладание им.

Все же меня невольно захватил энтузиазм, с каким сэр Пени и Джейк относились к своему дому. В длинной галерее висели портреты основателя их состояния, отца сэра Пенна, который, очевидно, чувствовал себя весьма неловко в своем роскошном костюме; самого сэра Пенна, очень уверенного в себе; его жены, довольно хрупкой на вид леди, с растерянным выражением лица, и Джейка Пенлайона, самодовольного, надменного; яркие голубые глаза которого на полотне производили не меньшее впечатление, чем во плоти.

Сады поместья были чрезвычайно хороши. Сэр Пени держал целую армию садовников, которые трудились неустанно, сделав его земли достопримечательностью всей округи. Усыпанные гравием дорожки были симметричны, клумбы безукоризненны, хотя менее богаты красками, чем в разгар лета. В розарии еще цвели розы. Раскинулся там и аптекарский садик, который особенно заинтересовал Хани; в нем росли всевозможные лекарственные травы. Я сказала сэру Пенну, что моя бабушка — признанный авторитет по части трав и всяких других растений.

— В нашей деревне жила ведьма, — сообщила я ему. — Моя бабушка подружилась с ней, и та перед смертью передала ей свои рецепты.

— Ведьмы, — сплюнул сэр Пени. — Я бы повесил это дьявольское отродье!

— Но она, по-моему, была добрая ведьма. Она лечила людей.

— Моя дорогая юная леди, нет такого понятия, как добрая ведьма. Она служит аду, и ее цель и предназначение — предать других людей силам ада. Пусть только появится в наших местах какая-нибудь ведьма, и ее тотчас вздернут за тощую шею, это я вам обещаю!

— Я бы не стала настаивать на выполнении такого обещания, — сказала я, сама удивляясь, почему меня все время подмывает пререкаться с этими Пенлайонами.

— Только не начинайте мне восхвалять ведьм, моя милая. Не одна женщина попала в беду, примкнув не к той стороне!

— Единственно верный и безопасный путь, я вижу, — это примкнуть к правой стороне, то есть, разумеется, к вашей, — съязвила я.

Но ирония не дошла до сэра Пенна.

Нам показали воздвигнутые там и сям статуи, солнечные часы и фонтаны, тисовые деревья, подстриженные в виде фантастических фигур. Сэр Пени очень гордился своим садом.

Во время этого визита Джейк пригласил нас всех на борт «Вздыбленного льва». Я хотела отказаться, но это было невозможно, раз Хани и Эдуард приняли приглашение.

Спустя несколько дней после посещения нами Лайон-корта я, как обычно, выехала на послеполуденную прогулку, а когда вернулась, Дженнет поджидала меня у конюшни.

— Ах, мистрис Кэтрин, — взволнованно сказала она, — случилось что-то ужасное. Наша госпожа упала; она повредила себе ногу и просит, чтобы вы тотчас поспешили к ней. Я должна вас проводить.

— Где она?

— Она на борту «Вздыбленного льва».

— Этого не может быть!

— Но, мистрис, это так. Она отправилась туда с визитом.

— А хозяин?

— Он вроде не смог пойти. Он сказал: «Иди одна, моя дорогая», — и хозяйка пошла.

— Одна на «Вздыбленный лев»!

— Но капитан пригласил их и готовился к приему. Все случилось как-то неожиданно.

— Как же так? Я ведь тоже должна была пойти!

— Ну, они так и сказали, что пойдут без вас, мистрис. И потому… хозяина срочно вызвали, вот хозяйка и пошла одна.

Меня охватил гнев. О чем Хани думала, отправляясь одна на корабль, который был под командой такого человека?

-..И потом она споткнулась и повредила ногу, и капитан прислал посыльного, и я должна без промедления доставить вас туда!

Поступок Хани заставил меня задуматься. Я никогда не могла по-настоящему ее понять. Во мне часто возникало ощущение, что у нее есть какие-то секреты. Неужели этот самодовольный, хвастливый пират чем-то привлек ее, и она изменила Эдуарду?

Этого не могло быть. Но если она находилась одна на его судне и послала за мной, чтобы я подтвердила, что была с ней все время…

В этом был смысл.

Я представила себе чуткое, нервное лицо Эдуарда, и на меня нахлынуло огромное желание защитить его от любой некрасивой истины. Я сказала:

— Я сейчас же иду, Дженнет.

Она услышала это с видимым облегчением, и мы тотчас поспешили вниз по аллее, ведущей из усадьбы, почти бегом проделав весь путь до Мыса, где маленькая шлюпка ждала нас, чтобы доставить на корабль.

Лодка ныряла в волнах, и, глядя назад на берег, я могла видеть башенку Труинда, из которой обычно любовалась судами и морем.

Джейк Пенлайон стоял на палубе, явно поджидая нас. Я ухватилась за веревочный трап, и меня подняли на борт прямо в его объятия.

Он засмеялся:

— Я знал, что вы придете!

Один из матросов поднял на борт Дженнет.

— Отведите-ка меня лучше к сестре, — сказала я.

— Прошу сюда.

Он взял меня за руку, как бы для того, чтобы провести меня по палубе. Я спросила:

— Почему она оказалась здесь без Эдуарда? Я не понимаю.

— Она хотела посмотреть мой корабль.

— Ей следовало подождать, пока мы все собрались бы это сделать. Нам надо быстрее свезти ее на берег. Это будет нелегко, если она повредила ногу. Насколько это серьезно? О, Боже, я надеюсь, что кости целы!

Он провел меня вверх по лесенке и распахнул дверь:

— Моя каюта.

Мне она показалась просторной — насколько могут быть просторны корабельные каюты. На переборке (так это называлось, как я узнала позже) висел тканый ковер. Я увидела шкафчик с книгами, полку с инструментами и на столе вращающийся глобус с изображением земной поверхности. На стене висели медная астролябия, компас, склянки и какой-то длинный, крестообразный предмет, который, как я позднее узнала, был не что иное как арбалет.

Я мельком заметила все это, пока мои глаза искали Хани.

Когда мне стало ясно, что ее там не было, меня пронзил страх, который наполовину был волнующим предчувствием.

— Где моя сестра?

Он засмеялся, захлопнул дверь и прислонился к ней.

— Возможно, у себя в саду. Или в кладовой.

Занимается делами, которые составляют радость и долг каждой хозяйки.

— В саду! Но мне дали понять…

— Разве я не говорил вам, что не позднее, чем через неделю, вы будете на борту моего корабля?

— Но меня уверили, что здесь моя сестра…

— Однако ведь, на самом деле, вы не поверили, не так ли?

— Но…

— А, бросьте, вы же хотели принять мое приглашение, разве нет? И я тоже этого хотел. Так почему мы должны беспокоиться о том, какие средства привели к счастливому исходу?

— Я не беспокоюсь, — сказала я.

— А должны бы, если вы действительно возмущены, а не притворяетесь возмущенной!

— Мне кажется, вы сошли с ума!

— Мой рассудок всегда при мне, и я никогда с ним не расстанусь.

— Я хочу уйти, — сказала я.

— А я хочу, чтобы вы остались. Я капитан этого судна. Здесь все повинуются моим приказам!

— Пусть повинуются те несчастные создания, что, служат вам. Они, бедняги, в вашей власти!

— А вы — нет, так?

— С меня довольно этого безумия!

— Но мне никогда не будет довольно! Он подошел ко мне и обвил меня руками, стиснув так крепко, что я оказалась как будто в тисках.

— Капитан Пенлайон, без сомнения, вы — сумасшедший. Вы отдаете себе отчет, что моя семья никогда не простит такого оскорбления?

Он засмеялся. Я заметила, что наружные уголки его глаз были слегка приподняты и брови повторяли этот наклон. Это придавало его лицу выражение, одновременно и плутовское, и сатанинское. Я попыталась высвободиться.

— Отпустите меня! — закричала я, стараясь лягнуть его по ногам. Но он держал меня таким образом, что мои старания были тщетны. Я подумала, что он многих женщин держал вот так, и представила себе, как он совершает набеги на далекие селения и как он и его люди обходятся с пленными женщинами…

— Вам не убежать, — насмешливо сказал он, — не стоит и пытаться. Вы в моей власти.

— Хорошо, что вы от меня хотите?

— Вы сами знаете!

— Если я права в своих предположениях…

— А я уверен, что вы правы…

-..то я считаю ваши манеры отвратительно грубыми. Я вижу, что вы мужлан, совершенно не похожий на…

— На франтоватого джентльмена, которого вы имели несчастье встретить когда-то. Ну, а сейчас, милая девушка, вы встретили мужчину, которому пришлись по вкусу, и, несмотря на отсутствие у него хороших манер вы, находите его неотразимым!

Он разжал объятия и, охватив руками мою голову, отклонил ее назад, и его губы коснулись моих… «Теплые, отвратительные», — твердо сказала я себе. Я пыталась увернуться, протестовать, но бесполезно. Невозможно было вырваться из его яростных объятий.

Когда он, наконец, отпустил меня, я вся содрогалась от бешенства.

— Как вы смеете так обращаться со мной? Я никогда…

— О, конечно, вы никогда раньше так не целовались. Но не беспокойтесь. Это не в последний раз!

Меня охватил испуг. Я была одна на его корабле, куда меня завлекли обманом. На борту находились люди, но это были его прислужники.

Он угадал мои мысли.

— Это возбуждает, а? Вы в моей власти и не можете уйти, пока я этого не пожелаю. Я могла только повторить:

— Вы не посмеете тронуть меня!

— Теперь, когда я убедился, что ваш пыл под стать моему… Притом, что я честен и не делаю тайны из своих желаний, а вы лживы и скрываете свои, изображая отвращение!

— Никогда не слышала такой чуши! Вы — отвратительный грубый пират, и я ненавижу вас!

— Вы слишком яростно протестуете!

— Вас за это повесят! Моя семья…

— О да, — сказал он. — Вы — девица из хорошей семьи. Это соображение мы приняли во внимание.

— Кто это, — мы?

— Мой отец и я, а с какой целью — вы прекрасно отдаете себе отчет.

— Я отказываюсь обсуждать эту неприятную тему.

— Это захватывающе интересная тема. Отец сказал мне: «Тебе пора жениться, Джейк. Пенлайонам нужно пополнение. Эта девушка произведет хорошее потомство. Самое время уложить ее в постель. Но на этот раз сделай все по закону. Я хочу внуков».

— Я отказываюсь оставаться здесь и терпеть эти оскорбления. Ищите в других местах производительницу маленьких Пенлайонов!

— Зачем мне искать, если я уже нашел ее?

— Полагаю, надо прежде получить ее согласие?

— За этим дело не станет!

— Вы, должно быть, считаете себя одним из богов, сошедшим с Олимпа? Смешная иллюзия!

— Другие, возможно, питают такие иллюзии на мой счет. Я же знаю себя как человека, который ясно понимает, чего он хочет, и всегда добивается этого.

— Не всегда, — возразила я. — Если я включена в список ваших желаний ничего не получится!

— Существуют способы… Хотите, чтобы я вам это разъяснил?

Его лицо было совсем близко, и я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. Как мне хотелось, чтобы мое сердце не билось так гулко! Оно могло выдать мой страх или что-то иное! — словом то, что он возбуждал во мне.

— Вы отвратительны. Если не отпустите меня сию же минуту, я обещаю вам, что моя семья привлечет вас за это к суду!

— О, эта благородная семья! — сказал он. — Послушайте, моя прекрасная леди, нет ведь ничего оскорбительного в предложении брака!

— Оно оскорбительно, если исходит от вас.

— Не заходите слишком далеко, я дьявольски вспыльчив!

— Хочу предупредить, что я тоже!

— Я так и знал, что мы хорошая пара. Каких парней мы наделаем! Давайте начнем… сейчас! Брачные обеты принесем потом.

— Я сказала уже, что вам придется поискать в другом месте продолжательницу вашего рода!

— Я ее нашел и дал Богу клятву, что только вы будете рожать моих сыновей.

— Отойдите от меня и откройте дверь, — сказала я.

— При условии…

— Каком?

— Что вы дадите мне слово выйти за меня замуж… без промедления и забеременеть от меня, прежде чем я уйду в плаванье.

— А если я откажусь?

— Вы не оставляете мне другого выхода… Я промолчала, и грубым движением он швырнул меня на койку. Я в ужасе уставилась на него. Он начал хладнокровно снимать свою куртку. Я вскочила. Он рассмеялся.

— Вы должны понять, моя драгоценная девственница… по крайней мере, я предполагаю, что вы — девственница. Конечно. Я их сразу распознаю. Что-то есть такое во взгляде…

— Вы меня оскорбляете!

— Наоборот, я оказываю вам честь. Я выбираю только тех, кто достоин моей мужской силы!

— Вы, в самом деле хотите сказать, — проговорила я, — что, если я не дам согласия выйти за вас, вы возьмете меня силой, как какую-нибудь… какую-нибудь…

— Как какую-нибудь низкопробную девку. Хотя, заметьте, бывали у меня, случалось, и благородные леди. И совершенно напрасно делать большие глаза и недоверчиво смотреть на меня! Вы знаете, что я — человек слова. Разве я не обещал вам, что на этой неделе вы будете у меня на корабле? Ну, и как же мы решим? Повторяю, у моряков нет лишнего времени.

— Выпустите меня отсюда. Вы заманили меня в ловушку. Я пришла только потому, что…

— Потому, что вы этого хотели.

— Ничего на свете я не хотела меньше!

— Не верьте этому. Я знаю вас лучше, чем вы сами знаете себя.

— Дженнет сказала мне…

— Только не сваливайте вину на девушку! Она-то знает, когда ей следует повиноваться!

— Дженнет! Она знала про этот обман?

— Обман? Моя дорогая, я дал вам благовидный предлог, чтобы вы могли появиться здесь. Мое терпение истощается!

— Я должна выйти отсюда, — сказала я.

— Это ваш ответ.

Он неторопливо надел куртку, открыл дверь и повел меня вниз по лестнице. Дженнет ждала на палубе. Я подошла к ней и сказала:

— Ты солгала, Дженнет. Ты сказала мне, что мистрис Эннис находится здесь. Ты прекрасно знала, что ее здесь нет!

— Мистрис Кэтрин! Я… я… — Она смотрела на Джейка Пенлайона, стоявшего за моей спиной.

— Ты шлюха! — крикнула я и ясно представила себе, каким взглядом он смотрит на нее и как овладевает ею. Не было нужды соблазнять ее заманчивыми обещаниями, она и так была на все готова. Я знала Дженнет и, к моему стыду, ощутила сама мощную притягательность его мужского естества.

