"Цапля" - читать интересную книгу автора (Аксенов Василий Павлович)
АКТ III
Все та же веранда пансионата «Швейник». В течение этого акта мы
будем менять время суток, не считаясь с реальной последовательностью, но в зависимости от нужд драматургии и режиссуры.
Пока – ночь, луна, блики, шорохи, шелесты, шепоты. Клавишная игра в стиле барокко.
Наконец-то пригодились нам и маленькие клавесины. Задумчиво и меланхолично играет сейчас на этом инструменте Леша-швейник. Явно наслаждается одиночеством.
По винтовой лестнице тихо спускается Леша-сторож. Замечает Лешу-швеиника, вставляет в глаз свое стеклышко.
ЛЕША-СТОРОЖ. Вивальди лабаешь, швейник?
Разоблаченный Леша-швейник вскакивает, позорно суетится, вытаскивает из-под стула гармонь, берет первые такты песни «От Москвы до самых до окраин», потом отбрасывает гармошку, идет к Леше-сторожу и кладет ему руку на плечо.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Я тебя только со второго взгляда узнал, чувак.
ЛЕША-СТОРОЖ. А ты лучше замаскировался. Я, только когда водку стали пить, понял, что ты тот самый. Вспомнил твою белиберду про Джойса. В 68-м, кажется, она ходила по рукам…
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вот именно по рукам пошла. Она так и называлась: «Девка под зонтиком». Позорная штучка!
ЛЕША-СТОРОЖ. Однако красивая. Все тогда просто влюбились в твою блядь.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. А я вспомнил твою тогдашнюю песенку «Семь пятниц на неделе». Скажи, сторож, ты чего испугался?
ЛЕША-СТОРОЖ. Чугунной бабы.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. А я живой бабы с огурцами. Была сумасшедшая ночь. Стихи орали, пели, ездили из дома в дом, пили джин с тоником… не помню, кто угощал, то ли иностранцы, то ли наши знаменитости… Все мы ошалели тогда от джина с тоником, какое-то свинское откровение обнаружили в этом напитке. Впрочем, мы свиньями и были, воображали себя баловнями цивилизации, трахались по всем углам, подблевывали, а можжевеловую эйфорию в раскачку с пивной хандрой принимали, видите ли, за особую отмеченность.
Под утро, помнится, купались мы в каком-то грязном котловане в Химках, не знаю, что нас туда занесло, кроме снобизма дешевого, а потом наняли какой-то грузовик и приехали на колхозный рынок. Этакая феллиниевская компания – девки в страусовых боа, шляпы, маски и джинсы, кто-то в смокинге, а кто-то голый, завернутый в одеяло. Почему-то нас не трогала милиция, может, из-за иностранцев, а может, из-за наших знаменитостей говенных.
Короче – хождение в народ! Жрали кислую капусту, рассол дули прямо из бочек. Видим, стоит чудненькая маманька с огурцами, сама доброта и всепрощение! Маманя, угости огурчиком! – вся херва полезла в бочку. Маманя возьми и швырни крышку нам на пальцы. Взгляд, как у Малюты Скуратова. Ой, маманя, злюка какая – все прошли мимо, а я просто остолбенел.
Один огурец упал на пол, и она его давила ногой. Мы с ней смотрели друг другу в глаза, и я опадал, как огурец под подошвой. Всех бы вас так, прошипела она, и тогда я понял, что пришел конец моей свободе, юности, мечте, артистическому свинству… С тех пор я бросил проклятое дело.
ЛЕША-СТОРОЖ (осторожно). Зачем же ты приехал сюда в самый разгар драмы? Не выдержал?
ЛЕША-ШВЕЙНИК (испуганно). Что ты, что ты! Я в самом деле настоящий швейник. Из Париже-Коммунска. С путевкой. (Заглядывает собеседнику в глаза.) А ты вот зачем здесь варишь кашу?
ЛЕША-СТОРОЖ. Я настоящий сторож. Я здесь грибы сушу. Только и всего.
На лестнице появляется Лайма. Мужчины, заметив ее, встают на четвереньки и ползут по полу.
ЛАИМА (торжественным жестом указывает на телевизор). Мальчики, Ташкент уже в эфире.
