"Русская весна" - читать интересную книгу автора (Спинрад Норман Ричард)

X

От постоянной носки рукава обтрепались, подкладку в проймах дважды приходилось подшивать, а молнию заменить на новую, но блестящая, синяя с белым – цвет? бейсбольной команды "Лос-Анджелес Доджерз" – куртка, подаренная ему отцом на шестнадцатилетие, оставалась любимой одеждой Роберта Рида. Он таскал ее в жаркие летние дни, натягивал поверх толстых свитеров в зимние холода, носил под дождем, несмотря на мольбы матери и насмешки Франи, и всегда надевал в школу, хотя его и дразнили за это "гринго". Он любил эту куртку и любил отца за то, что он позаботился заказать ее для него в далекой Калифорнии. Слева на груди было затейливо вышито белым – наподобие эмблемы команды на спине – его имя: Боб.

Роберту Риду, сколько он себя прмнил, всегда хотелось, чтобы его звали Боб. На французском не так-то легко выговорить это имя, оно напоминало имена агрессивных гринго: Джо, Текс, Эл, – поэтому учителя всегда переиначивали его на французский лад – Робер; их примеру следовали и ребята, когда им хотелось его уязвить; они знали, как он это ненавидит. Мать тоже называла его Робером, когда говорила с ним по-французски, то есть когда была на него сердита; обычно она звала его Бобби. Друзья говорили "Бобби-и"; для урожденных французов это был самый удобопроизносимый вариант. Так же его звала и Франя, выговаривая второй слог с противным поскуливанием, когда хотела над ним поиздеваться. Он и мысленно называл себя Бобби.

Только отец звал его на старый добрый американский манер – Боб. Только отец знал, что это для него значит. Только отец понимал, как трудно быть американцем в Европе.

Америку стали презирать в Европе задолго до того, как Бобби подрос и смог понять, почему и за что. Когда он начал замечать, что он не такой, как другие, – ребята, которым Бобби не сделал ничего плохого, издевались над ним и обзывали гадкими словами, – отец попытался объяснить ему, отчего все это.

– Ты гринго, пап?

– Я американец, Боб. Гринго – плохое слово, так здесь называют американцев те, кто нас не любит, вроде как в Штатах иногда говорят: ниггеры, макаронники, лягушатники. От воспитанных людей таких слов не услышишь.

– А я американец?

– Не совсем, Боб, но, когда подрастешь, ты сможешь стать им, если захочешь.

– А что, американцем быть плохо?

– Нет, Боб, американцем быть не плохо, и французом не плохо, и русским, только…

– Так почему тогда американцев не любят?

Отец помолчал, и на лице у него появилось странное отсутствующее выражение.

– Потому что… потому что иногда Соединенные Штаты Америки делают плохие вещи, Боб… – сказал он.

– А другие страны делают плохие вещи?

– Еще как, другие страны натворили столько плохого, куда больше Америки, гораздо, гораздо больше…

– А почему тогда ненавидят нас, а не их?

Тут отец как-то чудно посмотрел на него и не отвечал довольно долго.

– Ты попал в самую точку, Боб, – наконец сказал он, – но кабы я знал, что тебе ответить… – Глаза его заблестели, и показалось, что он вот-вот заплачет. – Когда-то Америку все любили. Америка спасла Европу от самых настоящих мерзавцев. Америка простила своих врагов и на свои деньги отстроила разрушенные страны. И еще, американцы совершили настоящее чудо, Боб, мы были первые, кто полетел на Луну. Нас любили, нами восхищались, мы были гордостью всего мира…

Отец провел рукой по глазам, прежде чем заговорить снова.

– А потом… потом с Америкой что-то случилось, и… Америка перестала делать все эти чудесные вещи, и… начала поступать плохо… может, и не хуже, чем другие страны, но… Не знаю, Боб, я в этом толком не могу разобраться. Ну, представь: всем нравится Пер-Ноэль [55], но если вместо того, чтобы раздавать подарки на Рождество, он вдруг напьется и станет клянчить деньги на улице… это же хуже, чем другой пьяница и попрошайка на его месте, правда?

– Я не пойму, пап…

Но отец только пожал плечами и вздохнул глубоко-глубоко.

– Да и я тоже, сынок, – сказал он. – Я тоже.

Когда Бобби был маленьким, отец часто дарил ему модели самых знаменитых американских ракет, целая коллекция их и теперь пылилась, забытая, в углу комнаты: "Аполлон", "Сатурн-5", "Игл", "Колумбия" и все остальные. Бобби этим особенно не увлекался, но он любил отца и, когда ему было десять лет, взял все свои сбережения – он откладывал деньги, полученные от отца же на карманные расходы, – и купил ему на день рождения отличную модель сверхзвукового бомбардировщика "Терминатор", всю металлическую, с убирающимися шасси, изменяющейся геометрией крыла и даже со снарядиками на пружинах, которые, если нажать на кабину, выстреливали снизу.

Бобби заплакал, когда отец развернул подарок и выругался.

– Тебе не нравится? – сквозь слезы пропыхтел он.

Отец взял его на руки и вытер ему глаза.

– Это замечательная модель, Боб, – сказал он, – и все тут сделано очень здорово, как по-настоящему, надо отдать этим паршивцам должное. И большое-пребольшое тебе спасибо за подарок. Но… но ты, наверное, уже достаточно подрос и поймешь… чем я занимаюсь, и почему я здесь, и почему я так расстроился, когда увидел эту штуку…

И он рассказал ему. Как он, еще в детстве, видел первых людей на Луне, американцев. И про своего дядю Роба. И про несчастье с "Челленджером". И про программу "звездных войн". И как чудесная страна, первой добравшаяся до Луны, постепенно превратилась в плохую. И про то, что "Терминатор", этот бомбардировщик, мог бы стать настоящим космолетом вроде "Конкордски". Про то, как он уехал во Францию строить настоящие космические корабли. И о прекрасном лайнере, который он придумал и над которым ему не давали работать, потому что он американец.

Десятилетний Бобби тогда еще во многом не мог разобраться, но понял своим десятилетним сердцем главное.

