"Чудо в аббатстве" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

МАДОННА, УКРАШЕННАЯ ДРАГОЦЕННОСТЯМИ

Родилась я в сентябре 1523 года, через девять месяцев после того, как в рождественское утро монахи обнаружили в яслях дитя. Мое рождение, как говорил мне отец, тоже было чудом. В то время он был уже немолодым человеком, ему было уже около сорока лет. Он недавно женился на моей матери, которая была моложе его на двадцать лет. Его первая жена умерла после нескольких безуспешных попыток доносить плод положенный срок, родив мертвого ребенка. Вот поэтому мой отец появление ребенка в семье и назвал чудом.

Нетрудно вообразить радость всех домочадцев. Кезая, которая в те дни была моей няней и воспитательницей, постоянно говорила мне об этом.

— Милосердный Боже! — рассказывала она. — Был устроен целый пир. Это было, как свадьба. Весь дом пропитался ароматом оленины и молочных поросят. Были пироги с пижмой и шафраном, их запивали медом. Со всей округи приходили нищие. Сколько их было! В Аббатстве они ночевали, получали кусок хлеба и благословение, а затем отправлялись в Большой дом на угощение. И все это из-за тебя.

— И младенца, — напоминала я ей, ибо очень скоро узнала о чуде в аббатстве Святого Бруно.

— И младенца, — соглашалась она, и всякий раз, когда она говорила о нем, улыбка освещала ее лицо и оно делалось красивым.

Моя мать, для которой основным развлечением был ее сад, назвала меня Дамаск, в честь розы, которую доктор Линакр, королевский врач, в том году завез в Англию. Я росла с чувством собственной значимости, потому что все попытки матушки родить еще раз не увенчались успехом. За пять последующих лет у нее были три выкидыша. Меня баловали, не сводили с меня глаз, во мне не чаяли души.

Отец был очень хорошим, мягким человеком; работал он в Сити. Каждый день от нашего причала одна из лодок, которой правил слуга в синей ливрее, отвозила его вниз по реке. Иногда матушка носила меня к причалу, чтобы проводить его. Она просила меня махать рукой, чтобы отец с любовью мог смотреть на меня, пока лодка не унесет его слишком далеко.

Большой, просторный, с большим залом, многочисленными спальнями и комнатами для гостей, зимней гостиной и тремя лестницами бревенчатый дом с фронтоном был построен моим дедом. В восточном крыле каменная винтовая лестница вела в спальни, расположенные в мансарде, где жили наши слуги. Были еще маслобойня, коптильня, прачечная, пекарня и конюшни. У отца было много акров земли, которую обрабатывали люди, живущие в его имении; была также скотина — лошади, коровы и свиньи.

Наши земли граничили с землями аббатства Святого Бруно, и отец дружил с несколькими мирскими братьями, поскольку было время, когда он чуть не стал монахом.

Между домом и рекой раскинулся сад, которому матушка придавала очень большое значение. Там она почти круглый год выращивала цветы — ирисы, тигровые лилии, лаванду, розмарин, левкои и, конечно, розы. Однако дамасская роза была ее любимицей.

Матушкины лужайки были гладкими и красивыми, благодаря близости реки они всегда зеленели; и она, и отец любили животных. У нас были собаки и павлины; как часто мы смеялись, глядя на этих птиц, важно вышагивающих, расправив свои красивые хвосты, самки с простым оперением следовали за своими самовлюбленными повелителями. Одно из моих первых воспоминаний — я кормлю их горохом, который они очень любят.

Мне всегда доставляло удовольствие сидеть на каменной стене и смотреть на реку. И сейчас, когда я гляжу на нее, она, как ничто другое, дает спокойствие и умиротворение. А в те дни в моем счастливом доме я чувствовала себя в полной безопасности, которую я в то время не ценила. Я не была достаточно умна, чтобы понимать это, и принимала все как само собой разумеющееся. Но меня быстро лишили моей самодовольной молодости.

Я помню день, когда мне исполнилось четыре года Я любила наблюдать за идущими по реке судами, и, так как мои родители не могли отказать себе в удовольствии потакать мне, мой отец часто брал меня на берег — мне запрещалось ходить туда одной, потому что их приводила в ужас одна мысль о том, что с их единственным любимым ребенком может случиться какое-нибудь несчастье. Там отец сидел на низкой каменной стене, а я стояла на ней. Он крепко обнимал меня рукой, показывая мне проплывающие мимо лодки, иногда он говорил:

— Это милорд Норфолк, — или:

— Это барка герцога Суффолка.

Он немного знал этих людей, потому что иногда, по роду своей службы встречался с ним.

В этот летний день мы услышали музыку, доносившуюся с большой барки, идущей вверх по реке. Рука отца крепко обняла меня. Кто-то играл на лютне, кто-то пел.

— Дамаск, — тихо сказал он, будто боясь, что его подслушают, — это королевская барка.

Она была красивая — самая большая из всех, которые я видела. Ее украшали шелковые разноцветные флаги, я видела на барке людей, солнце играло на драгоценностях, сверкающих на их камзолах.

Мне показалось, что отец хочет забрать меня и пойти домой.

— О нет, — запротестовала я.

Казалось, он не слышал меня, но я чувствовала его нерешительность, он вдруг изменился, выглядел не таким сильным и умным, как всегда. Хотя я и была маленькой, мне стало страшно.

Он поднялся, и крепко обнял меня. Теперь барка подошла совсем близко, громко звучала музыка. Я услышала смех, а потом вдруг увидела великана человека с золотисто-рыжей бородой и казавшимся огромным лицом, его голову покрывала усыпанная драгоценностями шапочка, на его камзоле тоже сияли самоцветы. Возле него находился мужчина в алых одеждах, и великан, и мужчина в красном стояли очень близко.

Отец снял шляпу и стоял с непокрытой головой. Он шепнул мне:

— Сделай реверанс, Дамаск.

Мне не нужно было этого говорить. Я знала, что находилась в присутствии богоподобного создания.

Видимо, мой реверанс оказался удачным, ибо великан засмеялся и помахал рукой, унизанной кольцами. Барка проплыла мимо; отец вздохнул свободно, но все еще продолжал крепко держать меня и смотреть вслед барке.

— Отец, — воскликнула я, — кто это? Он ответил:

— Дитя мое, на тебя обратили внимание король и кардинал.

Я заметила его волнение, и мне захотелось больше узнать об этом большом человеке. Значит, это был король. Я слышала о короле. Люди говорили о нем приглушенными голосами. Они почитали его, они преклонялись перед ним так, как должны преклоняться только перед Богом. И больше всего на свете они боялись его.

Я уже заметила, что мои родители были осторожны, когда говорили о нем: встреча с королем застала их врасплох. Я быстро это сообразила.

— Куда они едут? — хотела я знать.

— Они направляются в Хэмптон-корт. Ты видела Хэмптон-корт, любовь моя.

Великолепный Хэмптон! Да, я видела это. Это было величественное, внушительное здание, значительно большее, чем дом моего отца.

— Чей он, отец? — спросила я.

— Он принадлежит королю.

— Но его дом в Гринвиче. Ты показывал.

— У короля много домов, а теперь у него есть еще и Хэмптон-корт. Кардинал отдал его королю.

— Почему, отец? Почему он отдал королю Хэмптон-корт?

— Потому что он был вынужден.

— Король… украл его?

— Тихо, тихо, дитя мое. Не говори так, это измена. Интересно, что это такое — измена? Я запомнила слово, но я тогда не спросила об этом, потому что больше меня интересовало, почему король отнял этот красивый дом у кардинала. Но отец больше ничего не сказал.

— Кардинал не хотел его отдавать, — сказала я.

— У тебя на плечах слишком взрослая голова, — с любовью произнес отец.

Он очень гордился мной. Он хотел видеть меня умной. Вот почему даже в таком возрасте у меня уже был домашний учитель, я знала буквы и могла читать простые слова. У меня уже появилось жгучее желание узнавать — и это приветствовал мой отец, он поощрял меня, так что, думаю, я была не по годам развитым ребенком.

— Кардинал опечалился, когда потерял его, — настаивала я. — Ты тоже печален. Тебе не нравится, что кардинал потерял свой дом.

— Ты не должна говорить так, родная моя, — сказал отец. — Чем счастливее наш король, тем счастливее я, как и должен быть истинный подданный, и ты тоже…

— И кардинал должен? — спросила я. — Ведь он тоже подданный короля.

— Ты умная девочка, — нежно произнес он.

— Почему ты не смеешься, отец? — сказала я. — Правда, смейся, почему ты вдруг погрустнел? Это ведь только кардинал потерял свой дом… Это не мы.

Отец вдруг посмотрел на меня, будто я сказала что-то очень странное, и потом заговорил со мной, словно я была взрослой и умной, как брат Джон, который иногда приходил навестить его из аббатства Святого Бруно.

— Любовь моя, — сказал он, — никто не стоит в стороне. Трагедия одного может стать трагедией для всех нас.

Я не поняла этих слов. Я не знала, о какой трагедии идет речь, и молча ломала себе голову над тем, что он сказал. Но я вспомнила об этом позднее и подумала, какими пророческими были слова отца в тот день у реки.

Он отвлек мое внимание:

— Посмотри, какой красивый вербейник! Давай соберем его для мамы?

— Да! — воскликнула я. Я любила собирать цветы, и матушка всегда была довольна тем, что я для нее выбирала, поэтому, собирая букетик из пурпурного вербейника и цветов, которые мы называли крем с яблоками, я забыла о той печали, которую вызвал в моем отце вид короля и кардинала на королевском барке.

* * *

Когда мне исполнилось пять лет, у нас поселились Кейт и Руперт. Это было ужасное лето. К нам пришло известие, что в Европе разразилась чума и уже тысячи людей умерли во Франции и Германии.

Жара стояла ужасная, и запах цветов в саду перебивался вонью с реки.

От Кезаи я узнала, что случилось. Я поняла, что могу узнать от нее много больше, чем от своих родителей, которые всегда осторожничали в моем присутствии и чего-то боялись, но и были неимоверно горды тем, что я была развита не по годам Она ходила в торговые ряды и видела несколько лавок, забитых досками, потому что их владельцы умерли от этой ужасной хвори.

— Просто в дрожь бросает, — говорила она об этой болезни, закатывая глаза, — она уносила тысячи жизней.

Кезая отправилась в лес повидать матушку Солтер, которую все боялись; но в то же время говорили, что у нее есть лекарства от любой болезни. Кезая была с нею в очень хороших отношениях. Когда она говорила о матушке Солтер, то гордо встряхивала своими густыми светлыми вьющимися волосами, глаза были в веселых морщинках, а на губах многозначительная улыбка.

— Она моя бабушка, — однажды призналась мне Кезая.

— Значит, ты тоже ведьма, Кезая? — спросила я.

— Есть люди, которые меня так называют, малышка. — Она скрючила пальцы и сделала страшное лицо. — Так что лучше хорошо себя веди, иначе я…

Я визжала от восторга и притворялась испуганной. Со своим смехом, иногда лукавым, иногда теплым и любящим, Кезая была для меня самым интересным человеком среди домочадцев. Это она первая рассказала мне о чуде, и однажды, когда мы гуляли, она сказала, что если я буду хорошей девочкой, она сможет, наверное, показать мне Дитя.

