"Люди или животные? [Естественные животные]" - читать интересную книгу автора (Веркор)ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯНа следующем заседании были выслушаны ещё два антрополога, вызванные в суд обвинением. И хотя учёные считали, что Раranthropus следует отнести к человеческому роду, обосновывая этот вывод, они так противоречили друг другу, что защита ограничилась лишь насмешливым молчанием, куда более красноречивым, чем самая страстная речь. В свою очередь защита вызвала двух учёных-психологов: профессора Рэмпола, крупнейшего специалиста по вопросам психологии примитивных народов, и знаменитого капитана Троппа, посвятившего себя изучению умственных способностей человекообразных обезьян. Череп профессора Рэмпола был так восхитительно лыс, что казалось, он с умыслом лишился своей шевелюры, лишь бы предоставить к услугам френологов столь редкостный объект для исследования. В правом глазу, затянутом бельмом, он носил монокль, и это делало его похожим на офицера кайзеровской армии. Но мягкий, удивительно приятного тембра голос заставлял забыть неприглядную внешность профессора. Первый же обращённый к нему вопрос, казалось, привёл учёного в замешательство: существует ли, спросили его, признак, по которому можно безошибочно, исходя из данных науки, отличить разум примитивного человека от ума животного? После минутного раздумья сэр Питер сказал, что несколько месяцев назад он бы ответил, что таким признаком является речь. Артикулированная у человека, в отличие от речи животного, отмеченная у первого деятельностью воображения и памяти, она у животного — застывшая и инстинктивная. Но появление тропи вынуждает его признать, что он не сделал всех необходимых выводов: речь тропи, по-видимому, инстинктивна, но в то же время и членораздельна; её нельзя считать застывшей речью существа, лишённого воображения, поскольку запас слов у тропи увеличился, хотя бы пока за счёт подражания; таким образом, её нельзя считать ни человеческой речью, ни речью животных: она содержит элементы той и другой. Теперь ему стало ясным, что специфичным надо считать не речь, которая является лишь средством общения, а самую потребность общения, равно как и цель его. Подумав, он добавил: — Некоторые учёные считают, что это специфическое различие лежит в способности человека создавать мифы. По мнению других, оно заключается в способности человека пользоваться символами, и прежде всего простейшим из них — словом. Но в обоих этих случаях мы сталкиваемся с одной и той же проблемой: какой специфической необходимостью обусловлено создание мифов и символов? Он провёл большой узловатой рукой по своему блестящему черепу. — Видите ли, рассуждая таким образом, мы вряд ли сумеем прийти к положительному выводу. Поэтому лучше остановиться на фактах, поддающихся контролю: то есть на тех, которые познаются путём анализа различных мозговых связей. Сравнительное изучение этих связей у человека и у животных, возможно, позволило бы установить точное и ясное различие. — Мы не совсем улавливаем ход ваших мыслей, — остановил его судья. — Мозг часто сравнивают, — продолжал сэр Питер, — с гигантской телефонной станцией, которая с неслыханной быстротой связывает тысячи различных центров: одни из них ведают наблюдением или изучением, другие руководят или приказывают. В общем, все эти связи определены довольно точно. Я хочу сказать — их роль и количество достаточно хорошо изучены как у человека, так и у различных видов животных. Итак, человеком, по-моему, следует считать всякое существо, мозг которого объемлет всю сумму перечисленных выше связей, а животным — существо, мозг которого этими связями не обладает. — Но, — попытался уточнить вопрос сэр Артур, — разве количество этих связей одинаково у всех людей, независимо от их классовой принадлежности, возраста, развития, расы? — Н-н-нет, — замялся сэр Питер, потирая переносицу. — Это было бы слишком просто… Различия существуют… и большие различия… и все-таки не в этом главное. Ведь сумма связей у самого отсталого из негритосов несравненно больше, чем у самого развитого шимпанзе. Можно даже, если хотите, взять