Раньше американцы были самым великим народом на Земле и сделали чудесное дело, и папка хотел помочь им сделать еще много чудесного. А потом что-то втянуло или кто-то втянул Америку в плохие дела, и папка так расстроился, что уехал из Америки работать здесь, и вот он попал во Францию и хотел строить ракеты, а ему не дали, потому что ненавидели его за то, что он американец.

И когда отец закончил, Бобби обнял его крепко-крепко.

– Я тоже ненавижу Америку, пап! – объявил он. – Америка плохая! А почему мы не станем французами? Или… или можно русскими, как мама!

– Нет, Боб, – твердо ответил ему отец. – Ты не должен ненавидеть Америку. Не забывай, что когда-то быть американцем считалось очень здорово и почетно. Мы были первыми людьми, которые ступили на другое небесное тело, и никто никогда этого у нас не отнимет. Настоящие американцы – это мы, я да ты, сынок, и, если мы об этом забудем, негодяи, которые убивают мечты, возьмут верх.

Именно тогда отец стал давать ему старые американские научно-фантастические романы, заказывать для него в Штатах календари бейсбольных встреч, подарил ему биту, мячи и бейсбольную рукавицу. Отец выписывал ему американские спортивные журналы и кассеты со старыми американскими фильмами. Он достал ему компьютерную дискету с "Американской видеоэнциклопедией" и игровые программы с бейсболом и американским футболом. И замечательный атлас Соединенных Штатов, тоже на дискете, – только коснись "мыши", и на экране появится цветное изображение любого места в Америке. В комнате Бобби скопилась уйма всего этого добра: и Американская энциклопедия, и настенная карта Штатов, и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, афиши и портреты знаменитых бейсболистов, которых он никогда не видел, груды американских спортивных журналов и старых комиксов, модели классических "кадиллаков" и старых "бьюиков", обломки мотоциклов – дошло до того, что мать поругалась из-за этого с отцом.

Как-то раз, когда ему было лет тринадцать, он подслушал их спор.

– Это противоестественно, Джерри, ты заставляешь его жить в придуманной Америке собственной юности, с тех пор прошло больше двадцати лет, да и тогда Америка такой не была.

– А как насчет этой русской чепухи, которой ты пичкаешь Франю?

– Из моих книг, журналов и пластинок она действительно узнает что-то новое, я не забиваю ей комнату старым хламом! Наверное, ты до того заморочил парню голову, что от Америки ему не избавиться, но уж раз так, позволь мне, по крайней мере, помочь ему разобраться в истории Соединенных Штатов, а не просто копить старое барахло или, как ты говорил двадцать лет назад, все эти милые сердцу реликвии!

– Только если ты не будешь пичкать его антиамериканской пропагандой!

– Ну знаешь, Джерри!

И его русская мать стала давать ему книги о Соединенных Штатах – без антиамериканской пропаганды, но и без оголтелой ругани в адрес Европы, которую изрыгали тогда милитаристы "Американского Бастиона". Это были книги Твена, Мелвилла, Сэлинджера, Керуака, Роберта Пенна Уоррена. Биографии Линкольна, Франклина Делано Рузвельта, Малколма Икса, Мартина Лютера Кинга, Юджина В. Дебса. Исторические сочинения Токвиля, Хэлберстэма, Рэттри. Труды Джефферсона и Пейна. Копии старых американских фильмов: "Аб Линкольн в Иллинойсе", "ПД-109", "Вся президентская рать", "Рожденная четвертого июля"…

Бобби проглатывал все это и сам разыскивал еще – так он осилил "Голый завтрак", "Устремляясь к звездам", "Очерки об отважных", "Жучок Джек Баррон", "Меньше чем нуль", "Проверка на ЛСД с шипучкой"; он проглатывал все что подворачивалось под руку в магазинах, торгующих книгами на английском [56]. Он откопал древние пленки – тут были «Беспечный ездок», и «Кэнди», и «Доктор Стрэйнджлав», и «Американские граффити», и «Пляжная подстилка Бинго». Он собирал старые потрепанные номера «Тайма», и «Плейбоя», и «Роллинг Стоун».

Так у Бобби складывалось свое представление о далекой и многоликой стране, почерпнутое из рассказов отца об Америке золотого века, пославшей людей на Луну, а затем погрязшей в производстве оружия, из книг, рекомендованных матерью, из того, чему его учили во французской школе, и того, что он добывал благодаря собственному ненасытному любопытству.

Годам этак к пятнадцати он решил, что теперь-то уж разобрался во всем. Америка и впрямь была когда-то светочем мира. Она дала ему демократию, и современную промышленную технологию, и телефон, и аэроплан, и кино, и фонограф, и джаз, и рок-н-ролл. Она вступила в страшную войну, чтобы спасти от нацистов Европу. После войны она на свои деньги отстроила Японию и Западную Европу, щитом своих войск и атомных бомб прикрыла полуразрушенные страны от сталинской России. Без Америки не было бы теперь Объединенной Европы, может, не было бы ни Горбачева, ни Русской Весны. Весь мир любил Америку, и не без причины.

Все покатилось под гору, когда люди из ЦРУ убили Джона Кеннеди.

Кеннеди был отцом американской космической программы. Он обещал, что американцы побывают на Луне до семидесятого года, и Америка выполнила обещанное. Но это было ее последнее великое деяние. И ЦРУ, и Пентагон, и военно-промышленный комплекс ненавидели Кеннеди. ЦРУ было замешано в торговле наркотиками в Юго-Восточной Азии, Пентагон злился, что Кеннеди не дает ему завоевать Кубу, а военно-промышленный комплекс хотел и дальше наживаться на продаже оружия, поэтому им всем было выгодно превратить мелкую войну во Вьетнаме в большую, которая тянулась бы подольше. Они знали, что Джон им этого не позволит, что он хочет тратить деньги не на войну, а на космическую станцию, на освоение Луны, на путешествие к Марсу; вот они и убили его.

