"Маскавская Мекка" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

Голопольск, четверг. Сапоги

Чувствуя, что возмущение клокочет в нем, словно вода в кипящем чайнике, Игнатий Михайлович брякнул трубку и вышел из каморки главного технолога в цех.

Он направился было к выходу, но потом замедлил шаг и остановился возле сверлильного станка, кожух которого с обеих сторон украшали медные вензели и круглая надпись: «Акц. об-во бр-въ Фрицманъ».

Станок сломался недели три назад, и с тех пор с ним возился слесарь Никишин.

— Та-а-а-ак, — угрожающе удивился Твердунин. — Ты еще здесь?

— Ну…

— А я тебе что говорил?

— Что?

— Я тебе шабашить говорил? А? Говорил или не говорил?!

— Сейчас пошабашу, — пыхтел Никишин, погружая руки в масляное нутро. Сейчас я…

— Нет, а я спрашиваю — говорил?

— Ну, говорили…

— Давай без «ну»! Говорил? Что нужно Живорезова на пенсию провожать, говорил?

— Ну, говорили…

— А ты что?!

— Да сейчас же, сейчас… — пробормотал Никишин, загнал языком окурок в угол рта, сощурился и, закатив глаза, словно слепой, снова стал нащупывать непослушную резьбу.

— Тьфу, чтоб тебя! — в сердцах сказал Твердунин. — Вот попробуй только не приди — прогрессивки лишу!

Цех был небольшим и располагался в переоборудованном здании церкви, невесть когда приспособленной под нужды расширяющегося производства. Станки смолкли, но вой и скрежет еще несколько секунд трепыхался под темным сводом; потом стало слышно, как там же, под сводом, чирикают воробьи — ничто не мешало живому жить.

Твердунин пересек двор и скоро оказался в административном корпусе.

В актовом зале стоял на возвышении длинный стол, застеленный линялым кумачом. За столом уже сидела Рита Захинеева, председатель профкома. Сердито громыхнув стулом, Твердунин сел напротив графина.

— Сегодня у нас, как говорится, торжественный день! — сказал он, когда кое-как расселись. — Мы провожаем на пенсию нашего дорогого Илью Константиновича. Ну-ка, встань, Живорезов, покажись!

Живорезов встал, смущенно улыбаясь, сложил руки под животом.

Полупустой зал одобрительно загудел.

— Да знаем мы его! — крикнул кто-то. — Садись, Константиныч, не маячь!

Живорезов пожал плечами и сел.

— А где непосредственное руководство? — спросил Твердунин, всматриваясь в зал. — Почему не вижу? Древесный! Где тебя черти носят?

— Здесь я, Игнатий Михайлович! — начальник участка помахал ему рукой. Здесь!

— Ага… Ну, ладно… Илья Константинович провел на производстве более сорока лет. Сорок лет — не шутка. Можно сказать, Илья Константинович стоял у колыбели нашего современного производства. Если его спросить, я думаю, Илья Константинович мог бы рассказать, как работали здесь в те годы, когда он впервые пришел на фабрику. Какое было оборудование. И какое теперь! Теперь мы, можно сказать, оснащены по последнему слову техники. И немалая в этом заслуга нашего дорогого Ильи Константиновича!

Твердунин сделал паузу и обвел зал взглядом.

— Илья Константинович трудился добросовестно, этого у него не отнять. Какие бы трудности ни встречались руководству фабрики, оно всегда могло обратиться к Живорезову. И Живорезов руководству не отказывал! Этому мы все можем у него поучиться… То есть, Живорезов работал не за страх, а за совесть.

Твердунин помолчал, словно вспомнив что-то, а потом сказал:

— Да, а что касается заслуженного отдыха, то мы, конечно, все страшно огорчены, что подошло его время… Тише, тише! Синюков! Тише! Нечего болтать! Лучше послушай!

— Да я слушаю, — сказал Синюков.

— Плохо слушаешь! Слушаешь, а все мимо! Я вот что сейчас про безотказность говорил? А тебя попросил вчера втулочку выточить, ты что сказал? Помнишь?

— А что я сказал? — удивился Синюков. — Сказал, что мне не до втулочки.

— Не до втулочки! — повторил Твердунин, багровея. — Это куда же мы так уедем?! Это что же за дисциплина производства такая?! Ему говорят русским языком: втулочку точи! а он в ответ: не до втулочки! Это где же авторитет руководства?