Джейк Пенлайон тихо рассмеялся.

— Доставьте меня сейчас же на берег, — сказала я. Я вся дрожала, спускаясь по трапу. И ни разу не оглянулась.

Пока мы плыли на шлюпке назад, Дженнет сидела с опущенной головой и было заметно, что она волновалась. Высадившись на берег, я быстро пошла прямо в Труинд, не дожидаясь Дженнет.

Я прошла в свою комнату, совершенно взбешенная, и, чувствуя потребность излить на кого-нибудь свой гнев, послала за Дженнет.

Она вошла, вся трепеща.

Я всегда довольно мягко обращалась со слугами. Хани держала себя с ними гораздо более высокомерно. Но я не могла выкинуть из головы воспоминание о насмешливых глазах этого человека, и мне хотелось выместить на ком-то свою боль, а эта девушка, которая слыла верной мне служанкой, предала меня.

Я резко повернулась к ней и крикнула:

— Итак, моя милая! Как ты объяснишь свое поведение?

Дженнет начала плакать.

Я схватила ее за плечи и потрясла. Тогда она, заливаясь слезами, проговорила:

— Я не хотела ничего плохого, мистрис. Тот джентльмен попросил меня… Он говорил со мной, как…

— Как! — передразнила я ее. — Как кто?

— Ну, говорил так любезно и сказал, что я кажусь славной девушкой…

— И он целовал тебя и тискал, как ни один мужчина не должен обходиться с порядочной девицей!

Я увидела по краске, вдруг залившей ее лицо, что так и было. И я дала ей пощечину. Не бедному лицу Дженнет предназначалась она, но его лицу. Я ненавидела его так сильно! За то, что он одурачил меня, за то, что он пытался обращаться со мной так же, как с Дженнет.

— Ты солгала мне. Ты сказала, что мистрис Эннис находится на «Вздыбленном льве». Ты — моя служанка и должна служить мне, а ты забыла свой долг из-за того, что этот развратник целовал тебя!

Дженнет опустилась на пол, закрыла лицо руками и разразилась громкими рыданиями. От дверей послышался голос:

— Кэтрин, что с тобой случилось? Хани стояла в дверях, безмятежная и прекрасная. Я ничего не ответила, и она прошла в комнату и посмотрела на плачущую Дженнет.

— Что это, Кэтрин? Обычно ты добра со слугами! Эти слова сказаны были тоном, который так живо напомнил мне матушку, что моя безумная ярость внезапно улеглась, и я почувствовала глубокий стыд за себя, за ту легкость, с которой я позволила себя обмануть, за мой безудержный гнев, обращенный на бедную, глупую маленькую Дженнет. Я сказала Дженнет:

— Ты можешь идти.

Она торопливо поднялась и вышла.

— Что все это значит? — озадаченно спросила Хани.

— Этот человек… Этот Пенлайон… — И я рассказала ей все, что произошло. Хани рассмеялась:

— Тебе бы следовало знать, что я не отправилась бы на корабль одна. Как ты могла быть так глупа, чтобы подумать такое?

— Я очень удивилась.

— Но поверила! Ты полагаешь, что он роковым образом очаровывает всех женщин подряд?

— Дженнет находит его неотразимым!

— Дженнет — девственница с наклонностями блудницы. Она станет жертвой первого встречного волокиты.

— Ты думаешь, она уже пала его жертвой?

— Это бы меня не удивило. Но ты слишком высокого мнения о его неотразимости, если думаешь, что я способна пойти к нему одна.

— Извини, пожалуйста. Это было глупо с моей стороны. Я не могу винить никого, кроме себя.

— Ну что же, по крайней мере, ты ускользнула невредимой. Это научит тебя остерегаться капитана в будущем.

— Насколько от меня зависит, я постараюсь никогда его больше не видеть. Что касается Дженнет, то меня от нее тошнит. Возьму в горничные какую-нибудь другую девушку. Дженнет, наверно, можно пристроить на кухне.

— Как хочешь. Возьми Люс. Эта девушка не доставит тебе никаких хлопот и вряд ли станет соблазном для мужчин.

— Я еще не рассказала тебе, как мне удалось отделаться от него.

— Так как же?

— Он сказал, что либо я даю ему обещание выйти за него замуж, либо он тут же овладеет мною!

— Славного же знакомого ты завела! — поддела меня Хани.

— В твоем доме, — напомнила я ей.

— Но ведь он уже завел с тобой знакомство прежде, чем ты появилась у нас!

Она, должно быть, заметила, как я была расстроена, потому что стала меня утешать:

— Ничего плохого не случилось! Он не может принудить тебя выйти замуж и не осмелится причинить вред дочери соседа и члену нашей семьи. Ведь суд пошлет его на виселицу! Так что это была просто бравада.

— Я слышала, что наша округа слывет вотчиной Пенлайонов.

— Не верь всему без разбора. Эдуард тоже имеет вес в здешних местах. Наши владения обширнее Пенлайоновских и принадлежат нам с незапамятных времен. А кто они такие, как не выскочки, недавно перебравшиеся сюда из-за Тамара?

— Ты утешила меня, Хани.

— Я рада. А теперь позволь мне рассказать свои новости. У меня будет ребенок.

— Хани! — Я подошла и поцеловала ее. — Это чудесно! И ты счастлива, я вижу. Ты изменилась. В тебе появилась этакая материнская безмятежность. А как матушка обрадуется! Она захочет, чтобы рожать ты приехала к ней. Да, ты должна поехать! Они с бабушкой будут ворковать над тобой и никому другому тебя не доверят. Эдуард доволен?

— Эдуард в восторге, и на этот раз я твердо намерена не разочаровать его!

Она намекала на выкидыш, который случился у нее в первый год замужества.

— Мы будем соблюдать величайшую осторожность, — сказала я и, в возбуждении от этой новости о грядущем младенце, забыла неприятный инцидент на корабле.

Мне не дозволено было забыть о нем надолго. В тот день у нас появился Томас Элдерс. Обычно он ночевал, на следующее утро служил мессу в домовой капелле и оставался иногда еще на одну ночь, прежде чем перейти в католический дом.

Его принимали не как священника, а как друга Эдуарда; он ужинал вместе с нами, и разговор за столом не касался религиозных тем. На следующий день отслужили мессу, и те из особо доверенных слуг, кто изъявил желание, приняли в ней участие. Другие же были в полном неведении о происходящем. Капеллу всегда держали на замке, поэтому тот факт, что ее двери были закрыты во время богослужения, не вызвал подозрений.

Я, конечно, не присутствовала в церкви, хотя знала обо всем, и это напомнило мне прошлое и тревогу моей матери и все ее страдания. У меня всегда было беспокойно на сердце, когда в доме бывал Томас Элдерс.

Утром я выехала на прогулку. Волнение, вызванное сообщением Хани, улеглось, и я опять стала думать о постыдном эпизоде, разыгравшемся в капитанской каюте на «Вздыбленном льве». Вернувшись с прогулки, я отвела Мэриголд в конюшню. Новый конюх, Ричард Рэккел, принял ее от меня. Я сказала:

— Мне кажется, у нее слетает подкова, Ричард. У него были выразительные глаза и довольно красивые черты лица. Он поклонился, и этот поклон не посрамил бы любой королевский двор.

— Ну как, вы прижились здесь? — спросила я. Он ответил, что, как ему кажется, хозяева им довольны.

— Я знаю, это не такая работа, к которой вы привыкли.

— Я привыкаю, мистрис, — ответил он.

Он вызывал у меня интерес. В нем было что-то загадочное. Я вспомнила, что Джейк Пенлайон недоверчиво отнесся к тому, что Ричард якобы пришелец с севера. И тут я мгновенно забыла Ричарда Рэккела, так как мои гневные мысли опять устремились к человеку, которого они, казалось, никогда не могли покинуть надолго.

Чтобы попасть в дом, мне нужно было пройти мимо капеллы. К тому времени месса, должно быть, шла к концу или уже закончилась.

И тут мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди от внезапно охватившего меня ужаса: маленькая дверь, ведущая к «глазку прокаженных», вдруг открылась и оттуда вышел Джейк Пенлайон. У меня молнией мелькнула мысль: из «глазка прокаженных» он мог видеть все, что творилось в капелле!

Его глаза имели свирепое выражение, пока не остановились на мне. Тогда они зажглись ярким голубым огнем.

— Какая удачная встреча, мистрис, — сказал он и, подойдя ко мне, хотел обнять. Однако я торопливо шагнула назад, и он позволил мне сделать это, но с таким видом, как будто давал понять, что уважает мое нежелание, но мог бы спокойно не принимать его во внимание.

— Что вы здесь делаете?

— Что еще я могу делать, как не искать случая видеть мою невесту?

— И кто же она? Горничная Дженнет, которой по-прежнему вы увлекаетесь?

— Служанка, будь она шлюхой или благонравной девицей, не может быть моей невестой. Та, кому мне было угодно оказать эту честь, стоит передо мной!

— Вы хотите сказать: та, которую вы пытались обесчестить!

Я повернулась, чтобы уйти, но он преградил мне путь, сжав мою руку так сильно, что мне стало больно.

— Знайте, — сказал он, — мой отец сейчас здесь, в этом доме. Я вышел, чтобы разыскать вас. Отец затевает празднество по поводу нашей помолвки. Я, разумеется, сообщил ему, что вы приняли мое предложение. Ему хочется, чтобы это было грандиозное торжество. Он уже пригласил половину всей округи.

— Тогда, — вскричала я, — ему придется отменить приглашения!

— На каком основании?

— На том, что помолвки не существует. Как она может быть без согласия предполагаемой невесты?

— Но оно уже было дано. — Он поглядел на меня с притворным упреком. — Вы так скоро забыли, что навестили меня в моей каюте! Ведь вас бы там не было, если б между нами не существовало согласия?

— Вы заманили меня хитростью!

— Неужели вы снова станете отрицать, что направились на мой корабль с величайшей охотой? — Он изумленно поднял брови, притворяясь серьезным.

Я выкрикнула:

— Ненавижу вас!

— Ну что ж, это хорошее начало, — сказал он. Я попробовала вырвать руку, но он ее удержал.

— Что вы собираетесь делать?

— Пойти и сказать вашему отцу, чтобы он немедленно отозвал все приглашения.

— Он не сделает этого.

— Тогда вам придется найти другую невесту.

— Я нашел ту, которую хочу. Она здесь, передо мной!

Я сделала вид, что осматриваюсь вокруг.

— Не вижу ее!

— Зачем изображать отвращение, когда вы полны страстного влечения? Зря все это. Давайте покончим с притворством! Давайте будем искренни друг с другом!

Он притянул меня к себе и стиснул так сильно, что чуть не сломал мне ребра. Ярость во мне затмила все прочие чувства.

Я лягнула его, но он только рассмеялся. Он держал меня нарочно, чтобы показать, как тщетны были мои усилия избавиться от него. Я попыталась тогда словами добиться того, что не могла сделать с помощью физической силы:

— Ваши пиратские ухватки могут принести успех в открытом море. Но в доме джентльмена вы ими ничего не достигнете!

— Опять ошибаетесь, моя дикая кошечка. С их помощью я добуду то, чего хочу, а в данный момент я хочу вас. Я бы уже давно вас имел, но на этот раз все должно быть узаконено. Наши сыновья будут рождены в браке. Я, конечно, терпеть не могу проволочек. Но все-таки мы сначала повенчаемся, а постель потом.

— Даже от вашей жены будут ожидать, что она принесет обеты добровольно. Как вы заставите меня?

— Есть способ, — усмехнулся он.

— Ваш выбор неразумен, если вы ожидаете от меня повиновения.

— Мой выбор таков, какой должен быть, и я добьюсь от вас повиновения. Я укрощу мою дикую кошку, и она будет, мурлыкая, просить моих ласк!

— Ваши метафоры так же неуклюжи, как и все, что вы делаете!

— Послушайте меня, — ответил он. — Вы сейчас пойдете и встретитесь с моим отцом. Вы будете улыбаться ему и скажете, что рады оказанной вам чести.

— Вы шутите!

— Я вполне серьезен. Вы дали мне слово, и, клянусь Богом, вы сдержите его.

— Заставите меня?

— Да, заставлю. Не глупите, мистрис Кэтрин! Вам не поздоровится, если я расскажу, что я видел сегодня через «глазок прокаженных».

Я побледнела, и в его глазах сверкнуло торжество.

— У меня давно были подозрения, — сказал он. — Я не поручусь за то, что случится, если мой отец узнает…

— Даже если в дело замешана его будущая невестка?

— Вы не папистка, я это прекрасно знаю. Иначе я выбил бы из вас папистскую дурь.

— Каким приятным, любезным супругом вы обещаете быть…

— Значит, вы согласны с тем, что я буду вашим супругом?

— Дайте мне закончить. Я собиралась сказать: для бедной простушки, которая будет настолько одурачена, что выйдет за вас.

— О, это будет не простушка! Это будет умная женщина: Кэтрин, никто иная, как Кэтрин, потому что никакая другая не подойдет. Я поклялся ее иметь, а я напрасных клятв не даю!

— А если я откажусь?

— Не захотите же вы навлечь несчастье на этот дом?

— Вы не поступите так жестоко!

— Я стану каким угодно жестоким, чтобы получить то, что хочу.

— Я вас ненавижу и никогда не думала, что так можно ненавидеть человека!

— Пока ваши глаза мечут в меня молнии, я вполне доволен. Пожалуй, я подожду еще недельку… но не больше. Итак, идемте со мной. Вы встретитесь с моим отцом. Вы будете улыбаться и вести себя так, как будто наш союз приводит вас в восторг.

— Я не могу так притворяться!

— Или притворяйтесь, или предайте свою семью!

— Значит ли это, что вы решитесь погубить их?

— Я не шучу. Каждое мое слово сказано всерьез.

— Сначала попытка изнасилования. Теперь — шантаж…

— Это еще только начало, — сказал он со смехом. Я потерпела поражение и знала это. Как глупо было принимать в доме священника! Почему никто не подумал о «глазке прокаженных»? Они закрыли дверь в капеллу, но забыли другую, которая вела в комнату, где собирались когда-то те, кому было позволено видеть и слушать мессу только через щель в стене.

Идя вслед за Джейком через лужайку, я думала: «Ну хорошо, пусть помолвка… но ничего больше. Я придумаю выход. Я вернусь к матушке. Хани поможет мне в этом, должна помочь. В конце концов, это они с Эдуардом втянули меня в эту историю».

Сэр Пени сидел, развалясь в большом кресле с резной деревянной спинкой. Он довольно ухмыльнулся, когда я вошла в холл рука об руку с Джейком. Ни Хани, ни Эдуарда не было. Я подозревала, что они все еще находились в капелле.