Они получили свою желанную долгую войну, но поколение американцев, которое было немногим старше, чем он сейчас, не клюнуло на шовинистическую пропаганду: они слушали рок-н-ролл, и он научил их совсем другому. Они отказались воевать и стали устраивать антивоенные демонстрации, а в 1968 году с позором выгнали Линдона Джонсона из Белого дома. Они бы тут же и закончили войну, спасая экономику и честь Америки, когда бы избрали брата Джона Кеннеди, Бобби, но военно-промышленному комплексу и он был как бельмо на глазу, поэтому они убрали и его.

Хиппи попытались начать революцию в Чикаго, Кенте и Вудстоке. Военные легко подавили ее, но это так взбудоражило всю страну, что президентом выбрали Ричарда Никсона, самого главного психопата, который едва не сделал себя диктатором.

После того как спихнули Никсона, война наконец кончилась, но к тому времени вся Америка пошла вразброд и не была уже светочем мира, а единственное, что осталось от мирной космической программы, – это "Шаттл". А потом аятолла Хомейии, который хотел задавить Соединенные Штаты экономически, держал у себя американских заложников, пока шла предвыборная кампания, и Джимми Картер вынужден был мучиться и унижаться по телевизору, поэтому военно-промышленному комплексу опять удалось поставить своего президента, профессионального актера по имени Рональд Рейган, который замечательно умел держаться перед камерами.

Рейган сделал то, ради чего был избран. Хотя вьетнамская война закончилась и президент не в силах был начать новую, он продолжал покупать много дорогого оружия, а поскольку после Вьетнама страна была в упадке, ему пришлось назанимать уйму денег и прикончить гражданскую космическую программу – поэтому даже спустя столько лет в американской экономике царила такая неразбериха, что никто не знал, как заставить ее работать, если не воевать где-нибудь, – вот почему отец уехал из Америки работать в ЕКА.

Тем временем образовалась Объединенная Европа, и Америка оказалась оторванной от самого большого мирового рынка и была вынуждена постоянно девальвировать доллар, чтобы меньше платить европейским кредиторам, и вести вечные войны в Латинской Америке – иначе не удержать на плаву разваливающуюся экономику.

А теперь, когда русские заговорили о вступлении в Европу, Штаты пытаются помешать этому, угрожая, что скорее аннулируют свой долг в Европе, чем согласятся обогащать людей, продавших демократию коммунистам.

Вот почему отцу не давали строить его космические корабли, вот почему ребята-французы издевались над ним самим и обзывали его "гринго" – Роберту Риду трудно было винить их за это.

В тот год Бобби пережил краткий период увлечения антиамериканизмом. Он требовал, чтобы его звали Робером, говорил только по-французски, даже с отцом. Стал играть в европейский футбол. А когда Соединенные Штаты снова вторглись в Панаму, принял участие в антиамериканской демонстрации.

Когда Бобби вернулся с демонстрации домой и за обедом никому не давал слова сказать, рассыпая бесконечные оскорбления в адрес Америки, терпенье у отца лопнуло, и после обеда он остался с сыном за столом, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной.

– Вот что, Боб…

– Робер! Et en fran?ais! [57]

Отец схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.

– Черт возьми, Боб, мы американцы, – сказал он. Бобби никогда не видел его таким рассерженным. – И мы прекрасно можем обсудить все как американцы, на своем родном английском языке.

– Я родился во Франции, – угрюмо сказал ему Бобби. – И когда мне будет восемнадцать, хочу получить общеевропейский паспорт и французское гражданство!

– Слушай, Боб, я не очень-то разбираюсь во всех этих политических хитростях… – гораздо мягче сказал отец. – Но… дай-ка я покажу тебе кое-что… – И он повел Бобби из столовой в гостиную, а оттуда по коридору в комнату сына.

Несмотря на свои новые антиамериканские настроения, Бобби не дал себе труда изменить что-нибудь в обстановке комнаты. Все оставалось как прежде: и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, и модели американских ракет в углу на книжной полке, и кипы журналов "Роллинг Стоун" и "Плейбой", и книги, и уйма бейсбольных программок, и даже большая настенная карта Соединенных Штатов с условными значками – у городов с командами высшей лиги были нацарапаны маленькие бейсбольные мячики, на мысе Канаверал и в Ванденберге – ракеты, вдоль дорог были прочерчены придуманные им маршруты путешествий, а над Сан-Франциско, Чикаго, Вудстоком, Кентом [58] нарисованы крошечные пацифистские эмблемы.

– Почему ты не избавился от всего этого, Боб? – спросил отец.

Бобби пожал плечами.

– Je ne sais pas… [59]

– Я скажу тебе, сынок, почему, – сказал отец. – Потому что ты собирал эти вещи с малых лет. Это… это модель, вот как твои игрушечные ракеты, только это модель того, что у тебя в голове, и ты не купил ее в магазине целиком, а складывал понемножку. Это Америка внутри тебя, Боб. Программа "звездных войн", вторжение в Панаму, Перу и Колумбию, девальвация доллара, то, что Пентагон сделал со мной и Робом Постом, Вьетнам, анализы мочи, отказ платить долги, экономический шантаж, вся эта дрянь – эта грязная политика, – конечно, заслуживает ненависти…

Отец помолчал. Он развел руки, словно собирая сказанное воедино.

– Но это нельзя ненавидеть, Боб! – с силой сказал он. – Нельзя ненавидеть проект "Аполлон" и хребты Сьерры, "Лос-Анджелес Доджерз", и статую Свободы, и утенка Дональда, нельзя ненавидеть триста миллионов затраханных людей, в голове у которых то же самое, что у тебя. Это и есть настоящая Америка, Боб, и если ты начнешь ненавидеть ее, то в конце концов возненавидишь себя.

Порыв отца угас, и он посмотрел Бобби прямо в глаза – грустный, растерянный и немного смущенный.

– Я не очень-то разбираюсь в политике, Боб, – повторил он. – Но ты понял, что я хотел сказать, а, сын?

– Да, пап, – вырвалось у Бобби. – Мне кажется, да.

Он понял. С тех пор Америка перестала быть и волшебным Диснейлендом, которого он никогда не видел, и злобным, ополоумевшим "Американским Бастионом", как представляли ее французы; она не была ни тем, ни другим, но каким-то образом соединяла в себе и то и другое. Она была тайной, и эта тайна скрывалась внутри него. И тогда же он понял, что ему придется поехать в Америку, чтобы раскрыть ее для себя. Он не поймет, кто он на самом деле – не говоря о том, кем ему хочется стать, – пока не увидит отражения своей внутренней тайны в зеркале внешнего мира.

