"Обучение у воды" - читать интересную книгу автора

Моя мать родилась еще до революции, а я появился на свет, когда ей было 49 лет. Отец был на десять лет младше матери, но на его долю выпало больше испытаний, чем на долю родителей моих одноклассников. И мать и отец не вписывались в современную жизнь, оставшись в моей памяти легендарными образами героев первых советских кинофильмов, прославляющих беззаветную преданность Родине и делу коммунизма.

Мои дядья, деды и прадеды тоже резко выделялись среди своего окружения несгибаемой волей, физической силой и уверенностью в себе. Судьба так часто проверяла на прочность моих предков, что нить моей жизни могла оборваться сотни раз еще до моего появления на свет.

Своей фамилией Медведев я обязан прапрапрадеду по линии отца, который раньше носил совсем другую фамилию и был крепостным крестьянином. По распоряжению хозяина основатель династии Медведевых занимался извозом соли. Как-то в пути на него, как часто случалось в те дни, напали разбойники. Прапрапрадед, обладавший необычайной физической силой, переколотил всю банду, связал, сложил на воз, отвез в город и там сдал в жандармерию. Пораженный отвагой своего холопа, помещик дал ему кличку «Медведь», а впоследствии переправил ему фамилию на «Медведев».

Мой прапрадед прославился тем, что, мстя за смертельную обиду, убил своего помещика, а сам сбежал на Запорожскую Сечь, откуда перебрался в Крым, присоединившись к разноязыкой вольнице переселенцев из других областей и крепостных, бежавших, как и он, от гнета помещиков. Единственным способом заработать на жизнь для большинства этих людей, в том числе и для моего прапрадеда оказалась работа в Аджимушкайских каменоломнях. Все члены рода Медведевых обладали крепким здоровьем и недюжинной силой, а также тягой к грамоте. Несмотря на то, что по традиции большинство Медведевых зарабатывали на жизнь, добывая камень в Аджимушкайских каменоломнях, они собирали книги, со временем составившие большую библиотеку, что было совсем не свойственно по большей частью неграмотным каменотесам.

Поначалу рабочие каменоломен жили в небольших кельях, вырубленных ими прямо в толще известняка, где оконные стекла заменяли растянутые и надутые бычьи пузыри. Постепенно люди стали перебираться в хижины, которые строили рядом с каменоломнями. Когда-то хижина моего отца находилась на том самом месте, где сейчас расположен вход в музей Аджимушкайских катакомб.

Я был совсем маленьким, когда отец показал мне место, где он родился, и впервые познакомил меня с удивительным миром катакомб, с этим сказочным, полным приключений и романтизма подземным городом. Помню, как меня испугали доносящиеся из глубин подземелья страшные нечеловеческие крики, искаженные многократным отражением от стен подземелья. Кто-то дурачился внизу, но я, решив, что там в глубине скрывается нечто неведомое и страшное, схватил валяющийся поблизости камень и сжал его в руке.

Это простое действие избавило меня от страха. Я вдруг ощутил, что простой осколок булыжника, зажатый в моей руке, может стать грозным оружием, и почувствовал себя спокойным и готовым защищаться. Отец мне уже демонстрировал свое мастерское умение метать камни. На охоте он иногда пользовался пращой, умело подбивая птиц. Идея использовать камень как оружие оставалась для меня чисто умозрительной до тех пор, пока испуг от криков не заставил меня ощутить камень частью своей руки, частью себя самого. Камень стал для меня реальным оружием, делающим меня гораздо более сильным и, как мне казалось, почти неуязвимым.

Несмотря на тяжелые условия жизни, до революции некоторым Медведевым удалось получить образование, и один из них даже стал смотрителем инженерных работ, что позволяло ему укрывать в одной из шахт нелегальную типографию революционеров.

Обостренное чувство личной независимости и справедливости заставило моих дедов примкнуть к революционерам, и все они стали пламенными коммунистами.

Отец родился и вырос в условиях крайней нищеты, в семье рабочего каменоломни. Он был двенадцатым в семье, после него родились еще пятеро детей. С раннего детства он трудился в каменоломнях, и к шестнадцати годам ему сделали более десяти операций по поводу грыжи. Он пережил несколько голодовок, и трудности закалили его, сделав его характер жестким и бескомпромиссным. Чем суровее била отца жизнь, тем с большей силой и упорством он сопротивлялся. Он научился переносить сильную боль, выживать в самых сложных условиях. Он мог ночевать под открытым небом и питаться улитками, моллюсками и дикорастущими растениями, а также всем, что движется и чье мясо не ядовито, будь то змея, ежик, ящерица или дикая птица.