ЛЕША-СТОРОЖ. Гадом буду, вот гдей-то здеся чекушку я заховал.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Не по-товарищески получается. Где маленькая белого вина?
Ползают на четвереньках, натыкаясь друг на друга. Лайма, как под
гипнозом, приближается к телевизору. На обеих лестницах хлопают двери. Клавдия и Роза.
РОЗА. Клавочка, милая моя, золото мое – свершилось! Я счастлива!
КЛАВДИЯ. Тебе повезло, Розка! Твой грибов не собирает.
РОЗА. Мой ягоды хочет собирать! Для наливок!
КЛАВДИЯ. А я, между прочим, сестренка, давно уж была счастлива, да только стеснялась признаться. Как вы с Лаймой заведете «Варшава-Варшава», так и получается, что я вроде бы животное существо без духовных запросов.
РОЗА. А чего же нам Варшава, если и здесь хорошо.
КЛАВДИЯ. А чего же нам Варшава, если и здесь хорошо.
ЛЕША-ШВЕЙНИК (сталкивается с Лешей-сторожем). Где маленькая белого вина?
ЛЕША-СТОРОЖ. Скрадена.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Возражаю. Давай искать, пока не найдем. Как в песне поется – ищи, товарищ!
Из туманных глубин выходит Иван Моногамов. Луч Венеры сопровождает его. Увидев романтическую фигуру влюбленного международника, все вздрагивают и застывают.
КЛАВДИЯ. Со свидания пришел. Видишь, природу благодарит. Проняла его птичка.
РОЗА. Ах, этот Моногамов! Он влюблен больше всех!
КЛАВДИЯ. Рехнулась, Розка? Знаешь, какие будут последствия? Страшно подумать!
ЛАЙМА (сжимает руки на груди). Девочки, ко мне! Ташкент же! Ташкент в эфире!
Леша-сторож и Леша-швейник на просцениуме. Заговорили «тайными голосами».
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Давай начистоту – у тебя что-нибудь было с этой Цаплей?
ЛЕША-СТОРОЖ. Она меня с ума сводила. Я боялся влюбиться. Больше ничего.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Боюсь, что я бы не испугался. Я бы загремел со страшной силой. К счастью, я приехал, когда все уже началось. Теперь уже ничего не поделаешь.
ЛЕША-СТОРОЖ. Он вовремя явился, этот международник. Теперь его разоблачат, а не меня.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Да, страшно даже подумать, что будет, когда вернется Степанида.
ЛЕША-СТОРОЖ. Послушай, а тебе не кажется…
ЛЕЩА-ШВЕЙНИК. Нет уж, милый! Хватит с меня раздавленного огурца. Мы тут бессильны. Ведь это же…
ЛЕША-СТОРОЖ. Вот именно. Нарушение всяческих норм!
МОНОГАМОВ (внезапно оборачивается к ним, сияя огромными глазами). Друзья, разделите со мной хоть немного счастья!
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Чего ж тут делить-то? Одна была, и та скрадена. (Леше-сторожу.) Где маленькая белого вина? (Хватает его за грудки.)
ЛЕША-СТОРОЖ. Человека убивают за чекушку.
Сплелись и катаются по полу в фиктивной драке. На сцену, семеня, выбегают старики Ганнергейты.
ЦИНТИЯ (виновато). Алас, если имеем нах театр один штюк сцена…
КЛАРЕНС (виновато). Значит, нужна нах сцена айн штюк дер мауэр. (Быстро водружает в углу сцены легкую фанерную ширму.)
ЛЕША-СТОРОЖ (хватает Кларенса за ногу). Отдай чекушку «столицы», Кларенс!
ЛЕША-ШВЕЙНИК (хватает за ногу Цинтию). Где маленькая белого вина, Цинтия?
Кларенс вынимает из своей торбы огромную, литра на три, «маленькую». Два друга в счастливом «отпаде».
ЛЕША-СТОРОЖ. Я ж тобе гуторил – черти скрали!
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Но отдали же ж! Отдали! И за это им спасибо! Огромное спасибо!
Старики Ганнергейты, скромненько кланяясь, потихонечку отступают к телевизору.