И тогда началась его борьба за поездку в американский колледж: он объявил об этом за семейным столом. Франя издевательски усмехнулась – она издевалась над Бобби, что бы он ни делал или хотел сделать. Мать ответила уклончиво: тогда она не приняла это всерьез. Но отец кивнул, и видно было, что он понял.

– Я слышал, что Беркли, и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, и Калифорнийский технологический – неплохие учебные заведения… – сказал он.

– Да ну, Джерри, ты это серьезно?..

– И что же ты будешь изучать в Америке, Бобби-и? – пропищала Франя. – Бейсбол?

– А ты что будешь делать в русских университетах, дурья башка, – обкуриваться до невесомости?

– Роберт!

– Я стану космонавтом! А вот кем ты станешь в Америке: шантажистом-любителем или пушечным мясом?

– Франя!

Так и шло. Франя безжалостно измывалась над ним, мать не желала принимать его всерьез, но Бобби стоял на своем, отец поддерживал его, и он даже стал лучше учиться. А на шестнадцатилетие отец подарил ему доджеровскую куртку и открытку, на которой было написано: "Это тебе пригодится, когда в первый раз пойдешь на стадион "Доджер" смотреть бейсбол". Куртка стала его символом и боевым знаменем, и, как только он впервые надел ее, борьба в семье разгорелась всерьез, все больше и больше превращаясь в открытый спор между отцом и матерью.

– Мы не можем позволить, чтобы нашего сына оболванивали в занюханной американской школе, – говорила мать.

– Но мы же отпускаем дочь учиться в Союз, – возражал Джерри. (К тому времени Франя собралась ехать в школу космонавтов.)

– Это другое дело!

– Почему это другое дело?

– Потому что школа имени Юрия Гагарина – очень престижное место!

– Конечно, раз она русская, так ведь?

– Ты хочешь, чтобы твой сын получил третьеразрядное образование?

– В третьеразрядной стране, ты это хочешь сказать, Соня?

– Это ты говоришь, Джерри, я этого не говорила!

– Зато подумала!

– А что, разве не так?

– Откуда ты знаешь, Соня, ты ни разу не была в Штатах!

– Ты тоже там не бывал лет двадцать!

– Вот поэтому мы не вправе объяснять Бобу, что такое Америка. И он имеет право все увидеть сам!

Так оно и шло по кругу два года, никто не уступал, но, когда Франя уже совсем приготовилась ехать в школу космонавтов, Бобби поверил в свою победу. На документах, с которыми Франя отправлялась в Гагаринскую школу, должна была стоять подпись отца, а Бобби давным-давно уговорил его – по крайней мере, он на это надеялся – ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить его в Америку.

Это будет по-честному, разве нет?

Утром, заглянув в почтовый ящик, он нашел там большой пакет с. бумагами для Франи из Космической академии имени Юрия Гагарина. Если он знал свою старшую сестру – теперь, увы, он мог в этом поручиться, – Франя не станет тянуть резину и сегодня же за обедом подсунет документы на подпись родителям.

…Бобби подошел к стенному шкафу и достал доджеровскую куртку – он всегда аккуратно вешал ее на обшитую мягкой материей вешалку. Разложил куртку на кровати, спрыснул очищающим средством, протер замшевой тряпочкой, снова надел на плечики и повесил на край книжной полки, чтоб была перед глазами, – потом включил старинную запись Брюса Спрингстина [60] и принялся ждать.

Совместные трапезы никогда не проходили в семье Ридов торжественно. Однако сегодня Роберт Рид был намерен переодеться к обеду.

Франя Гагарина-Рид еще не решалась назвать себя Франей Гагариной, хотя ее мать носила на службе эту знаменитую фамилию. Рид – типичное американское имя, и во Франции оно должно было стать обузой, но благодаря Джерри Риду можно было носить его с честью, и за это она любила отца. Такого отца не стыдился бы ни один мечтатель, который, подобно Франс, грезил о полетах на Марс и дальше.

Конечно, у него был любимчик – Бобби; это ему отец хотел передать свои стремления, ему он дарил на Рождество и дни рождения дорогие модели космических ракет, а ей доставались дурацкие куклы и наряды – отец полагал, что девочки в них души не чают, – это ему он рассказывал свои истории, его кормил своим шоколадным мороженым.

Но в мире ее детства все-таки была справедливость. Франя, любимица матери, стала ее русским товарищем в добровольном изгнании, маленькой подругой, Соня говорила с ней о служебных делах – о тех, что Франя могла понять, – рассказывала длинные истории о своем детстве в пробуждающейся России, а иногда, намеками, о том, какой она была в юности – полноправным членом легендарной "Красной Угрозы".

Несмотря на пылкое желание отца, Бобби так и не стал юным "космическим фанатом". Плевал он на это дело. И вот, когда Фране исполнилось двенадцать и она достаточно узнала от матери о бюрократических фокусах, позволяющих добиться успеха, – а отец к тому времени стал понимать, что с Бобби у него дело не клеится, – вот тогда она начала задавать ему вопросы о космосе. Умные вопросы. Продуманные и по смыслу и по форме. Вопросы, которые привлекли его внимание и навели на мысль, что он все-таки сможет передать эстафету – если уж не сыну, то хотя бы дочери.

– Как ты думаешь, папа, у тех, на Барнарде, есть ракеты? – однажды спросила она. – Смогут они снарядить к нам экспедицию, когда получат от нас послание?

Отец с любопытством поглядел на нее.

– Ракеты? – переспросил он.

– Кажется, возле звезды Барнарда есть искусственные объекты – и среди них большие, как будто они построили что-то вроде колоний. Может, это значит, что они посылают в космос экспедиции или, по крайней мере, автоматические станции?

Взор у отца стал далеким, отсутствующим, словно он, как говорила мать, вглядывался в иные миры.

– Когда на это получат ответ, нас обоих давным-давно не будет…

– А вдруг нет? Вдруг они ответят на наше послание. Если так, я, может, и доживу. А если они ответят, мы сумеем послать к ним экспедицию?