Отец приобрел психику и навыки естественной жестокости, сравнимые с навыками первобытных охотников, проводящих всю жизнь в лесах и не думающих ни о гуманности, ни от том, имеют ли животные душу, но твердо усвоивших одну простую истину — чтобы выжить, ты должен убивать.

Эти навыки сослужили отцу прекрасную службу во время Великой Отечественной войны, когда он с такой же легкостью перерезал ножом горло немецким солдатам, как когда-то убивал и разделывал ежиков. В дни войны моя нить жизни могла прерваться несчетное количество раз. Отец был героем. Его фронтовые рассказы — это летопись приключений. Он начал воевать в составе Терской казачьей дивизии, служил в разведке, был командиром орудийного расчета, не раз оставался на прикрытии, выходил из окружений, сходился с фашистами врукопашную, но каждый раз, раненый, изможденный, он оставался в живых. Несколько раз он был единственным, кто выжил из разведгруппы или из войсковой части.

Ордена и медали отца, его военные истории будоражили мое сознание, и до сих пор для меня 9 мая — это великий праздник великого народа, людей, которые не по своей вине прошли через почти немыслимые лишения и страдания, и сумели все преодолеть и победить.

Свойственная Медведевым тяга к знаниям проявилась и у него, и после войны отец закончил Тимирязевскую Академию, защитил кандидатскую диссертацию и стал преподавателем сельхозинститута. По своей инициативе он изучал многие народные методы лечения людей и скота, превосходно знал лекарственные травы и в случае болезни мог поставить себя на ноги не хуже любого врача.

Даже сейчас, хотя отцу уже за 80, он остается тем же волевым и несгибаемым человеком. Он продолжает жить в Крыму, в условиях послеперестроечного развала, царящего на Украине, и все так же ходит на охоту, собирает дикорастущие растения, выращивает фрукты и овощи на крошечном дачном участке, словом, продолжает выживать так же, как он это делал во времена работы в Аджимушкайских каменоломнях и в период Великой Отечественной войны.

Мне вспоминаются еще два случая из жизни отца, когда судьба буквально чудом не прервала его и мою нити жизни.

Первый случай произошел, когда отец был еще младенцем. Братья, которые должны были присматривать за ним, решили отправиться на море, и, собираясь купаться, они оставили спеленутого отца лежать на краю причала. Только собираясь возвращаться домой, они вспомнили о младшем брате и взглянули на причал. Ребенка не было! В недоумении мои дядья бродили по причалу взад-вперед, и вдруг один из них заметил поднимающиеся со дна и лопающиеся на поверхности пузыри воздуха. Отца удалось спасти. К удивлению братьев, он даже не захлебнулся. После этого его прозвали «Бульбой», не по ассоциации с легендарным казаком, а напоминая этим прозвищем о том, как отец пускал пузыри, лежа на морском дне.

Второй случай произошел, когда отцу было пять или шесть лет. Двое братьев, ненамного старше его стреляли из винтовки по доске, прислоненной к камню. Доска все время падала, и раздраженные этим братья попросили отца подержать мишень, чтобы им было удобнее стрелять. На резонное возражение отца, что они могут убить его, один из братьев не менее резонно заявил, что они будут нажимать на курок совсем потихоньку, и тогда пули будут лететь очень медленно и не смогут причинить вреда. Отец послушно взял в руки мишень, братья сделали несколько выстрелов, к счастью, промазав, и тут появился мой дед, который с воплем ужаса вырвал оружие из рук несостоявшихся братоубийц, разбил винтовку о камень и здорово всыпал всей троице.

Судьба моей матери была не менее трудной и наполненной событиями, чем жизнь отца. Она родилась в крестьянской семье в городе Калач Воронежской области. Если в роду отца выделялись своим характером только мужчины, то род матери не поскупился на целую плеяду женщин, обладающих взрывным, непримиримым, волевым и бескомпромиссным темпераментом. Такой была моя мать, теми же качествами обладали моя прабабка, бабка, тетки и сестра. В 17 лет по заданию коммунистической партии мама уехала в Среднюю Азию проводить агитработу среди местного населения, пропагандируя неграмотным узбекам, таджикам и казахам светлые идеи коммунизма и очаровывая их горизонтами ожидающего их счастливого будущего.

Старший брат мамы, дядя Вася, в отличие от Медведевых, не испытывал тяги к учению, хотя научился достаточно грамотно читать и писать. Как особо отличившегося боевого командира, его направили в военную академию, но на вступительных экзаменах он вместо сочинения написал что-то вроде: «Я обучен рубить шашкой, и не вижу надобности писать сочинение, пока вся контра не перебита.»