количество и качество мозговых связей негритосов за тот минимум, которым должен обладать индивидуум, чтобы иметь право именоваться человеком. Сэр Артур задумчиво покачал головой и не сразу задал вопрос: — Не слишком ли произволен и даже искусствен принцип такой классификации? Ведь мы строим эту классификацию, приняв за необходимый минимум мозговые связи негритосов, а затем, исходя из той же классификации, считаем негритосов людьми, поскольку они действительно обладают этим минимумом. Профессор непринуждённо рассмеялся и сказал: — Пожалуй. Но, право, я и сам не знаю, как выбраться из этого заколдованного круга. — Кроме того, не противоречите ли вы самому себе? Тот, у кого отсутствуют некоторые из этих связей, по вашим словам, уже не может называться человеком. Но разве их отсутствие нельзя объяснить специфическими умственными особенностями того или иного индивидуума? — Совершенно справедливо. — Следовательно, если у тебя нет тех или иных свойств, ты уже перестаёшь быть человеком? А ведь вы сами утверждали здесь, что если это и возможно, то, во всяком случае, очень рискованно. — Вы совершенно правы, — ответил профессор. — Итак, из всего сказанного, — продолжал сэр Артур, — нам, очевидно, придётся сделать вывод, что антропология, равно как и зоология, не в состоянии установить точной границы, отделяющей человека от животного? — Боюсь, что это так. Наступило довольно продолжительное молчание. Затем сэр Артур, чуть заметно улыбнувшись бледно-розовой тюлевой шляпке с зелёным бантом, видневшейся в глубине зала, спросил: — Если не ошибаюсь, профессор, на земле не существует такого племени, независимо от того, живёт ли оно на самом отдалённом острове или где-нибудь в неизведанной пустыне, чью психологию вы бы не изучили самым детальным образом. Так вот, видели ли вы хоть одно племя, которое бы не носило амулетов? По залу пронёсся лёгкий смех, несколько ослабивший напряжение. Но профессор даже не улыбнулся. — А ведь и в самом деле нет. Никогда не видел, — после некоторого колебания ответил он. — Чем же вы объясняете это явление? — Что именно вас интересует? — Не кажется ли вам, что вера в амулеты, которая существовала во все века и у всех народов, свойственна исключительно человеку? — Да. Равно как и способность создавать мифы. Но это ещё ничего не доказывает. — Как знать, — возразил сэр Артур. — Разве способность задавать себе вопросы, даже самые примитивные, не свойственна только человеку, одному лишь человеку, пусть самому неразвитому, самому отсталому? — Конечно. — А нельзя ли, — продолжал судья, — объяснить эту способность некоторыми мозговыми связями, которых нет у животных? — Нельзя ли? — задумчиво повторил профессор. — Ведь любопытство свойственно и животным. Многие животные страшно любопытны. — Однако они не носят амулетов. — Да, не носят. — Значит, если они и любопытны, то иначе, чем человек. Ведь они-то не задаются вопросами? — Вполне с вами согласен, — ответил сэр Питер. — Отвлечённое мышление свойственно только человеку. Животным оно недоступно. — Вы в этом абсолютно уверены? Стало быть, у животных невозможно обнаружить признаков такого любопытства, пусть даже в самом зачаточном состоянии? — Не думаю, — ответил сэр Питер. — Такие вопросы выходят за пределы моей компетенции, но на первый взгляд… Животное смотрит, наблюдает, ждёт, что станется с тем или иным предметом, какие произойдут с ним изменения… и только. Вещь исчезает, а вместе с ней проходит и любопытство. Ни… ни этого протеста, ни этой борьбы против немоты окружающего их мира вещей. Дело в том, что любопытство животного всегда остаётся чисто потребительским, ему нет никакого дела до вещей как таковых, они интересуют его лишь в той мере, в какой соотносятся с ним самим — животное неотделимо от них, неотделимо от природы, приковано к ней всеми фибрами. Оно не абстрагируется от вещей с целью познать их извне… Одним словом, — закончил сэр Питер, — животные не способны мыслить отвлечённо. Не здесь ли в таком случае следует искать переплетение связей… специфическое переплетение, которое доступно человеку, и только человеку. Вопросов к свидетелю не было, судья