– Наверное, ты права, – сказал отец. – Похоже, они больше освоили свою солнечную систему, чем мы, а лет через тридцать-сорок – кто знает… Возьмем и снарядим экспедицию…

– Если повезет, мы до этого доживем! Отец рассмеялся.

– Ну, мне-то на такое везение не рассчитывать. А вот ты, Франя…

После этого Франя получила в подарок телескоп, отец стал говорить с ней о космонавтике – мать называла их долгие беседы космическим трепом – словом, теперь у отца и дочери были общие устремления.

– Мы – вроде древних полинезийцев, которые пустились в плавание по неизведанному океану, на утлых каноэ, от острова к острову, – говорил отец. – И когда-нибудь одна из наших лодчонок войдет в гавань галактического града, ушедшего от нас по пути эволюции на миллион лет вперед, такую гавань, что нам и не снилась. И ты, может быть, окажешься там.

Франя верила в это. Больше чем верила. Она поставила перед собой сияющую цель, решив посвятить ей жизнь, и работала, чтобы достичь ее. Она упорно училась. Не чуралась зубрежки. Внимательно следила за своим питанием и держала себя в форме, подолгу плавала – где-то она услышала, что это помогает подготовиться к невесомости.

Она хотела стать космонавтом. Делала все возможное, чтобы попасть в Академию Юрия Гагарина – единственную настоящую космическую школу в мире. Русские готовили космонавтов больше, чем кто-либо на Земле.

Но когда она с гордостью выложила отцу свои планы, его реакция ее ошеломила.

– Ехать в Гагаринскую школу ни к чему, Франя, – сказал он. – И незачем тебе работать в программе русских. ЕКА сделает доступной для нас всю Солнечную систему! Твое место в ЕКА, Франя, тут я тебе помогу, отсюда ты когда-нибудь полетишь на Марс на построенном мной корабле. Разве это плохо? Кто знает, может, и я полечу с тобой.

– Но, папа, русские уже летают на Марс! А когда еще ЕКА построит "Гранд Тур Наветт"! У Союза сейчас лучшая космическая программа! Положа руку на сердце, папа, разве ты сам не согласился бы стать советским космонавтом?

Отец не хотел признаться, что космическая программа русских с самого начала – с идей Циолковского, с полета Юрия Гагарина – была смелой, фантастичной и шла от романтической русской души. Американцы же высадились на Луну ради политического престижа, а потому их космическая программа выродилась, обернулась милитаристским кошмаром. Европа не могла придумать ничего лучшего, чем бросить все силы на строительство грандиозного курорта для выживших из ума плутократов. Японцев интересовали лишь космические фабрики и энергетические станции. Но русские – русские всегда ставили мечту во главу угла. Почему же отец не признает, что это и его стремления? Торить дорогу к звездам, создавать цивилизацию, которая отправит свои лодки в плавание по океану Галактики!

Она не могла сказать отцу, что его дочери нельзя работать в ЕКА – это был бы крест на ее карьере. Она не могла унизить отца и сама унизиться до того, чтобы выиграть их спор таким способом, как не могла отбросить свою американскую фамилию и оставить только русскую. Американская фамилия сослужила бы ей дурную службу и во Франции, говорить же, что ее отец англичанин, было нельзя – имя Джерри Рида время от времени появлялось в газетах.

Франя – хорошее русское имя, прекрасно быть молодой русской и жить в Париже. Здесь Советским Союзом не просто восхищались; Париж перенимал русскую моду, и стиль, и обычаи: французы готовы были заключить в объятия первого попавшегося – лишь бы из России. Сыновья и дочери работников посольства и "Красной Звезды", составлявшие небольшой круг ее друзей, между собой посмеивались над этим и в шутку говорили по-французски с грубым русским акцентом, но это не мешало им носить стилизованную казацкую справу и разыгрывать перед благодарной французской аудиторией новое пришествие "Красной Угрозы".

Были парни, которые интересовались ею, но они немедленно пускались наутек, услыхав ее полное имя. Другие разыгрывали из себя космополитов, для которых это ничего не значит, пока родители не заставляли их покончить с нежелательным знакомством. Встречались и кретины обоих полов, считавшие ее ответственной за политику США.

По старому русскому обычаю можно было добавлять к имени отчество, но сочетание "Франя Джерриевна" никуда не годится. Впрочем, поднимающаяся волна социалистического феминизма породила новый – современный – обычай. Просвещенная молодежь Русской Весны стала принимать отчества по собственному выбору. Так делали, демонстрируя полную свою перестройку , социалистические феминистки, стонущие под ярмом старой славянской фаллократии, и так делали даже наглые, верные старым обычаям юнцы-фаллократы – ради карьеры и успеха. Выбирались имена знаменитостей – людей, которыми восхищались, которым хотели подражать. Для Франи конечно же выбор псевдоотчества был ясен. Кто мог отрицать, что Юрий Гагарин был самым достойным носителем духа социализма и гордостью России? Так она и решила: будет именоваться Франей Юрьевной Гагариной-Рид. Она будет представляться Франей Юрьевной, потом – пауза, и если ее назовут Гагариной, она не будет возражать – пожалуйста! А в документах она будет использовать только свое полное законное имя.

Так она и заполнила свои документы, посылаемые в Академию Юрия Гагарина. И ее настоящее имя – Франя Гагарина-Рид – стояло на письме, полученном нынешним утром – на сообщении об ее зачислении в Академию.

Ей все равно не удалось бы спрятаться за выдуманным отчеством. Пусть американец Джерри Рид останется ее отцом; но согласно советским законам она не может поехать учиться в Гагаринку без его письменного согласия, а по достижении совершеннолетия – принять без него советское гражданство.

А отец, который так одобрял ее жизненный выбор и хотел, чтобы его дочь попала туда, куда ему не суждено было попасть, кажется, поддался на уговоры Бобби: ничего не подписывать, пока мать не согласится отпустить сына в его драгоценную Америку.