Сэр Пени выбрался из кресла и подошел ко мне. Он обнял меня и крепко поцеловал в губы. Мне показалось, что от его поцелуя должны были остаться кровоподтеки.

— Ну что ж, — сказал он, — мой сын не из тех, кто теряет время даром. Но вы не прогадали, милая девушка. Я могу за него поручиться.

Он ткнул Джейка локтем под ребро, и тот рассмеялся.

— Незачем говорить ей это, отец, — сказал он, — она девица не глупая!

Они захохотали оба. «Непристойно», — подумала я. Джейк обнял меня за плечи. Я почувствовала, как его пальцы впились в мою плоть.

— Мы сыграем свадьбу вскоре после помолвки. Нет смысла тянуть с этим. Мы хотим, чтобы вы подарили нам маленького Пенлайона как можно раньше!

Я хотела крикнуть: «Я никогда не выйду за этого человека! Скорее пойду на костер!»

Но нет: ведь я позволила им считать меня невестой Джейка именно потому, что боялась. Боялась за всех нас, так как этот беспощадный человек знал, что происходило в капелле этим утром.

В этот момент появилась Хани, не такая спокойная, как обычно. Лицо у нее пылало, держалась она неуверенно. Очевидно, один из слуг доложил ей о приходе Пенлайонов, и она, должно быть, думала о том, как оградить Томаса Элдерса от этих людей.

— Добрый день и добро пожаловать! — сказала она. — Вот как, Кэтрин уже здесь! Мне только что сообщили, что вы приехали. Выпьете вина?

Она дернула за шнур звонка.

Вошел Эдуард и поздоровался с посетителями.

— Счастливый повод, — громко заговорил сэр Пенн. — Эти молодые люди… Но и я не терял даром времени. Время терять нельзя. Мы отпразднуем обручение в Лайон-корте, а вслед затем — и свадьбу. Этой парочке не терпится, и не могу сказать, что я виню их за это. Нет, я их совсем не виню!

Хани пристально смотрела на меня. Она ожидала, что я стану протестовать.

Я открыла рот, чтобы сказать, что все это ошибка и у меня нет намерения выходить замуж. Но тут я поймала взгляд Джейка — насмешливый, предупреждающий, жестоко непреклонный. Я подумала: «Он в самом деле выдаст. У него нет совести, и он не знает пощады». И я вспомнила, как моя мать поведала мне однажды о своем отце, которого она обожала. Он был заключен в Тауэр, а потом настал день, когда он лег на плаху и его голова была выставлена на Лондонском мосту. Я знала, что она всю жизнь не могла избавиться от воспоминаний о тех днях. Они омрачили все ее счастливые мгновенья. Я потеряла Кэри и была уверена, что никогда больше не обрету полного счастья. И если я предам Хани, как я смогу посмотреть матери в глаза или простить себя?

На меня вдруг нашло лихорадочное веселье. Я решила, что перехитрю этого человека, который так недавно вошел в мою жизнь и уже заполнил ее. Пусть он верит, что выиграл, но на самом деле этого не будет никогда. Пока я должна согласиться на обручение, ибо отказаться значило подвергнуть опасности Хани и Эдуарда. Но его победа продлится недолго. Если Джейк Пенлайон воображал, что я так легко покорилась, он очень скоро поймет, что ошибся.

Джейк крепко держал меня за руку. Его пожатие было само по себе предупреждением. «Я могу сломать тебе пальцы, если пожелаю, и также легко могу сломить твой дух».

— Что ж, Кэтрин, — сказала Хани, — я в самом деле могу поздравить вас обоих?

— Самое время для поздравлений, — сказал Джейк. — Мы хотим как можно быстрее повенчаться.

Хани прижалась душистой щекой к моей, вопрошая меня взглядом.

— Значит, ты решилась, Кэтрин? — сказала она. — Как же так, ведь еще совсем недавно ты заявляла, что никогда не выйдешь замуж?

— Мой сын знает, как преодолеть сопротивление даже самой застенчивой девицы!

— Кажется, так.

Внесли вино и бисквиты. Эдуард наполнил бокалы и провозгласил тост:

— За жениха и невесту!

Джейк взял свой бокал и отпил, затем протянул мне. Я пристально взглянула на его полные чувственные губы и отвернулась. Он всунул мне в руки бокал, и я выпила. Мне показалось, что я скрепила печатью свое обещание.

Они начали говорить об обручении, которое должно было состояться в Лайон-корте. Венчание же будет в нашем доме.

— Нет, оно должно быть в доме моей матери, — запротестовала я.

— Как, на другом конце страны? — воскликнул Джейк. — У моряка нет времени на такие причуды. Если ваша матушка хочет танцевать на вашей свадьбе, она должна приехать в Девон.

— Я придумаю, как поступить, — сказала я и увидела, как улыбка тронула уголки губ Джейка Пенлайона.

Я рассеянно прислушивалась к разговору. Сэр Пенн задавал вопросы о состоянии моего отца. Эдуард отвечал на них, как мог.

— Приданое, очевидно, будет солидным, — сказал сэр Пенн, — но даже если это не так, никакие соображения не помешают свадьбе. Помешать моему сыну, когда он что-то решил! Этого я не могу сделать, если б и захотел. А я и не хочу! Мой сын — точная копия своего отца, а я был таким же. При виде молодой кобылки ему не терпится ее объездить, и он не расположен долго ходить в женихах, я уж знаю! — Он наклонился ко мне. — Он горит нетерпением. Вот увидите, он не будет лениться! Единственно верный способ зачать сыновей! Вы ведь не одна из этих бедных чахлых созданий, которые падают в обморок при виде мужчины. Вы не такая, я сразу заметил. Вы будете рожать сильных духом сыновей, потому что сами сильны духом; вы будете без ума от Джейка, как и он от вас, а это и есть лучший способ наделать сыновей. Наделать их пораньше и побольше! Пенлайонских парней!

Я ненавидела этого человека так же сильно, как и его сына. Их откровенная и простецкая манера разговора будила мое воображение. Я была девственницей, но знала кое-что об отношениях полов. Однажды я наткнулась в поле на совокуплявшуюся парочку. Я слышала разные разговоры. И потому сейчас перед моим мысленным взором одна за другой проплывали картины… я и Джейк, с его похотливым, насмешливым взглядом. В его присутствии эти картины в любую минуту готовы были возникнуть и нарушить мое душевное равновесие.

Я едва прислушивалась к беседе. Речь шла о свадьбе, но прежде всего о праздновании обручения. Хани была растеряна, и это меня не удивляло: ведь так недавно я говорила ей о своей неприязни к Джейку Пенлайону. Эдуард никогда не выдавал своих чувств; по его виду никто не мог бы заподозрить, что в этой помолвке есть что-то необычное.

Решили, что обручение состоится на следующей неделе, а венчание — четыре недели спустя.

— Мы дадим Джейку время на ухаживание.

Ухмылка старика была отвратительна. Он, конечно, подразумевал время на то, чтобы предвосхитить наши брачные обеты.

— И чем скорее мы уложим их на законное ложе, тем лучше. Джейк уйдет в море ровно через два месяца после свадьбы. Но на этот раз плаванье будет недолгим. Джейк не захочет задерживаться, когда у него дома будет жена, которая греет ему постель.

Я почувствовала тошноту. «Нет, — хотелось крикнуть мне, — я никогда не соглашусь, это все только притворство! У меня нет никакого желания выйти за него замуж».

Но я хранила молчание, потому что каждый раз, как меня подмывало сказать это, я представляла себе брошенных в темницу Хани и Эдуарда и несчастные глаза моей матери. Она и так уже слишком много страдала.

Во всяком случае, я их обманывала. Я позволяла этому самоуверенному человеку думать, что он усмирил меня. Но ничто не могло побудить меня делить с ним постель, как любил выражаться его отец, и родить ему сына, что, казалось, было главной и навязчивой мыслью в умах обоих.

Время тянулось бесконечно. Наконец они собрались уйти. И отец, и сын обняли меня на прощанье. Мне было отвратительно то, как они при этом прижимались ко мне.

Мы стояли во дворе и смотрели им вслед.

Когда они исчезли из виду, Хани обернулась ко мне:

— Что случилось? Почему ты вдруг изменила свое решение?

— Здесь не место для разговора.

Мы прошли в комнату для гостей. Я сказала:

— Не здесь.

Комната сообщалась со столовой и отделялась от нее не дверью, а только занавесом в арочном проеме. Я сказала:

— Давайте пройдем в капеллу. Давайте запрем там двери и еще ту дверь, которая ведет к «глазку прокаженных».

Капелла имела свой обычный вид. Не было никаких признаков того, что здесь только что отправляли службу. Я подошла к «глазку прокаженных» и посмотрела сквозь него в маленькую комнатку за стеной.

— Двери сейчас закрыты, — сказала я, — но как жаль, что вы не закрыли обеих дверей перед тем, как Томас Элдерс начал свою службу.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Хани.

— Джейк Пенлайон был там. — Я указала на глазок. — Я встретила его, когда он выходил оттуда. Он сказал мне, что, если я не соглашусь выйти за него, он даст знать куда следует о цели визита Томаса Элдерса.

— Боже мой! — воскликнул Эдуард. Хани положила ладонь на его руку:

— Что бы с нами случилось, Эдуард? Бережным жестом он накрыл ее пальцы своими. Как он отличался от Джейка Пенлайона! Но почему я должна сравнивать всех мужчин с Джейком? Эдуард был другой — мягкий, оберегающий, любящий, нежный…

— Не знаю, — сказал Эдуард, — это могло быть чрезвычайно опасным.

— Итак, ты дала обещание, чтобы спасти нас?

— Полагаю, что да.

— Кэтрин!

— Но не воображай, что я собираюсь выходить за него. Я еще поборюсь с ним!

Опять этот лихорадочный приступ веселья. Сражаясь с Джейком, я получала огромное удовлетворение. Мне хотелось взять над ним верх, смеяться над ним, осыпать насмешками. Никогда не думала, что можно испытывать по отношению к кому-либо такой накал чувств. Конечно, мои чувства к Кэри были так же сильны, но то была страстная любовь, здесь же — ненависть.

— Я вынуждена была притворяться, иначе он выдал бы вас. Это — дурной человек. И он, и его отец — оба мне отвратительны!

— Но, Кэтрин, теперь должно быть обручение!

— Но брачных обетов пред алтарем я не дам. Я буду с ним бороться!

Хани очень странно на меня посмотрела. Затем она повернулась к Эдуарду и прижалась к его груди.

Он сказал:

— Не бойся, любовь моя. Они ничего не смогут доказать. Впредь мы должны быть осторожнее. Я предупрежу Томаса. Если младший Пенлайон знает про него, он легко может расставить ему западню.

Я вспомнила моего отца, который принес нашей семье столько горя из-за того, что старался помочь другу. Эдуард был таким же. Еще один такой, как мой отец… рожденный для мученичества. Ужасно родиться таким в наше время!

Я ушла в свою комнату, и вскоре в ней появилась Хани.

— О, Кэтрин, какое несчастье мы все навлекли на себя!

Она казалась беспомощной и напуганной; ее рука мягко покоилась на животе, как бы защищая растущий в нем плод.

Мне захотелось защитить ее, и я сказала:

— Не расстраивайся так. Я перехитрю этих самонадеянных Пенлайонов.

Ее настроение внезапно изменилось.

— Послушай, Кэтрин, я не видела тебя такой оживленной с тех пор…

Она не кончила, но я знала, что она имела в виду: с тех пор, как мне стало известно, что Кэри потерян для меня… Она была права. Я впервые с того времени ощутила себя настолько полной жизни.

На следующий день Пенлайоны уехали на несколько дней по делам, связанным со снаряжением судна для предстоящего плаванья. Но прежде чем они отправились в путь, Джейк Пенлайон заехал в Труинд. Я увидела, как он подъезжал, и побежала к Хани, чтобы попросить ее не оставлять меня с ним наедине.

Мы приняли его в холле. Он обнял меня так, что мне захотелось отшвырнуть его прочь, но он только засмеялся, почувствовав мое сопротивление. Я думаю, оно ему нравилось. Мое будущее подчинение, в котором он был абсолютно уверен, станет для него еще большей наградой, если ему придется добиться этого силой. Он был охотником, а женщины в его глазах — охотничьей добычей.

Хани приказала подать вина, и мы втроем перешли в пуншевую.

— У меня для вас плохие новости, — сказал Джейк. — Я должен вас покинуть.

Я улыбнулась, а он продолжал:

— Но не отчаивайтесь. Это всего лишь на несколько дней. Я скоро вернусь, и мы наверстаем упущенное за время разлуки.

— Я бы не хотела, чтобы вы из-за меня скомкали ваши дела, — ответила я.

— Я никогда не теряю времени. Будьте спокойны, я покончу очень быстро со всем, что нужно сделать, и вернусь к своей невесте. Мне хотелось бы пройтись с вами по саду. Нам надо кое-что обсудить.

— Я пойду с вами, — сказала с постным видом Хани.

— Мадам, нам не хотелось бы вас утруждать.

— О, мне это в удовольствие! Его глаза зажглись.

— Мы не нуждаемся в дуэнье!

— Тем не менее, приличия должны быть соблюдены.

— У нас здесь не приняты такие церемонии, — возразил Джейк. — Мы простые деревенские люди.

— Моя сестра должна вести себя так, как этого ожидает от нее наша семья, сказала Хани.

Я улыбнулась ей. Милая Хани, она была так благодарна мне за то, что я оберегала ее и Эдуарда от злобы этих Пенлайонов.

Я сказала:

— Мы будем прогуливаться на виду под твоими окнами.

Я сама удивилась своим словам. Но мне хотелось дать ему бой — правда, в безопасном месте. Тем не менее, я не могла удержаться от желания сказать ему, как сильно я его ненавижу.

Его взгляд просиял. Мысленно я спросила себя, насколько хорошо он понимал меня.

Когда мы вышли в сад, он сказал:

— Итак, мы ускользнули от дракона!

— Хани не дракон. Она просто соблюдает правила приличия.

— Правила бессмыслицы! — сказал он. — Какой вздор! Вы и я все равно, что женаты. Я ведь не собираюсь повалить вас на траву, наградить ребенком и потом бросить!

— В соответствии с вашей обычной практикой!

— Это расхожая практика. Но обуздайте вашу ревность! Когда я получу вас, я буду удовлетворен.

— Я в этом сомневаюсь!

— В удовлетворении?

