"Философия кошки" - читать интересную книгу автора (Елизаров Евгений Дмитриевич)

Глава 7. Обет служения

В которой повествуется о верности долгу, о великих жертвах и о тех испытаниях, которые выпадают на долю героини

Бытует мнение, что кошка то ли в нас, людях, видит каких-то больших котов, то ли в самой себе обнаруживает маленького человечка; однако при всей противоположности этих воззрений они сходятся в одном – кошка относит и нас и себя к какому-то одному роду, и (если ей в самом деле свойственна такая направленность мысли) рассчитывает со временем стать такими же, как и мы сами.

Сдается, что нет ничего ошибочней подобных представлений, ведь любое животное хорошо отличает представителей своего вида от всех других. Не исключение в этом ряду и домашние животные; едва ли хотя бы у кого-нибудь из них есть мысль о том, что, повзрослев, оно станет неотличимым от нас, людей. Поэтому и для нашей героини мы, старшие члены ее семьи, – это существа совершенно иной породы, превратиться в которых она не сможет до конца своих дней.

На первый взгляд оба представления категорически противоречат друг другу, но в действительности это не совсем так, ибо в главном они сходятся, и в этом главном оба, как ни парадоксально, оказываются верными…

Сейчас и у меня и у моего сына разные телевизоры, и каждый из нас в своей комнате смотрит что-то свое; мне не очень нравятся те программы, которые увлекают его, ему скучны мои; но когда-то давно мы всей семьей собирались перед одним экраном. Впрочем, когда-то давно и программы были такими, что могли собрать вместе мужчин и женщин, детей и родителей, человека и кошку…

Давно истекшее время. Вечер воскресенья. Втроем мы сидим у цветного экрана и смотрим что-то одинаково интересное всем. Когда вот так, согласно, всей семьей мы рассаживались в одной комнате, наша кошка любила залезать прямо на телевизор и устраиваться на нем. Кстати, это было не так-то просто: телевизор, как, наверное, и у всех, стоит в нише мебельной «стенки» и свободное пространство вокруг него не позволяет кошке просто запрыгнуть на его верх. Ей приходится, как какому-нибудь иностранному шпиону на секретном задании, долго и осторожно карабкаться туда, цепляясь своими когтями за какие-то неровности (где она только их находит?) на его лакированной поверхности.

Какой уют это изнеженное привыкшее к комфорту существо может найти там, где нет ни мягких подушек, ни даже достаточного места для ее нее? Ведь вся поверхность телевизора заставлена какими-то часами, вазочками, фаянсовыми безделушками, и ей приходится долго подбирать под себя все выступающие части своего тела, чтобы не нарушить тот беспорядок, который царит там. Моя питомица, как и всякая домашняя кошка вообще, очень аккуратна, и ей вполне можно довериться: если ее не вспугнуть, ничто стоящее на телевизоре не будет даже сдвинуто с места.

Происходящее на экране ее, конечно же, не занимает, да сверху и не видно никакого изображения (впрочем, телевизор кошки вообще смотреть не могут, говорят, зрение у них устроено таким образом, что для нормального просмотра кино им нужно крутить со скоростью 100 кадров в секунду). Своими задумчиво прижмуренными глазами кошка смотрит куда-то в пространство, но сказать, что сейчас она – «сама по себе» и это медитативное созерцание неких туманных далей означает погружение во что-то отстраненное, далекое всему тому, что вершится вокруг нее, было бы неправильно. На самом деле она – с нами, она активно разделяет тот живой интерес, который сейчас все мы проявляем к этому во многом загадочному для нее ящику.

Собственно, это и есть, наверное, единственно доступная ей сейчас форма единения с нами: кошка прекрасно понимает, что именно телевизор – причина нашего дружного собрания и самое средоточие внимания ее приемной семьи. Для нее не секрет, что сейчас все мы без остатка заняты только им; вот, разделяя именно этот-то общий настрой, она и карабкается на него. Она целиком – с головой и с хвостом – стремится окунуться в ту теплую атмосферу, которая в эту минуту создается в доме, но погрузиться в нее можно только одним способом – включиться в понятный лишь посвященному ритуал, который все мы вместе исполняем вокруг нашего голубого экрана.

Иная анатомия, иная психика, наконец, какая-то своя культура диктуют этому маленькому зверьку отличные от наших формы общения с предметами, окружающими наш общий с ним семейный быт. Иногда это способно привести и к взаимному непониманию: кошке не во всем доступен смысл наших действий, нам – непонятно содержание ее ответа на них. Вот и сейчас кошка не может до конца разобраться, чем именно сумел увлечь всех нас этот неуютный громкоговорящий ящик, но из присущей ей деликатности не выказывает нам свой скепсис; напротив, она медленно и осторожно, чтобы ничего не смахнуть на пол, опускает прямо поперек экрана свой хвост и, чтобы подчеркнуть значение этого выразительного жеста, время от времени игриво взмахивает самым его кончиком. Вот здесь-то и можно подумать, что ею проявляется некая ревность примадонны, капризное желание переключить общее внимание близких на себя, но в действительности это совсем не так (вернее сказать, не совсем так, ибо такое желание не покидает ее вообще никогда). Здесь нечто более серьезное и глубокое, здесь – знак, подаваемый ею всем нам: «Я – с вами! Мы – вместе, мы – одна семья».

Дробящийся при каждом своем движении на многозвенную стробоскопическую цепь прозрачных контуров, гибкий кончик ее хвоста, конечно же, раздражает, но обижать кошку не хочется, и я встаю, чтобы убрать его с экрана. Она, разумеется, все поймет и сама сделает то, что нужно, но, слегка щелкая по нему кончиком пальца, я все же опускаю ладонь и на благодарно поднимающуюся навстречу мне мордочку. Это тоже сигнал, теперь уже от всех нас – ей: «Да, Моя Хорошенькая, мы – вместе, мы и в самом деле – одна семья». Жмуря глаза от удовольствия, она аккуратно оборачивает свой хвост вокруг себя.

Так она может лежать долго, эта вечерняя пастораль доставляет ей видимое удовольствие; она купается в ее безмятежной идиллии, и, естественно, через пять минут все опять повторится сначала (однако, поймем же и нашу героиню: она и в самом деле много интересней и красивей этого дурацкого лакированного ящика и вправе рассчитывать на наше внимание).

Но ведь не только же ради этой игры с нами она изо всех сил карабкалась туда? Что движет ею?..

Вдумаемся в одно чрезвычайно важное обстоятельство.

Фундаментальные начала, лежащие в самой основе организации жизни за нашей планете, таковы, что любое животное обязано самостоятельно обеспечивать и себя и свое потомство; кто не способен к этому, тот попросту вымирает. Таков основной закон существования биологической ткани, и этому закону подчинено решительно все – анатомия, физиология, психика любого живого тела. Возможно, этот закон суров, ибо обеспечение рационом одних означает гибель других, но такова жизнь. К тому же его нарушение губительно не только для потенциальных жертв: переход на полный пансион, когда всякая забота о собственном пропитании исчезает, не может не повлечь за собой серьезных – часто катастрофических – последствий и для тех, кто ими питается.

Это, впрочем, вполне логично и легко объяснимо: ведь если именно добыча пищи составляет собой один из устоев жизни на Земле, то такой переход обязан повлечь за собой необратимые деформации всей создававшейся миллионами лет биологической эволюции системы связей организма с его внешней средой. Иными словами, сведение всего круга его бытия к пределам стен нашего дома не может не иметь каких-то неблагоприятных последствий для любого живого существа, и, как правило, оказавшись запертым в этих пределах, оно теряет устойчивость в «большом» мире. Наглядным и убедительным свидетельством сказанному служит то обстоятельство, что практически все животные оказываются неспособными к нормальному развитию в неволе. Даже при том условии, что эта неволя очень сытна и спокойна.

Когда-то давно одному из евангелистов, святому апостолу Иоанну Богослову, на острове Патмос открылось нечто такое, что потрясло все его воображение и разум. Увиденное им было изложено в его знаменитом «Откровении», последней книге «Нового завета», пророчествующей о конце света, которую в просторечии мы называем Апокалипсисом. В сущности это смертельно страшный, апокалиптический, наверное, для любого живого существа мотив, когда весь мир, подобно небу на глазах Иоанна («и небо скрылось, свившись, как свиток»), вдруг свертывается к границам какого-нибудь вольера, клетки или враждебного человеческого дома. Здесь неизбежно то же потрясение психики, что и переживаемое человеком, когда обстоятельства жизни вдруг вырывают его из дома и бросают в какое-то узилище. Поэтому вовсе не случайно, что очень многие животные, несмотря ни на какой уход, вообще гибнут, кто-то теряет способность к размножению, и для зоопарков всего мира обеспечение условий полноценного развития своих обитателей представляет сложнейшую, часто с огромным трудом исполнимую задачу. Причем задачу не только практическую, но и научную, ибо ее выполнение требует разрешения сложных теоретических вопросов.

Вместе с тем есть (очень редкие) представители животного царства – к ним относится и героиня нашего повествования, – которые, попадая, казалось бы, в совершенно несвойственные, более того – противоестественные для любого биологического вида условия существования, не теряют способность к нормальному развитию. Какие-то тайные извивы всеобщего эволюционного процесса ведут к тому, что кошка без ущерба для себя уютно устраивает свою жизнь и на полном обеспечении у человека. Но это вовсе не значит, что перед нею не встают никакие трудности, – напротив, освоение нашего дома требует от нее очень серьезной работы над самой собою, диктует необходимость серьезного пересмотра всей «техники» ее жизни, отныне протекающей рядом с человеком, перестроек, затрагивающих самые глубинные структуры ее организма.

Вглядимся пристальней.