Мы подошли к той стене, где наши земли граничили с землями Аббатства. Кезая подняла меня.

— Сиди тихо, — приказала она. — Не шевелись. Потом она тоже взобралась на стену и устроилась рядом со мной.

— Это его любимое место, — сказала она. — Ты можешь его сегодня увидеть.

Она была права. Я увидела. Он шел по траве и смотрел прямо на нас, сидящих на стене.

Я поразилась его красотой, хотя и не понимала этого тогда. Все, что я знала, — это то, что я хотела все время смотреть на него. Его бледное лицо с потрясающими синими глазами — я никогда не видела таких — обрамляли светлые вьющиеся волосы. Он был выше меня ростом, и даже в таком возрасте в нем чувствовалось какое-то превосходство, что внушало мне благоговейный страх.

— Он не выглядит святым, — прошептала Кезая, — но он еще слишком мал, чтобы это было видно.

— Кто ты? — спросил он, холодно глядя на меня.

— Дамаск Фарланд, — ответила я. — Я живу в Большом доме.

— Тебе не следует быть здесь, — сказало Дитя.

— Ну, ну, дорогой, мы имеем право быть здесь, — заметила Кезая.

— Это земля Аббатства, — резко ответил мальчик. Кезая хихикнула.

— Но не там, где мы сидим. Мы на стене. Мальчик поднял камень и оглянулся кругом, будто хотел убедиться, что никто не увидит, как он кинет его в нас.

— Это нехорошо, — воскликнула Кезая. — Никогда не подумаешь, что он святой, правда? Хотя он и есть святой. Только святость в нем пока не видна, ему нужно повзрослеть. Некоторые святые были очень непослушными мальчиками. Ты знаешь об этом, Дам-ми. Это есть в некоторых рассказах. Но позднее у них появляется нимб над головой.

— Но этот родился святым, Кезая, — прошептала я.

— Ты злая, — крикнул мальчик, и в этот момент появился монах, он направлялся к нам по траве.

— Бруно! — позвал монах и вдруг увидел на стене нас. — «Кезая как-то странно улыбнулась ему», — подумала я, но, в конце концов, он был монахом. По его одежде я догадалась, что он не был одним из мирских братьев, которым можно было покидать стены Аббатства и общаться с мирянами.

— Что ты здесь делаешь? — закричал он, и я подумала, что Кезая спрыгнет на землю, схватит меня и убежит, ведь он явно рассердился, увидев нас.

— Я смотрю на Дитя, — сказала Кезая. — Оно красивое.

Монах, казалось, был удручен нашим дурным поступком.

— Это только я и моя малышка, — сказала Кезая тем успокаивающим тоном, который делал менее серьезным все, чему другие люди придавали так много значения. — Он собирался бросить в нас камень.

— Это нехорошо, Бруно, — сказал монах. Мальчик вскинул голову и сказал:

— Они не должны здесь находиться, брат Амброуз.

— Но нельзя бросаться камнями. Ты знаешь, что брат Валериан учит тебя любить всех.

— Только не грешников, — сказало Дитя. Я почувствовала себя ужасно плохой. Я была грешницей. Так сказал он, а он был Святым Младенцем.

Я подумала об Иисусе, который лежал в яслях в рождественский день, и как Он должен отличаться от этого Дитя. В нем присутствует кротость, говорила мне моя матушка, и он пытался помогать грешникам. Я не могла поверить, что Иисус когда-нибудь захотел бы бросить в них камень.

— Ты очень хорошо выглядишь, брат Амброуз, — сказала Кезая так, как если бы разговаривала с Томом Скилленом, одним из наших садовников. С ним она частенько болтала. Конец ее фразы звучал насмешливо, поскольку свидетельствовал об ее отказе признавать что-либо серьезное в любой ситуации.

Дитя внимательно смотрело на нас, но, как ни странно, мое внимание было сосредоточено на Кезае и монахе. Дитя могло стать пророком, я слышала, но сейчас оно было простым ребенком, хотя и необычным, я верила в то, что его нашли в рождественских яслях, как верила в существование ведьм, о которых мне рассказывала Кезая. Однако взрослые люди вызывали у меня больший интерес, потому что мне казалось, что они что-то скрывают от меня.

Иногда на дорогах мы видели мирских братьев, монахи же вели замкнутый образ жизни; я слышала, что в последние годы, когда распространилась слава об аббатстве Святого Бруно, число мирских братьев возросло. Иногда они ходили в город, чтобы сбыть товар, сделанный в Аббатстве, обсудить свои дела, но из его стен всегда выходили по двое. Зажиточные родители посылали своих сыновей в Аббатство на учебу; ищущие работу нередко находили ее здесь, на ферме, на мельнице, в пекарне и пивоварне. Жизнь била ключом, ибо помимо монашеской общины там жили нищие и бедные путники, так как в Аббатстве было принято не отказывать никому, кто нуждался в пище и ночлеге.

Хотя я и видела братьев, идущих парами по дорогам, обычно молчаливых, отводящих глаза от мирских зрелищ, я никогда прежде не видела монаха и женщину вместе; тогда я еще не знала, что за женщина была Кезая, но, несмотря на мою молодость, была весьма любопытна на этот счет и удивлена вызывающей и шутливой непочтительностью, с которой Кезая относилась к брату Амброузу. Я не могла понять, почему он не выбранил ее.

Он только сказал:

— Ты не должна смотреть на то, что тебе не полагается видеть.

Потом он решительно взял Дитя за руку и увел его. Я надеялась, что мальчик оглянется, но он не оглянулся.

Когда они ушли, Кезая спрыгнула со стены и сняла меня. Я без умолку тараторила о нашем приключении.

— Его зовут Бруно.

— Да, по имени святого покровителя Аббатства.

— А как они узнали, что его надо назвать именно так?

— Они дали ему это имя и правильно сделали.

— Он станет Святым Бруно?

— Наверное.

— Не думаю, что мы понравились ему. Кезая не ответила. Казалось, она думала о чем-то другом.

Когда мы собирались уже войти в дом, она сказала:

— Это было наше приключение, правда? Наш секрет, Дамми. Мы никому об этом не скажем, да?

— А почему?

— Ну, лучше не говорить. Обещай. Я обещала.

* * *

Иногда Иоан и Яков, мирские братья, приходили повидаться с моим отцом, который рассказал мне, что когда-то давно он жил в аббатстве Святого Бруно.

— Я собирался стать монахом и провел там два года. Потом я ушел в мир.

— Из тебя получился бы лучший монах, чем братья Иоан и Яков.

— Ты не должна так говорить, любовь моя.

— Но ты говорил, что я должна говорить только правду. Отец, Иоан стар, он тяжело дышит, а Кезая говорит, что это значит, что у него плохая грудь. Ему нужно пить какие-то травы от матушки Солтер. А брат Яков всегда чем-то недоволен. Почему ты не стал монахом?

— Потому что мир позвал меня. Я хотел иметь дом, жену и маленькую дочку.

— Похожую на меня! — ликующе воскликнула я. Это казалось достаточно веской причиной, чтобы оставить Аббатство. — Монахи не могут иметь маленьких детей, продолжила я. — Но у них есть Дитя.

— Ах, но его появление было чудом. Позднее я поняла, как грустно было моему отцу. Я пришла к выводу, что он страстно желал вести монастырскую жизнь уединения, учебы и размышлений. Но он хотел иметь большую семью — здоровых сыновей, красивых дочерей. И все годы он страстно желал иметь ребенка, но в его желании ему было отказано — пока на свет не появилась я.

Я всегда любила быть поблизости, когда братья Иоан и Яков приходили в наш дом. В своих старых одеждах они и отталкивали, и приводили меня в восхищение. Иногда при виде печального лица Якова и бледного лица Иоана у меня ком вставал в горле, меня трогало, когда я слышала, как они называли моего отца братом.

Однажды я играла с собаками в саду, устала, забралась к отцу на колени и, как все дети, быстро уснула.

Когда я проснулась, в саду, на скамье возле отца сидели братья Иоан и Яков и говорили с ним. Я старалась не шевелиться, лежала с закрытыми глазами и слушала. Они говорили об Аббатстве.

— Иногда я удивляюсь, — сказал брат Иоан отцу, — как изменилось Аббатство со времени чуда. Радостно говорить об этом, как ни с кем за пределами Аббатства, именно с тобой, Уильям, не так ли, Яков?

— Правда твоя, — согласился Яков.

— Печален был день, Уильям, — продолжал брат Иоан, — когда ты решил уйти от нас. Но, может быть, ты поступил мудро. Сейчас твоя жизнь… Принесла ли она тебе покой, как ты желал? Ведь у тебя хорошая жена. У тебя есть ребенок.

— Я доволен, если все останется так, как сейчас.

— Ничто не стоит на месте, Уильям.

— Да, времена меняются, — печально сказал отец. — И мне не нравится то, как они меняются.

— Король жесток в своих желаниях. Любой ценой он добивается того, чего хочет. И королева должна страдать из-за той, которая теперь делит ложе с нашим монархом, чтобы нарушить наш покой.

— А новая возлюбленная короля? Что будет с ней, Иоан? Сколько она сможет владеть его сердцем и чувствами?

Они помолчали.

Потом брат Иоан сказал:

— Можно подумать, что с приходом Дитя мы все должны стать возвышенными духовно. Это совсем не так. Я помню день… июньский день, месяцев за шесть до его появления. Жара была ужасная, я вышел в сад, надеясь на прохладный ветерок с реки. Мне было тревожно, Уильям. Мы были очень бедны. За год до этого наш урожай полностью погиб. Мы были вынуждены покупать зерно. Среди нас были больные, мы не могли содержать себя. Казалось, Аббатстве впервые за двести лет пришло в упадок и мы будем голодать. И в тот день в саду я сказал себе: «Только чудо спасет нас». Я не уверен, молился ли я о чуде. Думаю, я хотел, чтобы чудо случилось. Я не просил смиренно, как просят в молитве. Я не говорил: «Святая Матерь Божья, да будет воля твоя, чтобы аббатство Святого Бруно не погибло! Спаси нас!» Я был сердит, настроение было не для молитвы. Теперь мне кажется, что дух мой был дерзок и заносчив. Я требовал чуда. И потом, когда чудо случилось, я вспомнил тот день.

— Но что бы это ни было, твои слова были услышаны. Через несколько лет Аббатство стало богатым. Теперь вы не боитесь, что оно придет в упадок. Никогда за всю свою историю Аббатство не процветало так.

— Это правда, и все же удивительно. Мы изменились, Уильям. Мы стали суетны, правда, брат Яков? Яков кивнул.

— Вы делаете много добра в общине, — напомнил им отец. — Вы ведете праведную жизнь. Может быть, более похвально помогать собратьям, чем мыкаться в размышлении и молитве.

— Я тоже так думал, но перемены-то уж очень заметны. Дитя завладело всеми.

— Я могу это понять, — сказал отец, дотрагиваясь губами до моих волос. Я желала устроиться поудобнее, но не хотела, чтобы они знали, что я слушаю. Многое в их беседе было мне непонятно, но мне нравилось слушать, как звучат их голоса, то громче, то тише, а временами я, прищурившись, смотрела на них.