— Нет, в другом…

— Надеюсь, вы не пытаетесь уклониться от ваших обязательств. Если вы это сделаете, будет плохо и вам, и вашим родным.

— Вы жестокий, безжалостный человек. Вы шантажист, насильник, вы олицетворение всего, что все добрые и честные мужчины… и женщины… презирают!

— Вы ошибаетесь. Мужчины стремятся соперничать со мной и превзойти; что же касается женщин, то существует множество таких, которые отдали бы десять лет жизни за то, чтобы быть на вашем месте.

Я засмеялась ему в лицо.

— К тому же и хвастун!

— Вы мне нравитесь, — сказал он.

— Я жалею об этом!

— Да, — продолжал он, — вы мне нравитесь так же, как я нравлюсь вам!

— Ваши способности к пониманию равны нулю. Я ненавижу вас.

— Тот род ненависти, который вы питаете ко мне, очень близок к любви.

— Вам предстоит еще многое обо мне узнать.

— И у нас целая жизнь для этого впереди!

— Не будьте в этом так уж уверены!

— Как, пытаетесь отказаться от данного слова?

— Слова… какого слова? Вы угрожаете насилием. Шантажируете. А затем говорите о данном слове!

Он резко остановился и повернул меня лицом к себе. Я знала, что Хани смотрит в окно, и чувствовала себя в безопасности.

— Посмотрите мне прямо в глаза, — сказал он.

— Я могу найти более приятное зрелище!

Он так крепко стиснул мне руку, что я вскрикнула.

— Будьте любезны не забывать, что я не привыкла к физическому воздействию. Вы оставите на мне синяки, как в прошлый раз, когда так грубо схватили за руку!

— Значит, на вас осталась моя метка. Это хорошо. Посмотрите на меня!

Я посмотрела долгим высокомерным взглядом в свирепые синие глаза.

— Теперь попробуйте сказать, что я вам безразличен! Слова не шли у меня с языка, и он торжествующе рассмеялся.

Тогда я быстро проговорила:

— По-моему, если один человек презирает другого, как я презираю вас, это вряд ли можно назвать безразличием!

— Так значит, вы презираете меня? Вы уверены?

— Абсолютно!

— Но, презирая меня, вы наслаждаетесь этим. Отвечайте честно. Когда вы видите меня, ваше сердце бьется быстрее, ваши глаза начинают блестеть. Вы не обманете меня. Мне многому придется вас научить, моя дикая кошечка. И вы найдете во мне отличного учителя.

— Как, без сомнения, многие до меня!

— Вам не стоит ревновать меня к ним. Ради вас я бы бросил их всех!

— Ах, пожалуйста, не лишайте себя удовольствия. Отправляйтесь, куда угодно. Продолжайте обучать других. Все, чего я прошу, — это оставить меня в покое.

— Оставить мать моих сыновей?

— Их еще требуется зачать!

— Занятие, которого я жду с большим нетерпением. Давайте удерем от дракона… прямо сейчас!

— Я вижу, что вы понимаете под обучением! Вы забываете, что я — не трактирная гулящая девка и не глупая служанка. Вам придется вести себя по-другому, если хотите произвести впечатление на настоящую леди!

— Конечно, я не вращался в светских кругах, как вы. Обучите меня подобающим манерам, и, кто знает, может быть я постарался бы угодить вам… если вы угодите мне.

— Вернемся в дом, — сказала я. — Прогулка была достаточно долгой.

— А что, если я решу увезти вас с собой?

— Моя сестра наблюдает за нами. Ее муж немедленно придет ко мне на помощь.

— Почему я должен их бояться?

— Если вы хотите жениться на мне, вам не следует создавать ситуацию настолько возмутительную, что они не смогут оставить ее без внимания. Они решат, что вы — неподходящий жених.

— В тех обстоятельствах…

— В любых обстоятельствах, — прервала я. — Для такой семьи, как наша, совершение скандального поступка, на который вы намекаете, может означать только одно: какие бы ни были последствия, мы за него отомстим.

— Язычок у вас острый! Черт возьми! Пожалуй, вы окажетесь настоящей мегерой!

— И докучной обузой в качестве жены!

— Для других мужчин, — да! Для меня — нет. Я выжму яд из вашего языка и заставлю его источать мед!

— Вот уж не подозревала, что вы можете сочинять такие фразы!

— Вам еще предстоит открыть мои таланты!

— Но на сегодня я сыта ими по горло и возвращаюсь в дом.

Он стиснул мне пальцы.

— Если мы с вами должны пожениться, то вам придется научиться обращаться со мной осторожнее. Вы чуть не сломали мне пальцы!

— Когда мы поженимся, — ответил он, — я буду обращаться с вами, как вы того заслужите. И это — дело очень близкого будущего!

Я вырвала руку и направилась к дому.

Пенлайоны уехали в тот же вечер.

— Как стало спокойно, — сказала я Хани, — от сознания, что их нет поблизости.

— Что ты будешь делать, Кэтрин? — озабоченно спросила она. — Ты могла бы вернуться домой. Мы скажем, что твоя мать заболела. Пока их нет, самое время уехать.

— Да, — ответила я, — самое время.

Но я подумала: если я уеду, он последует за мной. Или, еще хуже, выдаст Томаса Элдерса. И все те, кто принимал у себя священника, предстанут перед трибуналом.

Эдуард был владельцем многих богатых земель. Между тем чаще всего гонения обрушивались именно на обладателей имений, которые можно было конфисковать.

Я напомнила об этом Хани, и она побледнела, зная, что это — правда.

— Я не убегу. Я остаюсь. Я найду выход. Клянусь, найду! Не волнуйся. Это вредно для ребенка.

В глубине души я сознавала, что мои стычки с Джейком Пенлайоном доставляли мне удовольствие. В этом было что-то извращенное. Хотя по временам меня охватывал страх, но он походил скорее на сладкую жуть, которую испытывает ребенок перед ведьмами и лесной нечистью: и боязно, и влечет неодолимо.

Я заявила, что остаюсь.

На третий день после отъезда Пенлайонов я сидела у окна, из которого открывался вид на Мыс, когда прямо подо мной, во дворе, появилась Дженнет; она крадучись шла по направлению к конюшням и что-то несла, прикрывая передником.

Мне теперь прислуживала Люс — бедная, обиженная судьбой Люс, у которой левое плечо было выше правого, а лицо сильно изрыто оспой. Мне немного недоставало Дженнет. Люс была работящей, верной и послушной девушкой; Дженнет же предала меня и дала начало всей истории с Джейком Пенлайоном, хотя, по-моему, он нашел бы другие способы, если бы этот не удался. Но Дженнет с ее свежим личиком, с мягкими, чувственными губами и густыми непокорными волосами интересовала меня больше, чем Люс. Меня занимал вопрос, как далеко Джейк Пенлайон зашел с Дженнет. Уж он не стал бы даром тратить время на ухаживание за служанкой, в этом я была уверена.

Но с какой целью она прокрадывалась сейчас в конюшню? Свидание с одним из конюхов? Мне захотелось это выяснить, и я спустилась вниз и выскользнула из дома во двор через боковую дверь.

Подойдя к конюшням, я услышала голоса. Довольно пронзительный голос Дженнет и другие, более тихие.

Я открыла дверь и сразу увидела их. Они сидели на ворохе соломы; Дженнет расстелила салфетку, на которой лежали куски холодной баранины и половина большого пирога. С ней были Ричард Рэккел и какой-то незнакомец.

Вскрикнув от неожиданности, Дженнет вскочила на ноги. Ричард встал и тот, другой, тоже: темноволосый мужчина, на вид лет тридцати с небольшим. Мужчины поклонились. Дженнет застыла в испуге, с широко открытыми глазами.

— Что это значит? — спросила я.

— Мистрис, — начала Дженнет. Но Ричард сказал:

— Это разносчик, мистрис. Он зашел со своим товаром, проделав долгий путь, и очень голоден. Дженнет принесла ему из кухни немного еды.

— Разносчик? — переспросила я. — Как же он попал на конюшню?

— Он хотел войти в дом, но выглядел таким усталым, что я предложил ему отдохнуть здесь, прежде чем показать товар господам.

В Ричарде чувствовалось какое-то внутреннее достоинство, которое выделяло его среди других. Прибытие же коробейника всегда вызывало волнение, здесь еще больше, чем в Аббатстве. Там мы были недалеко от Лондона и могли в любой момент нанять гребную лодку до Чипа и сделать покупки непосредственно в лавках купцов, торгующих шелком, бархатом, кружевами и заморскими товарами.

Разносчик вышел вперед и поклонился.

— Его зовут Джон, мистрис, — сказал Ричард, — он умоляет вас о снисхождении. Человек поклонился снова.

— Он что, не может сам говорить за себя?

— Я могу, мистрис, — сказал Джон, и его голос показался мне похожим на голос Ричарда.

— Вы пришли издалека?

— С севера, — сказал он.

— Вам следовало пройти на кухню. Там бы вас накормили. Совершенно незачем было девушке брать еду украдкой и нести сюда.

— Девушка не виновата, — сказал мягким голосом Ричард. — Это я послал ее за едой. Разносчик Джон натер себе ноги, и прилег на солому немного отдохнуть.

— Ну что ж, пусть поест досыта. А ты, Дженнет, можешь пойти и принести ему пива. Потом он может пройти в прачечную и там разложить свой тюк для нашего обозрения. Дженнет, ты проводишь его в прачечную, когда он поест, а я скажу мистрис Эннис, что к нам прибыл разносчик и хочет показать свои товары.

Я нашла Хани и рассказала ей о случившемся. Она так же, как и я, загорелась желанием увидеть, что принес коробейник. Он раскрыл свой короб. В нем были шелк для шейных платков, всевозможные безделушки, коробочки, гребни. Я присмотрела великолепный гребень, такой высокий, что, воткнув его в прическу, можно было стать дюйма на три выше ростом.

Я схватила его и воткнула в волосы. Хани объявила, что он мне очень идет. Оставив ее в размышлении над товарами, я побежала наверх примерять гребень перед зеркалом, уже представляя себя в нем на церемонии обручения — церемонии, которую я еще так недавно намеревалась избежать.

Я надела платье из золотисто-коричневого бархата, укрепила гребень в прическе и осталась довольна результатом. Мне захотелось показаться Хани в таком виде, и я уже было направилась в ее комнату, когда сообразила, что она, должно быть, еще рассматривает содержимое короба разносчика. Я выглянула из окна и увидела ее на дворе, стоящую рядом с разносчиком, который уже упаковал свои вещи. Они были погружены в серьезный разговор. Затем она повела его через двор и вошла с ним в дом, но не в ту дверь, что вела на кухню, а в ее и Эдуарда апартаменты.

Это было странно. Когда приходили бродячие торговцы, их никогда не приглашали в эту половину дома. Они показывали свои товары, подкреплялись на кухне и немного отдыхали, пока их мулов кормили и поили на конюшне. После того, как хозяйка дома сделает свои покупки, наступала очередь слуг. Появление разносчика было событием и всех нас приводило в волнение, но никогда их не принимали в господских комнатах.

Я решила, что, скорее всего, она нашла у коробейника какую-то вещицу, которая, по ее мнению, могла заинтересовать Эдуарда, и мне стало страшно любопытно, что это могло быть.

Я прошла в пуншевую, полагая, что, вероятнее всего, найду их там. Но их там не было; я поднялась по каменным ступеням в соляр. Это был просторный зал, поделенный занавесом надвое. Занавес был задернут, и, откинув его, я прошла на другую половину. Там тоже никого не было. Однако я услышала голоса и догадалась, где они находились. Дверь в дальнем конце соляра вела в маленькую комнату, а в этой комнатке высоко в стене имелся смотровой глазок звездообразная дырочка, почти незаметная. Через нее можно было видеть, кто находится в холле.

Дверь в эту комнатку была сейчас закрыта, и, подойдя к ней, я услышала их голоса. Они были там.

— Хани, — позвала я, — ты здесь? Наступило краткое молчание. Затем голос Хани произнес:

— Да, да, Кэтрин, мы… мы здесь. Я открыла дверь. Эдуард и Хани сидели за столом, и разносчик сидел с ними. Хани сказала:

— Мы как раз собирались посмотреть этот короб. Мне хотелось кое-что показать Эдуарду.

Я сказала, что хочу вместе с ними еще разок взглянуть на товары. Мне приглянулся льняной батист на нижнюю юбку, а Хани купила несколько иголок и нитки.

Ничего интересного для Эдуарда там не было, и я никак не могла понять, зачем Хани привела коробейника в дом.

Эдуард держался как-то натянуто, и на его виске пульсировала жилка, чего я не замечала у него раньше.

Три ночи спустя после прихода бродячего торговца я снова увидела галион. Пенлайоны еще не вернулись, но ожидались со дня на день. Так же, как и в прошлый раз, я проснулась среди ночи. Пробило три часа. Что-то меня разбудило, но что именно, я не знала. Во сне я вроде слышала необычные звуки — или это было уже наяву? Огромная, почти полная луна светила в окно. Я встала и подошла к нему. И перед моими глазами предстал галион во всем своем великолепии с четырьмя ясно различимыми в лунном сиянии мачтами — самый высокий и величественный корабль из всех, что мне случалось видеть.

«Вздыбленный лев», который рядом с ним казался карликом, вызвал у меня улыбку. Мне захотелось, чтобы в этот момент он был здесь. Пусть бы увидел это другое судно! Но сама мысль о том, что его присутствие могло быть желанно для меня по какой бы то ни было причине, настолько противоречила моим стремлениям, что я посмеялась над собой.

Затем я увидела лодку на освещенной лунным светом воде. Она явно направлялась к берегу. Я поняла, что в ней находился кто-то с галиона.

Я вспомнила слова Джейка Пенлайона:

— Ей-богу, вы описываете испанский галион!

Он не поверил, что я на самом деле видела то, о чем рассказывала. Он отмахнулся от мысли, что испанский галион мог осмелиться войти в гавань.

Весельная лодка вдруг исчезла из поля зрения, как это случилось и в прошлый раз. Но я не вернулась в постель, а продолжала сидеть и наблюдать.

Прошло полчаса. Галион все еще был там. Потом я услышала какое-то движение внизу. Я выглянула и увидела свет во дворе. Интуиция подсказала мне, что это было как-то связано с галионом. Что-то происходило, и мое любопытство требовало удовлетворения. Закутавшись в теплый халат и надев домашние туфли, я спустилась по винтовой лестнице и вышла на двор.