Подчиняясь распорядку дня нашего дома, она решительно изменяет заложенные в генетическом коде ритмы своей собственной активности: в недалеком прошлом ночная хищница, теперь она всю ночь спит, свернувшись в уютный клубочек на наших постелях, и бодрствует днем, радуя нас своим общением. Впрочем, кошки, проживающие с человеком, проявляют удивительную способность к адаптации своего суточного ритма. Скажем, кошка, вынужденная долгое время проводить дома в одиночестве, ищет контакт с хозяином тогда, когда он возвращается с работы, часы же ожидания проводит во сне. Будь этот человек «жаворонок» или «сова», она все равно приспособит свой суточный ритм именно к его режиму.

Кстати, безмятежная атмосфера человеческого дома влечет за собой и другое – предельно скрытная, в неприрученной жизни на воле тщательно контролирующая каждый издаваемый ею звук, здесь она часто бессовестно храпит во сне (вещь – абсолютно недопустимая в природе).

Обычно избегающая открытых пространств, в доме человека она раскидывается прямо посреди комнаты и, кокетливо скрестив на груди передние лапки, открывает хозяину свой пушистый животик, как бы приглашая полюбоваться им, а иногда даже и почесать его. Кстати, о животике. Бестактное прикосновение к нему чужой руки вызывает молниеносную ответную реакцию – кошка вспарывает ее когтями задних лап; при этом бьет она столь же рефлекторно, сколь рефлекторно дергается наша нога, когда невропатолог ударяет под коленную чашечку своим молотком. Это непроизвольная реакция самозащиты – здесь самая уязвимая область; ее поражение означает неминуемую и к тому же очень болезненную смерть, поэтому проникновение сюда абсолютно недопустимо. (К слову сказать, и мы, люди, попадая в серьезный переплет, инстинктивно группируемся и пытаемся защитить все ту же часть нашего собственного тела.) Но в доме человека врожденный защитный рефлекс каким-то образом угасает, больше того, обнаруживается, что почесывание столь тщательно охраняемого от всех места иногда оказывается очень приятным, и часто кошка сама просит своего хозяина уделить внимание этой своей сокровенности.

Опасная хищница, она легко уживается даже с мышью, находящейся под покровительством хозяина. Сельские же кошки не нуждаются в прохождении и самых начал той науки, которой надлежит воспитывать в них равнодушие ко всей мелкой живности, обитающей на подворье, – абсолютная неприкосновенность всего снующего там у них просто в крови.

Совместное проживание в одном доме с собакой подавляет присущий ее племени инстинктивный страх перед этим весьма опасным зверем, больше того, у кошки просыпается известная дерзость, отчасти граничащая даже с откровенным нахальством. Так, прекрасно зная все повадки своей сожительницы (ни одна собака никогда не потерпит, чтобы из ее миски пытались что-то украсть), она, подобно игроку, руководствующемуся старым правилом преферансистов, которое требует сначала заглянуть в карты соседа, поскольку изучить свои еще будет время, никогда не упускает случая припасть к чужой миске даже в том случае, когда ее собственная до краев наполнена чем-то куда более вкусным и полезным.

Подавление каких-то базовых инстинктов видно и в ее играх.

Вот, например. Кошка вдруг припадает на передние лапы и, переминаясь задними, смешно вертит своим тазом. Это позиция последней подготовки к атакующему броску, но в действительности она и не думает нападать; в ее по-озорному вытаращенных глазах – дерзкий вызов, она явно провоцирует меня, откровенно хулиганское: «Давай, подеремся часов до шести» – написано на всей ее хитрой мордочке. (Шесть часов – это некая сакральная, говоря по-русски, относящаяся к чему-то, освященному религиозным чувством, величина; это черта, за которой кончается всякая обыденность, ибо после шести обязан начинаться ритуал кухонных священнодействий: кошкин ужин не может быть – потому что этого не может быть никогда! – отложен ни при каких обстоятельствах.) Принимая вызов, я запускаю в нее тугую, как мяч, диванную подушку.

Моей питомице очень хорошо знаком ее вес, но она даже не пытается уклониться; подушка сбивает ее с ног, и, опрокидываясь, она с восторгом хватает ее когтями сразу всех четырех своих лап. Этот предмет, несмотря на его габариты, нисколько не пугает ее, кошка боится только одного – снятого с ноги тапка. (О дисциплинирующей роли этого предмета наших одежд писал еще Киплинг, и похоже, в самом деле существует что-то вроде конвенции, когда-то заключенной между двумя нашими родами; просто, столетиями цивилизуя друг друга, мы время от времени пересматриваем отдельные ее статьи, поэтому тяжелый и грубый башмак постепенно превращается в тапок, но как бы то ни было любая кошка относится к нему если и не с врожденным, то во всяком случае легко прививаемым уважением и почтительностью.) К нему ее приучила еще моя покойная жена; тапок – это сигнал, повинуясь которому она, поджав уши, стремительно улепетывает под кровать.

Просто поразительно: ведь он никогда не запускается прямо в нее, я целюсь куда-то рядом, чтобы только напугать, но – грозный символ хозяйского гнева – он заставляет ее уносить ноги сломя голову. Впрочем, мне иногда кажется, что здесь больше чего-то напускного, нежели подлинного испуга, ибо уже через минуту она выбирается оттуда и как ни в чем ни бывало начинает тереться о мои ноги, а то и вовсе заигрывать со мной, задирая своими когтями. Кошка совсем не глупа, а значит она вполне способна понять, что лучше подыграть своему не слишком вредному хозяину и удрать от этого никогда не попадающего в цель тапка, чем ждать чего-то другого, пока неведомого ей. К тому же она, по всей видимости, отчетливо понимает, что Акела вовсе не промахнулся, а значит, за всем этим кроется что-то такое, что, возможно, превосходит пределы ее разумения. Любая же тайна всегда понуждает к смирению, и это, как кажется, справедливо не только по отношению к нам.

Плотно же набитая подушка представляет собой действительную опасность, поскольку летит прямо в нее, однако эту угрозу она решительно игнорировала еще в своем безмятежном кошачьем детстве. Между тем генетическая реакция обязана немедленно сметать с места любого, к кому стремительно приближается враждебно увеличивающийся в угловых размерах темный предмет. Однажды мне удалось остановить уже бросившуюся на меня собаку, раскрыв прямо перед ее носом обыкновенный черный зонт: вопреки всем законам физики, которые гласят, что ни одно лишенное опоры тело не в силах изменить траекторию своего движения, ее отбросило от меня, как мяч, ударившийся в невидимую стену. Реакция живого тела на внезапное увеличение угловых размеров рефлекторна, сила же биологического рефлекса такова, что иногда способна посрамить и незыблемые физические постулаты.

Все это отнюдь не мелочи, но очень важные и симптоматические вещи. Ведь здесь обнаруживаются явные противоречия базовым поведенческим инстинктам животного, а это слишком серьезно, чтобы их можно было игнорировать. Между тем любая деформация заложенных природой инстинктов означает собой не что иное, как определенную ломку всей системы связей ставшего вполне домашним зверька со средой его обитания.

Правда, для сельской кошки эта ломка еще не достигает тех масштабов, с которыми сталкивается ее городская соплеменница; но и для городской свернувшийся до скромных пределов наших квартир «свиток» мира оказывается вовсе не таким уж апокалиптическим и страшным. Но все это только по той причине, что сам человек, а вместе с ним и тот многомерный сложный комплекс, который именуется его домом, становится для нее едва ли не всем космосом. Сами не ведая того, мы, люди, оказываемся для нее чем-то большим, нежели просто «спонсоры», а вся та искусственная вещественная оболочка, назначение которой состоит в том, чтобы придавать устойчивую форму всему укладу нашего совместного бытия, – куда более фундаментальной и многомерной структурой, чем просто уютная норка, в которой можно укрыться от каких-то внешних напастей.

Принимая на себя повседневную заботу о кошке, мы становимся не только ее единственной опорой во Вселенной, но и некими (часто единственными) вратами в нее. Этот доверившийся нам зверек постигает действительность главным образом через нас, в сущности точно так же, как мы сами постигаем ее через наших воспитателей и все наши книги (или то, что их замещает). Человек и его дом, пользуясь аналогиями, привычными нашему двуногому роду, становятся для кошки одним большим свитком, хранящим заклинания обо всех тайнах бытия; постоянное изучение и философское переосмысление этих ключей оказывается основным, если не сказать единственным, условием успешной адаптации к окружающему ее миру.

Если трагическим раскладом жизненных обстоятельств, она вдруг окажется на улице, способность ориентироваться в окружающей действительности, конечно же, не исчезнет, как, наверное, не исчезла бы и наша способность к приспособлению, окажись мы внезапно на какой-то другой планете. Основополагающие законы великой науки выживания записаны уже в генетическом строе любого способного к страданию существа. Но это будет совсем другой, если угодно, во многом враждебный ей мир. И вот здесь-то нам важно понять, что для любой – успевшей привыкнуть к уюту человеческого жилья – кошки вдруг оказаться на улице означает в точности то же, что и для маленького ребенка быть выброшенным на это же грязное дно нашей цивилизации; в конечном счете выживают (если выживают) и он и кошка, но вся судьба – и не только она – оказывается искалеченной у обоих…

Словом, красивый миф о том, что это гордое свободолюбивое существо, снисходительно принимая нашу заботу о себе, всегда сохраняет полную независимость от нас, – только миф и не более того, в действительности все обстоит совершенно по-другому.