— Они соперничают друг с другом, кто лучше угодит мальчику. Брат Арнольд ревнует брата Клемента, потому что мальчик чаще находится в пекарне, чем в пивоварне, и обвиняет его в том, что тот задабривает ребенка пирожными. Обет молчания почти не соблюдается. Я слышу, как они шепчутся между собой, и уверен, что о мальчике. Они играют с ним. Такое поведение кажется странным для мужчин, посвятивших себя монашеству.

— Это необычно — монахи, воспитывающие ребенка!

— Может быть, нам поселить его у какой-нибудь женщины, чтобы она ухаживала за ним? Может быть, твоя добрая жена могла бы взять его и воспитывать здесь?

Я хотела запротестовать, но вовремя остановилась. Я не хотела, чтобы мальчик был здесь. Это был мой дом — здесь властвовала я! Если придет он, люди будут замечать больше его, а не меня.

— Но, без сомнения, он предназначен оставаться в Аббатстве, — сказал отец. — Он был послан именно туда.

— Ты говоришь правду. Но мы рассказывали тебе о наших опасениях. В Аббатстве чувствуется какое-то беспокойство, которого не было раньше. Мы приобрели мирские блага, но потеряли покой. Клемент и Арнольд, как я уже говорил, соперничают. Брата Амброуза мучают соблазны. Он сказал Якову, что не может противостоять этому. Он говорит, что дьявол постоянно рядом, что плоть держит верх над его духом… Он умерщвляет плоть, но все напрасно. Он постоянно нарушает обет молчания. Иногда я думаю, он должен уйти в мир. Он находит утешение в мальчике, который любит брата Амброуза, как никого другого.

— Он дарован вам как благословение Божие. Поймите это. Аббатство было основано триста лет тому назад человеком по имени Бруно. Он стал святым; теперь в Аббатстве есть другой Бруно, и оно опять процветает, как и в начале. Этот маленький Бруно избавил вас от тревог, и ты говоришь, что он — утешение для брата Амброуза.

— Но все же он еще очень мал и ведет себя как ребенок. Вчера брат Валериан нашел его уплетающим горячие пирожки, которые он украл с кухни. Брат Валериан был разгневан. Святое Дитя — и ворует! Потом Клемент сказал, что это он дал ребенку пирожки, и Валериан заметил, как тот заговорщически подмигнул мальчику. Ты видишь…

— Невинная шалость, — сказал отец.

— Невинная… украсть… солгать?

— Но ведь эта ложь свидетельствует о доброте Клемента.

— Раньше он ни за что бы не солгал. Он толстеет. Он слишком много ест. Я думаю, он и мальчик едят вместе в пекарне. А в погребах Арнольд и Юджин постоянно пробуют свое пиво. Я видел, как они выходили оттуда раскрасневшиеся и веселые. Они даже хлопали друг друга по спине, забывая об одном из наших правил, — никогда не прикасаться к другому человеку. Мы меняемся, меняемся, Уильям. Мы стали богатыми, стали потакать своим желаниям. Мы же не для этого ушли от мира.

— Сейчас хорошо быть богатым. Но правда, у нескольких монастырей забрали их сокровища, чтобы построить королевские колледжи в Итоне и Кембридже.

— Да. Это истина и то, что говорят о слиянии мелких монастырей с более крупными, — ответил брат Яков.

— Тогда для вас хорошо, что аббатство Святого Бруно стало одним из самых больших — Наверное, так. Но мы живем в неспокойное время, и короля окружают беспринципные министры.

— Тише, — сказал отец. — Думай, прежде чем говорить так.

— Сразу видно, юрист, — ответил брат Иоан. — Но мне тревожно — даже больше, чем в тот день, когда я просил чуда. Короля замучила вдруг появившаяся совесть — он законно хочет избавиться от стареющей жены и взять ту, которую называют ведьмой и сиреной.

— Ему не дадут развода, — произнес отец. — Королева по-прежнему будет его супругой, а та женщина останется, как и сейчас, — наложницей.

— Да будет так, — сказал брат Яков.

— А ты слышал, — продолжал отец, — говорят, что сейчас та женщина больна и ее жизнь в опасности, а король близок к помешательству из-за боязни потерять ее?

— Ее смерть избавила бы многих людей от больших неприятностей.

— Разве вы не молитесь об этом чуде, братья?

— Я больше никогда не буду просить чудес, — сказал брат Иоан.

Они продолжали говорить о делах, мне абсолютно непонятных, и я задремала. На этот раз меня разбудил голос матушки. Она пришла в сад в большом возбуждении.

— Дурные новости, Уильям, — сказала она. — Кузина Мэри и ее муж умерли от чумы. О, дорогой, это трагедия.

— Далей, дорогая, это действительно ужасные новости. Когда это случилось? — спросил отец.

— Недели три тому назад. Кузина умерла первой, через несколько дней — ее муж.

— А дети?

— К счастью, сестра отослала их к старой служанке, которая вышла замуж и жила в нескольких милях от них. Эта служанка и прислала гонца с известием. Она хочет знать, что будет с маленькими Рупертом и Кэтрин.

— Боже мой, конечно, они должны поселиться у нас, — сказал отец.

Так Кейт и Руперт появились в нашем доме.

* * *

Все изменилось. В доме стало много детей. Я была самой младшей, Кейт была на два года старше меня, Руперт — на два года старше ее. Сначала я возмущалась, потом начала понимать, что с приездом моих кузины и кузена жизнь стала интереснее, хотя и не такой спокойной.

Кейт была красивой даже тогда, хотя и слишком пухленькой. У нее были рыжеватые волосы, зеленые глаза, бархатистая кожа с брызгами веснушек на переносице. Она была очень тщеславна, даже в семь лет знала, что хороша, и очень беспокоилась по поводу веснушек. Ее мать пользовалась лосьоном от веснушек, потому что у нее была такая же светлая кожа, и Кейт тайком брала его. А теперь она не могла этого сделать. Она знала больше меня, была резкой и практичной, но, несмотря на разницу в два года, я опережала ее по греческому, латыни и английскому, которые изучала с трех лет, что, я знала, доставляло большое удовлетворение моему отцу.

Руперт был спокойнее Кейт; можно было подумать, что она старшая, но он был намного выше и стройнее, тот же цвет волос, только глаза почти бесцветные иногда серые, иногда светло-голубые. Я их называла водянистыми, потому что они отражали цвет воды. Он очень хотел угодить моим родителям, старался держаться в тени и вообще относился к тем людям, которых не замечали. Отец предполагал дать ему образование юриста, тогда после окончания Оксфорда тот смог бы работать в одной из «Судебных корпораций» Англии, как это сделал отец, но Руперт увлекался землей, любил сенокос и в это время становился таким оживленным, каким мы никогда его не видели.

Родители мои были очень добры к ним. Они догадывались, что должны чувствовать дети, потеряв отца и мать, и постоянно давали понять, что в нашем доме им были очень рады. Мне по секрету сказали, что я должна относиться к ним как к брату и сестре и всегда помнить, что я счастливее их, потому что у меня есть любящие родители, а они своих потеряли.

Естественно, Кейт общалась со мной чаще, чем Руперт. Когда заканчивались наши уроки, он любил уходить в поля и разговаривал там с пастухами или с теми, кто работал на земле, а Кент все внимание сосредоточивала на мне; и ей всегда удавалось верховодить, как только мы покидали класс, уравновешивая мои успехи там.

Кейт сказала мне, что мы — не очень светские люди. Ее родители были другими. Она говорила, что ее отца принимали при дворе. Она говорила мне, как потом оказалось, не правду. Она сказала, что у Руперта будет очень хорошее имение и что мой отец будет управлять им, пока Руперт не повзрослеет, потому что он юрист и знает, как это делать. «Вот видишь, мы оказываем ему одолжение, позволяя вести наши дела». Это было характерно для Кейт. Принимая услугу, она как бы делала одолжение всем.

— Тогда Руперт сможет выращивать свое зерно, — ответила я.

Что касается ее, сказала мне Кейт, она выйдет замуж. Она согласна на герцога — не меньше. У нее будет особняк в Лондоне, имение за городом, но в основном она будет жить в столице и посещать двор.

В Лондоне очень весело. Почему мы не ездим туда чаще? Мы же очень близко живем. Это как раз вниз по реке. Надо только сесть в лодку и поплыть. Почему мы бывали там так редко? Там можно увидеть удивительные вещи. Она сама видела, как великий кардинал шествовал в Вестминстере во главе большой процессии.

Что это было за зрелище! Кейт могла это изобразить: она взяла мой красный плащ, завернулась в него, схватила апельсин и, держа его под носом, прошествовала передо мной.

— «Я — великий кардинал, друг короля!», — воскликнула она. — Вот как он шел, Дамаск. Ты бы его видела! Его окружали слуги. Говорят, у него придворных больше, чем у короля. Были крестоносцы и церемониймейстеры, а сам кардинал в темно-красном… ярче, чем твой плащ. Его капюшон был из соболя, а апельсин охранял его от людских запахов. Но ты не понимаешь. Ты никогда ничего не видела… ты слишком маленькая.

Может, она и видела кардинала с апельсином, парировала я, зато я видела его с королем.

Ее зеленые глаза засияли при упоминании о короле, и после этого она стала относиться ко мне с чуть большим уважением. Но мы с самого начала были соперницами. Она всегда пыталась доказать мне не то, что у нее больше знаний, — Кейт ни в грош не ставила ученость, как говорил наш воспитатель, — но то, насколько она умнее и практичнее.

Кезая с самого начала восхищалась ею.

— Боже мой! — восклицала она. — Мужчины будут виться вокруг нее, как пчелы вокруг жимолости. — Об этом, по мнению Кезаи, мечтала любая женщина.

Кейт было почти восемь лет, когда она приехала к нам, но на вид ей можно было дать лет одиннадцать — так сказала Кезая, а в одиннадцать лет некоторые уже знали кое о чем — сама Кезая, например. Я немного ревниво относилась к тому впечатлению, которое она произвела на Кезаю, хотя всегда оставалась ее Малышкой, ее деткой, она всегда защищала меня, когда было необходимо, от ослепительной Кейт.

После приезда Кейт все маленькие удовольствия оказались не такими интересными, как раньше. Возня с собаками, кормление павлинов, собирание полевых цветов для матушки — все это было ребячеством, как и многое другое, что я могла бы перечислить. Кейт любила наряжаться, изображая из себя кого-нибудь, забираться на деревья в орешнике и, спрятавшись там, бросать орехи в проходящих мимо. Ей нравилось заворачиваться в простыню и пугать служанок. Однажды в погребе она так напугала одну из них, что бедная девушка упала с лестницы и растянула на ноге связки. Кейт заставила меня поклясться, что я никому не скажу, что это она изображала привидение, и с тех пор слуги были убеждены, что в погребе обитают призраки.

Кейт всегда была в курсе всех происшествий, она подслушивала у замочных скважин чужие разговоры, а потом пересказывала свою, слегка приукрашенную, версию; она дразнила нашего воспитателя и высовывала язык за его спиной.

— Ты такая же нехорошая, как и я, Дамаск, — говорила она мне, — потому что ты смеялась. Если я пойду в ад, ты тоже попадешь туда.