В прохладном ночном воздухе я услышала голоса, говорившие шепотом, и при свете фонаря увидела Эдуарда и с ним незнакомого человека. С сильно бьющимся сердцем я тихо проскользнула обратно в дом. Делом одной минуты было взбежать по лестнице в соляр и прильнуть к смотровому глазку. Эдуард и незнакомец вошли в холл. В тусклом свете мне было трудно их разглядеть. Они были заняты серьезным разговором. Потом Эдуард повел незнакомца вверх по лестнице, и я не могла их больше видеть.

Все это меня сильно озадачило, но я была убеждена, что кто-то прибыл с испанского галиона на свидание с Эдуардом.

Я вернулась в свою комнату. Галион пришел в движение. Я стояла и смотрела на него, пока он не скрылся за горизонтом.

Внезапно меня охватил страх. Эдуард, казавшийся таким безобидным, был замешан в какой-то интриге; это было очевидно. К чему все это приведет нас? Уже и так его связи с бродячим священником втянули меня в крайне неприятную ситуацию, которая могла стать пугающей, если бы не была такой комичной. И все же, комична она или нет, не так-то просто будет выпутаться из Пенлайоновской сети.

Я улеглась в постель, но уснуть было невозможно. Меня мучила неясная догадка о том, что кроется за этим ночным посещением.

«Нет! — твердила я себе. — Эдуард не мог быть таким глупцом. Он слишком кроток, в нем слишком много от мечтателя… Да, но как раз такие люди, как он, и попадают чаще всего в опасные положения…»

На следующее утро я имела разговор с Ханн.

— Что случилось вчера ночью? — строго спросила я. Она сначала покраснела, а потом сильно побледнела, и я поняла, что она что-то знала. Я продолжала:

— Я видела в гавани испанский галион.

— Испанский галион! Тебе приснилось!

— На этот раз нет. Я видела его, и здесь не могло быть ошибки. И это еще не все! Кто-то с него сошел на берег, и этот кто-то пришел в наш дом.

— Тебе в самом деле приснилось!

— Нет, это не был сон. Я видела человека, который пришел сюда. Хани, вы втянули меня в ваши безумства. Разве я не попала в отчаянное положение из-за вас? Не оставляйте же меня в неведении!

Она внимательно посмотрела на меня и, помедлив, сказала:

— Я вернусь через минутку.

Она вернулась с Эдуардом. Он был очень мрачен, но губы у него были плотно сжаты, как у человека, решившегося во что бы то ни стало продолжать то, что начал.

— Хани сказала, что ты видела что-то этой ночью. Что именно?

— Испанский галион в бухте, лодку, направляющуюся к берегу, и то, как вы провели в дом человека.

— И ты сделала вывод, что человек, которого ты видела, был тот, кто сошел на берег?

— Я в этом уверена. И хотела бы знать, что происходит.

— Мы можем довериться тебе, Кэтрин. Я знаю, каким хорошим другом ты была нам обоим.

— Что ты затеваешь, Эдуард? Кто тот человек, что приходил сюда прошлой ночью?

— Он священник.

— А, я так и думала. Тебе еще не довольно священников?

— Это добрые люди, которые во имя Божье терпят гонения, Кэтрин.

— И навлекают гонения на других, — сказала я.

— Мы все должны пострадать за веру, если будем к этому призваны!

— Но в наши дни, по-моему, совершенно бессмысленно кричать на рыночной площади о своей вере, особенно если эта вера противна той, которую исповедуют и поощряют королева и ее министры!

— Я согласен с тобой, и ты имеешь право знать, что происходит. Хани и я думаем, что тебе следует вернуться в Аббатство. Здесь становится небезопасно.

— Опасность есть везде. Скажи мне, кто тот человек, что приходил сюда ночью?

— Он иезуит, англичанин. Его преследовали за веру. Сейчас он прибыл из Саламанки, что в Испании.

— И его доставили сюда на галионе? Эдуард кивнул.

— Он будет трудиться здесь на благо нашей веры. Будет посещать дома…

— Как это делает Томас Элдерс, — сказала я.

— Сначала он поживет у нас.

— И тем самым подвергнет нашу семью риску!

— Если на то будет воля Божья.

— Он и сейчас здесь?

— Он ушел из дома на рассвете, прежде, чем проснулись слуги. Сегодня к вечеру он появится снова. Я поздороваюсь с ним как с другом, и он останется погостить, пока его планы окончательно созреют. Он будет известен под именем Джона Грегори, друга моей юности, и станет одним из домочадцев, пока не придет ему время уехать.

— Ты всех нас подвергаешь страшной опасности.

— Может быть, это и так, но если мы будем соблюдать осторожность, то ничего плохого не случится. Ты можешь уехать в Аббатство, Кэтрин, если хочешь.

— А что станут делать тогда Пенлайоны? Ты подумал об этом? Что будет, если я насмеюсь над ними? Если я уеду домой в то время, как они готовят торжественный праздник обручения? Как ты думаешь, они смирятся с этим?

— Пусть делают, что угодно!

— А Томас Элдерс, и твой иезуит, и Хани, и ты сам?

— Мы должны сами о себе позаботиться. То, что здесь происходит, тебя не касается.

Хани смотрела на меня глубоким серьезным взглядом:

— Мы не позволим тебе выйти замуж за Джейка, если ты так сильно настроена против этого брака.

— Если я настроена против! Да я ненавижу этого человека! Как я могу быть настроена иначе против этого брака?!

— Тогда мы должны придумать выход. Кажется, лучше всего тебе все-таки уехать, и, как говорит Эдуард, если они причинят нам зло, значит, причинят, ничего не поделаешь.

Я не ответила, уже решив, что не вернусь в Аббатство. Я не собиралась дать Джейку Пенлайону повод думать, что сбежала от него. Я останусь и смело встречусь с ним лицом к лицу. Уж я сумею его перехитрить. Все будет по-моему!

Тем временем Эдуард и Хани все глубже ввязывались в интригу, и я боялась за них.

Ближе к вечеру Джон Грегори явился в дом. Эдуард приветствовал его как старого друга и поместил его в красную комнату для гостей с большой кроватью под балдахином и с окном, из которого открывался вид на бескрайние дали.

Джон прихрамывал при ходьбе и на его левой щеке и запястьях были видны шрамы. Он был высок и слегка сутул, и его глаза поражали каким-то загнанным выражением.

Он произвел на меня впечатление человека, много страдавшего. «Фанатик, решила я, — который еще не раз будет страдать». Такие люди вызывали во мне беспокойство.

Слуги, по-видимому, приняли как должное его пребывание в доме. Я очень внимательно наблюдала за ними, пытаясь подметить, не возникли ли у них подозрения, но мне не хватало Дженнет, которая была ужасной трещоткой и часто ненароком выбалтывала мне секреты людской. Люс очень хорошо справлялась с обязанностями горничной, но была неразговорчива, и я стала подумывать о восстановлении Дженнет в ее правах. Она раскаивалась в содеянном. К тому же я начала сомневаться в своих побуждениях: то ли ее вид раздражал меня из-за предательства, то ли потому, что я не могла не думать о том, как Джейк Пенлайон страстно обнимает ее, и гадать, соблазнил он уже ее или еще нет.

Как бы то ни было, я взяла Дженнет обратно к себе на следующий день после появления Джона Грегори, прочтя ей предварительно маленькую нотацию.

— Ты будешь прислуживать мне, Дженнет, — напомнила я. — Если ты еще хоть раз соврешь, я прикажу тебя побить!

— Да, мистрис, — сказала она покорно.

— И, предупреждаю, ты не должна слушать росказни мужчин. Они тебя в два счета обрюхатят, и, как ты думаешь, что тогда с тобою будет?

Она заалелась, и я сказала:

— Смотри, помни об этом!

Я не могла себя заставить разузнать у нее подробности о том, что произошло между нею и Джейком Пенлайоном. «Это унизило бы мое достоинство», — говорила я себе. Но, признаться, мне очень хотелось это знать.

Прошел еще один день. Я знала, что Пенлайоны вот-вот вернутся. Передышка подходила к концу.

Пенлайоны вернулись! Это почувствовалось сразу. Даже слуги казались возбужденными, и в Труинде возникла напряженная атмосфера. С момента их возвращения присутствие Джона Грегори в доме стало более опасным.

Джейк не замедлил прискакать в Усадьбу. Я ожидала его и приготовилась, предупредив Хани, чтобы она ни в коем случае не оставляла нас наедине.

Он сидел в холле и пил вино. Эдуард, Хани и я внимательно следили за ним. Он казался еще выше ростом и крупнее, чем в моих воспоминаниях, более властным, более самоуверенным и убежденным в своей способности добиться всего, что пожелает.

Я ощутила прилив ненависти, каждый раз вызывающий во мне острое возбуждение.

Джейк объявил, что церемония обручения состоится через три дня.

— Слишком скоро, — сказала я.

— Недостаточно скоро, — поправил он.

— Мне нужно время на подготовку.

— Для подготовки в вашем распоряжении было все время, пока я отсутствовал. Сейчас у вас его больше нет.

Итак, он уже командовал мной!

— Свадьба будет через две недели, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — И через месяц после свадьбы я отплываю.

— Куда вы на этот раз держите путь? — вежливо осведомился Эдуард.

— Мы доставим груз тканей в Гвинею и надеемся вернуться с золотом и слоновой костью. Постараюсь, чтобы рейс был недолгим. — Он наградил меня своей усмешкой сатира. — Я буду скучать по моей женушке.

Эдуард сказал, что желает ему хорошей погоды и попутных ветров, и они стали беседовать о морских делах. Глаза Джейка сияли; он говорил о море с той же увлеченностью, что и о нашей свадьбе. Море пленяло его, потому что оно было неукротимым и непредсказуемым; он часто вынужден был вступать с ним в единоборство, напрягая все свои силы и умение. Для него смысл жизни заключался в борьбе. Он должен был всегда покорять. Супружеская жизнь с ним неминуемо станет вечным сражением, ибо стоит только ему победить, как он тут же потеряет интерес. Но к чему мне размышлять о том, что сулит брак с Джейком? Это предмет заботы для какой-нибудь другой незадачливой особы женского пола. Я собираюсь сыграть в игру не менее опасную, чем те, в которые он играл в своих путешествиях. Возможно, между нами было какое-то сходство, так как, наконец, я призналась сама себе, что получаю громадное удовольствие от этой схватки.

Мы все вышли во двор, провожая гостя, и в этот момент из боковой двери появился Джон Грегори. Ничего другого не оставалось, как представить их друг другу.

Джейк Пенлайон окинул Джона быстрым взглядом.

— Мы где-то встречались, — сказал он. Джон Грегори казался озадаченным.

— Я этого не помню, сэр, — ответил он. Глаза Джейка сузились, как будто он пытался вглядеться во что-то, плохо различимое.

— Я уверен, что это так, — настаивал он — У меня хорошая память на лица.

— Вы были когда-нибудь на севере? — спросил Эдуард.

— Никогда, — сказал Джейк. — Но я вспомню! Не могу сейчас припомнить, но обязательно вспомню!

Джон Грегори морщил лоб и улыбался, как бы пытаясь порыться в памяти, но мне показалось, что рубец на его щеке выступил еще заметнее.

— Я был очень рад увидеться с моим другом, — сказал Эдуард с теплотой в голосе. — Он согласился погостить у нас неделю-другую.

Джейк уже смотрел на меня, забыв о Джоне Грегори. Он сказал:

— Мы с отцом надеемся, что вы приедете в Пенлайон заблаговременно. Не годится, чтобы невеста опаздывала. Может создаться впечатление, что ее неволят.

Он взял мою руку и поцеловал. Его губы, казалось, прожгли мне кожу. Я вытерла руку об юбку. Он увидел жест и ухмыльнулся.

Затем он откланялся.

Мы вернулись в дом, и Эдуард спросил Джона Грегори:

— Что он имел в виду, говоря, что знает вас?

— Он что-то подозревает, — сказала Хани испуганно.

— Вы никогда с ним не встречались? — спросил Эдуард.

Джон Грегори нахмурил брови и, помолчав мгновение, очень твердо ответил:

— Нет.

Я одевалась для праздничного банкета в честь помолвки с величайшей тщательностью. Мне хотелось выглядеть как можно красивее, для того только, уверяла я себя, — чтобы он еще больше разозлился, узнав, что не сумел получить меня.

А после обручения? Что делать дальше? Я не видела иного выхода, как уехать обратно в Аббатство к матушке. Не бросится ли Джейк в погоню? Но нет, он должен уйти в плаванье и не сможет приехать за мной.

А Хани и Эдуард, неужели он их выдаст? Ведь ему еще нужно будет доказать, что Томас Элдерс служил мессу в капелле. Но Томаса схватят и, возможно, станут пытать, и тогда, кто знает, что из этого выйдет. Ему надо исчезнуть еще до моего отъезда. Конечно, так я и должна поступить. Не могу же я загубить мою жизнь из-за беды, которую они сами навлекли на свои головы!

Тем временем мне предстояли бал и банкет в честь моей помолвки, и я намеревалась развлекаться вовсю, пока могла.

Дженнет помогала мне одеваться. Она лучше справлялась с этим, чем Люс. Расчесав мои волосы щетками до блеска, она подала мне зеркало из полированного металла, в котором отражались наши сияющие лица. Щеки у Дженнет розовели, из-под чепчика выбивались непокорные пряди густых волос. Она была не то что красивой, но очень соблазнительной девицей, даже на мой взгляд. В ней было что-то мягкое и податливое. Рано или поздно она поддастся искушению, и мне пришло в голову, что настало время выдать ее замуж.

Я спросила:

— Тебе нравится Ричард Рэккел, Дженнет? Густо покраснев — Дженнет очень легко и часто краснела — она опустила глаза.

— Вижу, что нравится, — продолжала я. — Незачем так смущаться. Если ты ему тоже по сердцу, может быть, мы вас и поженим. Хозяин, наверное, даст вам один из коттеджей, и вы сможете продолжать работать в доме, как и сейчас. Ты была бы довольна, верно?

— Пожалуй, что так, мистрис.

— Тебе нужно выйти замуж… побыстрее… Я в этом уверена. Боюсь, что ты несколько легкомысленна и податлива, Дженнет.

— О нет, мистрис. Просто…

— Просто, когда тебя обнимают и говорят, какая ты чудная девушка, тебе трудно сказать «нет»! Она захихикала.

— Ты глупая девчонка! И не дергай мне волосы! Мне хотелось спросить ее: «Что делал Джейк Пенлайон после того, как поцеловал тебя? Ты хочешь меня уверить, что тем дело и кончилось?» Но я ничего не сказала.

Дженнет продолжала расчесывать мне волосы. О ком она думала? О Джейке или о Ричарде Рэккеле?

Я решила подобрать волосы в высокую прическу и увенчать ее гребнем, купленным у разносчика.