Мы уже говорили здесь о сильнейшей зависимости кошки от человека, но заметим: сводить эту зависимость только к пищевому рациону (даже при том условии, что он дополнительно сдабривается густым концентратом ярких впечатлений) крайне ошибочно. Она нуждается в гораздо большем, нежели этот кошачий аналог («хлеба и зрелищ») древнего убогого минимума капризных римских плебеев. Главенствующей потребностью всего ее отзывчивого на доброту существа отныне становится достижение какого-то высшего единства и с теми, кто населяет, и с тем, что наполняет (ставший и ее собственным) дом.

Но вместе с тем кошка и в самом деле не обделена ни чувством собственного достоинства, ни гордостью, и уже в силу одного этого она вовсе не скромная приживалка, которая готова терпеть постоянные напоминания о «своем месте». Нет, эта роль вовсе не по ней. Притязания этого доброго маленького смышленого зверька простираются куда как дальше: она должна породниться с нами, превратиться в одного из нас – стать членом нашей семьи, может быть, даже нашего единого большого племени людей. И, думается, самое привлекательное в ней – то, что во имя достижения этой цели она, как отважные сказочные герои с открытым чистым сердцем, готова истоптать «железные башмаки». Это ведь только интервент, колонизирующий чужие земли, не считается ни с чем, что свято их обитателям, у него на уме лишь какие-то свои корыстные интересы. Испанская Конкиста (отвоевание Америки у ее законных хозяев), в результате которой всего за какие-то двадцать лет на стыке XV—XVI веков было истреблено чуть ли не все коренное население порабощенных земель, – пример именно такому поведению. Наша же героиня соткана из совершенно иных материй, и ее пришествие вершится по-другому: все испытания она принимает в первую очередь на себя.

Скорее всего, она не разделила бы ни одно из тех людских мнений, которые моделируют ее возможный взгляд – на себя как на маленького еще не развившегося в полной мере человечка или на своего хозяина как на какого-то сверхбольшого кота. Но можно быть абсолютно уверенным в одном: она охотно согласилась бы с тем, что между нею и нами нет никакой непреодолимой пропасти, подобной тем, что пролегают между представителями других биологических родов. Некоторая же дистанция, разумеется, ощущаемая и ею, как раз и составляет предмет не прерывающейся ни на единое мгновение работы кошки и над самою собой, и над нами.

Автор берет на себя смелость почтительно возразить освященным авторитетом бессмертного Киплинга представлениям о кошке, как о животном, которому нет решительно никакого дела до своих хозяев, ибо на его (автора) взгляд во всей живой природе нет никакого другого существа, которое бы столь верно и преданно служило и человеку, и всему тому, что создается его трудами. Да, эталоном преданности и верности ему во все времена была только собака, но на самом деле кошка может с успехом оспорить первенство этой вечной своей соперницы в борьбе за сердце человека. Все дело в умении видеть, в том, какими глазами взглянуть на обеих. В собаке воплощено что-то мужское, это верный своему сюзерену рыцарь, готовый по первому его знаку немедленно перевернуть все вокруг вверх дном и подчинить ему весь мир. Кошка же предстает как нечто противоположное, это создание олицетворяет собой мягкую женственность; ее служение тихо и незаметно, оно опирается на врожденную готовность подчинять и переделывать в первую очередь самое себя (и, подобно женщине, именно благодаря этому дару она подчиняет себе и переделывает нас)…

Долгое, длящееся на протяжении многих тысячелетий, общение с человеком аккумулирует в генной памяти кошки огромную «базу данных» обо всех человеческих привычках и пристрастиях; она читает, как открытую книгу, всю нашу мимику и жесты, различает микроскопические перепады энергии и тональности всех произносимых нами слов; при этом она отчетливо распознает здесь многое из того, что никогда не фиксируется нами, ибо тонкому ее слуху доступен совершенно иной спектр частот. Не только прямое действие человека становится сигналом к ответной реакции этого смышленого и находчивого зверька, – она отчетливо видит переливы той окружающей человека ауры, которая формируется нашими сиюминутными настроениями, какими-то скрытыми и не вполне осознаваемыми даже нами самими намерениями и с головой выдает нас ей еще до того, как все это выливается в какие-то реальные поступки. Благодаря такому природному дару, многое – не только в доступном внешнему наблюдателю поведении, но и в тайных движениях нашей души – открыто этому древнему четвероногому племени. Глубокое же проникновение в особенности людских характеров, в неизвестные и нам самим тайны человеческой природы значительно облегчает каждому из его четвероногих миссионеров добиваться чего-то своего.

В какой-то степени общение человека и кошки – это общение высокого профессионала и откровенного дилетанта, проще сказать «лоха» или «чайника»; и то обстоятельство, что «чайник» нередко аккумулирует в своей памяти неисчислимые богатства многих очень толстых и умных книг, решительно ничего не меняет в этом извечном раскладе талантов. Не пораженный гордыней, самый род кошки оказывается куда лучше «настроен» на человека, нежели больной высокомерием наш – на кошку.

Но никакие преимущества рода не избавляют ни одну из отдельных его представительниц от необходимости тяжелой работы над самою собой, от постоянного, не прекращаемого ни на день труда самосовершенствования.

Конечно, в силу особенности ее природы, кошке недоступны многие формы единения с человеком; одни из них не вполне понятны ей, как, например, и нам самим далеко не всегда понятны императивы присущего ей языка, другие – не вполне приемлемы, как неприемлемо нам становиться на четвереньки для принятия пищи, но несмотря ни на что она всею своей душой стремится к тому, чтобы сродниться с нами. Стать членом нашей семьи, частью большого человеческого рода – это заветная мечта каждой домашней кошки. Впрочем, правильней, наверное, было бы сказать – минимально необходимое условие ее нормального, здорового развития.

Между тем стать одной из нас, съединиться с нами – означает подружиться не только с нами, но и со всем тем – весьма специфическим – миром, который мы создаем вокруг себя, ведь человек, как уже говорилось здесь, – это не только то, что ограничено пределами его кожного покрова. Сложное неодномерное образование, обнимаемое этим расплывчатым именем, охватывает собой очень многое из того, что внешне по отношению к нему, и те конечные пределы, которыми можно было бы ограничить его определение, недоступны ни разумению кошки, ни, наверное, даже нам самим. Поэтому соединить свою жизнь с жизнью человека означает слиться не только с его повседневными привычками и ритмикой его настроений, но и со всем тем материальным окружением, что обрамляет ее.

К слову сказать, эта добросовестность, заставляющая не просто вживаться в то, что составляет цель их устремлений, но и всею своей душой полюбить ее, может быть прослежена в действиях младших членов наших фамилий не только по отношению к нам.

Взять, например, охоту. Внимательное наблюдение за нею со стороны позволяет заключить о том – и это подтвердит любая кошка, – что застигнутая врасплох и выстраданная терпеливым ожиданием добыча – это далеко не одно и то же для любой из них; в одном случае механически срабатывают врожденные рефлексы, за другим кроется целая философия.

Известно, что кошка может часами, словно загипнотизированная чем-то незримым, недвижно сидеть у мышиной норки. Но только ли один охотничий азарт приковывает ее к ней? Ничуть не бывало, и если руководствоваться лишь убогими механистическими представлениями о психике наших питомцев, мы рискуем проглядеть здесь самое главное и, может быть, даже самое интригующее, чем одарила их природа. В действительности ею правит совсем не голод: ведь посидеть у мышиного лаза никогда не откажется даже только что с аппетитом пообедавшая кошка. К тому же современные домашние любимцы вообще очень редко съедают свою добычу, чаще трофеи приносятся ими домой и раскладываются на самом видном месте – на пороге, ковре, а то и прямо на постели своих хозяев.

Кстати, объяснить это какими-то природными инстинктами решительно невозможно; здесь явное свидетельство зарождения чего-то нового, ранее недоступного вообще никакому животному. Такое поведение уже не от природы – от нас, и это неудивительно: адаптируясь к самой душе человека, она черпает многое прямо из нее. А значит, и искра того священного огня, которое когда-то жгло великого Тартарена и тлеет, вероятно, в душе каждого из нас, не может не передаваться ей. Поэтому охотничьи трофеи наших пушистых питомцев – это «львы Атласа», шкурам которых долженствует свидетельствовать о том, что лелеемая в каждом роду гордость за младших членов наших фамилий имеет под собой вполне достаточные основания. Но разве человек, развешивая по стенам своих замков материальные свидетельства когда-то свершенных охотничьих подвигов, делал не то же самое? В сущности, привитое им же самим трогательное в своем простодушии желание похвалы стоит за поведением нашей героини…

Словом, отнюдь не лишенная весьма развитых зачатков того, что с восхождением по эволюционной лестнице должно будет занять место человеческой духовности, она и у норки руководствуется вовсе не позывами желудка. Изначально дарованная от природы (но и умноженная духом человеческой состязательности!) жажда познания сокрытых измерений чужой жизни, глубокое стремление понять самую душу своей жертвы, своего вечного визави, восторжествование над которым, кроме всего прочего, обязано творить фамильную легенду, движет нашей доброй героиней.

Мыши общаются между собой в ультразвуковом диапазоне волн. Этот диапазон, как нам уже известно, доступен кошке; и сидя перед норкой она занята вовсе не унылым ожиданием случайного появления неосторожного грызуна. Для чуткой (она распознает присутствие кошки каким-то «шестым» чувством) и, добавлю, очень умной мыши (ее ближайшая родственница умеет перехитрить даже самого человека) присутствие кошки – не такая уж великая тайна. Ведь здесь на карте жизнь этого серого комочка, пусть и крохотного, но столь же дорожащего ею, сколь и любое другое существо на нашей планете, А это значит, что если бы природа была устроена так, чтобы и охотница, и ее будущая добыча руководствовались исключительно тем, что улавливается органами их чувств, все кошки вымерли бы еще задолго до овладения человеческим домом. В самом деле, затаиться так, чтобы тебя не услышал никто, абсолютно невозможно, и каждый, кто хоть однажды приникал к фонендоскопу, знает, какое богатство звуков обнаруживается там, в глубине под кожным покровом. Не питает пустых иллюзий и прекрасно знающая достоинства своей противницы кошка. Так что же заставляет ее сидеть перед норкой?