поблагодарил профессора и не стал его больше задерживать. Его место занял капитан Тропп — розовый дородный блондин с живыми смеющимися глазами. Сэр Артур напомнил присяжным, что капитан Тропп является автором многочисленных докладов, сделанных им в Музее естественной истории и обобщающих его опыты с человекообразными обезьянами, и что его известность уже давно перешагнула границы Великобритании. Судья вкратце изложил ему сообщение сэра Питера Рэмпола и те споры, которые оно вызвало. Затем задал ему следующий вопрос: — Считаете ли вы, капитан Тропп, что даже самые развитые обезьяны лишены малейшей способности абстрагировать? — Ну, конечно, нет! — воскликнул толстяк. — Простите! — Вовсе они не лишены этой способности. Они могут абстрактно мыслить, точно так же, как и мы с вами. Сэр Артур растерянно заморгал глазами, в зале воцарилось молчание. — Профессор Рэмпол сказал нам… — начал он наконец. — Знаю, знаю, — перебил его капитан Тропп. — Все эти люди считают животных просто дураками! Сэр Артур не смог сдержать улыбки, и весь зал, облегчённо вздохнув, улыбнулся вслед за ним. — Вы не читали моего сообщения, — продолжал Тропп, — об опытах Вольфа? Тогда послушайте: он установил у своих шимпанзе автоматический раздатчик изюма, работающий при помощи жетонов. Обезьяны очень скоро научились им пользоваться. Затем он установил автомат, выдающий жетоны. Обезьяны включили его и полученные жетоны сразу же опустили в первый. Но немного погодя Вольф выключил раздатчик изюма. Тогда обезьяны набрали себе жетонов и спрятали их в ожидании того часа, когда первый автомат снова заработает, словом, они как бы изобрели для себя деньги и даже узнали, что такое жадность. Что же, по-вашему, это не абстрактное мышление? А Верлен! Нет, не французский поэт, а бельгийский профессор. Взять хотя бы его опыты с макакой! Обезьяна — Охотно верю, — сказал сэр Артур, — у меня есть немало друзей-французов, право же, людей достаточно смышлёных, которые так и не смогли научиться произносить это слово… Бедная обезьянка… Но мы, кажется, не совсем правильно поставили наш вопрос. Комиссии хотелось бы знать: не приходилось ли вам самому наблюдать, или, может быть, вам известны факты, что кто-то другой заметил у обезьян хотя бы зачатки метафизического мышления? — Метафизического мышления… — задумчиво повторил капитан Тропп и опустил голову, отчего у него сразу же появилось три подбородка. — Что вы понимаете под этим термином? — наконец спросил он. — Мы понимаем под этим… чувство беспокойства, — ответил сэр Артур, — чувство страха перед неизвестным, желание объяснить необъяснимое, способность верить во что-то… Словом, не приходилось ли вам встречать обезьян, у которых были бы свои амулеты? — Да, я видел обезьян, которые привязывались к какой-нибудь вещи так же, как ребёнок привязывается к своему плюшевому медвежонку. Они играли с полюбившимися им предметами и не расставались с ними даже ночью. Но это вовсе не амулеты. Явление несколько другого порядка я наблюдал в Калькутте у молодой мартышки, отличавшейся чрезмерной стыдливостью: она никогда не засыпала, предварительно не прикрыв все что полагается зеленой сандалией, с которой никогда не расставалась. А вот амулеты?.. Нет… Но, черт возьми, — вдруг воскликнул он, — почему вы хотите, чтобы у них были амулеты? Они живут в природе, в непрерывном общении с ней и не боятся природы! Её боятся только дикари! Только дикари задают себе все эти дурацкие вопросы! Но какая им от этого польза? Если они, не в пример обезьянам, недовольны своим существованием и не желают быть такими, какими их создал бог, то гордиться здесь ещё нечем! Они просто анархисты. Бунтари, которым ничем не угодишь. Почему вы хотите, чтобы мои славные шимпанзе начали задавать себе всякие дурацкие вопросы? Амулеты? Покорно благодарю! — Уверяю вас, мы вовсе этого не хотим, — с добродушной улыбкой успокоил его сэр Артур. — Мы просто хотели бы получить от вас точный ответ: действительно ли у обезьян полностью отсутствует метафизическое мышление, нет хотя бы его следов? — Никаких следов! Даже намёка на них нет! Даже намёка! — ответил капитан, торжествующе