— Сейчас в моде пышная мелкая завивка, мистрис, а я умею завивать, сказала Дженнет.

— Я следую собственной моде. Не хочу быть похожей на всех остальных модниц и на разбитных служанок, которые им подражают.

Обескураженная Дженнет причесала меня, следуя моим указаниям. Я надела красное бархатное платье с большим вырезом и с широкими рукавами, спадающими почти до подола: разумеется, далеко не последний крик моды, но оно, действительно, очень шло мне, и, с гребнем в волосах, у меня был поистине царственный вид. Я мрачно подумала, что мне понадобится и эта царственность, и все мое умение держаться с достоинством, чтобы отразить назойливые приставания моего «суженого».

Дженнет уставилась на меня широко открытыми глазами.

— Ой, мистрис, вы такая красивая… уж слишком красивая, прямо не всамделишная!

— Нет, Дженнет, я всамделишная! — сказала я со смехом.

Она потупилась и хихикнула; мне пришлось сделать ей замечание. Дженнет знала, что я не простила ей того, что она помогала Джейку Пенлайону одурачить меня. Иногда я замечала у нее какой-то хитровато-проницательный взгляд. Впоследствии мне не раз приходило в голову, что Дженнет, рожденная на усладу мужчинам, возможно, понимала природу моих чувств к одному из них… Как бы я ни старалась притвориться равнодушной, он возбуждал во мне сильное чувство, пусть даже это была ненависть.

Вошла Хани, и я сразу ощутила себя невзрачной рядом с ней. Впрочем, перед блеском Хани стушевалась бы любая женщина. Платье на ней было синее густо-синее с фиолетовым оттенком, под цвет ее глаз, что подчеркивало их яркость. С тех пор, как она забеременела, ее красота стала несколько иной, но ни на йоту не уменьшилась.

Волосы у нее были распущены по плечам и схвачены жемчужным венцом.

Она сжала мне руку и озабоченно посмотрела на меня.

— Со мной все в порядке, Хани, — сказала я.

— Ты выглядишь просто великолепно!

Я взглянула на себя в полированное зеркало.

— Похожа на валькирию, идущую на битву?

— Да, — сказала она, — немного похожа. Мы должны были отправиться в Лайон-корт в карете. Карета Эдуарда была местной достопримечательностью, так как мало кто обладал подобным средством передвижения. Большинство должны были полагаться на верховых лошадей или собственные ноги. Впрочем, езда в карете, запряженной парой лошадей, была далеко не комфортабельной, и жители Девона, никогда не видевшие раньше карет, глазели на нас; однако, принимая во внимание, что мы были разодеты для бала, на этот раз карета была очень кстати. Иначе нам пришлось бы навьючить на мула коробы с нашими парадными платьями и, приехав на место, переодеться.

Пока мы тряслись по ухабистой дороге, я шепнула Хани:

— Присматривай за мной сегодня вечером!

— Мы с тебя глаз не спустим, — с жаром ответила Хани, — и Эдуард, и я!

— Там я буду у него дома. Это даст ему преимущество, и он им воспользуется, можешь быть уверена.

— Ты его перехитришь!

— Конечно, перехитрю, а потом, Хани, наверное, мне придется уехать домой.

— Мы с Эдуардом говорили об этом между собой. Мы считаем, для тебя так будет лучше. Джон Грегори скоро уедет от нас, и мы будем в безопасности. Джейк ничего не сможет доказать. Эдуард — лицо влиятельное. С нами все будет в порядке. Ты не должна выходить замуж ради того, чтобы спасти нас!

— Однако сегодня я сыграю в поддавки. Пусть он думает, что победил меня. Я позволю ему в это поверить. Тем сильнее будет его потрясение, когда он узнает, что проиграл!

— Ты наслаждаешься этой игрой, Кэтрин. Что на тебя нашло? Ты раньше была совсем другой.

— А все этот человек! Он вызывает во мне такие чувства, что я сама себя не узнаю.

— Будь осторожна, Кэтрин!

— Я буду крайне осторожна, но постараюсь показать, что я его презираю, и он никогда не сможет взять верх надо мной!

Карета катилась вперед. Эдуард правил, а мы с Хани сидели позади. Вскоре мы свернули на подъездную дорогу к Лайон-корту, проехали по аллее вязов, и перед нами открылся дом. Фонари на крыльце бросали блики на львов из серого камня, казавшихся невозмутимо-загадочными при свете луны.

К нам поспешили слуги. Грумы выпрягли лошадей, дивясь нашей карете. Мы прошли в холл, где нас приветствовали отец и сын Пенлайоны.

Холл, освещенный не менее чем сотней мерцающих в канделябрах свечей, выглядел очень нарядно. В громадном камине полыхали целые бревна, хотя был сентябрь и совсем не холодно. Длинный стол посередине и другой, поменьше, на подмостках в конце зала были уже накрыты для банкета. На хорах играли скрипачи.

Сэр Пени облапил меня и прижал к своему массивному телу. Он влепил мне звучный поцелуй и захохотал, глядя поверх моей головы на Пенлайона, как бы поддразнивая его. Затем Джейк отобрал меня от отца. Я пыталась отстраниться, но это было бесполезно. Он стиснул меня, прижал к себе, и его губы впились в мои.

Сэр Пенн смеялся.

— Хватит, Джейк, — сказал он, — у тебя еще будет на это время!

Он толкнул Эдуарда локтем в бок, и тот слабо улыбнулся. Манеры этой пары вызывали у него отвращение.

Джейк обнял меня за талию и повернул лицом ко входу.

— Вы будете стоять рядом со мной и приветствовать гостей.

Стали прибывать люди из соседних имений. Они поздравляли нас. Меня это приводило в крайнее смущение, и я была рада, когда, наконец, все уселись за стол, который ломился от несметного количества блюд с жарким и паштетами. Там были также оленина, дичь, фруктовые пироги, марципаны, сахарные хлебцы, коврижки и всевозможная другая снедь, какую только можно вообразить.

Джейк Пенлайон исподтишка наблюдал за мной, надеясь, по-видимому, что я буду потрясена обилием еды, которой был уставлен стол. Он как будто соблазнял меня. «Смотри, как мы живем! Погляди на наш прекрасный дом! Ты будешь иметь в этом долю. Ты будешь хозяйкой всего, но ты всегда должна помнить, кто хозяин!»

Его рука легла на мое бедро — обжигающие, испытующие пальцы. Я сняла его руку и отвела от себя, но тогда он схватил мою и прижал к себе.

— У вас грубые ухватки. Я не желаю ходить в синяках!

— Разве я не сказал вам, что вы будете носить мои метки?

— Вы могли так сказать, но я этого не желаю!

— А я, очевидно, должен исполнять ваши желания?

— Так принято, когда кавалер ухаживает за дамой.

— Но мы уже прошли период ухаживания. Я завоевал вас!

— О нет! Далеко нет!

— Как, моя милая Кэт, это же наше обручение?

— Моя матушка зовет меня Кэт, и только она одна. Не хочу, чтобы кто-нибудь еще употреблял это имя!

— Я буду звать вас так, как мне угодно, и для меня вы — Кэт,[5] моя кошечка. Вы царапаетесь сейчас, но пройдет немного времени, и вы замурлыкаете в моих объятиях!

— На вашем месте я бы не очень-то рассчитывала на это.

— Но вы не на моем месте. Вы сами по себе и сводите меня с ума!

— Я рада, что вывожу вас из себя, потому что именно таким образом вы действуете на меня.

— Это только подогревает нашу страсть!

— Я не ощущаю страсти.

— Вы обманываете себя. Ну же, хлебните этой мальвазии! Она приведет вас в лучезарное настроение. Посмотрите, у нас тоже есть венецианские кубки. Мы можем быть такими же элегантными, как и наши соседи!

— Изящный образ жизни заключается не в дорогом стекле. Все дело в хороших манерах!

— И вы находите, что мне их недостает?

— Прискорбно, но это так.

— Клянусь вам, что во всем остальном вы не найдете во мне недостатков!

В Аббатстве еда также была в изобилии, но никогда ее не подавали так, как здесь. Эти люди относились к пище с благоговением. Слуге, несущему на блюде свиную голову, предшествовал кравчий, который предварительно поцеловал то место на столе, куда водрузили блюдо, а потом отвесил свиной голове низкий поклон. Какому-то поваренку дали оплеуху за то, что он повернулся к ней спиной. А когда подавали молочного поросенка, менестрели на хорах ударили в смычки и один из слуг шел впереди и распевал арию, восхвалявшую достоинства этого кушанья.

Мы приступили к еде в шесть часов, и, когда пробило девять, все еще сидели за столом. Вино и пиво лилось рекой. Джейк и его отец подавали пример гостям, и я никогда не видела, чтобы поглощалось столько пищи.

Меня забавляло и воодушевляло то, что вино оказало на них свое действие. «Ведь с ними легче было бы управиться в таком состоянии, — думала я, — чем если бы они были совершенно трезвы».

Менестрели играли почти непрерывно, и среди них был один с приятным голосом, который сошел вниз и спел любовную песню, стоя перед столом и обращая свои слова ко мне и Джейку Пенлайону.

Пока гости лакомились конфетами из засахаренных заморских фруктов и марципана, Джейк приказал музыкантам заиграть танец и, взяв за руку, вывел меня на середину зала.

Остальные потянулись за нами. Джейк не был хорошим танцором, но знал все фигуры, и мы прошли круг, расходясь и сходясь, сплетая и разъединяя руки. Когда танец кончился, он увлек меня на скамью, где мы оказались несколько в стороне от всех. Он продолжал крепко держать меня за руку.

— Вот чего я хотел с того момента, как увидел вас!

— Значит, ваше желание уже исполнилось, — сказала я.

— Первое из желаний. Есть еще много других. Но они не замедлят исполниться. Мы уже почти что поженились. Вы прекрасно знаете, что сегодняшняя церемония налагает обязательства. Если б вы вдруг вздумали выйти замуж за другого, то не смогли бы это сделать, не получив церковного разрешения этих уз. Вы связаны со мной!

— Это не так. Ведь не было никакой церемонии!

— Мы связаны друг с другом. Все, что вам остается, — смириться со своей судьбой.

— Почему бы вам не взять другую? Есть женщины, даже здесь, в этом зале, которые, наверно, были бы рады получить вас. Вы явно располагаете большими средствами. Неплохой улов для любой, кому вы пришлись бы по вкусу!

— У меня уже есть та, кто мне по сердцу и кому я приглянулся… зачем мне еще кого-то искать? Хотя у нее прихотливый нрав, и она притворяется, что не хочет меня… Это меня забавляло… некоторое время. Но теперь — хватит, теперь я хочу, чтобы вы показали мне свои подлинные чувства. Я сейчас проведу вас по этому дому, будущему вашему жилищу. Покажу вам комнаты, которые будут предоставлены в ваше распоряжение. Идемте со мной. Мы ускользнем от всех.

— Но нас хватятся! Он засмеялся.

— Ну, если и так, то это вызовет только улыбки и понимание. Они будут снисходительны к нам. Мы все равно, что молодожены, а скоро состоится и окончательная церемония. Мне не терпится вынуть этот гребень из ваших волос. У него испанский фасон, который мне не нравится. Где вы достали эту безделушку?

— У разносчика в коробе. Мне он нравится!

— У разносчика! Это что же, они распространяют здесь чертову испанскую моду? Мы этого не потерпим!

— Так знайте! Я буду носить то, что хочу!

— Не дразните меня, или я выхвачу его из вашей прически прямо сейчас. То-то будут возмущены ваша сестрица и ее утонченный супруг! Но я сдержусь. Пойдемте! Я покажу вам нашу супружескую кровать, и вы испробуете ее и скажете, нравится ли вам. Понравится, Кэт, я знаю. Что-то подсказывало мне с самого начала, что мы с вами созданы друг для друга. Он попытался поднять меня на ноги, но я сказала:

— Я хочу поговорить с вами… серьезно.

— У нас впереди годы для серьезных разговоров. Пойдемте сейчас со мной! Я твердо заявила:

— Я не люблю вас и никогда не полюблю! Сейчас я здесь только из-за ваших угроз. Вы думаете, что таким способом можно внушить любовь? Вы ничего не знаете о любви. О, я не сомневаюсь, что вы — большой мастер по части плотских утех. Готова присягнуть, что многие пираты таковы. Они опустошают города и насилуют тамошних женщин. Они принуждают к повиновению, но это не любовь! Не ожидайте от меня любви: никогда не дождетесь.

— Любовь! — сказал он, пристально глядя на меня. — Вы так горячо говорите о любви. Что вы-то знаете о ней?

Я с трудом удерживала спокойствие, ибо передо мной внезапно встало видение той жизни, о которой я мечтала: Кэри и я вместе. Нашим домом был бы замок Ремуса. Перед моим мысленным взором возникли замковый парк, обнесенный стеной розарий, сад вокруг пруда с его крытой аллеей… и любимый мой Кэри, с которым я постоянно ссорилась, когда мы были детьми, вот, как сейчас с этим человеком, только, конечно, по-другому, — Кэри, кого любовь сделала чутким и нежным, каким этому человеку никогда не быть…

Он наклонился ко мне с серьезным выражением лица.

Я сказала:

— Я любила. Мне никогда не полюбить снова.

— Значит, вы — не девственница, какую я обещал себе!

— Меня тошнит от вас. Вы ничего не знаете о любви. Вам известна только похоть. Я не спала ни с одним мужчиной; я любила и собиралась замуж, но этому не суждено случиться. Мой отец согрешил с его матерью. И он был моим братом.

Он смотрел на меня сузившимися глазами. Зачем я пыталась говорить с ним о Кэри? Это как-то расслабило меня, сделало меня уязвимой. У него не было ко мне жалости. Если бы он любил меня, считала я, то стал бы нежен со мной, ласков. Но он не питал ко мне нежных чувств. Его нужда во мне была ничем иным, как плотским вожделением и решимостью подчинить меня своей воле.

Он сказал:

— Я знаю о вас очень многое. Необходимо было разузнать все, что можно, о моей будущей жене. Ваш отец был шарлатан.

— Он не был им!

— Его нашли в яслях в аббатстве Святого Бруно. Вся Англия знала об этом. Было объявлено, что это — чудо. Ну, а потом оказалось, что никакого чуда нет. Он был сыном блудного монаха и служанки. Следует ли мне жениться на дочери шарлатана, на внучке прислуги?

— Ну конечно, не следует, — возразила я. — Нельзя, допустить, чтобы такой утонченный, воспитанный джентльмен настолько уронил себя!