Нет, здесь вовсе не ожидание чуда или какой-то случайной ошибки – ни один профессионал никогда не станет выстраивать свою стратегию на чужом «зевке», а отказать кошке в профессионализме еще никому не приходило в голову. В действительности она все это время внимательно вслушивается во все, что происходит там, за пеленой видимого. При этом ее воображение волнуют не только легкие шорохи, которые сопровождают суетные отправления чужой повседневности, но и звуки чужой «речи»; она пытается постичь и тайный их смысл, и их грамматику. Впрочем, нет, «вслушивается» – это совсем не то слово, которое подходит для обозначения происходящего. Сейчас она дышит, она живет этими не заглушаемыми бытом человеческого жилища звуками; и это сопереживание чему-то незримому, конечно же, не может не передаваться на ту сторону лаза.

Вследствие этого какой-то мистический резонанс душ возникает между ней и уже назначенной к закланию мышью. Род неподдающегося чувственному распознанию тяготения вдруг пронизает разделяющее их пространство, и, благодаря ему, обе они на какое-то время становятся чем-то вроде разъятых частей обязанного вернуть утраченную целостность организма. Поддаваясь именно его гипнотическому давлению, повинуясь неслышному, но вместе с тем неодолимому зову какой-то властной неведомой стихии, мышь и покидает свое убежище. Нет, ею движет вовсе не трагическая утрата бдительности – нечто более фундаментальное и завораживающее явственно обнаруживается здесь. Что-то от того экстатического состояния, которое воспламеняет душу восходящего на алтарь язычника, может быть распознано в ее действиях; как ужас и восторг одновременно охватывают того, так нечто подобное, чему, вероятно, нет даже должного имени, овладевает и ею. Говорят, что некое высшее внечувственное единение и согласие возникает между тем, кто избран для жертвенного приношения, и жрецом, которому надлежит вершить старинный обряд закалания. Вот так и наша героиня в эти минуты менее всего может быть обвинена в банальном убийстве ради удовлетворения низменных настояний своей плоти. Здесь ничто иное, как древняя мистерия духа, ибо на самом деле она правит вырастающий из глубины миллиардолетий ритуал вечного самообновления Жизни, когда-то заведенный на Земле самою Природой…

Именно добросовестность во всем, что делается ею, и это ее стремление познать, больше того, всем сердцем полюбить даже свою будущую добычу и открывают перед ней не только двери нашего дома, но в конечном счете и наши сердца…

Большая любовь часто проявляется в мелочах, великие намерения способны удостоверяться малым. Полюбить человека – значит, полюбить и все то, что дорого ему; вот и присмотримся, как добрая героиня нашего повествования относится к тому, что честно служит нам и чему мы сами посвящаем едва ли не всю свою жизнь.

Мы уже могли видеть здесь, как моя питомица встречает любую новую покупку. Конечно же, когда вещь вынимается из упаковочной коробки, то в первую очередь ее со всех сторон облепляем мы, старшие члены нашей маленькой семейной стаи, и взволнованной кошке остается лишь бестолково суетиться между нами, расталкивая наши ноги, руки, головы… Но утихает первый ажиотаж, новообретение на какое-то время оказывается предоставленным самому себе, и вот тут-то на нем, что бы это ни было – новый телевизор, пиджак, табуретка, ботинки… да все, что угодно (однажды я долго искал свои швейцарские часы, купленные на только что полученную премию), сразу же оказывается она. Кошка укладывается сверху со всей обстоятельностью и, если угодно, фундаментальностью, на какую она только способна. Если это крупногабаритный предмет, она распластывается на его поверхности так, чтобы покрыть собою как можно большую площадь; если это лишь небольшая вещица, улечься на которую никак невозможно, она ложится рядом с ней, покрывая ее своими передними лапками и грудью.

Впрочем, «оказывается сверху» – это вовсе не те слова, которые уместны здесь, – на самом деле кошка с головой погружается в какое-то действие. Правильней даже сказать «священнодействие», ибо то, чем занята она, – не просто расслабленное томное возлежание, подобное тому, какому предаемся мы сами в не столь и частые минуты отдохновения от всех текущих забот. Если глядеть со стороны, создается полное впечатление того, что здесь – некий древний таинственный ритуал, и кошка исполняет его со всем возможным тщанием и сосредоточенностью. Как всякий ритуал вообще, он требует от нее абсолютного подчинения своему властному ритму, полного погружения в бездонный омут его сокровенного смысла; и в самом деле – род обращенной к выси ответственности, отрешение от всего суетного подчеркнутым жирным курсивом написано на ней в эту минуту.

Кстати, по древним поверьям египтян кошка находится в довольно близком родстве с самим Сфинксом (он – ее двоюродный брат, но она много старше его), и сейчас это обнаруживается со всей возможной отчетливостью. Ее недвижный взгляд обращен куда-то вглубь самой себя (хотя, как и положено настоящей хищнице, ни на секунду не упускает ничего из происходящего вокруг). Ничто, решительно ничто не вправе отвлекать кошку в этот момент, и даже приближение всегда чтимого ею хозяина сопровождается строгим неодобрительным выражением, тут же возникающим на ее полной глубокой серьезности интеллигентной полосатой мордочке. Чувствуется, что для моей питомицы все переживаемое сейчас представляет какую-то неотложную и важную работу; скрытая от непосвященных, магия какого-то древнего колдовского обряда чудится в медитативном прищуре ее вспыхивающих зеленым золотом фосфоресцирующих глаз.

Маленькая четвероногая весталка, взявшая на свои слабые плечи заботу о моем доме, то ли впитывает в себя исходящие от новой покупки токи, то ли пронизывает ее какими-то своими флюидами, – но что бы ни стояло за всей этой (довольно, впрочем, симпатичной) мистикой, любая новая вещь, которая появляется у нас, по-видимому, становится частью ее самой, как важной частью нас самих является весь наш дом.

Ничто из впервые появляющегося у меня не может избегнуть этого таинственного обряда знакомства с моей заботливой пушистой питомицей. Впрочем, исполненная великолепным знанием наших незлобивых характеров, моя умная кошка легко прощает и мне, и моему сыну (как когда-то прощала и моей покойной жене) все наши маленькие хитрости, когда каждый из нас пытается спрятать от нее что-то из новоприобретенного. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом», – сказал как-то Екклесиаст, – «На всякого мудреца довольно простоты», – добавил кто-то другой, и рано или поздно она найдет и действительно находит возможность во всех подробностях исполнить свой ритуал знакомства со всем, что вносит новую увлекательную интригу в сложившийся быт нашей маленькой семьи.

Однако, конечно же, не в отношении к одним только вещам состоит ее адаптация к нам.

Наблюдая быт чужих семей, мы часто видим, что у степенных солидных хозяев никогда не бывает суматошных или истерических кошек (да впрочем, и собак тоже); здесь любая из них принимает исполненный достоинства и степенности вид. У взбалмошных – ни одна из них не обретает вальяжности и медлительности; в доме холериков никогда не встречаются флегматичные или просто сдержанные животные. Больше того, часто наши маленькие питомцы перенимают от нас даже осанку и походку…

К слову сказать, взаимовлияние друг на друга всех тех, кто обоюдным выбором оказывается под одним кровом, куда более сложно, ибо не только животное, но и сам человек оказывается в значительной мере подверженным ему. Существует даже статистика, которая подводит итог специальным научным исследованиям.

Согласно ей, человек, заводящий у себя дома кошку, в большинстве случаев склонен к независимости и некоторому дистанцированию от окружающих; он, как правило, привык полагаться только на свои собственные силы, но одновременно предпочитает не вмешиваться и в дела других людей. Такой человек менее подвержен диктату условностей, налагаемых на нас общественной средой, он не столь самоуверен и часто готов идти на хитрость, чтобы избежать конфронтации с другими; столкнувшись с чужой враждебностью, он склонен занять позицию пассивного сопротивления, выжидая время для выверенной контратаки. (Кстати, владелец собаки – едва ли не полная противоположность ему: он гораздо более зависим от других и предпочитает находиться чуть ли не в центре всего того, что составляет заботу окружающих; этот человек значительно реже уклоняется от брошенного ему вызова и практически всегда стремится доминировать над остальными.)

Словом, то ли природе самого человека, который решается завести в своем доме животное, более свойственны именно те основополагающие качества, что отличают его питомца, то ли он просто со временем перенимает черты, определяющие характер четвероногого члена его семьи, но как бы то ни было явственно различимый отпечаток какого-то таинственного сходства (если не сказать родства) душ остается теперь уже на всю жизнь.

И уж, конечно же, нет решительно ничего удивительного в том, что это сходство, а то и какое-то трансцендентальное родство, как выразился бы какой-нибудь заучившийся член нашего древнего философского братства (кстати, по-русски, это означает не объяснимое вообще никакими разумными причинами), накладывает свою печать на животное.

Здесь можно было бы сказать, что кошка со временем начинает подражать нам, но это не совсем так, ибо в кажущемся копировании человеческих действий кроется что-то большее и знаменательное. Видеть во всем этом род какого-то бездумного повтора – значит, допускать по отношению к ней (непростительную для нас и даже способную обидеть ее) ошибку. Никакое подражание вообще никогда не сможет быть объяснено лишь механическим воспроизведением чего-то подсмотренного. Это специфическая форма познания мира, и только от нас, спесивых носителей абстрактных книжных премудростей, сокрыто то неотменимое ни одною из них обстоятельство, что на самом деле острой жаждой познания (и развитой способностью к нему) наделен не один только человек.