щёлкнув ногтем по зубам. — И вы тоже, капитан Тропп, — спросил его вкрадчивым голосом адвокат, — не задаётесь подобными вопросами? — Какими вопросами? — насторожился капитан Тропп. — Я добрый христианин, я верю в бога, а отсюда все качества. Почему же вы… Вы что, за дикаря меня принимаете, что ли? Сэр Артур любезно уверил капитана Троппа, что за дикаря его никто не принимает, поблагодарил за выступление, и тот удалился. Затем один за другим выступили Грим, Вильямс, Крепс и отец Диллиген; они подробно рассказали о своих наблюдениях над тропи и о тех опытах, которые они с ними проделали. Им задали всего несколько вопросов. Было очевидно, что защита не пытается даже добиться каких-либо преимуществ и выиграть лишнее очко, она лишь постоянно уравновешивала силы, то есть делала все возможное, чтобы вопрос остался нерешённым: всякий раз, когда обвинение заостряло внимание на какой-либо детали, свидетельствующей о том, что тропи — люди, защита со своей стороны тотчас же обращала внимание на какой-либо факт или наблюдение, которые бы доказывали обратное. Но если, напротив, один из свидетелей приводил слишком веские доказательства в пользу того, что тропи животные, защита незамедлительно выдвигала новое доказательство, подтверждающее их человеческую природу. При этом прокурор торжествующе потрясал своими широкими рукавами, а окончательно сбитые с толку присяжные только дивились такой странной системе защиты. Последним выступал отец Диллиген. Он говорил так живо и забавно, что даже сумел несколько разрядить напряжённую атмосферу, царившую в зале: он говорил в основном о языке тропи и даже несколько раз крикнул, подражая им. Во всякой иной аудитории его выступление встретили бы дружными аплодисментами; когда он возвращался на своё место, его перехватила пожилая дама и завела с ним бесконечную беседу о своих любимых попугаях, и бедный отец Диллиген не знал, как от неё отделаться. Сэр Керью В.Минчет, королевский прокурор, соединил кончики своих тонких белых пальцев. Он умолк и, словно во время молитвы, наклонил голову, предоставив присяжным любоваться безукоризненными локонами своего парика. Затем, подняв голову, он произнёс: — Леди и джентльмены, господа присяжные, я вполне представляю себе ваше замешательство. Конечно, ни у кого не может быть сомнений в том, что обвиняемый совершил преднамеренное убийство. Мы полагаем, даже защита не попытается отрицать этот факт. Правда, она сделала все возможное, чтобы посеять сомнение в ваших умах относительно самой природы жертвы. Желая добиться оправдания обвиняемого, она профанировала одну из наших судебных традиций, наиболее дорогую нашему сердцу, наиболее прочно вошедшую в наши обычаи: традицию «разумного сомнения». Именно это и обязывает нас спросить: существует ли действительно основание для разумного сомнения в природе жертвы? Если вам кажется, что таковое сомнение существует, поверьте мне: это всего лишь иллюзия. Правда, защите удалось внести невообразимую путаницу в существо вопроса, она вела дебаты сразу на двух фронтах, в двух совершенно различных планах: в плане юридическом, законном, и в плане зоологическом; и она с завидной ловкостью перепутала все нити. Итак, леди и джентльмены, в чем же заключается ваш долг? Должны ли вы разобраться в самом факте убийства или же решать учёные споры? Здесь перед нами выступали профессора и виднейшие учёные. И вы сами убедились, что они не могут договориться между собой даже в вопросе, что есть человек. Неужели же вам надлежит объяснить им это? Неужели же вам решать их споры? Конечно, вы можете меня спросить: не вы ли первый вызвали профессора Наача? Действительно, это так. Но можно было не сомневаться в том, что защита вызовет в суд учёных, которые будут доказывать уже известный вам тезис. Их необходимо было опередить, иначе вы, чего доброго, поверили бы им. Но что дали нам, в сущности, все эти споры? Для себя вы можете извлечь лишь одно: от вас требуют, чтобы вы знали больше, чем эти учёные. Но разве это входит в вашу обязанность и можно ли говорить о сомнении, А может ли существовать хоть малейшее сомнение именно в этом