МОНОГАМОВ (перехватывает их). Спасибо вам, милые мои старики Ганнергейты, суслики мои, чертенята мои, шпиончики мои, тени Великой Войны! Быть может, только вы одни и знали раньше мою Цаплю, догадывались, что она не простая швея, каких вокруг сотни, и, когда она, стоя на одной ноге в болоте, грустно смотрела на этот пансионат, как на недоступный волшебный замок, вы иногда ободряли ее, приносили ей какой-нибудь скромный моллюск. Спасибо!
ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА. Наши камеры установлены на Центральном стадионе Ташкента. Сейчас перед лицом разъяренной толпы состоятся соревнования по прыжкам в высоту на приз Ташкентского Землетрясения.
РОЗА (гордо). Да, Моногамов, я понимаю, о чем вы говорите.
КЛАВДИЯ. А чего это вы тут все ходите и всем свою любовь навязываете? (Хохочет.) Весь уже лягушками пропах!
МОНОГАМОВ (восторженно). Да-да, я весь уже лягушками пропах!
ЛЕША-СТОРОЖ. А у ей хахаль в Польше, Вантяй!
МОНОГАМОВ. Да-да, в нее кто-то влюблен из Ольштынс-кого воеводства. Мне жаль его.
ЛЕША-ШВЕЙНИК (из-за бутылки). Бодай меня за пазуху, кажись, слаба она) на передок?
МОНОГАМОВ (радостно). Да-да, она слаба на передок!
ЛЕША-ШВЕЙНИК (берет Моногамова под руку, отводит в сторону, тайным голосом). Старина, мне безотлагательно нужно с вами поговорить.
ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА. В секторе для прыжков кумир молодежи Бобби Моногамов! Планка на высоте 2 метра 50 сантиметров!
ЛАЙМА. Он! Я без сознания! Все сюда! (Моногамову.) Забудьте хоть на минуту о вашей девке, нерадивый отец! Ваш сын у планки! Пожелайте ему удачи!
МОНОГАМОВ: Бог даст ему удачи, а не я.
ЛЕША-ШВЕЙНИК (тайным голосом). Уши не изменяют мне? Вы произнесли Божье имя непринятым образом, с большой буквы.
МОНОГАМОВ. Разве? Я не заметил.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вы ведь кончали ВИЯК. В каком вы сейчас чине?
МОНОГАМОВ. Майор. Или подполковник. Не выше. Но и не ниже.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Я помню вас по прежней жизни. Вы были плейбой, гуляка, циник.
МОНОГАМОВ. Я себя таким не помню.
ЛЕША-ШВЕЙНИК1, Старина, почему вы влюбились в Цаплю?
МОНОГАМОВ. Потому что прежде я не знал любви.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вы объездили весь мир в разгар сексуальной революции.
МОНОГАМОВ. Это Все не то. Я всюду искал то, что в юности предчувствовал.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Но почему животное?
МОНОГАМОВ. Потому что животное!
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Почему птица?
МОНОГАМОВ. Потому что птица!
ЛЕША-ШВЕЙНИК (оглядываясь по сторонам). Старина, я вам ничего не говорил. (Шепотом.) Вы играете очень опасно, на грани огромного фола. Повторяю, я вам ничего не говорил, но… подумайте, прежде чем вступят в силу железные законы драмы.
МОНОГАМОВ. Кто варит эту драму?
ЛЕША-ШВЕЙНИК (оглядываясь). Это ничтожество, так называемый сторож, не нашел в себе силы вас предупредить, а когда я прибыл, было уже поздно.
МОНОГАМОВ. Вы? При чем здесь…
ЛЕША-ШВЕЙНИК (своим маскировочным голосом). При чем, при чем! Ты мне, кореш, мозги не долби! Я здесь по путевке право на отдых. Ты здесь по семейным обстоятельствам у пищеблока пригрелся, а я законно. (Косолапит прочь, потом останавливается и с сожалением смотрит на Моногамова, протягивает бутылку.) Хочешь из горла хлебнуть для храбрости?
МОНОГАМОВ. Чего мне бояться? (Пьет из горлышка.)
Яркий солнечный полдень воцаряется на сцене.
Сверху спускается Ф.Г.Кампанеец с папкой. По крыльцу на веранду поднимается Степанида с портфелем. Филипп Григорьевич по сравнению с предыдущими актами изрядно уже очертенел: волосы закрутились в мелкие рожки, на губах плотоядная улыбка, взгляд блуждающий.