Погубить свою жизнь третьеразрядным образованием в стране, презираемой всем цивилизованным миром, – лучшего, Бобби, по мнению Франи, и не заслуживал. Пусть наймется там в их иностранный легион и катится куда-нибудь в латиноамериканские джунгли, если уж ему так приспичило. Но со всей бессовестностью и нечистоплотностью вашингтонских параноиков, которые хотят помешать вступлению Советов в Европу, маленький хитрюга Бобби изловчился сделать сестру своей заложницей. Отцу бы и в голову не пришло возражать против Гагаринки, если бы Бобби не убедил его воздействовать на мать. Франя боялась думать, что будет, если мать не поддастся на этот блеф.

– Обед готов, – крикнула из кухни Соня.

Франя поморщилась: отец с матерью все время после работы проспорили на кухне, а это означало, что за трапезой состоится разговор еще более неудобоваримый, чем обед, состряпанный на поле боя между родителями. Проходя по коридору, она заметила, что дверь в комнату брата приоткрыта, но комната пуста. Очень на него похоже – проскользнуть в столовую первым; не иначе он успел сегодня утром заглянуть в почтовый ящик и увидеть пакет из Москвы.

И точно, когда она вошла, он сидел за столом и приветствовал ее сладкой улыбочкой и взглядом, говорившим яснее ясного, что ее опасения верны.

В кухне же происходили свои, тоже драматические, события.

Джерри Рид не имел обыкновения вваливаться домой после работы пьяным, как некультурный мужик [61], поэтому Соне не надо было быть ясновидящей, чтобы догадаться: встреча с Эмилем Лурадом не принесла ожидаемого триумфа.

Она резала на кухне говядину, когда он ввалился и бросил на стол у окна бутылку ужасного на вид "бароло" – его умственные способности явно пострадали от выпитого, иначе он не купил бы ее в забегаловке вроде "Феликс Потэн" вместо их излюбленной винной лавочки.

– Что-то мне сдается, новости не шибко радостные, а, Джерри? – сказала она, срезая луковицы со связки, висящей рядом с полочкой для специи.

– Как гласит старая добрая американская поговорка, есть новости и хорошие и плохие, – ответил Джерри, с остервенением отсекая верхушки луковиц, словно это были вражеские головы. – Сначала хорошие: директор ЕКА после работы опрокинул в закусочной на углу пару рюмочек вместе с новоиспеченным руководителем только что открытого проекта.

– Так это же чудесно, Джерри! – воскликнула Соня, потянувшись через стол, чтобы обнять его.

– А плохая новость – я тоже там был, – сказал Джерри, пресекая ее попытку. – Еще вопросы есть?

– Черт побери, Джерри, что случилось?!

И когда Джерри, шмыгая носом, обливаясь слезами от лука, который он не переставал резать, пересказывал ей сегодняшний разговор в кабинете Эмиля; она вдруг с ужасом поняла, что получает от него именно ту информацию, которая так нужна Илье Пашикову. Эти сведения могли бы снизить долю Министерства по делам космоса процентов на десять – в совместном космическом бюджете…

С Джерри поступили ужасно, хотя, если поразмыслить, удивляться было нечему. Но не меньше удручала ее сейчас двусмысленность положения, в котором она оказалась сама. Если рассказать Пашикову о том, что ей стало известно, Союз получит изрядный куш – вполне приличный результат, который неплохо скажется на ее характеристике, а также на репутации отдела экономической стратегии. Если все утаить, Соню никто не попрекнет, что она не сумела раздобыть информацию, но ее политическая лояльность в глазах "московских мандаринов" едва ли повысится. Служебных отношений с Ильей Пашиковым это тоже не улучшит, ведь и он проиграет во мнении своих повелителей.

Она не собиралась говорить Джерри о своей сегодняшней беседе с Пашиковым, но чем больше Джерри проклинал русских, тем сильнее злило ее предательство Эмиля Лурада и тем слаще казалась возможность расквитаться с ним за несправедливость.

…Все валилось из рук. Франя могла бы и не воротить нос от еды, поставленной на стол: Соня и так знала, что "язычки по-романовски" не удались. Макароны разварились в кашу, сметанный соус перекипел и расслоился – получилась клейкая масса, в которой виднелись переваренные куски мяса и недоваренные ломтики помидоров. И, увидев Роберта, напялившего свою нелепую куртку – что всегда было дурным знаком, и Франю, которая беспокойно теребила на коленях какие-то бумаги, Соня с упавшим сердцем поняла, что разговоры за столом будут нынче под стать ее стряпне.

Мать поставила на стол свое коронное блюдо, которое Франя терпеть не могла. Из кухни появился отец с бутылкой, шваркнул ее на стол, сел, оперся локтями на скатерть и с несчастным видом уставился в пространство. Глаза у него покраснели, под ними залегли глубокие круги.

В семье существовал негласный уговор: не обсуждать никаких вопросов, кроме кулинарных, пока все сидящие за столом не наполнят тарелки едой, а стаканы – вином. Сегодня всем было не до того, и раздача гнусных "язычков по-романовски" проходила в глубоком молчании; Франя ерзала на стуле, готовясь подсунуть документы родителям на подпись и покончить с тягостным делом.

Однако вмешался братец Бобби.

– Что это у тебя, Франя? – спросил он, как только все принялись через силу поглощать содержимое своих тарелок. Он наверняка радовался, что отец в унынии, – так легче сыграть на его чувствах.

– О чем ты, Бобби?

– Бумаги-то на коленях, – объявил хитроумный Бобби. – Смотри, соусом заляпаешь – положи лучше на стол.

– Что там у тебя, Франя? – спросила мать, и теперь уж не оставалось ничего иного, как попытаться осуществить задуманное.

…Джерри Рид поглядел на документы так, будто перед ним положили кучку собачьего дерьма.

– Господи помилуй, Франя, – простонал он, когда она объяснила, в чем дело, – ну почему надо лезть ко мне в такой день?

– В какой такой день, папа? – нахмурясь, спросила Франя. Теперь ему некуда было деваться. Он должен был рассказать своим детям, какую свинью подложили ему эти поганые русские. Что ж, рано или поздно это все равно придется сделать, а сейчас, подумал он, сейчас я, по крайней мере, достаточно пьян, чтобы начать.