Эта мысль ужасала меня. Но мой отец учил меня рассуждать логично, и я настаивала на том, что лучше уж смеяться над плохим, чем плохо делать. Но Кейт уверяла меня, что это одно и то же. Я сказала, что спрошу у отца, на что она ответила мне, что если я сделаю это, то она выдумает такое и поклянется, что я в этом виновата, что отец выгонит меня из дома.

— Он никогда не сделает этого, — сказала я. — Он отказался быть монахом, чтобы у него была я. Она презрительно улыбнулась.

— Подожди, пусть только он услышит.

— Но я ничего не сделала, — со слезами протестовала я.

— Я скажу так, что он поверит.

— Ты пойдешь в ад за это.

— Я все равно попаду туда, — сказала она, — так что одним дурным поступком больше — какое это имеет значение?

Обычно она настаивала на том, чтобы я подчинялась ей. Самое худшее наказание, которому она могла меня подвергнуть, — это лишить меня своего присутствия, и она быстро это поняла. Ее приводила в восторг мысль о том, что она была так важна для меня.

— Конечно, — любила говорить она, — ты ведь только ребенок.

Я хотела, чтобы Руперт общался с нами почаще, но мы казались ему еще такими маленькими. Со мной он всегда был очень добр и вежлив, но, конечно, не хотел играть со мной. Мое наиболее яркое воспоминание о нем — это случай зимой, во время окота, когда Руперт выбежал в метель из дома, чтобы принести в дом ягненка, с которым нянчился весь вечер с огромной нежностью, и я подумала, какой же он добрый и как я могла бы любить его, если бы он только позволил мне.

Однажды отец взял меня на берег реки, как делал это прежде, до приезда сестры и брата; он сидел на стене, а я стояла на ней, он придерживал меня рукой, и мы смотрели на проплывающие мимо барки.

— Дом теперь совсем другой, а, Дамаск? — спросил он.

Я знала, о чем он думал, и кивнула.

— А ты так же счастлива, как раньше?

Я не была уверена, и он слегка прижал меня к себе.

— Для тебя это лучше, — сказал он. — Дети не должны воспитываться одни.

Я напомнила ему то время, когда мы увидели короля и кардинала, плывущих на королевской барке.

— С тех пор мы не видели кардинала, — сказала я.

— И больше никогда не увидим, — ответил отец.

— Кейт видела его в алых одеждах, меховом капюшоне, с апельсином в руке.

— Бедняга. Почести и слава проходят, — спокойно промолвил отец.

— А что это такое? — спросила я. И отец ответил:

— То, что у кардинала было в избытке и чего он больше не имеет. Несчастный, падение его неизбежно.

Я не могла поверить, что могущественный кардинал мог стать беднягой. Я хотела было попросить объяснений, но передумала. Лучше я спрошу Кейт. Вот в этом и заключалась перемена в нашем доме. Кейт стала моим наставником, я больше не спрашивала своего отца о том, чего не знала.

* * *

Дети жили с нами уже два года, когда умер кардинал. К тому времени мне казалось, что они всегда жили у нас. Мне было уже семь лет, и двухлетнее наставничество Кейт основательно расширило мой кругозор. В девять лет Кейт еще более пухлая — казалась, по крайней мере, на три года старше, а в двенадцать лет девочек уже считали невестами.

Я очень много занималась. Мой воспитатель сказал отцу, что через несколько лет я стану настоящей ученой; он сравнивал меня с дочерьми друга моего отца, сэра Томаса Мора, а их ученость была общеизвестной. Мне необходима была уверенность, что в каких-то отношениях я способна подняться над тиранией Кейт, которая с пренебрежением относилась к латыни и греческому.

— Разве знание языков сделает меня герцогиней? Все твои мудрые изречения и затертые цитаты! К чему они? Это только повторение того, что кто-то сказал раньше!

Она была великолепна в седле: при виде ее в зеленой амазонке, в шляпе с зеленым пером поднималось настроение, как если бы вы вдруг увидели цветущие колокольчики, неясно мерцающие под деревьями, или услышали первый крик кукушки. Думаю, другие чувствовали то же самое. Люди всегда оборачивались, чтобы посмотреть на нее, но Кейт делала вид, что не замечает эти взгляды, хотя по тому, как она держит голову и тайно улыбается, я знала, что Кейт знает о произведенном впечатлении и радуется этому.

Она любила танцевать, делала это с природной грацией, которая приводила в восторг нашего учителя танцев; она самостоятельно выучилась играть на лютне, и ее игра более впечатляла, чем мои пьесы в нужном тоне и ритме. Кейт выделялась во всем, будь это в Рождество, когда мы собирали остролист и плющ и украшали большой зал, или в Майский день, когда мы смотрели танцы сельских жителей вокруг украшенного дерева. Когда устраивался бал, она танцевала до упаду, и мои родители, думаю, не прочь были бы побранить ее, но она так очаровывала их, как и всех других, что вскоре они аплодировали ей вместе с остальными. Она любила наряжаться, как Робин Гуд, а я становилась девицей Марион Я всегда должна была играть вторые роли Слуги смеялись и качали головами, а Кезая говорила, хрипло хихикая:

— Подождите… только подождите, когда госпожа Кейт подрастет…

Я теперь имела больше свободы, чем до ее приезда. Родители мои, кажется, поняли, что они не могут баловать меня вечно, но иногда, когда Кейт была рядом, я ловила на себе взгляд отца, он улыбался, и эта улыбка говорила мне, что я всегда буду его любимицей, и никто, каким бы красивым и завлекательным он ни казался, не может изгнать меня из его сердца.

Кейт узнала о смерти кардинала и выдала мне свою версию происшедшего.

— Это все из-за страсти короля к Анне Болейн. Он хочет обладать ею, но она говорит: «Нет, вашей любовницей я не буду, а вашей женой я не могу быть». А это показывает, какая она умная.

Кейт вскинула руки, как бы ограждая себя от настойчивого возлюбленного. Она была Анной Болейн. В этот момент я видела, что она размышляла, достаточно ли хорош герцог в качестве будущего мужа. Почему бы ей не выйти замуж за короля?

— А что же королева? — спросила я. Кейт скривила губы:

— Она старая и уже некрасивая. И она не может родить королю сына.

— А почему?

— Что почему, идиотка? Почему она некрасива? Потому что она старая, а это ужасно — быть старой. Почему она не может дать ему сына? Я не могу тебе этого объяснить. Ты еще слишком мала, чтобы понять.

Когда Кейт чего-нибудь не знала сама, ее любимым объяснением была ссылка на то, что я слишком мала. Я сказала ей об этом, но в результате она стала делать это еще чаще.

Она продолжала:

— Кардинал пытался остановить короля. Глупый! Поэтому… он умер.

— Король убил его?

— В некотором роде. Старый брат Иоан говорил твоему отцу, что кардинал умер от разрыва сердца.

— Как ужасно!

Я подумала о том дне, когда я видела их на барке рядом, смеющимися.

— Он не должен был надоедать королю. Кардинал был глуп, поэтому его сердце разорвалось. Король собирается развестись с королевой, тогда он сможет жениться на Анне Болейн и у них будет сын, который в свое время станет королем. Все очень просто.

Я сказала, что мне это не кажется таким простым.

— Потому, что ты слишком мала, чтобы понять. Но что я поняла и чего не понимала она — это перемены, происшедшие в нашем доме с тех пор, как умер кардинал. Уныние нависло над ним. Отец часто бывал печальным и, когда я говорила с ним, улыбался, прижимал меня к груди, как в старые дни, но я чувствовала, что веселость его была искусственной. Он казался сверхосторожным, а когда мы обедали, я чувствовала, что он прислушивался, будто ожидал какого-нибудь гонца с недоброй вестью.

К нам часто приезжали друзья и присоединялась к нам за столом. У отца было много знакомых и среди судейских, и при дворе. Во время их визитов разговор за столом становился оживленным, а когда гости выпивали достаточно вина, которым угощал их отец, они часто говорили о делах государства, чаще всего о «тайном деле короля». Я заметила, как блестели глаза Кейт, когда заговаривали об этом; один раз отец сказал:

— Помните, друзья, тайна короля принадлежит ему, и поэтому мы не должны ее обсуждать, тем более судить о ней.

Слова отца отрезвили всех, и я заметила, как они украдкой оглядывались и соглашались, что действительно это тайна короля и его подданные не должны подвергать сомнению королевские решения.

Да, все было непросто.

Но брат Иоан и брат Яков беспокоились больше всех. Они часто приходили посидеть с отцом, поговорить с ним. Я была уже слишком большой, чтобы свернуться у него на коленях и слушать. Кейт они не интересовали. Она с отвращением морщила свой носик и говорила:

— Монахи. Глупые старики, которые живут в монастырях, часами стоят на коленях и молятся. У них, наверное, очень болят колени. У меня в церкви болят колени. Они живут на хлебе и воде и всегда говорят Богу, какие они грешники, как будто Он сам не знает! Они носят волосяные рубашки. Фу! Я люблю шелк, атлас, золотые ткани. Когда я вырасту, я всегда буду носить шитые золотом одежды, а может, как ты думаешь, серебряная ткань подойдет мне больше?

Я не знала, о чем брат Иоан и брат Яков говорили с моим отцом, но я была уверена, что их беседа была полна дурных предчувствий, в ней не было непринужденности.

Вскоре Кейт развеяла мои страхи. Жизнь для нее была игрой. И должна стать таковой для меня, так считала она, Кейт. Она многое разузнала. Она сказала мне, что Джим, главный конюший, у которого были жена и шестеро детей — они жили в небольшом домике на наших землях, — тайком уходил в лес, чтобы встретиться с Бесс, одной из горничных, и она видела, как они лежали в папоротнике.

— Ну и что она собирается делать? — спросила я. Скажет ли моему отцу или жене Джима? Кейт прищурилась:

— Я никому не скажу, только тебе… а ты не в счет. Я просто запомню. Это будет полезно, когда я захочу воспользоваться этим. — Потом она рассмеялась.

Она любила власть. Она хотела управлять нами, как кукольник своими куклами, которые он показывал нам в Рождество, когда приходил с актерами.

А потом она заинтересовалась мальчиком. Однажды, когда я сидела под деревом в вишневом саду и учила латынь, она пришла ко мне. День был замечательный, и я решила, что лучше заниматься на воздухе.

— Отложи эту глупую старую книгу, — приказала Кейт.

— Она совсем не глупая, Кейт. Ее очень трудно читать, это правда. Я должна сосредоточиться.

— Ерунда! — воскликнула Кейт. — Я хочу что-то показать тебе.

— Что?

— Сначала ты поклянись, что никому не скажешь. Клянись.

— Клянусь.

— Подними руку кверху и клянись всеми святыми и Пресвятой Божьей Матерью.

— О, Кейт, это звучит кощунственно.

— Клянись, или я ничего тебе не скажу. И я поклялась.

— Теперь пойдем, — сказала она.

Мы вышли из сада и через лужайку направились к той каменной стене, обвитой густыми зарослями плюща, которая отделяла нас от Аббатства. В одном месте Кейт отодвинула плющ в сторону, и, к моему удивлению, показались очертания двери.

— Я заметила, что плющ выглядел так, будто его уже потревожили, — смеясь, сказала она. — Обследовав стену, я нашла дверь. Ее трудно открыть. Надо толкать. Давай, помоги мне.