Женский деятель, напротив, прибавил в величественной округлости. Занимают места во главе стола, за которым обычно проводились совместные трапезы пансионата.
СТЕПАНИДА (строго). Начинайте, начинайте, Филипп Григорьевич! Хватит почесываться!
КАМПАНЕЕЦ. Личному составу! Прошу занять места за столом. Начинаем собрание… (Старикам Ганнергейтам, подобравшимся к нему под бочок.) Бомбовозы везут, огнеметы метут… (Хихикает.) Пока товарищи рассаживаются, Цинтия, спинку почешите по хребточку, под лопаточкой… ох… ох…
Все рассаживаются вокруг стола. Лайма, конечно, вполоборота к телевизору.
Ну, в общем, начинаем… (мрачнеет, скучнеет) собрание, очередное там или еще какое, экстренное, что ли, внеочередное или хер его знает там какое… (Перебирает бумаги.) В общем, по делу бывшего сотрудника ЮНЕСКО Моногамова Ивана Владленовича.
МОНОГАМОВ. Бывшего? Браво, Филипп Григорьевич! Хорошая шутка!
СТЕПАНИДА. Рано радуетесь, господин Моногамов. Прелюбопытнейшие в центре выявились данные. Что же вы в своих безупречных анкетах ничего не писали об аптекарях, о своих фармацевтических родственничках? Прикидываетесь, что ничего и сами не знали? (С нарастающей яростью.) Так вот, теперь все всё знают! Личность ваша ясна. ЮНЕСКО отчислила вас из своих рядов!
МОНОГАМОВ. Позвольте, но у меня контракт!
ЛЕША-СТОРОЖ. Чаво изволите? Какой коньяк?
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Контакт, деревня! Контакты у него! Сионист! Вот кого за границу посылают! Честных не посылают, а с контактами едут и гребут лопатой!
МОНОГАМОВ. Это противоречит международному праву, мадам!
СТЕПАНИДА. Я вам не мадам! Какая наглость! В лицо – мадам!
МОНОГАМОВ (Кампанещу). Филипп Григорьевич, я бы хотел все-таки знать, как формулируется против меня обвинение.
КАМПАНЕЕЦ (роется в бумагах). Ах, пропади ты все пропадом… Обвинение, обвинение… Дьявольски хочется датского пива «Карлсберг»! (Мощная очистка рта.) Вот оно, ваше обвинение. (Читает, морщась.) Цапля – редкий и хрупкий вид животного мира, подвергается хищническому истреблению в странах капитала. Только в условиях планово детально организованной охраны цапельного поголовья при развитом социализме… (Ищет бумагу, тяжело кряхтит.) В общем, вам, Моногамов, предъявлены обвинения в злостном нарушении экологического равновесия. (Кряхтит, тяжело дышит, шепотом чертыхается.) Признаетесь, что состоите с Цаплей в половой связи?
МОНОГАМОВ (отнюдь не обескуражен, а вроде бы даже доволен вопросом, как это бывает при счастливой любви). Это касается только нас с ней. Ее и меня!
СТЕПАНИДА. Видите, товарищи, какая наглость?
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Что же, Ваня, мужества не хватает признаться?
ЛЕША-СТОРОЖ. Хотишь-не-хотишь, давай признанку, Вантяй! Здесь тебе не парламент!
КАМПАНЕЕЦ. Охо-хо, давайте уж на голосование. Кто за признание Ивана Владленовича?
Все поднимают руки, включая и самого Моногамова, но исключая стариков Ганнергейтов.
РОЗА. Признанье заблудшей души – это захватывает! Не комкайте ваш рассказ, Моногамов!
КЛАВДИЯ. Давай подробности! Как это у вас получается?
ЛАЙМА (глядя в телевизор). Опять фальстарт! Осталась последняя попытка! Иван Моногамов, не позорьте сына!
СТЕПАНИДА (Ганнергейтам). А вы почему руки не поднимаете, хуторяне?
ЦИНТИЯ, КЛАРЕНС. Мы все зналь комплетно… аллее… эврисинг… мы никогда не голосоваль… мы нихт обожаль голо-совательный демократия…
КАМПАНЕЕЦ (мрачно). На собрании надо ручки поднимать. Для чего же тогда собрания проводятся?