Вот одно из последних наблюдений, сделанных буквально в наши дни. Орнитологи США и Германии практически одновременно сделали достоянием общественности полученный независимо друг от друга вывод о том, что меняющийся ритм и образ жизни наших городов накладывает какую-то свою печать не только на нас, их строителей и хозяев, но и на обитательниц их скверов и парков. Ричард Шнайдер из центра сохранения пернатых (NABU) отметил одно любопытное явление: веками наблюдающие нас городские птицы, изучив разнообразные звуки, издаваемые нашими «мобильниками», вдруг взяли за моду подражать им. Самые талантливые подражатели – это галки, сойки и скворцы, даже самое чувствительное ухо подчас не в состоянии отличить их напевы от сигналов мобильных телефонных аппаратов, и сегодня обычные для них мелодии раздаются уже не только из-под покровов наших одежд, но и с веток деревьев…

Вдумаемся в этот многозначительный факт: возможно ли вообще нечто подобное там, где нет решительно никакого интереса ни к нам, ни к образу нашей жизни, и тут же станет ясно, что ответ может быть только отрицательным, – а это значит, что мы сами вот уже целые тысячелетия являемся объектом какого-то ненавязчивого, но вместе с тем пристального изучения. Меж тем слово «естествоиспытатель» – это синоним ученого, выводы которого влекут за собой переустройство всего окружающего нас мира; но вот мы с удивлением всматриваемся в обнаруженное зазеркалье и начинаем понимать, что сама природа тоже изучает нас как некую наколотую на булавку диковину… Какие перемены сулит нам результат осмысления ею своих наблюдений?

Подражание – это специфическая форма познания, оно скрывает под собой попытку хотя бы украдкой заглянуть в чужой мир. Но здесь, в симбиотическом содружестве столь разных существ, обнаруживается и другое: прямо на наших глазах вершится одно из, может быть, самых глубоких и красивых таинств природы – переятие чужою душой образа (а с ним и самой философии) нашей, человеческой, жизни. В действиях кошки явно прослеживается движимое самим ее сердцем стремление переродиться в нас, трогательная попытка формой своего собственного поведения прикоснуться к тому сокровенному, что определяет способ нашего бытия.

Почему это происходит? Какая выгода ей в том?

Никакого разумного объяснения этому нет, а значит, объяснение только в одном – ее ведет какой-то осознаваемый лишь ею долг. Но исполнение этого долга требует великих жертв и трудов…

Артисту, чтобы на сцене зажить жизнью своего героя, нужно хотя бы отчасти разделить то, что выпадает на его долю; разведчик, засылаемый в стан врага, должен не просто усвоить свою «легенду», но и на долгое время всей кожей слиться с нею. Кошка – не шпионка и не актриса, она не ищет славы, не жаждет высоких правительственных наград; ее выбор чист и бескорыстен, и ему она останется верна до самого конца своих дней. И это при том, что здесь уже никогда не будет ни перерыва, ни отпуска, ни пенсионного отдохновения, ни даже тех кратких свиданий с оставленным навсегда прошлым, какое под пронзительное фортепьянное соло устраивают в уютном немецком кафе отважному Штирлицу. Для нее жизнь нашего дома – это и есть ее собственная жизнь, ее собственная судьба; именно здесь исполняется ее миссия, вершится ее вечное служение. Во всем этом есть что-то от тихого священнического обета, и сжиться с нами означает для нее гораздо большее, чем даже для самого талантливого лицедея проникнуть в характеры изображаемых им персонажей. Мой маленький добрый товарищ, она не просто созерцает уклад нашей с нею обители со стороны, но полностью растворяет себя в нем – и тем самым до конца ассимилирует в себе все тайны ее устройства, все законы ее бытия.

Как сказал когда-то один великий мудрец, задача старинного цеха, которому так или иначе служим мы оба, – не просто изучать мимо текущую жизнь, но переделывать ее на какой-то иной, более устроенный, лад. Однако изменить к лучшему все то, что окружает нас, становится возможным только тогда, когда это «все» перестает быть просто внешним окружением и становится неотъемлемой частью нас самих, ибо в действительности любая перестройка оказывается действенной только тогда, когда она начинается с самого себя.

Эта тонкая диалектика всецело сознающего свой долг существа и тех обстоятельств, что обусловливают возможность его исполнения, становится доминантой всей кошкиной жизни в человеческом доме. Именно эта доминанта обостряет ее (нет, как оказывается, совсем не праздное любопытство!) стремление до конца познать нас. Поколениями же и поколениями изучая человека, кошка проявляет настоящие чудеса аналитики и наблюдательности. При этом ее способность делать правильные выводы из наблюдений, не содержащих в себе решительно никакой подсказки, способна поставить в тупик даже профессионального двуногого исследователя.

Заметим одно важное обстоятельство: многое, если не все в нашем поведении должно быть тайной для нее, ведь никакие наши привычки и рефлексы не имеют, наверное, ничего общего с тем, что хранит ее собственная генная память, – но в действительности кошка легко распознает его суть. Принадлежность к совершенно иному не то что виду – биологическому семейству нисколько не мешает ей, как открытую книгу, читать сокрытый смысл совершаемых нами действий. Вот, может быть, самый распространенный пример, который, при всей его удивительности, не только не изумляет нас, но над которым мы даже и не задумываемся. Мы ведь и в самом деле никогда не встаем на четвереньки перед нашей мисочкой и не пытаемся хватать из нее зубами или лакать языком. Так как же животное, весь образ поведения которого совершенно отличен от нашего, может догадаться о том, что странный процесс, вершимый человеком за обеденным столом, это и есть принятие пищи, – не чудо ли это?

Здесь можно было бы возразить: смысл поглощения издающих соблазнительные запахи вещей без всякого объяснения понятен любому дураку, и его постижение не требует вообще никаких аналитических способностей. Но вот другой, прямо противоположный во всем, пример. Теперь уже для нас, умеющих думать, сопоставлять и систематизировать факты людей. Свинья, которая «ловит кайф» в грязной луже, отчетливо напоминает принимающего ванну человека. При этом хорошо известно, что она очень любит предаваться этому занятию, и готова посвятить ему чуть ли не все свободное (от приема пищи) время. К тому же ничто – ни ее поза, ни обстановка не противоречит стереотипному представлению человека о помешанном на личной гигиене существе. Так почему же, вопреки этому бросающемуся в глаза сходству, ее образ становится в нашем фольклоре неким символом и даже гиперболой нечистоплотности? А ведь здесь и в самом деле – настоящая гигиеническая процедура – свинья (без всяких дураков!) принимает ванну. Она специально вываливается в грязи, для того чтобы склеить тою раздражающих ее кожу паразитов; высыхая на солнце, слои прилипшей грязи отваливаются, и вместе с ними она избавляется от них. Так ведут себя и многие другие животные. Что же мешает нам, наделенным даром сознания, сразу же сделать правильный вывод? Между тем мы узнаем обо всем этом только прочитав какие-то умные книги или послушав специалистов.

Или вот – воробей барахтается в пыли. Это ведь тоже гигиенический процесс: поднимая фонтанчики мелкого песка, он выбивает ими проникающих под покров перьев насекомых, но и здесь, чтобы постичь существо этой процедуры, мы вновь должны обратиться к ученым книгам или к консультациям орнитологов.

У кошки нет такой возможности, во всем она должна полагаться только на себя, но смысл многих, очень многих совершаемых нами действий, несмотря на то, что они самым решительным образом отличаются от привычного ей, каким-то таинственным образом постигается ею.

Вот, например.

Я принимаю ванну.

Пока была жива моя жена, происходившее за дверями ванной комнаты нисколько не интересовало мою питомицу, ей вполне хватало забот со своей хозяйкой, но с ее кончиной она, как на веревочке, стала ходить по всей квартире за мной, и стоило только мне скрыться за какой-нибудь дверью, как уже через минуту, от силы две раздавалось жалобное мырканье и ее начинали рвать с петель на удивление сильные когти тоскующей от одиночества кошки. Поэтому дверь в ванную лишь прикрывалась, чтобы она могла в любое время присоединиться ко мне, и первое время кошка каждый раз, когда я уединялся здесь, уютно устраивалась на теплом чугунном бортике ванны прямо у меня над плечом.

Просто поразительно, как эти существа умеют устраиваться на таком узком пространстве!

Она лежит надо мной в позе какого-то глубокого философского сосредоточения; напряжение методически развертывающейся мысли уже знакомым нам жирным курсивом начертано на всем ее интеллигентном отрешенном от мимолетного и суетного облике. Разумеется, иная архитектура тела, равно, впрочем, как и другая парадигма мышления, диктуют отличные от наших, свойственных человеку, формы погружения в мир отвлеченных понятий; поэтому какой-нибудь кошачий Роден, наверное, изобразил бы эту «Мыслительницу» именно на такой чугунной ванне. Ведь, кроме всего прочего, подобный пьедестал позволил бы серьезно задуматься о неких общих (для соединивших свою жизнь и судьбу людей и их четвероногих питомцев) принципах развития интеллектуальной культуры. А может даже проследить некую (и в самом деле никогда не прерываемую) связь времен, подтвердить преемственность единых философских традиций, которые незримым пунктиром пронзают пространство и время, что пролегли меж памятной ванной, когда-то прославившей древние Сиракузы, и той, на которой сейчас возлежит моя пытливая кошка.

Кстати, о позе. Лежат кошки по-разному, и классифицировать что-либо здесь трудно. Особенно, когда они, исполненные нежностью и любовью, пытаются пристроиться рядом. В эту минуту ласковые тянущиеся к нам создания способны занять самые фантастические, более того, противоречащие всем законам физиологии (а подчас даже и физики) положения, и при этом, вопреки любым неудобствам, которые обязана вызывать у них принимаемая поза, мурлыкать какие-то теплые признания нам. Там же, где кошка оказывается предоставленной самой себе, обнаруживается возможность некоторой систематизации.