— Да была у меня работа-то, — вяло возразил Синюков. — Вон у Зимянина работы не было, его бы и попросили…

— А руководству виднее, кого просить! — рявкнул Твердунин, наливаясь пуще. — Руководству не надо указывать, кого просить, кого не просить! Руководство само знает! В общем, так, Синюков: в следующий раз за такое лишу прогрессивки, вот тебе и будет втулочка! И из списков распределения выброшу к чертовой бабушке!

— Из списков не имеете права!

— Вот узнаешь тогда, имею или не имею!

Твердунин помолчал, шумно дыша и переводя взгляд с лица на лицо.

— В общем, всем понятно, с каким чувством, и так далее, — сказал он затем. — Долго языком чесать тут нечего. Как говорится, долгие проводы лишние слезы. Короче, в этот торжественный день мы хотим пожелать Илье Константиновичу долголетия и счастья! Будь здоров, Илья Константинович!

Он поднял руки и тяжело похлопал. Захлопали и в зале.

— Теперь общественность, — сообщил Твердунин. — Слово предоставляется товарищу Захинеевой Маргарите Петровне.

Захинеева удивленно подняла голову, словно не ожидала услышать своего имени. Затем порхнула к трибуне и, глядя в зал влажными, трогательно распахнутыми глазами, затараторила:

— Я хочу выразить несколько слов, что Илья Константинович всем нам знаком и дорог, и много лет мы бок о бок!.. Позвольте без лишних, потому что никто более отзывчивого, более трудолюбивого!.. Всегда мы со своими, кому о радостях и печалях, кто мог в трудную минуту!.. А ведь есть и с которыми лыка не свяжешь!.. Я горжусь, что столько лет бок о бок, и на нашей фабрике такие вот — открытые, у которых не только душа настежь!..

На секунду она оторопело замолчала, по-рыбьи ловя ртом воздух. Какая-то женщина в зале растроганно хлюпнула. Живорезов озирался, и на лице у него было написано глубочайшее изумление.

— Илья Константинович нас, — трандычила Захинеева, часто моргая, — быть хорошими и брать пример!.. И было с кого, потому что очень жаль, что Илья Константинович на отдых!.. И позвольте от тех, кого сейчас нет в зале… и от всей души!.. и кто остался в эту минуту на трудовом… и от профкома пуговичной фабрики!..

Она махнула рукой, и тотчас два дюжих моториста из механического Зайцев и Шалапуров — выкатили из-за кулисы огромную пуговицу.

Зал грянул аплодисментами.

Пуговица была как настоящая — шел полированный валик по ее краям, имелись отверстия, в каждое из которых прошел бы мужской кулак, и, очевидно, при желании ее можно было бы к чему-нибудь пришить корабельными канатами.

— Вот здесь, — крикнула Захинеева, указывая на какую-то неровность по краям, — наш художник Евсей Евсеич Емельянченко изобразил сцены из жизни фабрики! Поздравляю вас, Илья Константинович! Вы стали обладателем ценного, очень ценного подарка!

Зал снова грянул.

Вдруг молчавший до сей поры Живорезов вскочил и дико закричал:

— Вы же обещали мясорубку! На хрена мне эта пуговица?!

Зал загудел. Кто-то повторял: «На хрена ему эта пуговица? Ну правда, на хрена ему эта пуговица?» Кто-то бормотал осуждающе: «Душу люди вложили, душу! А он вон чего!..» «Мясорубку! — слышалось из угла, откуда прежде доносились всхлипывания. — Дождешься от них мясорубки! Ты вот еще повыступай — будет тебе мясорубка!..»

— Тише, тише! — сказал Твердунин, снова выходя к трибуне. — На этом позвольте наше маленькое торжественное собрание объявить закрытым! Да, вот еще… Петро! Тебе, тебе говорю, Зайцев! Я замечаю, ты обрезки с фабрики выносишь. Чтобы этого больше не было, понял? А то живо дело заведу! Валера! — Он поманил к себе Древесного. — Давай-ка покомандуй в цеху до конца смены. Мне к руководству.

Народ гомонил, вытекая из зала.

Твердунин хмуро посмотрел на часы и, кивнув напоследок Захинеевой, двинулся к выходу.