Экзаменов дядя Вася не сдал, и, как красный командир, на несколько лет раньше мамы уехал в Среднюю Азию воевать с басмачами.

Хотя дядя Вася не получил академического образования, командуя отрядом, он проявил недюжинные таланты, и на его счету было больше побед, чем у других командиров. Его тайным оружием было то, что он называл «тактикой наоборот». Если командование приказывало дяде Васе преследовать банду басмачей в каком-то направлении, он отправлялся точно в противоположную сторону. Дядя Вася прекрасно знал, что в штабах было полно предателей, и басмачи были заранее осведомлены о перемещениях красноармейцев. Обладая блестящим знанием местности и следуя своей интуиции, дядя Вася точно предугадывал действия противника и выходил ему наперерез.

Почта в те времена работала очень плохо, дядя Вася был не любитель писать письма, и семья потеряла его след. Когда мама приехала в Среднюю Азию, она даже не представляла, где искать своего брата.

Во время перехода в какой-то отдаленный аул, маму, переводчицу и двух сопровождающих их красноармейцев захватил отряд басмачей, и, совсем как в «Белом солнце пустыни», главарь банды приказал казнить их, закопав в раскаленный песок. Выполнив приказ, банда ускакала.

Как раз в это время дядя Вася применил свою знаменитую «тактику наоборот» и мчался по пустыне, ведомый своей интуицией. Каково же было его удивление, когда в одной из торчащих из песка и опаленных солнцем голов, он узнал свою любимую сестренку, которая, как он полагал, должна была вести мирную жизнь в городе Калач Воронежской области, сводя с ума соседских парней.

До появления спасителей казненные провели в песке несколько часов. Оба красноармейца умерли, переводчица сошла с ума, и только матери удалось сохранить жизнь и рассудок. Маму спасла ее брезгливость. Всю жизнь она отличалась маниакальным пристрастием к чистоте, и даже в преклонном возрасте мыла руки по пятьдесят раз на дню и протирала платком дверные ручки после того, как к ним притрагивался отец.

Невообразимая грязь и вонь, царящая в кишлаках и аулах, где мать проводила агитацию, доводили ее почти до умопомешательства. Стремясь уберечься от мириадов микробов и вирусов, так и кишащих вокруг, она достала комбинезон из чертовой кожи, напоминающий современные костюмы химзащиты и надевала его поверх обычной одежды под кожаную куртку. Конечно такое облачение было слишком жарким, но главное — микробы держались от нее подальше. Переводчица была одета только в кожаную куртку, а красноармейцы — лишь в матерчатые гимнастерки, и жар, идущий от песка убил их первыми.

Дядя Вася отдал приказ нескольким бойцам позаботиться о пострадавших, а сам во весь опор помчался за басмачами, пылая жаждой мести. Басмачей он догнал, и уничтожил их банду, на этот раз не взяв ни одного пленника. Верхние слои кожи сошли у матери вместе с одеждой. Она повредила легкие, и вскоре у нее начался туберкулез. Маму направили в Крым на лечение, и в течение нескольких лет она восстанавливала разрушенное здоровье.

В своих медитациях воспоминаний я часто возвращаюсь к этой истории. Хотя она абсолютно правдива, мне до сих пор кажется просто невероятным, что все это произошло с моими родственниками. Такие совпадения обычно случаются только в кино, жизнь редко балует нас столь удивительными стечениями обстоятельств. Но чудо, которое все-таки произошло, заставляет меня особенно остро чувствовать нити жизни, свою и своих родителей, и осознавать, какая цепь невероятных случайностей привела к моему появлению на свет, и это заставляет меня с еще большей силой удивляться и восхищаться чуду человеческого существования и моей собственной жизни.

Дядя Вася дожил до глубокой старости, по-прежнему отдавая все силы служению людям и борясь за то, что он считал правильным и справедливым. До конца верный коммунистическим идеалам своей юности, дядя Вася стал знаменитой личностью в Харькове, где он поселился после войны. Люди любили его, и истории о дядиных подвигах вызывали к нему глубокое уважение. Неугомонный характер бывшего красного командира проявлялся еще не раз, и даже в семьдесят лет тяжело больной дядя Вася ухитрился задержать двух уголовников, которые собирались убить участкового милиционера, в свое время отправившего их в тюрьму.

Дело было темной ночью, и дядя Вася, угрожая бандитам расческой, которую они с испугу приняли за пистолет, конвоировал их до отделения милиции.