Я подчинилась. Дверь протестующе заскрипела и открылась. Кейт ступила на землю Аббатства.

Я стояла по другую сторону двери.

— Нам нельзя этого делать. Это чужое владение. Она засмеялась:

— Конечно, я знала, что ты трусиха. Вообще не знаю, почему я вожусь с тобой, Дамаск Фарланд. Но я уже входила в дверь, а когда прошла, плющ вернулся на прежнее место и закрыл ее. Я огляделась, думая, что в Аббатстве все совсем по-другому. Но трава была такая же сочно-зеленая, на деревьях вот-вот распустятся листья. Никто не догадывается, что мы стоим на земле, которая всегда казалась священной.

— Идем, — сказала Кейт, схватив меня за руку, и смело пошла по траве. Я нехотя следовала за ней. Мы шли между деревьями. Внезапно она остановилась, потому что перед нами предстали серые стены Аббатства.

— Дальше лучше не ходить. Они могут увидеть нас и догадаться, как мы вошли. Они могут заколотить дверь. А это не годится, потому что я намерена приходить сюда, когда захочу.

Мы вернулись под укрытие кустарника и сели на траву. Кейт внимательно следила за мной, точно зная мое состояние и желание вернуться, потому что мне не хотелось быть там, где находиться не полагалось.

— Интересно, что бы сказали эти заплесневелые старики Иоан и Яков, если бы нашли нас здесь? — спросила Кейт.

Раздавшийся сзади голос напугал нас до смерти:

— Они посадили бы вас в подземную тюрьму, подвесили бы за руки и оставили бы так до тех пор, пока ваши руки не оторвались и вы бы не упали на землю… мертвые.

Мы обернулись — позади нас стоял мальчик.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросила Кейт. Она не вскочила на ноги, как я. Она просто сидела, спокойно глядя на него.

— Ты спрашиваешь об этом меня? — надменно спросил мальчик. — Это забавно.

— Ты не должен подкрадываться к людям, — сказала Кейт. — Это может напугать их.

— Особенно, если они находятся там, где не должны быть.

— Кто сказал, что не должны? Двери Аббатства всегда открыты!

— Для тех, кто живет в бедности, — ответил мальчик. — А, чего не хватает вам?

— А мне всегда не хватает… чего-нибудь особенного… чего-нибудь интересного. Жизнь такая скучная.

Меня бросило в жар от возмущения, рассердили ее слова о жизни в нашем доме и ее неблагодарность.

— Мои родители очень хорошо к тебе относятся, — сказала я. — Если бы они не взяли тебя к нам… Кейт деланно рассмеялась:

— Мой брат и я не нищие. Твоему отцу хорошо платят за то, что он управляет нашим имением. К тому же он все-таки родственник.

Мальчик перевел взгляд с Кейт на меня, я почувствовала, как мной овладевает странное чувство экзальтации. Я вообразила, как ангелы положили его в рождественские ясли и какое великое предназначение ожидает его. Как ни мала я была, но поняла, что это просто мальчик. Он держался отчужденно, возвышенно-высокомерно, казалось, сознавал разницу между собой и обычными смертными. Кейт вела себя так же, но то было следствием ее красоты и энергии. Хотя меня мучили предчувствия, я обрадовалась, что Кейт нашла дверь в стене и таким образом дала мне шанс увидеть мальчика так близко. Он казался намного старше меня, хотя между нами было меньше года разницы. Он был выше Кейт и мог подчинить даже ее.

Кейт так и сыпала вопросами. Она хотела знать, каково быть Святым Младенцем. Помнит ли он что-нибудь о небесах, потому что он же наверняка пришел оттуда, не так ли? На кого похож Бог? А ангелы? Они действительно такие хорошие, как о них говорят люди? Ведь тогда общаться с ними должно быть очень скучно.

Он рассматривал ее, как бы забавляясь и терпя ее присутствие.

— Я не могу говорить с тобой о таких вещах, — холодно сказал он.

— А почему? Святые люди должны мочь все. Потому они и святые.

Он произвел на нее глубокое впечатление, как она ни старалась сделать вид, что ей все равно. Кейт, конечно, поняла, что не сможет дразнить или мучить его, как это делала со мной. Он был слишком серьезен, и все же я не могла понять странный блеск его глаз. Я вспомнила разговор о том, как он украл из кухни пирожки.

— Ты ходишь на занятия, как другие? — спросила я.

Он ответил, что изучает латынь и греческий. Я с радостью стала рассказывать ему, что занималась с мистером Брайтоном и каких успехов я достигла.

— Мы не для того прошли через дверь в стене, чтобы говорить об уроках, пожаловалась Кейт.

Она поднялась с травы и сделала сальто на лужайке, она это умела и часто практиковалась. Кезая называла ее проказницей. И сейчас у нее была одна цель переключить внимание с меня на себя.

Мы оба смотрели, как Кейт вертит сальто, внезапно она остановилась и предложила мальчику присоединиться к ней.

— Это неприлично, — сказал он.

— Ax! — торжествующее засмеялась Кейт. — Значит, ты не можешь так сделать?

— Я могу. Я все могу.

— Докажи это.

На мгновение он растерялся, потом, как это ни странно, я увидела, как своенравная Кейт и Святое Дитя вертели сальто на траве Аббатства.

— Давай, Дамаск, — скомандовала она. Я присоединилась к ним.

Это был памятный день. Когда Кейт доказала, что она делает сальто быстрее, чем мы, она решила, что на сегодня хватит, и мы опять сели на траву и стали разговаривать. Мы немного узнали о мальчике, которого назвали Бруно по имени святого, основавшего Аббатство. Он никогда не разговаривал с детьми. Ему давал уроки брат Валериан, а о растениях и травах он узнавал от брата Амброуза. Часто он оставался у аббата, который жил в собственном доме с глухонемым слугой гигантского роста.

— В Аббатстве, должно быть, очень одиноко, — сказала я.

— Я общаюсь с монахами. Они как братья. Не всегда одиноко.

— Послушай, — повелительным тоном сказала Кейт, — мы придем снова. Никому не говори о двери под плющом. Мы опять здесь встретимся втроем. Это будет наш секрет.

Так мы и сделали. Всегда, когда нам удавалось уйти, мы пробирались через дверь. Очень часто к нас присоединялся Бруно. Странно все это было, потому что временами мы забывали, что он появился в рождественских яслях. Он казался обыкновенным мальчиком. Иногда мы вместе играли в шумные игры, в которых верховодила Кейт, но ему нравились и игры в загадки, и тут я могла показать свою смекалку. Здесь мы с ним соперничали, как он соперничал с Кейт в играх, требующих ловкости. Но Бруно намеревался побить нас обеих, мозг его был острее, чем мой, а физическая сила, конечно же, превосходила силу Кейт. Разумеется, так я думала, этого следовало ожидать от Святого Дитя.

* * *

Руперт, которому еще не было пятнадцати лет, все больше и больше работал в поле. Он со знанием дела мог говорить с моим отцом о злаках и животных. Новорожденные существа доставляли ему огромную радость, которой он с удовольствием делился с другими, особенно со мной. Я помню, как Руперт привел меня посмотреть на недавно родившегося жеребенка и обратил мое внимание на его грациозность. Животные чувствовали доброту Руперта и становились его друзьями, стоило им только раз увидеть его; он обладал этим особым даром. Руперт лучше стригалей мог остричь овцу, всегда знал точное время начала уборки зерновых, мог предсказать погоду и за день почуять дождь. Отец говорил, что он был истинным человеком от земли.

Счастливое время — сенокос! Мы все шли в поле, даже Кейт, хотя сначала и неохотно, но потом и она радовалась, когда приносили эль домашнего приготовления и когда нас катали на телеге с сеном. Но лучше всего была пора сбора урожая. Когда все снопы были перевязаны и составлены, а бедняки тщательно подобрали все колосья, наступал час веселого ужина, посвященного уборке урожая. Весь день с кухни доносился запах жареного гуся и пирогов. Матушка украшала весь дом цветами, и все были очень веселы. Кейт и я подвешивали миниатюрные снопики, которые будут висеть до будущей осени, чтобы урожай был хорошим. Потом мы танцевали, и тут Кейт была в своей стихии; но отцу всегда нравилось, когда Руперт выводил меня на круг и мы с ним открывали бал в честь урожая.

В то время все разговоры сводились к свадьбе короля и Анны Болейн. Он избавился от королевы Екатерины, которая уехала в Эмптхилл. Бруно рассказывал нам много больше того, что мы могли узнать в другом месте, потому что монахи, приезжающие в Аббатство, привозили новости.

Однажды, когда мы сидели на траве под укрытием кустов, чтобы нас не заметили, и говорили о бедной печальной королеве, Бруно и Кейт опять поссорились.

— Королева Екатерина — святая, — сказал Бруно, продолжая описывать ее страдания.

Я любила смотреть на него, когда он говорил. Лицо его казалось таким красивым, профиль был четко очерчен, гордый, но еще невинный, а то, как у него вились волосы надо лбом, напоминало мне изображения греческих героев. Он был высок и строен, и я думаю теперь, что самым привлекательным в нем была смесь святости и язычества, как он превращался из мальчика, который мог ошибаться и задираться, в некое исключительное существо, которое смотрело на нас с недосягаемых высот. Думаю, что Кейт чувствовала то же самое, хотя никогда и не призналась бы в этом. Находиться рядом с Бруно было совсем не то, что быть с Рупертом. Мой кузен был таким мягким и заботливым, что мне иногда казалось, что он относится ко мне, как к одному из своих новорожденных жеребят или ягнят. Мне нравилось, когда обо мне заботились; мне всегда это нравилось, но в присутствии Бруно мной овладевал восторг, я была так взволнована, как ни при ком другом. Я знала, что Кейт разделяла это чувство со мной, потому что она никогда не упускала возможности попытаться одержать над ним верх, будто она должна была убедить себя, как и нас, в своем превосходстве.

Теперь же, так как Бруно говорил с такой симпатией о королеве Екатерине, она резко заметила, что королева старая и некрасивая. Говорили, что она не имела права быть королевой и что Анна Болейн с ее красивыми одеждами, следовавшая французской моде, была восхитительна, как сирена.

— Она — сирена, которая своим пением соблазнила короля на бесчестие, сказал Бруно.

Кейт не понимала метафор, ей было скучно от старых легенд. Когда она говорила об Анне Болейн, глаза ее сверкали, и я знала, что она воображала себя на ее месте. Как бы она была рада этому! Все смотрят на нее, и Кейт наслаждается всеобщим восхищением и завистью. Драгоценности и лесть доставляют ей удовольствие и плевала она на всех, кто ее ненавидит.

— А истинная королева, — настаивал Бруно, — ругает своих фрейлин, когда они проклинают Анну Болейн. «Молитесь на нее, — говорит она. — Оплакивайте ее, ибо придет время, когда ей будут нужны ваши молитвы».

— Ей не будут нужны их молитвы, — воскликнула Кейт. — Она — истинная королева, хотя многие и говорят обратное.

— Как она может быть королевой, если у нас уже есть королева?

— То, что говоришь ты, похоже на измену, Святое Дитя, — насмешливо сказала Кейт. — Осторожнее, а то я донесу на тебя.