Поежившись, он поднял воротник плаща, поглубже нахлобучил кепку и шагнул под дождь. Две нахохлившиеся вороны сидели на воротах. Твердунин шикнул, чтобы согнать. Одна лениво ворохнула крыльями, делая вид, что вот-вот полетит, а вторая и вовсе лишь уперлась угрюмым взглядом.

— Тьфу, зверюги, — сказал он. — Не шевелитесь уже.

Миновав пекарню, переулком вышел на площадь.

Во втором этаже райкома, где располагался Шурочкин кабинет, ярко горели четыре окна, и Твердунин, проходя мимо, неприязненно на них покосился.

Возле памятника торчали две старухи. Одна то и дело крестилась.

— Осподи, осподи. Что с человеком сделали, людоеды!

— Прямо с корнем отворотили, — заметила другая.

— Что такое, мать? — строго спросил Твердунин, останавливаясь и так же, как они, задирая голову. — В чем дело? Что отворотили?

По-арестантски сгорбившись, культяпый Виталин угрюмо молчал, и капля висела на носу, а когда падала, собиралась другая.

Старухи попятились.

— Да руку-то, — испуганно пояснила первая.

Вторая дернула ее за рукав, и они, сутулясь, с овечьей поспешностью посеменили к магазину. Левая озиралась.

Виталин строго смотрел прямо перед собой. Известка лежала полосами, и дождь медленно, но верно смывал остатки. Куцее, матрасной раскраски тело в скользких сумерках казалось покрытым блестящей тиной.

— Что плетут? — пробормотал Твердунин, обходя памятник. — И буровят, и буровят… Какая рука?

Еще раз пригляделся, но в сумерках так ничего и не разглядел.

Недовольно бормоча, он двинулся дальше, и минут через десять толкнул знакомую калитку. Кое-как обойдя большую, оплывшую от дождей яму, похожую на подкоп под фасадную стену, побалансировал на доске и взялся, наконец, за ручку.

Дверь заскрипела. В темных сенях Твердунин больно налетел на козлы и едва не ступил в таз с чем-то маслянистым; выругался, нашарил вторую дверь и ввалился в комнату.

— Можно, что ли?

Большую часть занимал верстак, засыпанный стружкой; стояло растворное корыто, валялся кое-какой инструмент. Из-за перегородки слышался звон посуды, а сам Кирьян задумчиво глядел на доску, которую, видимо, только что стругал.

— О, Михалыч! Заходи, — сказал он, вовсе не удивляясь, отлепил от губы окурок, пустил небольшое облачко дыма и вернулся к своему занятию продолжил рассматривание доски.

— Да что заходить-то. Я спешу, — недовольно сказал Твердунин. Мормышки сделал?

— Мормышки? Какие мормышки?.. — задумчиво переспросил Кирьян. — А, мормышки, что ли? Нет, не сделал…

— Опять не сделал! Как так? Ты же обещал сделать!

— Что? — все так же задумчиво переспросил тот. — А, мормышки, что ли? Да недосуг было мне, Михалыч. Видишь вот — занят.

— Тьфу! — Твердунин плюнул в кучу опилок. — Занят! Да как же ты можешь обещать, если все время занят? Что за свинство! Полгода обещаешь!

Кирьян молча пожал плечами, не отрывая взгляда от доски.

— А когда сделаешь?

— Сде-е-е-елаю, — успокоительно протянул Кирьян. — Доделаю одно — за другое примусь. Нельзя же все сразу! И тебе мормышки, и тебе строительство… Это разве работа, если все сразу, без разбору? Нет, надо по очереди, — и чиркнул ногтем по доске.

— Это ты себе, себе скажи! То-то и оно, что семь пятниц на неделе. Нельзя с тобой ни о чем договариваться. Обещал мормышки, а сам вон чего — за гараж опять схватился! Зачем тебе гараж-то, Кирьян? Ну какой дурак гараж прежде машины строит?

— Э! гараж! — задумчиво ответил Кирьян. — Что ты все про гараж? Подожди с гаражом! Сейчас не до гаража! — и еще раз чиркнул.

— Не гараж? А что же? Ты бы хоть яму тогда засыпал, деятель! Не пройти во двор-то. Сам когда-нибудь шею свернешь.

— Зачем же я тогда копал? — удивился Кирьян. — Ничего, не пропадет. Яму тоже когда-нибудь в дело пустим… У меня покамест другой план появился. Что гараж? На черта он нужен, если и впрямь машины нет? Гараж подождет, — балкон буду делать.