Так, например, отходя ко сну, она сворачивается в некое подобие аккуратного клубочка: это инстинктивное положение животного, привыкшего к любой непогоде. Дело в том, что во сне у теплокровных (к разноликому сообществу которых, кстати, относимся и мы сами) кровь приливает к поверхности и теплоотдача увеличивается, потери же энергии тем больше, чем больше площадь тела; вот все они и свертываются так, чтобы максимально сократить ее. Мы сами, пытаясь согреться, подтягиваем колени к подбородку и принимаем все то же положение, которое иногда называют «положением эмбриона». Правда, укрытая теплой меховой шубкой, в нашем доме с его относительно постоянным микроклиматом она свивается в клубок скорее ради удовольствия (кошка любит тепло). Когда же температура комнат достаточна для того, чтобы обеспечить тепловой комфорт, – а она зависит от температуры поверхности тела (у человека это примерно 27 градусов, и в таких условиях мы чувствуем себя вполне уютно без всякой одежды, именно поэтому и обнажены свободные от всех условностей герои гогеновских полотен), – этот клубочек развивается. Кошка распрямляет свой позвоночник, блаженно раскидывается на боку и разбрасывает в разные стороны все свои лапки и хвост; в жаркое время именно так она и предается сну в нашем доме у нас на постели.

То, что мы видим днем, – вовсе не позиция сна, кошка просто опускается на все четыре лапки и оборачивается своим хвостом; это положение покоя, которое в любое мгновение может взорвать энергия стремительно распрямляющихся конечностей. (В сущности, это аналог нашего сидения.) Но и здесь есть какие-то свои нюансы. Спружиненные задние лапки могут быть аккуратно расставлены по бокам, и кошка укладывается на свой живот между ними, при этом передние аккуратно раскладываются у нее перед грудью. Несмотря на то, что ее голова поднята вверх и чуткие локаторы ушей, способные немедленно среагировать на любое – даже недоступное нашему слуху – изменение общего звукового фона, стоят торчком, это поза безмятежности и расслабления; в ней полудремлющая погруженная в истому кошка предается роду сладкой маниловской мечтательности о чем-то приятно волнующем ее воображение. (Так мы, упокоив свои руки на подлокотниках мягких кресел, откидываемся на их спинку.)

Все четыре лапки могут быть и сдвинуты вместе, в этом случае кошка распределяет свой вес уже не на живот, а прямо на них, – это поза внимательного собранного наблюдателя, методически фильтрующего и систематизирующего факты; именно так она устраивается на каком-нибудь заборе, перекладине приставной лестницы, ветке, словом, любой опоре, способной отгородить ее от каких-то внезапных неожиданностей, чтобы с ее высоты наблюдать текущую мимо жизнь. (Именно эту собранность мобилизует в нас, людях, рабочий стол со стопой ли чистой бумаги, микроскопом или книгой.) Здесь – некий компромисс между комфортом и свойственным этому всегда стремящемуся быть в курсе событий существу желанием не упустить ничего из происходящего. Этой же позой обеспечивается и нужное равновесие тела, когда узкое основание не дает возможности устроиться с большим удобством.

Конечно же, существует и великое множество промежуточных положений, среди которых, может быть, самое известное – это поза сосредоточенных философских раздумий о материях возвышенных и непреходящих. Каменный родственник нашей героини, сфинкс, охраняющий древние пирамиды Гизы, лежит именно в ней. Символ великой загадки, он полностью погружен во что-то надмирное; вот уже пятое тысячелетие его неторопливая, но вместе с тем основательная мысль круг за кругом скрупулезно сканирует все измерения той бездонной тайны, которую хранит древний город мертвых, расположившийся в нильской долине. (Двуногие, мы, разумеется, вынуждены занимать иное положение, когда подпираем рукою свою отяжеленную глубоким раздумьем голову, но в нем – точный эквивалент именно той на тысячелетия застывшей позы с поправкой на человеческую анатомию.)

Тайна того невероятия, которое каждый вечер развертывается прямо на ее глазах, не дает покоя и моей пытливой искательнице, и она отдается течению мысли над моим плечом именно в этой позе сфинкса.

Поначалу она смотрит на меня и на все происходящее с большим недоумением и даже некоторой подозрительностью, если не сказать с опаской (в первый раз, когда она, заглянув через бортик ванны, вдруг увидела меня мокнущим в воде, ее огромные черные глазищи вообще вытаращились так, будто она столкнулась с каким-то невероятием). Сама кошка терпеть не может воды; случайно наступив на какое-нибудь мокрое место, она, словно демонстрируя всему миру свою брезгливость, всякий раз по очереди будет долго и тщательно отряхивать каждую лапку. Создается впечатление, что она даже побаивается ее, и (конечно же) не может поверить, что кто-то сам, без принуждения по собственной воле способен погрузиться в эту неприятную отталкивающую среду. В первое время мое безрассудство, как кажется, вызывало в ней даже тревогу.

Но дни идут, и кошка постепенно привыкает ко многим странностям своего хозяина; вот и сейчас, лежа надо мной, она уже не таращит распахнутые недоумением глаза, а зажмурив их тихо рокочет о чем-то своем, словно проговаривает про себя какие-то варианты возможных решений. В ее привычной к размышлениям голове уложилось пока еще далеко не все; и время от времени, как бы желая удостовериться в том, что в ванне – и в самом деле вода и дело обстоит именно так, как это рисуется ее взору, она погружает туда свою лапку, осторожно трогает ее, и после этого аккуратно стряхивает и долго и тщательно вылизывает каждый розовеющий коготок…

Впрочем, острая наблюдательность и привычка к интеллектуальной работе не могут не принести свои плоды, и с течением времени что-то начинает проясняться в сознании моей довольно смышленой от природы питомицы; и вот однажды, когда на бортике ванны перед самой ее мордочкой вдруг оказывается мой локоть, она, вопросительно взглянув на меня, словно ища подтверждения какой-то внезапно мелькнувшей догадке, бросается облизывать его своим шершавым язычком.

Его поверхность сплошь покрыта острыми роговыми наростами, – эти образования помогают кошке ухаживать за своей шерсткой. На ощупь же человека они вызывают прямые ассоциации с наждачной бумагой, поэтому движение ее язычка отнюдь не сопровождается приятными ощущениями; но я не пытаюсь отнять руку, чтобы не сбить течение ее уже начинающей различать смутные очертания истины мысли.

Понятно, что любой претендующий на объективность своих результатов анализ обязан отвечать строгим правилам, диктуемым методологией исследования, в противном случае все получаемые в его ходе выводы не будут иметь абсолютно никакой ценности. Знание этих незыблемых истин, как видно, не чуждо и многое перенявшей от человека четвероногой породе естествоиспытателей, ибо уже через пару дней кошка отваживается на что-то имеющее вполне отчетливые контуры экспериментальной проверки рождающихся у нее гипотез. Как только я выхожу из ванны, она, превозмогая свою всегдашнюю неприязнь ко всему мокрому, не дожидаясь, когда просохнет дно, вдруг спрыгивает вниз и начинает тщательно и систематически обнюхивать его. Охваченная азартом исследовательской погони за уже показавшейся, но все еще ускользающей истиной, кошка бродит прямо по теплым лужицам не стекшей воды. Она все еще старательно отряхивает каждую свою лапку, но в эту минуту в исполняемом чисто механически, «без души» действии уже нет и следа обычной брезгливости, все еще не дающаяся разгадка заставляет ее забыть обо всем второстепенном и преходящем. Она только громко фыркает и шумно трясет пропеллерами своих ушей всякий раз, когда вода попадает в ее носик.

Но (эврика!!!) наконец ее осеняет, и в один прекрасный день я с глубоким изумлением вижу, как в очередной раз обнюхав всю ванну моя питомица вдруг ложится спиной прямо на ее мокрое нагретое чугунное дно и, охваченная какой-то звенящей праздничной эйфорией, с подъемом, с радостным воодушевлением начинает… намывать свой живот! По всему видно, что сейчас все в этой юной исследовательнице загадочного поведения хозяина поет: она совершила одно из, может быть, величайших открытий своей жизни, ей удалось разгадать нечто, не вмещаемое никакими инстинктами, свойственными ее хвостатому племени.

Радуясь вместе с ней, я протягиваю руку, чтобы погладить, и резонирующее пространство моей маленькой ванной комнатки тут же переполняет ликующее победное крещендо захлебывающегося счастливого мурлыканья.

В следующие два дня картина повторится, но теперь она уже не будет тратить время на изучение дна, а сразу же приступит к своему туалету. Как кажется, на третий она потеряет всякий интерес к моей ежевечерней процедуре; впрочем, оно и понятно – все познанное обречено дрейфовать к периферии внимания, его центр постепенно занимают интриги каких-то иных, наверное, не менее захватывающих, сюжетов, но сейчас нужно признаться: счастливая кошка, «принимающая ванну», производит неизгладимое впечатление.

Потребность в познании человека, переятие его образа жизни – в крови у домашней кошки. Может быть, оно не всегда и не всем бросается в глаза; а скорее всего мы и сами не способны видеть, и потому находим лишь слепое подражание нам, лишь копирование каких-то наших привычек, да и то не у всех, а только у отдельных представительниц ее вида, но все же это – так. Кстати, и в «обезьянничании» маленьких детей проявляется все то же – не просто слепое бездумное подражание, но стремление если и не проникнуть, то хотя бы на минутку заглянуть в таинственный и манящий мир взрослых, пожить их жизнью.