плане? Можно ли сомневаться в том, что обвиняемый преднамеренно умертвил рождённого от него ребёнка, которого он сам зарегистрировал и окрестил, дав ему имя Джеральд Ральф Темплмор? Нет, сомневаться в этом нельзя. Но, быть может, у вас осталось все-таки зерно сомнения? Быть может, вы считаете, что в любом случае лучше оправдать преступника, чем наказать невиновного? Быть может, вы считаете, что, коль скоро существует хоть какая-то неясность, пусть даже вызванная этими учёными спорами, все же лучше оправдать обвиняемого, будь он даже тысячу раз виноват? Да, так бы и следовало поступить по-христиански, если бы речь шла только об одном обвиняемом. Если в результате вашей снисходительности вы отпустили бы на свободу убийцу. Но разве так обстоит дело в данном случае? Можно ли считать, что здесь решается судьба лишь Леди и джентльмены, на вас лежит огромная ответственность. За всю мою практику я, пожалуй, никогда ещё не чувствовал такой ответственности. Ибо ваш вердикт может вызвать в будущем последствия, несравнимые по своему значению не только с судьбой обвиняемого, не только с вашей судьбой, не только с нашей судьбой, но даже с судьбой всего британского правосудия. Представьте себе, что, поддавшись уговорам защиты, которая, конечно, не преминет осыпать вас самыми резкими упрёками, вы послушаетесь голоса своего сердца и проявите снисходительность; желая быть справедливыми, вы сочтёте, что обвиняемый, умерщвляя свою жертву, искренне верил, что убивает обезьяну; короче, представьте себе, что, стремясь оправдать подсудимого, вы признаете его невиновным! Тем самым сразу же, во всеуслышание, быть может, даже против своей воли, вы признаете, что убита была И это ещё только начало! Ибо, как вы тоже слышали здесь, если на основании каких-то биологических различий будет поставлена под сомнение священная сущность человеческого рода, как удержать нам разгул страстей. Вновь возродится преступная идея высших и низших рас, кошмарные воспоминания о которой ещё живы в нашей памяти, — но и это ещё не все. И в этом новом несчастье будете повинны лишь вы одни! От такой перспективы содрогнутся люди более учёные, чем вы. Закон, я повторяю, не требует от вас учёности. Он требует от вас мудрости. И вы без труда и риска справитесь с этой задачей; вам придётся только взглянуть на дело именно с той точки зрения, с которой оно должно рассматриваться в этих стенах, то есть с точки зрения закона. Дуглас Темплмор убил Джеральда Ральфа Темплмора, своего ребёнка, своего сына. Этого достаточно. Вы должны признать его виновным. Сэр К.В.Минчет снова соединил, как бы молясь, свои длинные белые пальцы. — Может быть, имеются какие-либо смягчающие обстоятельства? — добавил он. — Это уж решайте сами; но мы, к сожалению, не видим их. Поскольку это не только преступление, но преступление к тому же преднамеренное. Возможно, совершая его, обвиняемый полагал, что поступок его принесёт человечеству пользу. Но не забывайте, что врачи-преступники, творя в лагерях смерти свои ужасные опыты, тоже считали, что действуют во имя науки! Проявив снисходительность, мы таким образом из-за своей непростительной мягкости не только подвергнем опасности новых покушений подданных его величества и обречём на рабство и вымирание множество ни в чем не повинных племён, но и поощрим в дальнейшем подобные гнусные опыты, прикрывающиеся именем науки и прогресса! В конечном счёте это было бы прямым оскорблением для самого обвиняемого; возвратить ему жизнь и свободу, которыми он рисковал, совершая свой поступок, значило бы лишить этот самый поступок сомнительного оттенка благородства, если только уместно в данных обстоятельствах говорить о благородстве, которое при желании ему можно было бы приписать. Леди и джентльмены, я кончил. К чему распространяться о вещах, и без того достаточно ясных? Пусть защита произносит длинные речи — ведь ей придётся доказывать недоказуемое: что обвиняемый не убил своего сына. А он его убил. Достаточно и этих коротких слов, чтобы вынести вердикт. Сказав это, сэр К.В.Минчет сел. Судья, повернувшись к защите, дал слово её представителю. Мистер Б.К.