— Неужели ты сделаешь это? — спросил Бруно, пристально глядя на Кейт. Она хитро улыбнулась ему:

— Ты не веришь, что я могу сделать это? Ничего я тебе не скажу. Догадайся сам.

— Ну, поскольку мы не уверены, мы не будем говорить с тобой о таких вещах, — отважилась сказать я.

— Попридержи язык, глупое дитя, — так Кейт называла меня, когда сердилась в противоположность Бруно, который был Святое Дитя. Этими словами она выражала свое раздражение или желание поиздеваться. — Ты ничего от меня не скроешь.

— Мы не хотим, чтобы на нас донесли, — сказала я.

— Он-то в безопасности, — указала она пальцем на Бруно. — Если кто-нибудь попытается причинить ему вред, вся округа вооружится. Кроме того, ему достаточно сделать чудо.

— Невинные младенцы были убиты, — возразила я.

— Это детский разговор, — с важным видом произнес Бруно. — Если Кейт хочет донести, пусть доносит. Ее не выпустят на свободу, потому что она тоже говорила с нами, к тому же осведомителей редко выпускают на свободу.

Кейт молчала, а он продолжал:

— Королева проводит свои дни в молитвах и вышивании. Она делает великолепное покрывало на алтарь во славу Господа.

— Вам могут нравиться святые, а мне они не нравятся, — сказала Кейт. — Они все старые и некрасивые, поэтому они и святые., - Это не правда, — ответила я.

— Не пытайся быть умной, глупое дитя. — Но она была задета, поэтому сказала, что мы должны возвратиться домой, а то нас хватятся и будут искать. И что будет, если нас найдут? Тогда они обнаружат дверь, и это перестанет быть тайной, а наши встречи прекратятся.

Эта мысль привела всех нас в ужас.

* * *

Наступил май, были разосланы официальные объявления о предстоящей коронации. Королева Анна Болейн из Гринвича отправится в Тауэр, затем после кратковременного пребывания там поедет в Вестминстерское аббатство. Это будет зрелище, которое редко кто видел раньше.

Кейт теряла терпение от нашего, как она выражалась, несветского образа жизни. «Предстоит коронация — это же важнее, чем свадьба», — говорила она. Множество народу соберется на улицах и на берегу реки, чтобы посмотреть на новую королеву, проплывающую мимо. А согласно мнению некоторых, это могли быть похороны!

Я сказала, что из-за этой коронации уже было несколько похорон.

— Теперь это не имеет значения. Я собираюсь увидеть коронацию.

— Отец не захочет, — сказала я. Она прищурила глаза:

— Это предательство не идти на коронацию женщины, которую избрал король.

Предательство! Это слово все чаще приводило народ в трепет.

В тот чудесный майский день, когда начинались торжества по поводу коронации Анны Болейн, Кейт пришла в орешник, где сидела я на своем любимом месте под деревом и читала. Глаза ее сияли от возбуждения.

— Вставай, пойдем со мной, — сказала она.

— Зачем? — недоуменно спросила я.

— Не задавай вопросов. Пойдем.

Я, как всегда, последовала за ней; окольным путем, через вишневый сад, она вывела меня к нашей пристани, где стояла барка, а в ней сидел сконфуженный Том Скиллен.

— Том повезет нас к Гринвичу, — сказала Кейт.

— А мой отец дал разрешение?

Том хотел что-то сказать, но Кейт остановила его:

— Нечего беспокоиться. Все в порядке. Никто не умеет лучше управлять лодкой, чем Том.

Она пихнула меня в лодку, Том улыбнулся мне, все еще сконфуженно. Я подумала, что действительно все было в порядке, потому что Том Не стал бы никуда везти нас без разрешения отца.

Он стал энергично грести, и мы поплыли вниз по реке; очень скоро я узнала причину возбужденного состояния Кейт. Мы направлялись к Гринвичу, и река все больше заполнялась судами. Я тоже пришла в волнение, увидев все это. Там была большая барка, в которой сидел лорд-мэр в малиновом, массивная золотая цепь украшала грудь; у всех приглашенных и представителей гильдий были свои лодки. Над рекой гремела музыка, с небольших лодок доносились разговоры и смех. Вдалеке слышны были выстрелы салюта.

— Скоро мы увидим королеву, — прошептала Кейт. — Это начало коронационных торжеств.

— Мы на самом деле увидим ее?

— Поэтому мы и здесь, — ответила Кейт с преувеличенным терпением.

И мы ее увидели. Благодаря искусной гребле Тома мы подплыли так близко к дворцу, что могли видеть, как новая королева в сопровождении красивых девушек садилась в свою барку. Она была одета в золотые одежды и выглядела необычайно привлекательной… не красивой, может быть, но более элегантной, чем все, кого я видела до сих пор; ее огромные темные глаза сияли, как драгоценности, украшающие ее.

Кейт не могла отвести от нее глаз.

— Говорят, она ведьма, — прошептала она.

— Может быть, — ответила я.

— Она — самая обворожительная женщина из всех, кого я видела! Если бы я была на ее месте…

Кейт вскинула голову; я знала, что она воображала себя сидящей в той барке, направляющейся в Тауэр, где ее ожидает король.

Барка королевы проплыла мимо; идущая рядом лодка неожиданно налетела на нас, и поднявшаяся волна окатила меня с головы до ног. Кейт расхохоталась.

— Нам лучше вернуться, — нервно сказал Том.

— Ну уж нет! — воскликнула Кейт.

— Барка королевы уплыла.

— Я скажу, когда нам возвращаться, — резко заметила Кейт.

Я была удивлена, что Том ведет себя так смирно. Раньше я этого за ним не замечала.

Но до Кейт, кажется, вдруг дошло, что без королевы все будет скучным, и она снизошла:

— Ну, хорошо, теперь мы возвращаемся. Я дрожала, несмотря на теплую погоду.

— Мы могли увидеть ее и с нашей пристани.

— Мы не смогли бы увидеть королеву так близко, — ответила Кейт, — а я хотела увидеть ее вблизи.

— Удивительно, как нам разрешили поехать, — заметила я.

— Я разрешила, — резко ответила Кейт.

— Ты хочешь сказать, что мои родители не знают, что мы на реке?

Тому было не по себе.

— Кто сказал, что Тому можно везти нас на лодке в такой день?

— Я сказала. — Говоря это, Кейт смотрела на Тома. Меня удивило, что она имела такую власть над ним.

* * *

Когда мы вышли из лодки, матушка поспешила из дома; увидев мое промокшее платье, она подняла большой шум. Я дрожала! Где я была? На реке! В такой день! О чем думал Том? Том чесал затылок:

— Видите ли, госпожа, — сказал он, — я думал, что ничего страшного…

Матушка ничего не сказала, но меня быстренько увели в спальню, чтобы снять мокрую одежду и дать выпить поссета.[1]

Кейт пришла ко мне рассказать, что Тома допрашивали, но он только сказал, что молодые барышни хотели поехать и он подумал, что ничего плохого не случится, если он их покатает.

— Разве ты не сказала им, что сама заставила Тома сделать это?

— Значит, ты знаешь, что я заставила его?

— Я не могла понять, почему он нас повез. Он же на самом деле не хотел.

— Ты права, Дамаск. Он не хотел. Но он не посмел сделать иначе, когда я приказала.

— Ты говоришь так, будто он — твоя собственность.

— Вот чего я пожелала бы… владеть людьми. Я хотела бы быть королем или королевой, чтобы все боялись ослушаться меня.

— Это говорит о дурном характере.

— А кому нужны добренькие? Они что, командуют людьми? Заставляют ли они бояться себя?

— Почему ты хочешь, чтобы тебя боялись?

— Тогда они будут делать то, что я хочу.

— Как бедный Том.

— Как Том, — сказала Кейт. Она помолчала в нерешительности, но ей так не терпелось показать мне свой ум, что она выпалила:

— Я слышала, как однажды утром он выходил из спальни Кезаи. Он не хотел бы, чтобы кто-нибудь узнал об этом, правда? И Кезая тоже. Так что, если они не хотят, чтобы я сказала кому-нибудь, пусть делают то, что говорю я.

Я уставилась на нее в недоумении.

— Я не верю, — сказала я.

— Что они спят вместе или что я их раскрыла?

— Ни тому, ни другому.

— Ну и продолжай учить свою латынь и греческий Это все, что ты умеешь делать. Ничего ты не знаешь., вообще ничего. Я тебе вот еще что скажу Мы увидим коронацию. У нас будет окно на службе у твоего отца.

— Отец не захочет, чтобы мы видели это.

— О да, но он сделает. И я скажу тебе, почему Это я заставила его.

— Не хочешь ли ты сказать мне, что и мой отец не смеет перечить тебе?

— В этом не смеет. Видишь ли, я сказала: «Дядя, почему ты не хочешь, чтобы мы увидели коронацию? Потому что ты не веришь, что эта королева истинная»? Вид у меня был абсолютно невинный, никто не мог бы лучше притворяться. Он побледнел, потому что вокруг были слуги. Понимаешь, я знала, что теперь он не посмеет не пустить нас, потому что если бы стало известно, что он не позволяет своей семье увидеть коронацию, люди решили бы, что он изменник и — Ты злая, Кейт.

— Чтобы получить то, что хочешь, — ответила Кейт, — надо заставить, чтобы люди боялись не дать тебе этого.

* * *

Она была права. Мы видели, как процессия проходила по городу Отец и матушка взяли нас с собой, мы сидели у верхнего окна на его службе, выходящего на улицу, посыпанную гравием, как все улицы, идущие от Тауэра до Лондонских ворот перед зданием Темпла. Вдоль улицы шли ограды, чтобы лошади не причинили вреда людям, отец работал на Грейсчеч-стрит, и из окна было хорошо видно праздничное убранство домов из темно-красной ткани, бархата и золотой парчи.

Что это было за зрелище! Собралась вся знать. Присутствовал французский посол в сопровождении слуг, одетых в голубой бархат, прибыли архиепископы, тогда впервые я увидела Кранмера, архиепископа Кентерберийского, у него был очень угрюмый вид. Были герцоги и графы, самые знатные люди государства и церкви. И, наконец, я увидела ту, на ком было сосредоточено внимание всех, новую королеву. Она возлежала на паланкине, задрапированном золотой тканью, тисненной серебром; паланкин поддерживали две верховые лошади, которых вели ее лакеи. Королева была великолепна: черные длинные волосы ниспадали из-под украшенной рубинами шапочки и рассыпались по плечам, как шелковый капюшон. Ее платье и верхняя одежда были из серебряной ткани, отороченной горностаем. Она выглядела истинной владычицей, лежа в паланкине, четверо красивых мужчин держали над ней золотой балдахин.

Я не могла забыть ее; думаю, и Кейт тоже. Она смотрела на королеву, будто в оцепенении, и я была уверена, что в мыслях своих она была той молодой женщиной в паланкине, направляющейся в Аббатство для коронации, это она была той женщиной, которой король пожелал оказать честь, и, чтобы добиться этого, многих людей отправили на плаху. На улице у фонтана, из которого вместо обычной воды било вино, показывали великолепные мистерии, но я знала: после того, как прошел королевский кортеж, Кейт уже ничего больше не интересовало.