В Крыму мать впервые вышла замуж и родила Лену, мою единственную сестру, которая на двадцать лет меня старше.

Во время войны фашисты расстреляли отца Лены, а мать с сестрой, спасаясь от оккупантов, пешком пробиралась через горную часть Крыма, пережив множество опасностей и приключений. Она едва не погибла, столкнувшись с предательством крымских татар, перешедших на сторону врага и отравлявших источники питьевой воды. Ей пришлось побывать под пулями татарских охотников за людьми, в первую очередь за беженцами. С тех пор мама на всю жизнь возненавидела татар.

В моем отношении к татарам присутствовали обе стороны медали. Татары, фигурирующие в рассказах мамы, были врагами, негодяями и предателями. Семья же отца поддерживала с ними самые теплые и дружественные отношения. Отец знал татарский язык и рассказывал о своих друзьях как о добрых, щедрых и трудолюбивых людях. Отношение, с детства сформированное во мне двойственным восприятием татарского народа со временем перенеслось и на все остальные нации и национальности. Я понял, что нет хороших или плохих наций, а есть просто люди, выбирающие свой путь в зависимости от обстоятельств и уверенные в том, что поступают правильно. С тех пор меня перестали волновать вопросы расовой и национальной принадлежности.

Чудом оставшись в живых, мать с Леной добралась до Ялты. Там по радио передавали объявление, что коммунистов и членов их семей просят собраться в порту и погрузиться на пароход «Червона Украина» для эвакуации.

Интуиция подсказала маме, что тут что-то не так, и она отправилась в порт, убеждая людей, что эта провокация, и что ни в коем случае нельзя ехать на этом пароходе. Естественно, что на нее смотрели как на безумную, но мама твердо стояла на своем, и так и не села на пароход. Вскоре после выхода из порта «Червону Украину» торпедировали, и все находящиеся на борту пассажиры погибли. Мать бежала из Ялты и через некоторое время оказалась в осажденном Севастополе.

Вокруг бушевала война. В Севастополе закончились запасы воды, но еще оставались винные погреба, заполненные шампанским. Вместо воды люди пили шампанское и купались в нем. И снова судьба улыбнулась маме. В нее без памяти влюбился красивый морской офицер. Он спрятал ее с дочерью на военном корабле, куда было строго-настрого запрещено брать пассажиров, и вывез из окружения.

Дальше были эшелоны с беженцами, и, наконец, мама вновь оказалась в Средней Азии, на этот раз на «барже смерти». Местные власти, измученные притоком беженцев, отказались принимать новых людей и, ссылаясь на то, что надо выдержать карантин, отправили баржу с несчастными на середину широкой реки, а на берегу выставили вооруженные посты, чтобы никто вплавь не добрался до берега. Люди умирали как мухи от болезней, голода и недостатка воды.

Мама, оставив Лену знакомым, оказалась единственной, кто рискнул-таки переплыть реку и выбраться на берег. Не знаю, как ей удалось убедить местные власти, но на следующий день оставшимся в живых разрешили высадиться и разместили их на постой. Потратив последние деньги, мама покупала еду для больных и самоотверженно ухаживала за ними.

Шинель отсырела от пота и влажного снега. Было холодно и хотелось есть. Я был спокоен и зол. Я услышал короткий вскрик, и повернулся к другу. Он оседал на землю. На бурой ткани шинели в верхней части груди проступила кровь.

— Слава Богу, ранен, — мелькнула мысль, и я оглянулся вокруг, надеясь, что еще не все подводы ушли. Я заметил повара, мчащегося мимо меня в последней оставшейся двуколке и, бросившись наперерез, я успел вцепиться в повод и отчаянным рывком остановил лошадей.

— Быстрей, твою мать! — заорал повар с искаженным от ярости и страха лицом, осыпая семиэтажным матом неотвратимо надвигающиеся справа танки.

Одним махом я подхватил раненого, здоровенного мужика, и забросил его в двуколку, по горячке даже не ощутив его тяжести. Повар хлестанул лошадей, а я рванулся к пулемету и вновь принялся поливать огнем вражескую пехоту.

Отстреляв последнюю ленту патронов, я обернулся назад. Последние тачанки Терской казачьей дивизии приближались к вершине горы, белый склон которой, как муравьями, был сплошь покрыт бегущими вверх людьми, превратившимися в черные мечущиеся пятна на сверкающей белизне снега. Надвигающиеся справа танки расстреливали их прицельным огнем. Можно было уходить.

Подорвав гранатой пулемет, я побежал к склону, и тут увидел обезумевшего от шума и взрывов коня без всадника. Оседлав его, я помчался вдоль склона, рассудив, что вдали от основной массы людей у меня будет меньше шансов попасть под пулю.