— Но, — продолжал он, — этот шарлатан стал богачом. Он получил во владение земли Аббатства. Ваша мать происходит из прекрасной семьи; так что в этих обстоятельствах я, пожалуй, могу быть снисходителен.

— Конечно же, вы не захотите, чтобы женщина, у которой такие предки, стала матерью ваших сыновей?

Ну, признаться, мне нравятся ее повадки, и уж если я зашел так далеко, что обручился с нею, то возьму ее в свою постель, и, если получу удовольствие, удержу ее там насовсем.

— Она никогда не доставит вам удовольствие. Лучше отступитесь, пока на поздно!

— Я зашел слишком далеко.

— Она отпустит вас, я уверена.

— Дело в том, что я не собираюсь отпускать ее, и очень скоро она будет моей настолько, что станет умолять меня не покидать ее.

— Милая фантазия, — сказала я, — но я знаю, что она далека от действительности.

— Идемте со мной. Уйдем незаметно! Я покажу вам, что такое любовь.

— Вы — последний человек, который мог бы меня научить любить. Я останусь здесь со всеми гостями до конца вечера. И, кстати, нам уже пора уезжать.

— Сегодня ночью мы будем вместе!

— Сегодня ночью? Как это может быть!

— Очень просто. Я это устрою.

— Здесь?

— Я буду провожать вас верхом до вашего дома. Вы откроете окно в своей комнате, и я влезу в него.

— В доме моей сестры?!

— Ваша сестра тоже женщина. Она поймет. Но ей ни к чему это знать.

— Вы все-таки не понимаете, что я вовсе не так пылаю к вам страстью, как, по-видимому, вы ко мне. Вы отлично знаете, что я вас презираю!

— Поэтому-то при виде меня ваши глаза вспыхивают огнем?

Я встала и, ни слова не говоря прошла к столу на свое место. Он вынужден был последовать за мной.

Прибыла бродячая группа танцоров и мимов, нанятая для нашего развлечения. Они появились в зале в мавританских костюмах с нашитыми на них бесчисленными колокольчиками. Их прыжки и антраша вызвали бурные аплодисменты. Они разыграли пастораль о Робине Гуде и девице Марион, встреченную всеобщим шумным одобрением. Потом были опять и пение, и танцы, но, наконец, банкет и бал закончились.

Я возвращалась с Эдуардом и Хани в карете, но Джейк Пенлайон настоял на том, чтобы сопровождать нас. Он ехал верхом возле кареты, сказав, что должен оберегать свою невесту от опасностей скверной дороги и риска встретить какого-нибудь бродягу, который мог попытаться ограбить нас.

Я прошептала Хани:

— Джейк попытается проникнуть в мою спальню.

Он сам это сказал.

Хани шепнула в ответ:

— Когда мы подъедем к дому, я притворюсь, что мне плохо, и попрошу тебя помочь мне.

В Труинде, выходя из кареты, Хани приложила руку ко лбу и простонала:

— Мне так плохо! Проводи меня, Кэтрин, и помоги лечь в постель!

Я сказала, что, конечно, помогу, и отрывисто пожелала Джейку Пенлайону спокойной ночи. Он поцеловал меня в губы — один из тех поцелуев, которые я начала ненавидеть и всячески старалась избежать. Я отвернулась и ушла вместе с Хани в ее комнату.

— Теперь он уйдет, — сказала она. Но Хани не знала Джейка Пенлайона.

Я осторожно подкралась к своей спальне. Не открывая двери, я приложилась ухом к замочной скважине и услышала, как тихо звякнула оконная задвижка. Окно открывали! Верный своей угрозе, Джейк вскарабкался по стене и влез в комнату. Я знала, что, если я войду, то увижу его там.

Я представила себе, как он выскочит из укрытия и запрет дверь. Я буду в его власти, и на этот раз меня ничто не спасет.

Отойдя на цыпочках от двери, я вернулась в комнату Хани и рассказала ей о моих подозрениях.

— Останься на ночь со мной, — сказала она. — Эдуард будет спать в своей комнате. Кэтрин, ты завтра же должна уехать к матушке. Этот человек опасен.

Что это была за ночь! Я не сомкнула глаз. У меня из головы не выходила картина Джейка Пенлайона в моей спальне, готового броситься на меня. Я как наяву слышала торжествующий крик, с которым он схватил бы меня, если бы я вошла в спальню; слышала, как поворачивается ключ в замке. Чувствовала, как его большое, сильное тело наваливается на меня… Все это так ярко рисовалось в моем воображении, что казалось пережитым в действительности.

Заснула я только на рассвете и проснулась поздно, когда в комнату вошла Хани.

— Если он и был здесь, то уже исчез, — сказала она. — Его лошади на конюшне нет.

Я осторожно открыла дверь в свою спальню. Солнце заливало комнату. Оно освещало мою постель — пустую, но смятую. Значит, он спал в ней…

Ярость овладела мной. Он осмелился спать в моей кровати! В моем воображении я видела, как он лежит в ней, поджидая невесту, которая не пришла! Я стояла и глядела на растерзанную постель, и меня охватило чувство беспомощности. Я ощущала себя загнанным животным, которое слышит все ближе лай собак и знает, что беспощадные охотники вот-вот набросятся на него.

Пока что опасность меня миновала. Я все думала, как легко я могла бы вступить в эту комнату вчера ночью и попасться в ловушку.

Он был из тех людей, что неизменно побеждают. Я знала. Но на этот раз этого не должно случиться.

Мне нужно убежать, вернуться домой. Но остановит ли это его? Через шесть недель он отплывает, но к тому времени может случиться так, что я буду носить в себе его семя… Я понимала, что если только поддамся ему, то вечно стану презирать себя. И, в какой-то степени, он тоже. Это не должно случиться. Я должна продолжать сопротивляться.

Мне нельзя было оставаться в доме. В любую минуту он мог приехать. Нужно сделать так, чтобы не остаться с ним наедине.

Я направлялась к конюшням. Увидев это, Хани пошла за мной следом.

— Ты выезжаешь одна? — нахмурившись, спросила она.

— Что-то надо делать. И быстро.

— Нам не следовало допускать, чтобы дело зашло так далеко!

— Вчера ночью он проник в мою комнату. Он ждал там моего прихода. И спал в моей постели!

— Какая… наглость!

— Хани, что мне делать?

— Подожди здесь, — сказала она. — Я поеду с тобой. Тогда ты не будешь одна. Мы поговорим по дороге.

Я вернулась в дом вместе с нею, подождала, пока она наденет костюм для верховой езды, и мы взяли лошадей и выехали в направлении, противоположном Лайон-корту.

— Уеду домой, — сказала я.

— Ты поступишь правильно.

— Мне придется сделать это тайком. Пожалуй, через день-два.

— Я буду ужасно скучать по тебе. Джейк Пенлайон упорен, но, надо отдать ему должное, он женится на тебе.

Я засмеялась.

— Ты можешь себе представить супружество с таким человеком? Он постарался бы превратить тебя в рабыню.

— Не думаю, что ты из такого теста, из которого лепят рабов!

— Иногда я чувствую желание заставить его понять это.

Она странно посмотрела на меня:

— Тебя как будто влечет к нему, Кэтрин?

— Просто он мне настолько отвратителен, что я испытываю удовлетворение, когда перечу ему.

— Мне кажется, его жена будет не слишком счастлива. Из него выйдет неверный и требовательный муж. Я слышала рассказы о его отце. Нет ни одной девушки в селении, которая была бы от него в безопасности.

— Я хорошо его знаю. Такой человек мне совершенно не подходит.

Мы выехали на гребень холма и смотрели вниз на очаровательную деревушку Пеннихоумик, с домиками, лепящимися вокруг церкви.

Я сказала:

— Как мирно она выглядит! Давай спустимся туда. Мы пустили лошадей шагом с крутого склона, но, едва въехав в извилистую улочку с островерхими домами, нависающими своими верхними этажами над булыжной мостовой, я попросила Хани остановиться, так как увидела человека, скорчившегося на пороге одного из домов. Что-то в его позе показалось мне зловещим.

— Давай вернемся, — сказала я.

— Почему?

— Погляди на этого человека. Клянусь, это чума! Хани поняла с полуслова. Она быстро повернула лошадь. У подножия холма мы увидели женщину, идущую навстречу. Она несла кувшины и, очевидно, ходила к ручью за водой. Она закричала нам:

— Держитесь подальше, добрые люди! Потница пришла в Пеннихоумик!

Мы въехали вверх по склону так быстро, как только могли, и лишь на вершине холма обернулись, чтобы посмотреть еще раз на пораженное страшной болезнью селение. Я вздрогнула. К исходу этой ночи в маленькой деревушке многие семьи погрузятся в скорбь. Эта мысль устрашала. Но на обратном пути мне в голову пришла одна идея.

Я уже вполне осознала, что мне вовсе не хочется уезжать домой. Мне хотелось получить удовольствие от того, что я смогла перехитрить Джейка Пенлайона, и зараженная Пеннихоумик навела меня на мысль, как это сделать.

Я сказала:

— Слушай, Хани, если я уеду домой, он может выбрать одно из двух: либо бросится в погоню и, возможно, поймает меня, ибо выместит злобу на вас. Он жесток и беспощаден. Будь уверена, он не проявит милосердия. Убегать нет смысла. Я останусь здесь, но перехитрю его. Я собираюсь заболеть потливой лихорадкой!

— Кэтрин! — Хани побледнела.

— Не взаправду, дорогая сестричка! Я притворюсь больной. Я буду сидеть взаперти в своей комнате. Ты будешь за мной ухаживать. Запомни, мы побывали в Пеннихоумике. И заразились. Ты будешь меня лечить, и моя болезнь продлится до тех пор, пока «Вздыбленный лев» не покинет гавань.

Хани натянула поводья и уставилась на меня.

— А что… Кэтрин… Я думаю, мы сумеем это проделать!

Я засмеялась.

— Даже он не посмеет прийти туда, где появилась потница. Просто не посмеет! Ему надо уйти в море на «Вздыбленном льве». Он не рискнет занести заразу на борт судна. Я не буду выходить из комнаты, и ко мне никого не должны пускать. Из своего окна я смогу наблюдать за всем происходящим. О, Хани, это чудесный план. Ему придется уйти в море, не насытив мной свою мерзкую страсть. Я умру от смеха!

— По-моему, это значит дразнить судьбу!

— Никогда бы не подумала, что правнучка ведьмы — такая трусиха. Ты приготовишь мне особое снадобье — смесь сока лютика, корицы и муки. Я намажусь этой пастой, и у меня станет больной вид. Если я покажусь с таким лицом в окне, когда он будет проходить мимо, то его страсть ко мне быстро остынет!

— Но никто не должен знать, кроме Эдуарда и нас двоих!

— Хани, мне не терпится начать. Я сейчас пройду прямо в спальню, жалуясь на головную боль. Я лягу в постель и пошлю Дженнет за горячим молочным пуншем. Затем ты пойдешь ко мне, и с этого момента у меня — потница и никто не должен подходить ко мне близко, кроме моей любимой сестры, которая была вместе со мной в Пеннихоумике и, возможно, также окажется жертвой болезни…

Мы вернулись домой. Когда один из конюхов принял у нас лошадей, я сказала так, чтобы он слышал:

— У меня голова как-то странно кружится и болит. Я пойду к себе.

— Я пришлю тебе питье, — сказала Хани, — пойди и ляг в постель.

И это было начало.

Новость распространилась быстро. Десять человек умерли в Пеннихоумике, и страшная болезнь дошла и до Труинд Грейнджа. Молодая хозяйка ухаживала за своей больной сестрой. Злосчастная судьба привела их в Пеннихоумик, и они занесли оттуда болезнь в Усадьбу.

Хани приказала, чтобы никто не смел входить в то крыло дома, где я уединялась в своей башенке. Еда приносилась в комнату у подножия винтовой лестницы. Хани спускалась и приносила блюда в мою спальню.

Эдуард не появлялся у меня; если бы он пришел, это выдало бы нас. Мы должны были поступать так, как будто я и в самом деле болела потливой лихорадкой, и за мной ходила сестра, возможно также подхватившая заразу.

В первый день было захватывающе интересно, потому что, как я и думала, Джейк Пенлайон не замедлил приехать.

У Хани была наготове составленная нами паста, и она намазала мне лицо. Я посмотрела в зеркало и не узнала себя. Я лежала в постели, натянув одеяло до подбородка. Послышался его голос — звучный, созданный для команд с капитанского мостика.

— Прочь с дороги! Я иду наверх! Потница? Не верю!

Хани стояла у дверей, вся дрожа. Я застыла в ожидании. Он с силой распахнул дверь и остановился на пороге.

— Ради Бога, уходите, — шепотом сказала Хани. — Это безумие, что вы пришли сюда!

— Где она? Это трюк. Я не позволю себя дурачить! Хани попыталась удержать его.

— Мы ездили в Пеннихоумик, — сказала она, — разве вы не слышали? В Пеннихоумике люди мрут как мухи. Не рискуйте своей жизнью и жизнью многих других людей!

Он подошел к кровати и посмотрел на меня.

— Боже милостивый! — прошептал он, и мне захотелось расхохотаться.

«Он отстанет от меня навсегда», — подумала я и пробормотала, как бы в бреду:

— Кто там… Кэри… Это ты, Кэри… любовь моя…

И мне было странно, что я могла произнести это имя, внутренне потешаясь над происходящим. Но я это сделала и возликовала оттого, что видела, как недоверие, испуг и ужас сменяли друг друга на этом дерзком и ненавистном лице.

Даже сквозь загар было видно, как Джейк побледнел. Он протянул руку и тотчас убрал ее.

Повернувшись к Хани, он прошептал:

— В самом деле… Это правда!

— Уходите, — сказала Хани. — Каждый миг, проведенный здесь, грозит вам бедой.

Он ушел. Услышав его тяжелые шаги на лестнице, я села в постели и засмеялась.

Дни тянулись чередой, скучные, монотонные. Делать было нечего. Мы вышивали по канве, но это занятие мне было не совсем по душе. Я часто видела проезжавшего мимо Джейка Пенлайона, хотя мне приходилось соблюдать осторожность, потому что он всегда пристально глядел наверх на мое окно, и, если бы он подловил меня и обнаружил правду, я не могла даже вообразить, как бы он поступил. Иногда я смеялась, думая о том, как я провела его, и это было единственное, что делало мое затворничество сносным.

Однажды я предложила Хани выбраться ночью потихоньку из дома и прогуляться верхом при лунном свете. Она возразила, что достаточно одному из слуг заметить нас и все наши усилия пойдут насмарку.