МОНОГАМОВ (Ганнергейту с укоризной). В самом деле, на собрании нельзя же не голосовать. Это же бессмысленно. Если все за, то надо руки поднимать. Так положено.
КЛАРЕНС, ЦИНТИЯ. Корректман! Корректман! Зи вильде тойфель, немного забываль исторический урок. Мы – за!
МОНОГАМОВ (встает). Тогда я отвечу! Дамы и господа… простите ооновские привычки, товарищи, с волками жить – по-волчьи выть… Итак, товарищи, жизнь моя складывалась странно. Я всегда жаждал монолюбви и потому редко участвовал в свальных оргиях моего военизированного студенчества. Увы, я быстро разочаровывался, и произошло это, конечно, не благодаря браку со Степанидой Власовной, но вопреки ему. Жизнь как бы померкла для меня, и я стал плейбой и циник, каким и запомнился тогдашней Москве.
Хочу подчеркнуть, что у меня никогда не было поползновений к выезду за пределы нашей родины, я очень трезвого мнения о своих способностях, а двадцать восемь языков – это чистейшая физиология, фактическая ошибка природы.
Как вдруг меня вызывают, подвергают проверке высшей сложности (ни о каких аптекарях, Степанида Власовна, и речи не было) и направляют в комиссию по борьбе с голодом при ООН, штаб-квартира в Лозанне…
Я не помню, когда и где это произошло… ночью на аэродроме в Дакаре?… Ранним утром на Амазонке?… в закатный час на пляже Бит Сур?… короче, в какой-то пронзительный миг я снова влюбился в жизнь, я почувствовал общность всей нашей живой среды, огромность ее и малость; хрупкость и эластичное растягивание. Мне кажется, что именно с того мига я стал слышать крики моей Цапли или что-то в этом роде, я стал ждать женщину своей жизни, птицу-юность. Я ждал и искал, господа, простите, товарищи. Только поисками я и объясняю столь длинный список медработников в рамках ООН, предъявленный мне нашими пытливыми кадровиками. Увы, я, кажется, был неправильно понят… увы…
СТЕПАНИДА. Поняты правильно. Могу поздравить: со вчерашнего дня вы – «невыездной»!
МОНОГАМОВ. Простите, но это звучит несерьезно. Человек не может быть невыездным. (Слегка по-горьковски.) Человек – это всегда выездной! (Задумывается, а потом вскрикивает, словно раненая птица.) Как?! В твоем голосе, Степа, прозвучало сейчас что-то жуткое, то, о чем мы, советские международники, и думать боимся. Как?! Я рискую теперь никогда больше не увидеть ни Лондона, ни острова Мальты, ни Джакарты, ни Парижа?…
ЛЕША-ШВЕЙНИК. К нам, в Париже-Коммунск, оформляйся, друг. Будем проводить совместный досуг!
ЛАЙМА (истошно). Взял! (Падает со стула.)
ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА. Победила советская школа прыжков в высоту, делающая упор на левую толчковую с выносом вперед правой и плавным перекатом через планку.
Входит Боб с двумя большими чемоданами. Все поворачиваются к нему. Лайма скульптурно простирает руки.
БОБ. Весь мир ополчился против меня. Некий Девис. Некий Чевис. Некий Кроуфорд. Мы, советские прыгуны в высоту, должны знать, что у нас глубокий счастливый тыл.
ЛАЙМА. Он здесь, мой мальчик! Твой тыл здесь!
БОБ (чуть поморщившись). Тетя Лайма, вы слишком буквально. У нас, прыгунов, чрезвычайно подвижные нервные структуры.
СТЕПАНИДА. Как мать и гражданин, я горжусь тобой, Борис! Как гражданин и мать, призываю тебя присоединиться к осуждению твоего отца, оторвавшегося от родной почвы.
БОБ. Однако я тоже оторвался от родной почвы. Два метра пятьдесят – сам не верю. У меня не было в Ташкенте никакой надежды на успех. Пропустил две попытки. Левая толчковая как будто налита свинцом, как будто чувствует чье-то глубочайшее несчастье. И вдруг… не знаю, что случилось… папа, мама, тетя Лайма… я будто услышал чей-то зов… меня пронизало ощущение чьего-то счастья… Оно возможно, сказал я себе, и тут как раз подошла моя попытка. Мировой рекорд пал! Что это было?