— Балкон? — переспросил Твердунин, озадаченно глядя на низкий потолок.

— Запросто! — вспыхнул Кирьян. — Смотри-ка! — он снова стал черкать желтым ногтем по доске. — Тут у меня мысль такая: мост я порушу к дьяволу!

— Какой мост? — спросил Твердунин, досадуя, что завел этот разговор: Кирьян был известный мастер входить в подробности.

— Ну, сенцы… — поморщился тот. — По-нашему, по-строительному, — мост. Порушу я его, потому что толку от него никакого нет. Да и все равно ведь скоро пристраиваться. Сюда — пару балочек. Балочки я уже присмотрел… Крышу придется маленько разобрать… да ты смотри, Михалыч, смотри! Разобрать крышу и два венца снять. Вот так балочки лягут… а на них балкончик приспособлю! Там, правда, столярка кое-какая нужна… да что я, не сделаю, что ли?

— Балкон! — раздался в эту секунду крик из-за перегородки, а затем появилась, яростно вытирая руки о фартук, Кирьянова жена. — Идиот! Детям спать не на чем, а ему — балкон! Да когда же ты избавишь-то меня, господи!

Она схватила с подоконника кособокую корзину с картошкой и снова исчезла за перегородкой.

— А! — сказал Кирьян совершенно хладнокровно, а затем крикнул: — Дура! Еще спасибо скажешь! По жаре как хорошо! На балконе сиди, самоварчик щупай!

Грохот сковороды был ему ответом.

— Ну, Кирьян, ты даешь, — вздохнул Твердунин. — Совсем спятил. Жену вон до чего довел… Балкон. А подниматься как?

— А чердак на что? — удивился Кирьян. — Через чердак! Сам посуди, Михалыч, — не лестницу же мне здесь из-за этого городить. — Он замолчал, окаменев; глаза остекленели. — Погоди-ка, погоди… Это что же?.. Так, так… лестницу?.. Хотя, конечно, если с умом… Еще пару венцов снять, укосины… да тут печь!.. печь, собака!.. Ладно, печь-то можно и переставить — что я, печь не переложу?.. Но ведь еще пару балочек нужно! Где бы мне пару балочек?.. мне бы пару ба… — Он остекленело уставился на Твердунина и вдруг забормотал умильно: — Слушай, знаешь, я тебе вот что скажу… Погоди-ка, Михалыч, погоди… погоди… разговор есть… Сейчас, сейчас!..

Натужно кряхтя, Кирьян согнулся в три погибели и достал откуда-то из-под верстака початую бутылку водки; затем совершенно нечеловечески загнул руку, чтобы следом за бутылкой извлечь мутный стакан.

Твердунин с ужасом показал глазами в сторону кухонной перегородки, из-за которой доносилось однообразное громыхание, и поднял руки жестом, с каким сдаются в плен.

— Тихо, тихо, — негромко повторял Кирьян, озираясь. — Погоди-ка. Сейчас.

Морщась от громового хруста, он порубил луковицу сапожным ножом на четыре части; потом, страдальчески кривя губы теперь уже от оглушительного бульканья, наполнил стакан и протянул Твердунину.

Твердунин заломил бровь, крякнул и в два глотка вытянул содержимое.

— Ты вот что, Михалыч, — тут же сказал Кирьян просительным тоном. — Ты бы с Шурой-то поговорил: пусть она мне на пуговичной пару балочек выпишет. По родственному. Поговоришь?

— Балочек? — сипло переспросил Твердунин, занюхивая. — Каких балочек?

— Я же толкую: лестницу буду строить. Ну, сам посуди, не через чердак же мне, честное слово, на балкон лазить! Курам на смех. Дети еще расшибутся. И потом, представь: как-нибудь попрется туда Катерина с самоваром…

Катерина выглянула из-за перегородки и, уперев руки в боки, подозрительно оглядела беседующих; однако как только Твердунин выпил, Кирьян неуловимым беззвучным движением, сравнимым разве что с охотничьим броском богомола, устранил все предпосылки, равно как и последствия: только незначительный вихрь вращал строительную пыль, а ни луковицы, ни стакана, ни бутылки уже не было.

— По башке бы тебе этим самоваром, — с ненавистью сказала Катерина и снова пропала.

— Во! По башке, — горько отозвался Кирьян.