Служащие моего отца присоединились к нам, чтобы подкрепиться, и там я впервые увидела Саймона Кейсмана — ему тогда было двадцать с небольшим.

Отец представил:

— Дамаск, это Саймон Кейсман, он скоро будет жить у нас. Он учится на юриста и немного поживет с нами.

Раньше у нас уже жил молодой человек, но он не произвел на меня никакого впечатления, и я почти не замечала его. Он, кажется, жил у нас года три. Я была еще очень маленькой. Это было в порядке вещей: люди, занимающие такое положение, как мой отец, обычно брали к себе в семью тех, чьими наставниками они были.

Саймон Кейсман поклонился. Потом Кейт вышла вперед. Кейт всегда стремилась произвести впечатление, и я увидела, что ей это удается. Я не могла определить, какое впечатление на меня произвел Саймон Кейсман. В одном я была уверена — он отличался от того молодого человека, чьего имени я даже не помнила.

Саймон Кейсман спросил Кейт, каково ее впечатление от процессии, и она выразила свой восторг по этому поводу. Я заметила, что отец был каким-то грустным, поэтому сама я не стала очень уж восхищаться, хотя так же, как и Кейт, была в восторге от сверкающего зрелища.

Надо было подождать, пока толпы схлынут и мы сможем дойти до нашей барки. Отец по-прежнему был печален и молчалив.

Когда мы пришли домой, я сказала Кейт:

— Интересно, о чем думала королева лежа там, в паланкине?

— О чем она могла думать, кроме своей короны и власти, которую она принесет ей?

* * *

В сентябре того же года везде царило большое оживление, так как новая королева должна была разрешиться от бремени. Все ждали мальчика. Король пытался заставить народ поверить в то, что это и есть единственная причина, заставившая его взять другую жену. В конце концов, королева Екатерина уже родила ему дочь, леди Марию.

— Будет большая радость, — сказал мне отец во время одной из наших прогулок к берегу реки, — но если королеве не удастся…

— Отец, она родит сына. И тогда мы все будем танцевать в большом зале. Придут актеры, будут звонить колокола, будет салют.

— Дорогое мое дитя, — сказал он, — будем молиться, чтобы так оно и вышло.

Я была тронута тем, что он, чьи симпатии были на стороне бедной королевы Екатерины, мог теперь жалеть королеву Анну Болейн.

— Бедняжка, — сказал он.

— Многие пострадали из-за нее, отец, — ответила я.

— Да, конечно, — грустно заметил он. — Многие потеряли головы из-за нее. Кто знает, может быть, она очутится в подобном положении?

— Но она же возлюбленная короля.

— Другие тоже были, дитя мое, и что сталось с ними, когда король перестал любить их? Многие уже покоятся в своих могилах. Когда придет мое время, я бы хотел лежать на кладбище Аббатства. Я говорил об этом с братом Иоаном. Он считает, что это можно устроить.

— Отец, я запрещаю тебе говорить о смерти! И все это началось с разговора о рождении! Он печально улыбнулся:

— Есть связь, дорогое дитя. Все мы родились, и все должны умереть.

Через несколько дней после нашего разговора у королевы родился ребенок. Мы слышали, что король был горько разочарован, ибо ребенок, хотя и здоровый, был девочкой.

По поводу ее крестин был устроен праздник, и девочку назвали Елизаветой.

— Следующим должен быть мальчик, — говорили все.

* * *

Пришло Рождество со своим весельем: актеры, рождественские гимны, пиры, украшения из остролиста и плюща. Мы стали взрослее, а весной я услышала имя Элизабет Бартон, потому что все говорили о ней. Ее знали как Святую деву из Кента, она предсказывала, что, если король откажется от королевы Екатерины и возьмет королевой Анну Болейн, он вскоре умрет; и теперь, когда он все-таки поступил по-своему, многие были уверены, что жить ему осталось недолго.

Брат Иоан и брат Яков пришли повидать отца, и все трое пошли в сад и там о чем-то серьезно говорили. Им казалось, что Святая дева из Кента сможет заставить короля осознать свою ошибку. Брат Иоан сказал, что это, возможно, небесное знамение. Я не знаю, что думал по этому поводу отец, потому что он никогда не говорил со мной о таких вещах. Теперь я понимаю: он боялся, что я, по своей наивности, могу сказать что-нибудь, из-за чего осудят не только его, но и меня, ведь малолетних тоже считали преступниками. Я понимала, что король был охвачен желанием получить женщину, которая обворожила его, и что ему надоела королева, которая перестала приводить его в восхищение. Он жил чувствами, но очень боялся Божьего гнева по отношению к грешникам. Поэтому он должен был убедить себя, что он прав. Он хотел верить — о чем он говорил постоянно, — что его действиями руководили не чувства, а совесть. Он настаивал на том, что, поскольку королева Екатерина раньше состояла в браке с его братом Артуром, она не считается законной женой, хотя их венчали. Причина, почему его брак не был увенчан детьми — кроме одной девочки, леди Марии, — заключалась в том, что Бог не благославил этот брак, говорил король. Он заставил требовать развода с Екатериной не из-за желания получить Анну Болейн. Его долг дать Англии наследника. Новая королева родила дочь и доказала, что она может иметь детей; надеялись, что следующий ребенок будет сыном.

Так рассуждал король, и никакая логика не могла потревожить его совесть. Это я узнала позже, но в то время я постоянно забывала о витающем в воздухе ощущении опасности.

Матушка тоже забывала об этом. Она была мягкой, сговорчивой женщиной. Вероятно, потому, что была намного моложе отца, она во всем полагалась на него и почти не имела своего мнения, однако наш дом матушка держала в порядке, слуги были ей преданы; более того, она стала известна как одна из лучших садовниц на юге Англии. Она всегда приходила в волнение, когда в Англию ввозили новые виды растений. Теперь привезли мускусную розу, и она выращивала ее рядышком с дамасской розой. Коринфский виноград привезли с острова в Средиземном море, и она разбила виноградник, который доставлял ей большое удовольствие.

Постепенно я поняла, что матушка принадлежала к тем женщинам, которые верят, что если закрыть глаза на неприятности, то их не будет. Я была в восторге от нее, а она не могла наглядеться на меня. Но с ней я не была так близка, как с отцом. Мое самое большое удовольствие было находиться рядом с ним, бродить с ним у реки или по саду. По мере того как я становилась взрослее, он мог говорить со мной на серьезные темы, что, я думаю, доставляло ему большое удовольствие.

Я помню, что именно в то время, когда прогремело имя Элизабет Бартон, отец имел со мной беседу.

В тот день, когда ее казнили, он обнял меня, и мы пошли к реке. Там на открытой лужайке мы могли разговаривать, не боясь, что нас подслушают. В вишневом саду или орешнике это вполне могло случиться.

Он рассказал мне, что Святая дева из Кента была служанкой одного из членов военного эскорта архиепископа, о том, что она заболела и у нее начались припадки, которые переходили в транс. И она объявила, что в это время общается со Святым Духом.

— Очень может быть, что ее, бедняжку, использовали, — сказал отец. — Может быть, она частично и говорила правду, но, как тебе известно, Дамаск, она говорила против короля. Она предсказала его смерть, если он отошлет от себя королеву Екатерину.

— Что он и сделал, отец.

— И взял себе Анну Болейн.

— Почему мы не можем об этом забыть! — воскликнула я. — Если король согрешил, то он и будет призван к ответу.

Отец улыбнулся:

— Ты помнишь, дитя мое, как когда-то однажды мы с тобой видели плывших на барке по реке великого кардинала рядом с королем?

— Я никогда не забуду этого. Думаю, с того времени я впервые стала замечать кое-что в жизни.

— И я сказал тебе… что я сказал тебе? Ты помнишь?

— Ты сказал: «Мы не одни в этом мире. Несчастье одного — это несчастье всех нас».

— Какой же ты умный ребенок! О, Дамаск, я буду рад увидеть, как ты станешь женщиной… если я доживу до этого.

— Пожалуйста, не говори так. Конечно, ты будешь жить долго и увидишь, как я превращусь в женщину. Ведь я уже почти достигла этого возраста, и мы всегда будем вместе.

— И однажды ты выйдешь замуж.

— И ты думаешь, что это разлучит меня с отцом? Любой мужчина, который пожелает разлучить нас, не заслужит моего расположения.

Он засмеялся:

— Этот дом и все, чем я владею, останется тебе и твоим детям.

— Но он будет твоим много, много лет, — настаивала я.

— Дамаск, имей в виду: мы живем в тревожное время. Король устал от одной жены, захотел другую. Это может коснуться и нас, Дамаск. Я хочу, чтобы ты была готова. — Он сжал мою руку. — Ты такой маленький мудрец, что я забываю, что ты еще ребенок. Я говорю с тобой, будто передо мной брат Иоан или брат Яков. А ведь ты совсем еще дитя.

— Кейт постоянно напоминает мне об этом.

— Ах, Кейт. У нее нет твоего здравого смысла. Но нельзя же ожидать, чтобы в одной семье было два таким умных человека.

— Ты пристрастный родитель, — сказала я.

— Признаюсь, — ответил он. И продолжил:

— Сегодня Святую деву из Кента отвезут в Тай-бери. Там ее казнят.

— Только за пророчество?

— За предсказание того, чего король не хочет, чтобы ему предвещали. — Он вздрогнул и продолжил:

— Хватит говорить о смерти. Пойдем, посмотрим, как поживают мускусные розы твоей матери.

* * *

Дева из Кента была мертва. На эшафоте она признала свою вину.

— Я бедная необразованная деревенская девушка, — сказала она. — Меня незаслуженно расхвалили ученые люди. Они заставили меня притворяться, будто меня посещали откровения, которые толковали в свою пользу.

Среди ученых людей, которые поддерживали ее, были сэр Томас Мор и епископ Фишер.

* * *

Поскольку я была еще слишком мала, я плохо и только временами сознавала ту напряженную обстановку, которая окружала меня. В то время я не могла даже допустить, что мир вне нашего дома мог иметь для нас большое значение. Со времени коронации новой королевы прошло всего несколько месяцев, но отец мой очень постарел за это время. Раньше он часто ездил вверх по реке, чтобы посетить сэра Томаса Мора, очень известного джентльмена. До своей отставки он был лордом-канцлером, заняв место великого кардинала. У отца было много общего с сэром Томасом, жизни их были схожи: оба были юристами, оба хотели стать монахами, а вместо этого выбрали семейную жизнь. Дом сэра Томаса не отличался от нашего, но его дети были уже взрослыми и хозяйство у них было большое, потому что его потомство имело уже свои семьи, которые составляли часть общей семьи. Раньше это была веселое семейство; сэр Томас, несмотря на ученость, любил шутку, но теперь все изменилось. Казалось, все они ждут чего-то ужасного. Нехорошее предчувствие вкралось и в наш дом.

Я старалась избавиться от мрачных мыслей, но сомневаюсь, сознавала ли Кейт надвигающуюся беду. Она могла поднять целую бурю перед Кезаей по поводу того, как выстирано платье, куда подевалась любимая лента, и это, казалось, значило для нее больше, чем любое другое. Она отличалась настойчивостью, а я так привыкла следовать за ней, что начала уже чувствовать, как она. Я вдруг обнаружила в себе способность игнорировать то, что было неприятно мне (несомненно, я унаследовала это от матушки), так что я пыталась не замечать растущее напряжение и уверить себя, что все в порядке.