Самый яркий и, как кажется, самый распространенный пример – это неистребимая ни у какой кошки тяга к нашей постели. Нет, здесь вовсе не стремление занять обладающее высоким рейтингом спальное место рядом с вожаком семейной стаи, – это все то же (от добросовестности служения) стремление постичь нашу сложную противоречивую природу.

Впрочем, в проявляемом упорстве явственно видятся не только дерзкие притязания кошки на равенство, – открытая декларация какого-то таинственного, выражаясь полным тайн возвышенным языком философии, трансцендентального (то есть не объяснимого ни нами, ни ею самой) родства с человеком во весь голос звучит здесь. Поэтому отказать ей в такой (если честно, греющей и нашу собственную душу) мелочи означает куда большее, чем может показаться на первый взгляд, ибо здесь не только прямое посягательство на ключевой элемент ее веры. Можно по-разному относиться к исповеданию младших членов наших фамилий, но ведь в конечном счете их приводит в наш дом именно оно – так еще и не осознанное человеком родство душ.

Словом, переятие кошкой каких-то устойчивых формул нашего поведения никакими природными инстинктами в принципе необъяснимо. Все обстоит гораздо глубже и, добавим, – много интересней: это трогательное симпатичное существо не хочет – да и просто не в состоянии – механически подчиняться не во всем доступным ей порядкам нашего дома. Кошка всею своей трепетной душой стремится понять их, и именно постижение их существа – решительно минуя неприемлемую для нее стадию подчинения не претендующей ни на что приживалки – преобразует ее усилия в род тихого подвижнического служения законам нашей общей с нею обители.

Впрочем, употребленное здесь выражение «стать одной из нас» не вполне точно передает скрытую суть вещей: способное отразить лишь внешнюю, осязаемую их поверхность, оно не затрагивает самое главное – взыскующую всеобщего согласия душу нашей маленькой доброй героини; между тем речь идет именно об этой мятущейся стихии, а вовсе не о телесном. Конечно же, кошке и в голову не приходит безумная мысль о том, что когда-нибудь она сбросит шерсть и встанет, наконец, на задние лапы; стать одной из нас для нее означает проникнуть в совершенно иное – незримое измерение нашего загадочного бытия. Так что здесь правильней было бы видеть не грубое преобразование плоти, но тихое обращение ее души (так чужеземец, принимая вероучительные откровения нашего исповедания, становится для нас своим, несмотря на все сохраняющиеся отличия в цвете кожи и разрезе глаз); и копирование наших привычек – это вовсе не слепое подражание людям, но переятие наших обрядов, постижение таинственных наших ритуалов… Словом, во всем этом – трогательная попытка прикосновения к тому, что, собственно, и делает человека человеком.

На величественных росписях Станцы делла Сеньятура основатель Афинской школы Платон указует на небо, в то время как жест великого его оппонента Аристотеля обращен к земле. Наверное, не каждый знает, что именно означает собой эта запечатленная кистью Рафаэля символика, но свойственная только одной философии особенность состоит в том, что даже не зная существа учений, развитых кем-то из бессмертных, можно оказаться и их убежденным последователем, и рьяным ниспровергателем. Философия – это удивительная стихия, в которую время от времени погружается разум каждого (кто, конечно, обладает им), и каждый способен самостоятельно повторить здесь уже давно сделанные кем-то другим открытия, сложить на их основе какие-то собственные убеждения.

Вот так и здесь: свои убеждения оказываются присущими и обыкновенной домашней кошке. При этом ее философия, как кажется, чужда рассудочности и приземленности Аристотеля; она светла и возвышенна, что-то платоническое различается в ней. Кошка романтизирует человека, она идеализирует самую душу зажженного им очага, и ее пожизненное служение и ему, и его дому обращено отнюдь не к физической составляющей этих – и в самом деле не сводимых только к земному – понятий, но возносится к тому светлому идеалу, который видится ей сквозь плотную завесь всего осязаемого.

По-видимому, особенностями ее миросозерцания объясняется и то таинственное обстоятельство, которое способно поставить в тупик едва ли не любого, кто сталкивался с ним, – способность кошки без всяких видимых причин как-то вдруг навсегда уйти из дома, где она провела всю свою жизнь. Это недоступное человеческому рассудку свойство ее характера (у непосвященных) вызывает подозрение в постоянной готовности кошки к измене. Бытует мнение, что, в отличие от собаки, она привязана не к хозяину, а к месту, и если что-то значимое для нее навсегда теряется здесь, совершенное равнодушие, питаемое к человеку, лишь беспечалит уход.

Но если так, то неизбежен вывод о том, что чем теплее и сытнее какое-то другое место, тем сильнее желание поступиться ради него признательностью всем, кто делил с нею старый кров. В действительности же (и к счастью) это совсем не так; просто и сам дом, и все без исключения его домочадцы, да и вся совокупность обрамляющих быт человека вещей воспринимаются кошкой как некое единое, уже неразложимое на автономно существующие атомы целое, и это целое обязано быть сцементировано одним – любовью и миром.

Стройная гармония всего этого многосложного комплекса, внутреннее согласие всех составляющих его стихий и образует подлинную цель ее прихода к нам. Поэтому там, где ее труды хотя бы отчасти увенчиваются успехом, ни одна нормальная кошка сама никогда не променяет свою – пусть и не слишком комфортно устроенную – обитель ни на что другое; ее невозможно соблазнить ни более мягкими диванами, ни даже более жирной сметаной.

Двухлетний кот Кузя совершил беспрецедентный поход по просторам Якутии. За три месяца он преодолел расстояние в 2 тыс. 150 км. Между прочим, пройти более двадцати километров в день – нелегкое испытание и для человека, для кошки – тем более. Даже взрослая, вполне здоровая и полная сил кошка уже через полчаса совершенно выматывается, если человек, за которым она следует, идет неторопливым шагом, – утверждает один из самых авторитетных кошковедов, Конрад Лоренц. А этот отбившийся от своей семьи путешественник шел так три долгих мучительных месяца. Он жил в доме Ефремовых в поселке Оленек. В начале минувшего (2004 г.) лета хозяева увезли его в Якутск. Привыкшее к свободному общению с окружающей природой, это, в общем-то, юное создание, разумеется, не могло не растеряться в шумном городе. Словом, кот на третий день исчез. Прекратив тщетные поиски, Ефремовы вернулись в район. Спустя три месяца вечером на пороге своего старого дома в поселке они увидели своего любимца. Кот был исхудавшим, потрепанным, на хвосте следы укусов, когти стерлись, взгляд одичавший. В родной дом кот шел через таежный лес, по холмам, перевалам, пересекал многочисленные реки и озера. (Истoчник: Vazhno ru 05.12.2004)

Пусть склонность к эпикурейству и образует собой своеобразную доминанту характера, но важно понять, что в действительности это доминанта ее духа, а вовсе не лейтмотив физиологии. В ней безраздельно господствует приверженность отнюдь не к чувственным удовольствиям (хотя, конечно, любая кошка довольно трепетно относится и к ним), не склонность к изнеженной беззаботной жизни, – ее влечет стихийное стремление к по-своему понятому счастью. Меж тем тайна подлинного счастья (и это с особенной отчетливостью доказывается именно кошкиным служением) принадлежит чуждым всякой вещественности сферам бытия – сферам, которые на самом деле бесконечно далеки от тех, что переполняются одним только материальным достатком. Да ведь и сам Эпикур, имя которого (большей частью по простому неведению) фигурирует там, где речь идет о стремлении к удовольствию, в действительности говорил о разумном стремлении человека именно к этому возвышенному состоянию его души, а вовсе не к физиологическому удовлетворению низменных настояний плоти.

Вот так и упомянутого здесь «путешественника» влекло туда, где он был счастлив…

Кошка легко уживается везде, где достигается стройный консонанс всех тех первоначал, что формируют ее маленький мир, и – вопреки всему – остается с человеком даже там, где все вокруг него оказывается уничтоженным (бомбами ли, природными ли катаклизмами, неважно). Все это говорит о том, что центральное место в этом мире, несмотря ни на какую неспособность разглядеть-таки ее глубокую привязанность к нам, занимаем именно мы, люди. Но если все же что-то большое и важное (а им может быть только одно – лад и согласие во всем, что в комплексе образует ее понятие дома) вдруг теряется в нем, – уходит и она…

Между тем взыскуемое кошкой согласие достигается совсем не просто, и в первую очередь оно требует великих и долгих трудов познания того, охранительницей чего назначает ее судьба, проникновения в самую суть окруживших ее материй.

Вспомним, в одном из добрых старых фильмов о гинувшей в омутах перестройки советской школе кто-то из юных его героев рождает ставшую культовой фразу: «Счастье – это когда тебя понимают».

А ведь это и в самом деле счастье, – когда есть понимание между людьми; многие советские школьники на уроках российской словесности даже писали сочинения на тему, формулируемую этим тезисом. Но кто из них задумывался над тем, что в нем есть и таимое от поверхностного взгляда второе дно? Ведь этой максимой открывается довольно широкий простор для какого-то нравственного иждивенчества. Исповедание подобной веры рождает в человеке неколебимое убеждение в том, что именно мир должен приложить все усилия, для того чтобы разглядеть его достоинства. Неукоснительная обязанность окружающих состоит в том, чтобы понять и полюбить его, – сам же он свободен от любых трудов, благодаря которым сокровища его души могли бы стать очевидными для всех. А в результате целый мир оказывается неоплатным должником всех послушников этого вероучения, и его упрямое нежелание платить по своим счетам в великом множестве рождает мизантропов, разочарованных и в человечестве, да и в самой жизни людей.