И я удержалась от искушения. Но как томительно скучны были эти дни!

Моей смерти ожидали со дня на день, и все считали чудом, что я еще живу. Вспомнили, кстати, о мистическом ореоле, который окружал моего отца, и о том, что Хани была правнучкой колдуньи. Поползли слухи, что она знает средства, которые могли излечить даже потливую лихорадку.

Джейк приезжал каждый день, но не входил в дом. Он говорил со слугами, придирчиво расспрашивая их. Возможно, у него еще оставались сомнения.

Наш план работал превосходно и более, чем в одном направлении: он дал Джону Грегори время, не спеша устроить свои дела. Никто не совался в Труинд, пока там были больные потницей.

Через три недели такой жизни Хани принесла новости.

Джейк Пенлайон решил уйти в море на две недели раньше установленного срока! Погода в этом случае будет благоприятнее, и он успеет отплыть до наступления зимних бурь. Все равно, как бы не обернулись дела, свадьба в ближайшее время не могла состояться.

Из моего окна я исподтишка наблюдала за оживлением в гавани на Мысе. Судно спешно грузили; шлюпки так и сновали взад и вперед. Я смотрела, как зачарованная. И, наконец, настал день, когда «Вздыбленный лев» поднял якорь и поплыл, унося с собой Джейка Пенлайона.

Он написал мне, и письмо принесли в ту минуту, когда я следила за кораблем, тающем в морской дали:

«Экспедицию больше нельзя откладывать, и я отплываю пораньше, чтобы скорее вернуться, — писал он. — Вы будете ждать меня».

Я засмеялась ликующим смехом. Я победила!

Как только «Вздыбленный лев» скрылся за горизонтом, началось мое выздоровление. Через неделю я уже ходила. Это была нудная неделя, но мы должны были придать нашей уловке оттенок правдивости. Слуги были поражены. Очень мало кто из людей, заболевших потницей, выживали. Более того, Хани, ухаживавшая за мной, не заболела!

В конце недели Дженнет вернулась к своим обязанностям. Славно было вновь слушать ее болтовню. Она смотрела на меня с некоторым трепетом.

— Говорят, мистрис, — сказала она мне, — что вы обладаете чарами…

Мне вовсе не было неприятно, что обо мне так думают.

— Говорят, вы его дочка — того святого… Разве он не появился на свет совсем не так, как другие, и разве он не исчез таинственным образом? А сама госпожа, она происходит из семьи колдунов. Вот о чем у нас поговаривают!

— Ну что же, ты видишь, Дженнет, что я чувствую себя почти так же хорошо, как прежде.

— Это — чудо, мистрис.

Дни были такие длинные, из них как будто исчезла «изюминка». Мыс потерял все свое очарование с тех пор, как «Вздыбленный лев» уже не колыхался там на волнах и мне не грозили неожиданные встречи с Джейком Пенлайоном.

Я начала подумывать о возвращении в Аббатство. Матушка была бы рада увидеть меня.

Вероятно из-за отсутствия других интересов я начала обращать внимание на Дженнет. Она неуловимым образом изменилась. В ней проглядывало что-то хитроватое, скрытное. Часто, когда я заговаривала с ней, она вздрагивала, как будто боялась, что я разоблачу какой-то постыдный секрет.

Она часто бегала на конюшню, и раз или два я заставала ее за беседой с Ричардом Рэккелом.

Во мне крепло убеждение., что они были любовниками. Дженнет была не такова, чтобы удержаться до замужества. Это мечтательно затуманенное выражение глаз, эти слегка распущенные губы, этот знающий вид, говорили сами за себя. Я обсудила свои наблюдения с Хани.

— Так, должно быть, выглядела Ева после того, как она надкусила яблоко, сказала я.

— Пожалуй, нам следует их поженить, — решила Хани. — Эдуард не потерпит распутства среди слуг. А Дженнет, коль скоро она утратила девственность, такого сорта девица, что быстро пойдет по рукам!

Я взялась за Дженнет.

— Дженнет, я скоро уеду в Аббатство.

— О, мистрис, а что же будет, когда он вернется?

— Кто? — резко спросила я, прекрасно зная, о ком идет речь.

— Хозяин… капитан.

— С каких пор он стал здесь хозяином?

— Ну как же, мистрис, он хозяин повсюду, где бы ни был, я так считаю.

— Это чушь, Дженнет. Здесь он никто.

— Но он сватался за вас…

— Ты ничего не смыслишь в этих вещах. Вот, что я хочу тебе сказать: ты зачастила на конюшню.

Багровый румянец на щеках Дженнет показал мне, что мое заключение правильно. Она опустила голову и стала нервно перебирать пальцами край передника. Мне стало ее жаль. Бедная Дженнет! Ее предназначение — стать женой и матерью. Никогда она не будет способна сопротивляться льстивым уговорам мужчин.

— Очень хорошо, Дженнет, — сказала я. — Я вижу, ты уже не девушка. Может быть, даже беременна. Ты подумала об этом?

— Да, мистрис.

— Хозяин — единственный хозяин этого дома — будет очень недоволен, если узнает о твоем поведении. Он ожидает от своих слуг добрых христианских нравов.

Губы Дженнет дрожали, и я обняла ее за плечи. Я бывала с ней резка из-за того, что Дженнет Пенлайон с величайшей легкостью сумел убедить ее предать меня. Но теперь, когда она стала любовницей Ричарда Рэккела, я лучше понимала ее затруднительное положение. Бедняжка Дженнет была одна из тех девушек, которые обременены — иные могут сказать, осчастливлены — непреодолимой чувственностью. Она была рождена для того, чтобы получать и давать чувственное наслаждение; и причина того, что она будет вечным соблазном для мужчин, заключалась именно в том, что они были вечным соблазном для нее. Удержаться на пути добродетели было для Дженнет неизмеримо труднее, чем для многих других девушек. Поэтому надо попытаться это понять и помочь ей.

— Ну что ж, Дженнет, — сказала я, — что сделано, то сделано, и нет смысла оплакивать потерянную девственность, поскольку ее уже не вернешь. Ты совершила глупость и теперь должна принять решение. Когда я отправлюсь домой, ты могла бы поехать со мной, но в этих обстоятельствах человек, который совратил тебя, должен на тебе жениться. Я знаю, кто это. Я часто видела вас вместе. Не воображай, что твои тайные посещения конюшни остались незамеченными. Если Ричард Рэккел согласен, ты выйдешь за него замуж. Это то, чего пожелал бы хозяин. Ну как, ты довольна?

— О да, мистрис, еще как!

— Очень хорошо. Посмотрим, смогу ли я устроить это дело.

Я действительно обрадовалась, глядя, какое она почувствовала облегчение, потому что эта девушка была мне симпатична, и хотелось видеть ее замужем и вполне устроенной.

К тому времени, как вернется Джейк Пенлайон, она уже будет ходить с большим животом. Вообще, мне казалось, что у Дженнет будет куча детей. Он потеряет к ней всякий интерес, и она будет избавлена от этого бесчестья, а я сама уже уеду в Аббатство.

Я посоветовалась с Хани насчет Дженнет.

— Меня не увидит, — сказала я, — если она уже беременна. Ричард Рэккел должен жениться на ней.

Хани согласилась и немедленно послала за Ричардом. Когда он пришел в пуншевую и стал у стола, меня заново поразили его изысканные манеры. Я не могла отделаться от мысли, что Дженнет не очень подходящая пара для него. И все же, раз он совратил ее, он должен на ней жениться. Хани обратилась к нему:

— Ричард, мне кажется, вы не прочь жениться. Он поклонился. Лицо его было бесстрастно.

— Боюсь, что вы с Дженнет слишком подружились. Она подчеркнула слово «слишком» и, так как он не ответил, продолжала:

— В этом случае хозяин вправе ожидать, что вы женитесь на ней. Когда вы это сделаете? Он, видимо, колебался. Затем сказал:

— Я женюсь. Со временем.

— Со временем? — переспросила я. — Что вы имеете в виду?

— Через… три недели. Мне понадобится это время. «Для чего бы?» удивилась я про себя, но в нем было столько гордого достоинства, что выспрашивать его показалось мне неприличным.

— Очень хорошо, — сказала Хани, — через три недели будет свадьба.

— И мы ее отпразднуем! — воскликнула я.

Мне очень хотелось загладить перед Дженнет свою прежнюю суровость.

Итак, все устроилось. В дом будет приглашен реформатский священник. Ни Томас Элдерс, ни Джон Грегори не могли совершить обряд — слишком много будет свидетелей.

Я вызвала Дженнет и рассказала ей новости.

— Я подарю тебе подвенечное платье, и мы немедленно засадим Люс за шитье. Дженнет начала плакать.

— Мистрис, — всхлипывала она, — я не заслуживаю такого. Нет, в самом деле не заслуживаю.

— Ну-ну, Дженнет, — сказала я, — ты была слишком податлива, но с этим покончено. Ты должна стать хорошей женой Ричарду и родить ему много детей, и тогда тот факт, что ты чуть поторопилась и не дождалась брачного обряда, будет забыт.

Я похлопала ее по плечу, но она еще пуще залилась слезами.

Из-за того, что дни протекали скучно и однообразно, мы много говорили о свадьбе Дженнет. Эдуард сказал, что надо пригласить исполнителей морисок[6] и устроить игры и даже приготовить пирог с запеченным в него серебряным пенни; тот, кто найдет пенни, станет королем праздника.

Со дня отплытия «Вздыбленного льва» сэр Пенн слег в постель из-за обострения какой-то хронической болезни; что это за болезнь — никто не знал, но мы, по крайней мере, временно чувствовали себя в безопасности от всех неприятностей, которые могли грозить с этой стороны.

На кухне начали готовиться к предстоящему пиршеству. Никогда еще Дженнет не чувствовала себя настолько в центре внимания.

Шли дни. Я сказала Хани:

— Как только Дженнет и Ричард благополучно поженятся, я начну готовиться к отъезду.

— Момент самый благоприятный, — ответила Хани. — Джейк Пенлайон в открытом море, его отец в постели, в доме — предсвадебная суматоха. Пройдет несколько дней прежде, чем заметят твое отсутствие. Видит Бог, как мне не хочется, чтобы ты уезжала. Здесь будет так уныло без тебя, Кэтрин. Но если он сократит свой вояж и вернется до срока, тогда будет слишком поздно, и мы не можем надеяться, что сумеем провести его еще раз.

Если он когда-нибудь узнает, как мы его одурачили, то никогда не простит этого.

— Не желала бы я испытать его месть! Я вздрогнула.

— Да, сразу же после свадьбы я уеду. Как ты считаешь, Ричард будет хорошим мужем для Дженнет?

— Он спокойный, хорошо воспитанный юноша.

— Странный какой-то. Трудно представить, что он совратил Дженнет.

— Бьюсь об заклад, что соблазн исходил скорее от нее!

— Ну что ж, он пойман и никуда не денется. Впрочем, я думаю, что Дженнет станет хорошей женой. Правда, Джейк Пенлайон сумел подговорить ее обмануть меня, но я простила ее потому, что она искренне раскаивается в этом.

— Такая девушка, как Дженнет, никак не могла бы устоять против Джейка Пенлайона!

Я сменила тему. Мне не хотелось думать о том, как Джейк Пенлайон охаживал Дженнет. Мои мысли и так слишком долго были заняты этим предметом.

А затем наступила та ночь, когда я в третий раз увидела испанский галион.

День был такой обычный — солнечный, теплый для этого времени года, как говорят, «внесезонный» — тихий, мирный день. Как могло статься, что мы прожили такой день, ничуть не подозревая, какие ужасные события ожидают нас!

Я легла спать с чувством приятной усталости и почти немедленно заснула.

Как и в те прежние ночи, меня разбудили какие-то необычные звуки. Я лежала тихо, прислушиваясь. Шаркающие шаги, возня. Служанка крадется на свидание с любовником? Я встала с постели и подошла к окну.

Он был там, во всей своей красе. Ближе, чем я когда-либо могла видеть его раньше, — могучий, великолепный испанский галион!

Я должна была спуститься вниз. Я не могла допустить на этот раз, чтобы кто-нибудь мог объявить галион плодом моего воображения. Я разбужу Хани и Эдуарда и потребую, чтобы они посмотрели сами. Схватив халат, я торопливо закуталась в него и направилась к двери. Она внезапно открылась. На пороге стоял Джон Грегори.

Я спросила:

— Что это? Что случилось?

Джон не ответил. Он был одет в длинный плащ с капюшоном. Лицо его было бледно, глаза сверкали. Он заговорил на языке, непонятном мне, с ним также был незнакомец.

— Кто это? — спросила я. — Что вам надо?

Ответа не было.

Незнакомец схватил меня. Я попыталась отбросить его, но он держал крепко. Я сопротивлялась, как могла, потом закричала, и тотчас Джон Грегори прикрыл ладонью мои губы. В считанные секунды он схватил платок и завязал мне рот. Я не могла произнести ни звука. Меня положили на кровать. В моем мозгу мелькнула мысль: неужели я спаслась от Джейка Пенлайона для того, чтобы сейчас…

Но этими людьми руководила не похоть, а решимость выполнить порученное им дело. Меня связали по рукам и ногам припасенными заранее веревками. Я превратилась в беспомощный сверток.

Затем меня вынесли из комнаты, снесли вниз по винтовой лестнице и во двор.

Там я увидела лежащую на земле фигуру. Кругом была кровь. Я хотела закричать, но не могла издать ни звука, оцепенев от ужаса.

Когда меня проносили мимо лежащего в крови тела, я увидела, что это был Эдуард.

«Хани! — хотела я позвать, — Хани, где ты?»

Во дворе стояла карета Эдуарда. Ричард Рэккел держал лошадей — тройку лучших, самых быстрых лошадей Эдуарда.

«Ричард Рэккел! Предатель?» — хотела я крикнуть, но ничего не могла поделать.

Меня поместили в карету. Там лежали еще две фигуры. Мое сердце дрогнуло от чувства облегчения, но и ужаса, ибо это были Хани и Дженнет. Они глядели на меня, а я на них. Мы могли общаться только взглядами. Они были в такой же растерянности, как и я. Меня мучил вопрос, знает ли Хани, что Эдуард лежит на дворе в луже собственной крови.

Послышались голоса — иностранная речь. Инстинктивно я поняла, что они говорили по-испански.

Карета тронулась. Мы ехали по направлению к морю.

Итак, нас похитили, как иногда похищали женщин мародерствующие по берегам пираты. Среди нас оказались предатели, и это привело к тому, что Эдуард валялся бездыханный на земле в луже крови, а Хани, Дженнет и меня увезли на испанский галион.