Смущенное молчание.
КАМПАНЕЕЦ. Так, значит. (Раздраженно шелестит бумагами.) Есть все-таки предложение подвести черту. Так и в прозаседавшихся можно превратиться, нас предупреждали. (Прикрывшись на секунду бумагами, перемигивается с Ганнергейтами.) Итак, проект резолюции, будь он неладен. Собрание общественности пансионата «Швейник», персонал вместе с отдыхающими, решительно осуждает (частит все больше и больше) антиобщественное поведение И.В.Моногамова, выразившееся в нарушении равновесия окружающей среды, и предлагает ему в кратчайший срок прекратить половые отношения с зарубежным пернатым, а также обращается к соответствующим органам для принятия соответствующих мер в целях соответствующего укрепления воздушного пространства в районе границы дружбы с Польской Народной Республикой для пресечения проникновения определенного вида пернатых из зарубежных болот в отечественные. Кто за? Скорей, скорей, товарищи! Сколько же можно? (Очищает рот.)
ГАННЕРГЕЙТЫ (подпрыгивают с поднятыми ручками). Швидко, швидко, геноссен!
Все, включая и Моногамова, поднимают руки.
КАМПАНЕЕЦ. Кто против? 581
Все опускают руки. Кто воздержался?
Идиотическое молчание.
Меркнет солнечный полдень. Снова лунный свет, шорохи, шелесты, сполохи.
КАМПАНЕЕЦ (радостно). Собрание закончено! (Чешет ногой зад, подпрыгивает, перемигивается с Ганнергейтами, готовясь перескочить через перила и удрать.)
МОНОГАМОВ. Значит, я могу идти? (Смотрит на часы, быстро причесывается.) Вот и отлично, и отлично…
СТЕПАНИДА (поднимается, огромная и величественная). Прекратите кощунство над общественностью! (Перст на Кампанейца.) Вы, Кампанеец, провели наше собрание с преступным равнодушием! Вы более не руководитель! Вы банкрот!
КАМПАНЕЕЦ. А что такое? Чем вы недовольны? Собрание кончилось – все за! Заслужил я глоток отличного пивка, кусочек рыбы, могу я с друзьями-ветеранами в баньку? Я не банкрот, мне бы банку в рот! (Совсем уже «поплыл», хихикает и подпрыгивает.)
ГАННЕРГЕЙТЫ. Банку в рот! Банку в рот! Наш кнабе, наш душка, он все заслужил!
Все три черта, приплясывая, удаляются в угол веранды, где и устраиваются, как в финской бане, наслаждаясь друг другом и до поры не обращая на действие никакого внимания.
СТЕПАНИДА (Моногамову). А вы, отщепенец, куда собрались? Голосовали за свое осуждение?
МОНОГАМОВ (отчаянно). Конечно, я голосовал за. Как же иначе? Как же иначе можно на собрании? Но ведь я же… (Прячет лицо в ладони.)
БОБ. Кто-то тут опять фантастически несчастен. Ноги снова наливаются свинцом. Кто тут несчастен?
СТЕПАНИДА. Ты тоже голосовал за!
БОБ (кричит). Да ведь собранье-то уже кончилось!
СТЕПАНИДА. Сын мой, голосуя за, ты не просто совершаешь формальный акт единодушия. Соединяясь с другими, каждый из нас думает и о своем сокровенном. Вот, например… (Подходит поочередно к каждому присутствующему, нависая над каждым своими шарами и глядя тяжелым взглядом в глаза.)
РОЗА. Я голосовала за любовь. Простую и волнующую.
КЛАВДИЯ. Я за то, чтоб не лезли всякие, чтобы мне своего разные умники не навязывали.
ЛЕША-ШВЕЙНИК. Нормальночка. Я за свободу Зимбабве.
ЛЕША-СТОРОЖ. За пыль, за пыльцу, за душу рассейску.
ЛАЙМА. За счастье, которое окрыляет!
МОНОГАМОВ (глухо). Я понимаю вас всех, мои дорогие друзья. Я голосовал, как всегда, вместе со всеми, за всех, и я никогда…
Небо становится изумрудным. Розовые лучи то ли заката, то ли восхода косо ложатся на веранду. Поднимается ветер.