– Вот сучьи дети! – воскликнул Бобби, выслушав отца. – Не спускай им этого, пап!

– А чту ты предлагаешь, Боб: позвонить в американское посольство и попросить, чтобы Москву разбомбили?

– Может, и стоило бы позвонить в посольство, – неожиданно для себя сказал Бобби. – Может, тебе дадут строить твои ГТН для Америки, чтобы русским не досталась в конце концов вся Солнечная система…

– Бобби, Бобби, – тихо и грустно сказал отец, – те, кто сейчас правит Соединенными Штатами, не интересуются Солнечной системой. А потом, в их глазах я тот самый человек, который передал Объединенной Европе американские "космические сани". Если я опять полезу в Дауни и попрошусь на старую работу, меня запрут в сумасшедшем доме и выкинут ключи.

– Почему ты тогда не хочешь признать, что Гагаринка для меня самое подходящее место? – ввернула Франя.

– Как у тебя хватает совести лезть в русскую космическую программу после того, что эти гады сделали с твоим отцом! – выпалил Бобби.

– Любому дураку ясно, что в ЕКА с дочкой Джерри Рида целоваться не станут! – закричала в ответ Франя.

– Франя! – крикнула мать.

Это было лишнее: не успев договорить, Франя пожалела о своих словах и страшно разозлилась на Бобби, из-за которого все так вышло.

Но отец сидел спокойный, неверной рукой покачивая стакан с вином и легонько кивая; в его глазах, устремленных на Франю, не было ничего, кроме грусти.

– Да нет, Соня, она права, – сказал отец. – В ЕКА моих детей и в сортир не пустят…

– Джерри!

– Так ты подпишешь мне бумаги? – спросила Франя, вынула из кармана ручку и положила ее поверх документов.

– Постой, пап, – выпалил Бобби, – а как же я?

– Ты, Боб? – недоуменно уставившись на него, спросил отец, и занесенная над документом ручка повисла в воздухе.

– Это нечестно! Почему Фране можно ехать учиться в Россию, а мне в Америку нельзя?

– Ради Бога, не надо об этом! – простонала мать.

– Нет, надо, мама! Это нечестно! Если отец отпустит Франю в Россию, то и ты должна отпустить меня в Америку!

– Опять ты его подначиваешь, Джерри? – сказала мать, глядя не на него, а на отца.

– Как это подначиваю?

– Это Бобби подначивает папу! – заскулила Франя.

– Заткнись, Франя!

– Сам заткнись!

– Заткнитесь все, кто орет "заткнись"! – выкрикнул отец в полный голос. И гораздо тише добавил: – Включая меня… – И первый засмеялся над собой же.

Бобби понял, что отец взял ситуацию в свои руки – не потому, что всех переорал, а потому, что всех рассмешил и сам обрел способность рассуждать здраво.

– Мы ведь об этом, по-моему, уже миллион раз говорили, – сказал отец.

– Но тогда перед тобой не лежали документы Франи, пап, – возразил Бобби и принялся вдохновенно врать, намереваясь завтра же утром обратить эту ложь в правду. – Я уже послал заявления в Беркли и Лос-Анджелес. Если я хочу поступить следующей осенью, надо подавать заявление, пока не поздно…

– Он дело говорит, Соня, – сказал отец. – Нам все равно придется решать, где ему учиться.

– Чтобы вы вдвоем шантажировали меня и не пускали Франю в Гагаринку? – огрызнулась мать.

– Это нечестно, Соня…

– Да, Джерри, нечестно! Тебе же нечего возразить против Гагаринской школы. Это был блеф с самого начала! Ты подпишешь ее документы в любом случае, потому что ты тоже любишь свою дочь и не унизишься до того, чтобы в пику мне разбить ее жизнь.

Отец пожал плечами.

– Ты меня знаешь…

– Пап! – закричал Бобби, чувствуя, что победа начинает от него ускользать.

– А мать-то права, Боб, – сказал ему отец. – Ты же и впрямь не захочешь, чтобы я сломал Фране жизнь в отместку за то, что ты не добился своего, разве не так? Поставь себя на ее место!

– Да мне и на своем хреново, – горько пробормотал Бобби.

– Ладно, я попробую поднять тебе настроение, Боб, – сказал отец, прихлебывая из стакана, но ни на секунду не отводя глаз от сына. – Я предоставляю решать тебе. Ты скажешь, подписывать документы или нет. Я не подпишу, пока ты мне не разрешишь…

– Джерри!

Отец жестом велел матери замолчать, но даже не взглянул на нее. Его налитые кровью глаза смотрели в глаза Бобби, пока Бобби не почувствовал, что отец глядит ему прямо в душу.

– Все просто, Боб. Тебе будет лучше жить, если ты поступишь так, как поступили со мной эти русские ублюдки, или ты хочешь поступить как американец?

Бобби украдкой покосился на Франю – о чем она думает? Дрожит от страха, ожидая его мести? Боится, что он ее обездолит?

Сколько он себя помнил, сестра всегда над ним измывалась и не сделала ему ничего хорошего. Разве можно любить такую сестру?

Но ведь дело-то не в этом, верно? Отец преподал ему хороший урок, и Бобби никогда этого урока не забудет. Честная месть – еще куда ни шло, но намеренно совершить несправедливость – нет, к этому он себя принудить не мог.

– Ладно, подписывай, – наконец пробормотал он.

– Молодчина, Боб, – сказал отец, собирая в стопку бумаги. Молча, долгим взглядом он посмотрел на мать. – Ты настоящий американец.

Никогда еще поражение так не смахивало на победу.

…Джерри одну за другой подписывал бумаги, а Соня сидела молча, восхищаясь мужем. После всего, что стряслось с ним сегодня, он нашел в себе силы выбрать правильное решение и вдобавок убедить Роберта. За последние несколько лет, полных труда, конфликтов и карьерных неудач, ее не раз охватывало отчаяние, и Джерри казался ей свинцовым якорем, а замужество – вынужденным шагом, который она совершила ради перевода в Париж. Но такие дни, как этот, напоминали ей, что она вышла за Джерри Рида по любви, напоминали, за что она его любит. Это был тот самый Джерри, который покинул родину, следуя своему призванию, и оставался верен ему, несмотря на долгие годы разочарований.