Принявшая же обет пожизненного служения человеку и его дому кошка видит свое счастье в совершенно ином: «Счастье – это когда я понимаю», выражая кредо всех своих пра-пра-бабок, могла бы сказать и моя славная питомица, мой маленький добрый товарищ. Хотя, конечно же, она нисколько не против того, чтобы и сознающий свою принадлежность к общему цеху хозяин приложил труд лишний раз взглянуть на бесценные (в самой серединке – бриллиантовые) сокровища ее чистой души.

Словом, пересказываемое всеми киплинговское суждение о кошке: «Я не друг и не слуга. Я, Кошка, хожу, где вздумается, и гуляю сама по себе…» – это всего лишь дань окружающей ее легенде, которая порождается нашей собственной неспособностью разглядеть ее подвижничество, высокомерным нежеланием опускаться до понимания подлинного смысла ее жизни в нашем доме.

Может быть, самое острое и наглядное противоречие этому стереотипному, но все же не имеющему никакого отношения к реальной действительности образу проявляется в ее реакции на наше обращение к ней.

Кошке, конечно же, недоступен смысл произносимых нами слов, она в состоянии усвоить содержание лишь нескольких ключевых для нее знаков. И уж тем более она не понимает ту, не всегда открытую и нам-то самим, абстрактную логическую связь, которая скрепляет их воедино; она реагирует только на мелодику нашей речи, на тембр голоса, на интонации. Вот и забудем на минуту о семантике слов и о грамматической структуре конструируемых ими предложений, а просто вслушаемся в музыку того, что адресуется ей.

Например.

Любознательная кошка, как только открывается дверь квартиры, стремительно выскакивает на лестничную площадку и уносится куда-то по лестнице. Ее можно (и нужно) понять: даже сидя взаперти она знает кое-что о многих происходящих там событиях, – тонкий слух и природная сметка позволяют ей сделать весьма здравые предположения о жизни, которая скрыто от нее протекает за стенами нашего жилища.

Так, например, моя питомица каким-то (совершенно непонятным для меня) образом «вычислила» существование большого сибирского кота в квартире сверху: не один раз я заставал ее перед этой квартирой, дверь которой она энергично скребла когтями обеих лап. Что же касается меня самого, то мне стало известно о нем только через несколько лет после того, как он въехал туда в компании с новыми жильцами.

Конечно же, все эти предположения нуждаются в объективном подтверждении и строгой проверке, вот кошка и стремится туда, чтобы разрешить хотя бы какие-то из разбирающих ее сомнений.

Но нетерпеливым хозяевам нужно запирать двери, и часто в их голосе слышится не только раздражение, но и откровенная угроза в адрес непослушного зверька. Многим почему-то кажется, что чем более категорическим, жестким и устрашающим образом будет высказано требование, тем быстрее ему подчинится животное. Но это совсем не так – ведь оно просто не в состоянии разобраться ни в семантической (то есть в смысловой, определяющей значение того, что мы хотим донести до окружающих), ни тем более в логической структуре наших высказываний. Слова здесь могут быть разными, но общий смысл всех тех сотрясений воздуха, которые производятся в эту минуту, как правило, выражается доступной любому из нас формулой: «Марш домой, или тебе будет плохо», иначе говоря, имеется в виду, что наказание последует только в том случае, если четвероногий питомец не явится тотчас. Поэтому в действительности значение всех произносимых нами слов не таит в себе в общем-то ничего страшного, но ведь животному-то (кстати сказать, именно то же в подобную минуту испытывает и маленький ребенок), не имеющему ни малейшего представления о причине развертывающегося ни с того ни с сего светопреставления, в угрожающих хозяйских басах слышится отнюдь не светлая идиллия трогательной заботы о нем же самом, а совсем другое: «Щас! Тебе!! Будет!!! ПЛОХО!!!!!!!!!!!!!!!!»

Представим себе неких ужасных видом огромных и могущественных инопланетян, вдруг спустившихся на нашу Землю и почему-то задержавшихся на ней… Мы решительно ничего не понимаем в их жизни, смысл совершаемых ими движений, производимого ими шума абсолютно недоступен нам, – но, как кажется, они незлобивы и вполне покладисты, больше того, – часто делают приятные нам вещи. Мы постепенно начинаем свыкаться с ними, и нас уже не пугает ни их облик, ни даже та тайна, которая окружает их. Но вдруг, неизвестно по какой причине, их лицо искажается чем-то свирепым и привычный спокойный рокот их голоса взрывается грозным рыком… еще мгновение – и нас испепелят всесокрушающие молнии их гнева. Что (я бы, например, тут же куда-нибудь удрал) сделали бы мы? Да, думаю, многих просто хватил бы инфаркт.

А вот наши питомцы – идут к нам. На жуткую расправу, на казнь, на страшные смертные муки, которые отчетливо распознаются ими в громыхающих железом инфернальных интонациях нашего остервенелого рыка. Что движет ими в этот момент?

Да нет же, и тысячу раз нет: вовсе не свойственное бесправным рабам сознание того, что им просто некуда деться! Ими движет – долг. Посвятившие себя нам, они знают только его власть. И еще искреннюю привязанность к нам, если, конечно, не поминать всуе слов, относящимся к более высоким материям и более нежным чувствам. Просто сложилось так, что обет пожизненного служения своей приемной семье, нашей общей с ними обители вдруг воззвал к жертвенности, и эти маленькие обмирающие от страха (с поджатым хвостом и опущенными ушами) существа возвращаются вовсе не из рефлекторного повиновения грозной команде. Скорее наоборот, смысл всеми чувствами воспринимаемого ими приказа диктует им диаметрально противоположное: «Беги!!!», но подвижническое смирение обязывает их к прямому неповиновению – и они возвращаются. Чтобы умилостивлять тех изрыгающих смертельную угрозу («затопчу тебя ногами, заколю тебя рогами!») страшных разгневанных демонов, которые вдруг овладели их несчастными добрыми хозяевами. Что-то от неколебимой решимости первохристиан, во времена Нерона шедших умирать за свою веру на аренах римских цирков, явственно распознается здесь…

Можно ли винить тех, у кого страх вдруг берет верх над нравственным их долгом? И не о результатах ли именно этого возобладания над ним кричат пестрящие на столбах наших городов бесчисленные объявления о пропаже домашних питомцев?

Моя покойная жена никогда не пыталась пугать нашу кошку, когда та выскакивала за дверь. Отчетливо понимая, что ее любимица должна возвращаться к ней, потому что именно здесь, рядом с нею, хорошо, она выходила на лестницу и начинала мурлыкать ей что-то вроде: «Иди ко мне, Хорошенькая! Иди ко мне, Пригоженькая!» И та, воздевая над собой ликующий от самой нежной любви к своей хозяйке хвост, шла…

Я тоже не тороплю ее, в конце концов природная любознательность не истребима ничем, и ей, конечно же, нужно дать какое-то время; она обязательно вернется сама, но если что-то задерживает ее, – то теперь уже я выхожу на лестницу и начинаю завлекать в наш общий дом все тем же обещанием немедленного счастья: «Иди ко мне, Умница! Иди ко мне, Красавица! Иди, Золотая по краям серебряная!..»

Можно не видеть многого, а значит, можно и возразить против того, что привычная нашему взору кошка ради служения нам в действительности готова подвигнуть себя на тяжкий труд и на великие жертвы. Беззаботное и вместе с тем своенравное и независимое существо, по мнению многих, нисколько не интересующееся своими хозяевами, – вот образ, господствующий в сознании большинства. Но ведь («смычку волшебному послушна») и выпархивающая на сцену балерина в воздушной белой пачке кажется нам сотканной «из тех материй, из которых хлопья шьют», – а кто, кроме нее самой, знает, каких трудов в действительности стоит переподчинение физических законов мироздания вдохновенному полету ее трепетной души?

Вот такова и героиня нашего повествования: врожденная деликатность и впитанная духом царящих в ее доме отношений учтивость (не отделимые, впрочем, и от известной гордости) диктуют ей свой стиль поведения – она никогда не станет обременять нас своими заботами; ее пожизненный труд надежно сокрыт даже от самых близких, и перед всеми нами, обитателями общего дома, без всякой корысти взятого ею в пожизненную опеку, она («блистательна, полувоздушна») всегда предстает только при полном параде. И нужно случиться чему-то необыкновенному, чтобы этот великий труд и те страшные испытания, которые она готова претерпеть ради нас, вдруг открылись нам.

В семье пережившей блокаду Ленинграда Веры Николаевны Вологдиной жил кот Максим. Все кошки в те страшные дни давно уже были съедены, но кто может осудить людей, умиравших от голода? «В нашей семье тоже дошло до этого, – вспоминает Вера Николаевна. – Мой дядя, в мирное время спокойный уравновешенный человек, требовал кота на съеденье чуть ли не с кулаками. Мы с мамой, когда уходили из дома, запирали Максима на ключ в маленькой комнате. Жил у нас еще попугай Жак. В хорошие времена Жаконя наш пел, разговаривал. А тут с голоду весь облез и притих. Немного подсолнечных семечек, которые мы выменяли на папино ружье, скоро кончились, и Жак наш был обречен. Кот Максим тоже еле бродил – шерсть вылезала клоками, когти не убирались, перестал даже мяукать, выпрашивая еду. Однажды Макс ухитрился залезть в клетку к Жаконе. В иное время случилась бы драма. А вот что увидели мы, вернувшись домой. Птица и кот в холодной комнате спали, прижавшись друг к другу. На дядю это так подействовало, что он перестал на кота покушаться… Жаконя через несколько дней погиб. А Макс выжил… В сорок третьем году к нам стали приходить люди – глянуть на это чудо. Однажды на экскурсию учительница привела целый класс… Удивительно, но Максим оказался долгожителем. Умер он двадцатилетним от старости в 1957 году».