Пулеметная очередь ударила совсем рядом, и я, вонзив каблуки в ребра коня, успел укрыться за оказавшимся поблизости сараем. Там уже отсиживались несколько отставших от других частей бойцов.

— Ты на коне. Попробуй отвлечь фрицев и прорваться, а мы тем временем побежим в другую сторону. Иначе нам не спастись, — предложил один из них.

Скорее надеясь на случай, который уже неоднократно спасал мне жизнь, чем веря, что у меня есть шанс уйти из-под обстрела, я стегнул коня и рванулся вперед.

Первая же очередь прошила коню бок. Он повалился на снег, накрыв меня своей тушей. Пуля следующей очереди раздробила мне пальцы, державшие повод. Я попытался отползти, но тяжесть мертвого коня, придавившего мне ногу, не давала мне сдвинуться с места. Сердце колотилось, как бешеное. Я прижал раненую руку к груди, чтобы остановить кровотечение и замер в тщетной надежде, что немцы сочтут меня мертвым.

Проклятый пулеметчик не жалел патронов, всаживая очередь за очередью в содрогающуюся от ударов пуль мертвую лошадь. Я ощущал каждую пулю своим телом так, как будто она насквозь прошивала меня самого, а не конскую тушу…

Я двигался по дороге в направлении, куда должна была отойти моя часть. Вокруг было спокойно, шум рвущихся снарядов глухо доносился откуда-то со стороны. Бой шел в нескольких километрах от меня.

Это хрупкое затишье разорвал стремительно надвигающийся сзади рев моторов. Я обернулся. Прямо на меня пикировал немецкий истребитель.

Я заорал на клячу, изо всех сил понукая ее ногами и здоровой рукой, которой я вцепился в повод, но проклятое животное даже не подумало ускорить шаг. Оно продолжало аккуратно и осторожно переставлять ноги, явно не понимая, что от него хотят.

Я забыл о боли в раненой руке, представляя, что мне придется испытать, если очередь не убьет меня сразу, а только ранит. Я знал, что это конец, и единственное, чего я хотел — это умереть мгновенно, без новой боли и предсмертных мучений. Я откинул туловище назад, так, чтобы не спина, а макушка моей головы была направлена к самолету, и пули вошли в нее, а не в тело. Чисто автоматически я продолжал отчаянно понукать лошадь, которая по-прежнему не обращала на это никакого внимания.

Пулеметная очередь взметнула фонтанчики снега далеко впереди. Моторы проревели над самой моей головой, и, обогнав меня, истребитель лег на крыло, делая круг, чтобы снова зайти на цель.

— Мазила, мать твою… — выругался я про себя. — Даже расстрелять по-человечески не можешь!

Показавшаяся мне бесконечно долгой новая пулеметная очередь снова легла впереди, на этот раз несколько ближе.

Немец зашел на новый круг.

— Упорная скотина, — подумал я. — Такой не отвяжется, пока не добьется своего.

Во мне оживала надежда. Я понял, почему истребитель не мог попасть в меня. Фриц был хорошим стрелком, но он с типично немецкой педантичностью слепо следовал выученным назубок правилам и инструкциям. Нарушить правила он не мог, даже если что-то не получалось.

Наблюдая за мной сверху, он не мог различить, идет лошадь шагом или галопом, но, глядя на то, как бешено я ее понукал, он должен был заключить, что коняга мчится во весь опор, и, естественно, давал при стрельбе упреждение, предусмотренное инструкциями для скачущей галопом лошади.

— Промажешь, — сказал я сквозь зубы, с удвоенной силой понукая упрямую клячу.

В третий раз пули впились в землю передо мной. Сделав большой вираж, самолет скрылся в том же направлении, откуда прилетел.

— Наверно, расстрелял весь боекомплект, — подумал я. — Пусть теперь до конца жизни гадает, почему он в меня не попал.

Отпустив поводья, я обессиленно склонился на шею лошади. Она с облегчением остановилась и замерла, тяжело дыша, как будто действительно только что неслась галопом. Перевязанная рука снова начала болеть. Я смертельно устал. Мне хотелось одного — закрыть глаза и заснуть на неделю или на несколько лет, пока не кончится это безумие, эта бесконечная беспощадная война.

Прошло несколько минут. Я выпрямился в седле и здоровой рукой натянул повод. Лошадь с тяжелым вздохом подняла голову и обреченно двинулась вперед нетвердым медленным шагом. Я был жив. Нить моей жизни не прервалась. Я ехал в свою часть.