Твердунин значительно откашлялся.

— Ты, Кирьян, странный какой-то, — сказал он. — Вот смотрю я на тебя. Мужик вроде справный. Но.

— Да я ж ничего такого не прошу! — перебил Кирьян. — Я ж не вагон лесу прошу! Меня ж режет матерьял, без ножа режет! — и стал пилить по горлу ребром ладони. — Я ж за каждой досточкой неделю по помойкам таскаюсь! Чего я прошу?! Я ж не машину кирпича прошу, Михалыч! Кто мне машину кирпича даст?.. Две балочки! Две! — победным, а потому совершенно неуместным сейчас знаком растопырил средний и указательный и потряс ими перед носом у Твердунина. Трудно ей Крысолобову позвонить?! Да Крысолобов тут же на цыпочках прибежит: нате, Александра Васильевна! пожалуйста!

— Ну, началось! — отозвался Твердунин. — Прибежит! Сколько раз тебе говорить: не берет она ничего ниоткуда! Ей совесть не позволяет.

— Да при чем тут совесть? Две балочки!

— Конечно, совесть, — подала голос Катерина из-за перегородки. — У кого паек, у тех и совесть. А у тебя, дурень, ни пайка, ни совести.

— Да ты не спеши, Михалыч! Погоди! Разве эти дела так быстро решаются? Это ж политический вопрос!..

Не переставая увещевательно бормотать, Кирьян жестом фокусника вновь обнаружил материальное существование бутылки и стакана, быстро набулькал и уже протягивал Твердунину.

Твердунин заглотил, шумно выдохнул, поднес к носу луковицу, нюхнул и пригорюнился.

Щелк! — и снова все исчезло.

— А ты не встревай! — басовито крикнул затем Кирьян в сторону кухни. Не твоего ума дело… — И горячо продолжил, прижимая руки к груди: — Если б для баловства какого! Разве бы я посмел? Но ведь режет меня матерьял, Михалыч, режет!

— Нет, не позволит ей совесть, — вздохнул Твердунин. — Прости, Кирьян, — не позволит.

— Конечно! — опять шумнула Катерина. — У ней совести-то — вагон! Куда ни плюнь — все в совесть попадаешь! Это у нас ищи по всем углам — обыщешься!

Твердунин оскорбленно приосанился.

— Понятно, — сказал он. — Что ж, ладно. Поговорили, как говорится. Большое спасибо. В долгу не останемся.

— Да ладно тебе, Михалыч! Что ты ее слушаешь? Ты погоди, погоди…

— Что тут ладно. Нечего мне годить.

— Если б для баловства какого, — смущенно повторял Кирьян.

— Как говорится, спасибо вашему дому, пора к другому.

— Это ж не для игрушечек… пара балочек всего…

— Будь ты неладен! — в ярости сказал Твердунин, нахлобучивая кепку. Заклинило дурака.

Шагнул было к двери, но вдруг обернулся и рявкнул:

— Заморочил ты меня своим балконом! Я же за сапогами пришел. Сапоги давай.

— Какие сапоги?

— Болотные! Забыл?

— Сапоги? А-а-а, сапоги! Болотные, что ли?.. А твои-то где?

— О моих и говорю: у тебя они.

— А вторые-то были?

— Были, да сплыли: порвал недавно левый сапог… не заклеишь.

— Как это?

— Вот так это! Об железку. Тырк — и готово. Да тебе-то что? Давай, да пойду.

— Так они у Горюнова, — простовато развел руками Кирьян.

— Как у Горюнова?!

— Так — у Горюнова. Ты ж сам при мне ему и отдавал — забыл?

Твердунин сморщился.

— Это в тот раз, что ли? Когда мы… а, черт!

— Ну да, когда еще… — Кирьян посмотрел в сторону перегородки. Помнишь?

— Е-мое! — сказал Твердунин, ударив себя кулаком по лбу. — Точно! Ну, собирайся тогда быстренько, проводишь меня…

— Да некогда же мне, Михалыч! — взмолился Кирьян. — Дел невпроворот!

— Не дел, а грязи у тебя невпроворот! Подавишься ты когда-нибудь своей грязью! Давай, давай, не морочь мне голову. Мне без сапог домой ходу нет. Собирайся, кому сказал!

Через три минуты они вышли из дома и темным переулком двинулись в сторону станции.