И, заново осознав это, она поняла, что Эмиль Лурад действительно друг Джерри, что он в последнее время лучше понимал Джерри, чем она сама. Пускай он действовал как изворотливый чиновник, не склонный совершать благородные жесты и тем ставить под угрозу свое положение, но он дал Джерри единственный шанс осуществить заветную мечту – пусть даже поступаясь собственной гордостью.

И еще она поняла, что ничего не передаст Илье Пашикову, хотя еще толком не знала почему. Действительно ли она не хотела предавать Лурада? Или же, предав его, она предала бы и Джерри, пусть и не причинив ему прямого вреда? А может быть, причина была та же, по которой Джерри отдал судьбу Франи в руки Роберта? Та же, что заставила Роберта сказать отцу – подписывай? Она была уверена, что так оно и есть.

Как бы то ни было, она твердо знала, что не изменит своего решения, пусть даже из-за этого возникнут проблемы с Пашиковым, пусть ее еще больше невзлюбят "московские мандарины".

Пока отец подписывал бумаги, Франя краешком глаза поглядывала на Бобби. Нет, он ни капельки не изменился. Сидел в той же своей идиотской куртке, и нимба вокруг его головы не появилось. Хоть убей, она не могла понять, чего он хотел добиться своим поступком. Ох, не верилось ей, что он воспылал к ней братской любовью. Оставалось только одно объяснение, каким бы невероятным оно ни выглядело. Бобби понимал справедливость такого решения.

Но разве это возможно? Неужто ради справедливости Бобби, подобно людям с социалистическими идеалами, способен пренебречь мелкими эгоистическими интересами? Неужто под дурацкой американской курткой у Бобби кроется настоящая русская душа?

Джерри аккуратно положил ручку поверх бумаг и подвинул их через стол к Фране. Соня смотрела на мужа с сияющей улыбкой.

– Нуте, настало время решить насчет Боба, – сказал он. – Он заслужил право выбора. Пусть учится в Америке.

Соня мгновенно перестала улыбаться.

– Да-да, я горжусь его поступком, Роберт имеет право выбирать: Сорбонна, любой университет Европы… Но не Америка.

– Ма-а-ам! – завопил Боб.

И началось. Франя слушала, как мать вопила о подлой политике Вашингтона, о том, что Роберта могут призвать и сгноить в бразильских болотах – и так далее. Бобби орал свое – о том, что Америка лучше, чем эта паршивая Франция. Отец тоже порыкивал: у него больше причин ненавидеть американскую политику, чем у кого-либо другого: советская и европейская – нисколько не лучше, грязные политиканы они все, грязные политиканы… Чепуха какая-то, не о том они говорили… Наконец отец сказал:

– Слушай, Соня… Ты поняла, почему мы с Бобом поступили так, как поступили? Нет? Потому, что это было по чести и по совести. По-американски. Когда-то было так, но кто знает, может быть, и сейчас в Штатах остались такие люди…

– А если нет? – отпарировала Соня.

– Я имею право убедиться в этом сам! – заявил Бобби.

– Где твоя знаменитая романтическая русская душа? – вопросил отец.

Франя сунула в рот ложку проклятого варева – оно встало поперек глотки. Отец говорит дело, правильно – по чести и по совести. Вот так и надо поступать. И она подумала, что американские понятия о добродетели – не такая уж и бессмыслица. Чем они, собственно, отличаются от социалистической морали? Одно и то же: люди и в семье и в обществе должны быть как братья. И еще она подумала: если она сейчас промолчит, то навсегда останется в долгу у этого маленького чудовища, ее братца…

– Мам, отец прав, – сказала она. – А ты неправа. Бобби тоже имеет право решать.

– И ты тоже за них! – закричала Соня.

– Я не знаю. Я думаю – чего стоит Русская Весна, если мы, в своей семье, ведем себя как долбаные сталинисты? Снова – комиссары, снова кто-то лезет в дела других и велит поступать по их указке?!

– Я не диктатор! – сказала Соня.

– Я не знаю, мама. Ты вспомни: каждому по потребностям, а не по команде Центрального Комитета…

Соня посмотрела на улыбающегося Джерри. Русские политики ограбили его, но он подавил в себе отвращение ко всему русскому и отпустил Франю в Россию. Она посмотрела на Бобби, который мужественно пожертвовал собой, чтобы с сестрой поступили по справедливости. И наконец, снова на Франю, на дочь, которая отважилась прочитать ей лекцию о социалистической морали.

Все трое объединены общим духом – нечто для нее новое.

Она почувствовала, что гордится ими. Поняла, что сдается. Она осталась при своем мнении, но была глубоко тронута: ее близкие преподали ей урок духовной демократии, которая выше любой политической мудрости, которая и есть душа Русской Весны. Она вздохнула, пожала плечами.

– Все-таки мне кажется, мы делаем огромную ошибку. Но я в явном меньшинстве. Так что, видимо, придется уступить воле большинства.

– Да, Соня, – мягко сказал Джерри.

– Ну что ж, тогда езжай куда хочешь, Роберт, – вздохнула Соня. – Не так уж легко признать, что твой ребенок имеет право распоряжаться собой. Ты меня понимаешь, Роберт? Понимаешь, каково мне сейчас?

Бобби посмотрел на нее и чуть улыбнулся – ласковой, грустной улыбкой.

– Да, мам, – сказал он. – Наверно, понимаю. Наверно, мы все понимаем.

Наступило долгое молчание, но в нем не было ничего неловкого; Соня почувствовала, что настал миг семейного единения и любви – но это не могло длиться долго, до дурацкой сентиментальности оставался один шаг.

Она перевела взгляд на стол: застывшие макароны, комковатый сметанный соус с кусочками потемневшего мяса. Такую трапезу нельзя было считать подходящей для сегодняшнего вечера.

– Давайте-ка отправим эту кашу в мусорное ведро, а сами пойдем в "Манифик", – объявила она. – Не лучшее место на Пигаль, но даже там найдется что-нибудь повкуснее. И по крайней мере, это решение мы не станем принимать большинством, как на Верховном Совете!