В трепещущих белых одеждах на веранду поднимается Цапля. Моногамов вскрикивает и зажимает себе рот руками.
ЦАПЛЯ. И ты меня никогда не разлюбишь, мой россиянин!
МОНОГАМОВ. Никогда, моя Цапля! (Ползет за ней на коленях, падает, простирает руки.)
СТЕПАНИДА (потрясенная, взирает на Цаплю, словно дитя). Нет, это не Цапля! Это что-то прекрасное! В детстве мне казалось, что это где-то есть, но я никогда этого не видела! Я просто не верю своему счастью! Что вы такое?
ЦАПЛЯ. Я – Цапля! (Протягивает ей руку.)
Степанида благоговейно берет ее руку, они идут рядом, слегка торжественно, будто в полонезе.
У Степаниды вдруг лопается одна из ее шаровидных грудей, потом другая, потом с шипеньем опадают обе ягодицы и живот. Одежды обвисают на ней, и она идет рядом с Цаплей, жалкая, застенчивая и вполне человечная.
ЛАЙМА (Цапле). Я должна вам сознаться. Я никогда в жизни не находила никакого минерала. Я не могу забеременеть. Если бы не ваш приход, я бы никогда не узнала, что в мире есть счастье. Что вы такое, ослепительное?
ЦАПЛЯ (протягивает ей руку). Я – Цапля!
Теперь уже троица шествует по сцене под еле слышные звуки полонеза. Счастливый, сияющий Моногамов ползет за Цаплей, держа сверкающий белизной шлейф.
Все остальные движутся вокруг кругами, как бы притягиваемые магнитом. Только лишь черти не обращают ни на кого внимания, наслаждаются друг другом, ловят кайф.
ЛЕША-ШВЕЙНИК (бросается к Цапле, вопит). Я не знаю, что вы такое! Никогда не предполагал, что вы появитесь в пьесе, такое! Я должен признаться – я подделал путевку. Она – фальшивая! (Горькорыдает.) Я весь фальшивый!
ЦАПЛЯ (протягивает ему руку-крыло). Не плачь! Я – Цапля!
РОЗА. Мне тоже нужно признаться в чем-то, я еще точно не знаю, в чем. Я тоже всех дурачила, я саму себя дурачила. Корчила аристократку духа, а сама мечтала только о пенисе Что бы вы ни были, могу я прикоснуться к вам?
ЦАПЛЯ. Можешь! Я – Цапля! (Протягивает ей руку.)
БОБ. Я счастья жаждал только для показателей в прыжках! Кто я? Чему служили мои ноги? Зачем я прыгаю выше всех? Скажите мне, если вы и вправду пришли!
ЦАПЛЯ (протягивает ему край своего одеяния). Узнаешь! Я – Цапля!
КЛАВДИЯ. Пожалейте меня просто так! (Плачет.) Дуры-то имеют право на счастье? Дуры, нахалки, хапужницы? Вы, как вас звать-то?
ЦАПЛЯ (протягивает ей край одежды). Я – Цапля!
ЛЕША-СТОРОЖ (падая, катясь кувырком). Труса, труса пожалейте! Стихи писал – боялся, в Цаплю влюбился, в драму влез – перебздел до смерти, грибы сушу – и то боюсь! Пожалейте труса, Сиятельство! (Выбрасывает свое стеклышко.)
ЦАПЛЯ. Дай руку и ты, Леша-сторож. Я – Цапля! (Протягивает ему уголок шлейфа.)
Теперь уже все прикасаются к ней, кто к пальцу, кто к локтю, кто к белому оперенью. Всех она ведет за собой в тихом полонезе. Наконец она останавливается в центре сцены, и все персонажи (за исключением чертей) садятся или ложатся рядом, располагаясь, как клумба вокруг скульптуры. Все смотрят на Цаплю с обожанием и счастьем. Лица светятся.
ЦАПЛЯ. А ты, мой россиянин, ты первый полюбил меня, и я первого полюбила тебя, но сейчас ты – один из них.
МОНОГАМОВ (сияя). Конечно. Я понимаю, моя Цапля! ВСЕ (со вздохом полного счастья). Наша Цапля!