Саймон Кейсман теперь жил у нас. Отец говорил, что он чрезвычайно умный молодой человек и добьется успеха. Он проявил себя в деле моего отца и, казалось, старался втереться в нашу семью. Он был очень почтителен к отцу и за обедом обычно смиренно произносил: «Как вы думаете, сэр?..», — а потом продолжал обсуждать какой-нибудь пункт закона, совершенно непонятный всем остальным. Саймон высказывал свою точку зрения и, если отец не соглашался, немедленно извинялся, что вообще-то он ведь только ученик. Отец немного журил его и говорил, что если он не согласен, это еще не значит, что Саймон не прав. Каждый человек должен иметь свое мнение, и так далее и тому подобное; я видела, что Саймон очень нравится отцу. «Он самый умный из тех молодых людей, которые проходили у меня практику», — обычно говорил он.

Потом Саймон постарался стать полезным матушке.

Он очень быстро узнал названия цветов и как лучше за ними ухаживать. Матушка была в восторге от него, и часто я видела, как он несет ей корзину, а она ходит по саду, срезая цветы.

Часто я ловила на себе его задумчивый взгляд, и он даже пытался выяснить, что любила я, пытаясь обсуждать со мной греческих философов, так как у меня была репутация довольно образованного человека, в основном потому, что на занятиях я была намного способнее Кейт или Руперта, что совсем не значило, что я действительно достигла очень большой степени учености; еще он говорил со мной о лошадях, потому что я любила ездить верхом.

С Рупертом он мог свободно и со знанием дела говорить о фермерстве и животноводстве; к Кейт он всегда относился со смесью почтения и дерзости, которую она провоцировала и ожидала от большинства мужчин.

Фактически он затрачивал массу усилий, чтобы не вызвать неудовольствия и ужиться со всеми. В тот год длинные летние вечера проходили приятно. Мы собирали цветы, ездили верхом, и на Иванов день мы встали рано, чтобы увидеть восход солнца; мы устраивали пикники, косили сено, всегда делая из этого своего рода ритуал, собирали урожай, а когда урожай был собран, повесили снопы на стены кухни, чтобы они висели там до следующего года. Потом мы собирали фрукты, орехи и складывали их. Уже поздно вечером мы играли в игры у камина. Искали спрятанные сокровища вокруг дома, играли в шарады, в которых обычно выигрывала я, к большой досаде Кейт.

В то лето я увидела Мадонну, украшенную драгоценностями. Мы не имели права видеть ее, и я уверена, Бруно никогда не взял бы нас в часовню, если бы Кейт не сыграла в этом роль искусительницы.

Мы прошли через потайную дверь, Бруно уже поджидал нас. Я думаю, что он ждал этих встреч, как и мы. Наверное, поднялся бы ужасный шум, если бы стало известно, что мы ступаем на землю Аббатства, и там встречаемся с Бруно. И это делало наши встречи такими волнующими. Бруно очаровал нас обеих: мы не могли забыть таинственности его рождения. По этой причине он внушал мне благоговение, и Кейт тоже. Я знала, что она ни за что в этом не признается и, чтобы обмануть в этом себя, постоянно пытается впутать его во что-нибудь нехорошее. Однажды она сказала мне, что хорошо понимает, что чувствовал дьявол, когда пытался заставить Христа кинуться со скалы, чтобы доказать свою святость, потому что ей всегда хотелось заставить Бруно сделать что-нибудь подобное. «Во мне, наверное, сидит частица дьявола», — сказала она; и я уверяла ее, что в этом она совершенно права.

Мы лежали на траве, и Кейт, как она часто это делала, говорила о коронации королевы, о самой королеве, возлежащей в паланкине в золотых одеждах.

— На ней сверкали драгоценности, которых ты никогда не видел, — сказала она Бруно.

— Я видел, — ответил он. — Я видел драгоценности лучше, чем у нее.

— Лучших нет. Это были королевские драгоценности.

— А я видел святые драгоценности.

— Святые драгоценности! Таких нет. Драгоценности — это символ земного богатства. Как же они могут быть святыми?

— Если это драгоценности Мадонны, они святые, — сказал Бруно.

— У Мадонны нет драгоценностей.

— Есть. У нашей Мадонны есть. У нее драгоценности красивее, чем у короля.

— Я не верю тебе.

Бруно вырвал травинку и стал жевать ее, не заботясь о своей святости. Он молчал. А такое молчание приводило Кейт в ярость.

— Ну? — требовательно спросила она. — Ты ведь врешь, правда? Ты выдумываешь истории про твою глупую старую Мадонну.

Говоря это, Кейт посмотрела через плечо, так как была очень суеверна и думала, не зашла ли она слишком далеко, называя Мадонну старой и глупой.

Бруно ответил:

— Я не выдумываю. Я бы хотел бы показать ее вам. Ты ведь ничему не веришь, пока не увидишь.

— Тогда покажи нам! — воскликнула Кейт.

— Как я покажу? Это священная часовня.

— Все возможно, — насмешливо сказала Кейт.

— Мадонна в драгоценностях находится в священной часовне, и только монахи, отрекающиеся от мирской жизни, могут входить в нее.

— Тогда как же ты видел ее?

— Меня водили туда. Я благословил ее, и она благословила меня.

— О, — сказала Кейт, — конечно, ты ведь Святое Дитя.

— У брата Валериана есть ключ, он висит у него на цепи, которой он подпоясывается.

— Ты можешь украсть его, когда тот спит. Он часто спит, когда ты делаешь уроки. Ты говорил нам.

— Я не могу сделать этого.

— Ты хочешь сказать, что не смеешь. Ты называешь себя Святое Дитя, а боишься старого монаха! Где все твои чудеса? Если ты действительно Святое Дитя, ты сможешь достать… ключ… вот и все.

— Я никогда не говорил, что постоянно могу делать чудеса.

— Но именно этого мы и ждем от тебя. Какое право ты имел появиться в рождественских яслях, если ты не Святое Дитя? Это святотатство. Тебя должны были выгнать из Аббатства. Ты не Святое Дитя, ты мошенник.

Я обнаружила, что Бруно не мог выносить, когда подвергали сомнению его святость. Я начала понимать, как важно для него не смешиваться с другими. Лицо его залилось краской гнева. Я никогда раньше не видела его таким растерянным.

— Я Святое Дитя! — крикнул он. — И не смей говорить иначе!

Кейт, которая не могла запомнить несколько строк стихотворения, которая с трудом складывала несколько цифр и плохо запоминала латинские глаголы, очень хорошо разбиралась в людях. Она сразу понимала их слабости и знала, как их использовать. Она поставила цель увидеть Мадонну в драгоценностях и решила, что для этого хороши все средства.

Ей понадобилось несколько дней, но в эти дни она так играла на чувстве страха Бруно, что в конце концов, поскольку он мало отличался от других мальчиков, настояла, чтобы Бруно украл ключи с пояса брата Валериана.

Я невольно была замешана в этом приключении, и мне так же, как и Кейт, не терпелось увидеть Мадонну. Я никогда не забуду момента, когда мы вошли в холодное серое здание. Я ждала, что в любой момент нас поразит смерть за то, что мы посмели ступить на священную землю, но вперед меня тянуло не желание увидеть Мадонну, а разделить триумф с друзьями — Кейт получила то, что хотела, а Бруно доказал, что может совершать поступки, недоступные простым смертным. Ибо кто, как не он, посмел привести посторонних в святая святых Аббатства?

Он шел впереди нас и, когда уверился, что путь свободен, знаком приказал следовать за ним. Мы, крадучись, проследовали влажными серыми галереями, узкими, покрытыми каменными плитами коридорами вверх по винтовой лестнице. Было жутко и так тихо, будто, как сказала потом Кейт, в Аббатстве был покойник.

Бруно был очень бледен, его губы плотно сжаты, и я знала, что ничто его уже не остановит. Кейт, молчаливую, с расширенными глазами, кажется, впервые в жизни охватил благоговейный страх. Перед тем как войти в Аббатство, я представила, как нас обнаружат, какую боль и удивление это вызовет у моего отца, но сейчас я забыла об этом. Меня охватило нетерпение, как и Кейт, и я также думала о предстоящем наказании. Конечно, я знала, что делаю что-то очень нехорошее, но не могла противостоять желанию сделать это.

Кажется, прошло много времени, прежде чем мы подошли к часовне и Бруно вставил в замок украденный ключ. Дверь так громко заскрипела, отворяясь, что я подумала, монахи в своих кельях услышат.

И вот мы оказались в часовне.

Мы осторожно ступали по каменным плитам мимо скамеек, у каждой из которых стоял свой каменный ангел-хранитель, держащий в руке, как я и предполагала, пылающий меч. В помещении царила тишина. Витражные стекла на окнах пропускали голубоватый свет. Большие каменные опоры были очень холодными.

Мы на цыпочках прошли за Бруно в алтарь, покрытый великолепным покрывалом, расшитым золотом и серебром. Орнаменты на нем были инкрустированы драгоценностями. В удивлении мы уставились на них.

Бруно отодвинул в сторону тяжелый занавес, украшенный золотой вышивкой, и мы очутились в святая святых. На нас смотрела Мадонна.

Кейт в восхищении затаила дыхание — Мадонна была прекрасна. Статуя из мрамора, в накидке из настоящего кружева, в длинном платье из какого-то толстого вышитого материала. И это одеяние было охвачено огнем от сверкающих невообразимым блеском драгоценных камней. Ошеломляющее зрелище! Рубины, изумруды, бриллианты, жемчуг украшали платье. «Какое же оно тяжелое», подумала я. Прекрасные руки Мадонны украшали браслеты с бриллиантами, сапфирами и жемчугами, на пальцах сверкали кольца. Но самой ослепительной была корона, в центре которой сверкал громадный бриллиант, а вокруг него множество драгоценных камней всех цветов.

Я подумала: «Кейт теперь придется признать, что Мадонна одета богаче и более ослепительно, чем новая королева на пути к коронации».

Кейт в экстазе стиснула руки. Она никогда не видела таких драгоценностей. Она хотела потрогать это великолепное платье, но Бруно остановил ее.

— Ты не смеешь. Ты сразу умрешь, — сказал он. И Кейт даже отпрянула.

Доказав то, что он хотел доказать, Бруно стремился теперь как можно быстрее уйти из часовни. Думаю, что и нам не терпелось уйти, хотя и трудно было оторвать взгляд от этого сверкающего изваяния.

Осторожно, на цыпочках, мы вышли. Какое это было облегчение для Бруно, когда он повернул ключ в замке! Путешествие по каменным коридорам после пребывания в священной часовне принесло нам облегчение. Если нас поймают, то сделают выговор, но Бруно не скажет, что мы видели Мадонну. Мы чувствовали, что, взглянув на нее, мы совершили больший грех, чем просто войдя в Аббатство.

Мы вышли на воздух и поторопились к месту наших тайных встреч. Бруно бросился на землю и спрятал лицо, потрясенный тем, что сделал. Кейт молчала. Я догадывалась, что она представляла себя в той короне. Но даже она была подавлена, когда мы возвращались домой.