Джеймсон поднялся и заявил: — Согласно желанию обвиняемого, защитительная речь произнесена не будет. Однако он не сел на место и, делая вид, что не замечает удивлённо-взволнованного шёпота, пробежавшего по залу, добавил: — Защита считает своим долгом заявить, что по ряду вопросов она полностью согласна с уважаемым представителем обвинения. В особенности с той частью его речи, когда он заклинал взвесить лежащую на вас ответственность. Вообразите, говорил он, вообразите только, к каким последствиям может привести ваша ошибка! Однако мы позволим себе сделать из этого положения совсем иной вывод. Нет, нет, леди и джентльмены, вы не должны соглашаться с этим слишком упрощённым и чисто формальным предложением, которое опирается не на закон даже, а на формальность. И на какую формальность? На простую запись в книге мэрии! Представьте себе, что в юности кто-нибудь из вас, господа, вместе с товарищами, подпоив чиновника из мэрии, заставил его, шутки ради, зарегистрировать гражданское состояние новорождённого щенка, а потом, когда пёс одряхлел, вы попросили бы ветеринара отравить его, и вот теперь ветеринара приговаривают к повешению! Это, конечно, шутка. Другие доводы уважаемого представителя обвинения гораздо более серьёзны. Он предостерегал вас против последствий, которые может повлечь за собой оправдание, ибо оно признавало бы ipso facto, что тропи — обезьяны. Доводы весьма существенные. Ну а если тропи действительно обезьяны? Неужели, вы думаете, было бы меньшим преступлением отправить на каторгу, а может быть, и на виселицу английского джентльмена, пусть даже ради того, чтобы дать свободу двадцати пяти тысячам обезьян? Сознательно послать на смерть невинного, пойти на преступление, совершить, как это нам предлагают, вопиющую несправедливость, лишь бы не дать себе труда подумать! Как, по-вашему, можно это назвать? Это было бы преступным не только по отношению к личности человека весьма достойного, но и по отношению к нашим самым священным правам! Ибо поставить свободу и жизнь британского гражданина в зависимость не от его поступков, а от предполагаемых последствий, которые может вызвать его оправдание, — значит отдать каждого из нас, связанного по рукам и ногам, на произвол властей. Кто из нас в таком случае может быть уверен в завтрашнем дне? Это значит одним ударом покончить со всеми нашими свободами! Нет, леди и джентльмены, вы можете признать подсудимого виновным лишь в случае полнейшей уверенности в том, что он убил человеческое существо, то есть если у вас не будет никакого сомнения в том, что тропи — люди. Даже рискуя весьма удивить уважаемого представителя обвинения, мы не станем доказывать обратное. Ибо здесь мы отстаиваем не свою собственную жизнь, которая, в общем, так мало значит. Мы отстаиваем здесь истину. Мы не станем доказывать, что тропи — обезьяны, ибо, будь мы в этом уверены, мы не убили бы это невинное маленькое существо и не подставили бы шею позорной петле виселицы. Мы готовы ко всему. Однако мы хотим, чтобы наша смерть помогла по крайней мере выяснить то единственное, что важно для нас: не то, что может показаться полезным и нужным, а то, что справедливо и более соответствует истине, и не в её сомнительной ясности, а в её абсолютной очевидности! Да, мы готовы пожертвовать своей жизнью ради жизни тропи, если только удастся с полной неоспоримостью доказать, что они люди; и это разрушит замыслы тех, кто собирается обречь их на рабство. Но если тропи — обезьяны, мы ещё раз заявляем, что было бы позором приговорить к смерти человека в силу совершенно неслыханного довода, что так, мол, удобнее! Наша точка зрения совершенна ясна. Пусть ваша будет не менее ясной. Мы не просим ни милости, ни прощения, мы не нуждаемся в вашем снисхождении. Поймите нас хорошенько! Да, мы не нуждаемся в нем. Но мы требуем от вас лишь того минимума, на который вправе рассчитывать: серьёзно подумать, прежде чем принять решение. Вот почему, — проговорил он, повернувшись к суду, — мы обращаемся к вам, милорд, с ходатайством. Мы были кратки, и суд мог бы поддаться искушению, воспользовавшись оставшимся временем, заставить присяжных вынести вердикт сегодня же… И вдруг неожиданно для всех добавил странно равнодушным тоном: — Так или иначе, нам кажется, им следовало бы дать ночь на размышление, это бы привело к лучшим результатам. Судья Дрейпер озадаченно посмотрел на адвоката; взгляды их встретились: зачем защита вносит такое предложение? Ведь и так очевидно: чтобы спокойно обсудить вопрос, присяжным понадобится куда больше времени, чем у них остаётся… «Может быть, он хочет что-то дать мне понять… на что-то пытается намекнуть?..» — подумал судья. И первым отвёл глаза. «Конечно, — подумал он, — конечно! Он прав! Им нельзя давать времени собраться с мыслями…» Он взглянул на часы и произнёс: — Суд не может принять ваше ходатайство. У нас остаётся ещё полтора часа. Суд считает, что этого времени вполне достаточно, чтобы вынести справедливый приговор. Сказав это, сэр Артур надел очки. Наступило тягостное и продолжительное молчание. Только слышалось, как в переполненном зале шаркают чьи-то подошвы и кто-то глухо покашливает. Откуда-то справа донёсся шёпот, но двести голов одновременно с осуждением повернулись в ту сторону, и шёпот сразу стих. Дуглас не спускал глаз с сэра Артура. С самого начала процесса он старался не смотреть на Френсис. Он заранее решил, что не произнесёт ни слова, при всех обстоятельствах останется безучастным, словно его нет в зале: он хотел присутствовать здесь в качестве некоего символа. Играть эту роль оказалось нелегко, мучительно сжималось сердце. Один только взгляд Френсис, полный боли, страха, мольбы, — и, кто знает, доведёт ли он до конца свою роль? И уж совсем невыносимой мукой оказался запрет не видеть трогательно прекрасного лица с чересчур крупным ртом… Из этих двух пыток приходилось выбирать ту, которая по крайней мере не лишала смысла его поступок, оправдывала риск, на который он пошёл. И до сих пор ему это удавалось неплохо. У Френсис не было таких оснований сдерживать себя. Сидя между Гримом и Сибилой, она, казалось, не только слухом, но и глазами впитывала каждое слово. Иногда, схватив руку Сибилы, она до боли сжимала её. Иногда, в полном изнеможении закрыв глаза, она откидывалась на спинку скамейки. Когда сэр Артур отклонил ходатайство защиты, Френсис, чтобы не выдать своего волнения, до крови закусила губу. Но в груди у неё что-то вдруг оборвалось. А Дуг даже бровью не повёл. Как ей хотелось, о, как ей хотелось, чтобы он взглянул на неё — хоть один раз, ну хотя бы в эту минуту! Но они обещали друг другу: он — не смотреть на неё, а она — не искать его взгляда. Он был прав, прав! И она отвернулась. Теперь она тоже смотрела на судью. Сэр Артур медленно надевал очки. И вот, когда он укрепил их на носу, Френсис заметила вдруг, да, заметила этот беглый, как взмах ресниц, весёлый, дружеский, почти сообщнический взгляд, который скользнул по лицу обвиняемого… — Видели? — шепнула Френсис в сильном волнении Сибиле. — Да, — ответила Сибила, — да… похоже, что… Сибила не кончила фразы, и поражённая Френсис увидела, как она тихонько трижды постучала о деревянную обшивку скамьи. — Вы и не подозревали, что я такая суеверная? — рассмеялась Сибила. — Конечно, нет! — ответила Френсис. — Уж кто-кто… — Подождите, вы ещё и не то обо мне узнаете… Но взгляните на Дугласа! Дуг, казалось, окаменел. Но если он превратился в мрамор, то мрамор пурпуровый. Он покраснел до корней волос. Губы его приоткрылись, он смотрел на судью удивлёнными глазами, словно перед ним предстал ангел, несущий благостную весть. — Он тоже заметил, — прошептала Френсис. — Лишь бы… Но Сибила в страхе сжала руку Френсис и заставила её замолчать. К тому же судья Дрейпер уже взял слово. — Леди и джентльмены, господа присяжные, — начал он, — в течение трех дней перед вами выступали свидетели обвинения и свидетели защиты, вы выслушали обвинительную речь, и только по желанию обвиняемого не была произнесена речь защиты. Теперь вам надлежит решить его судьбу. Но прежде, следуя традиции, суд в нескольких словах подведёт итог судебному разбирательству, дабы по возможности облегчить вам принятие трудного и ответственного решения. Ибо оно действительно трудно и действительно ответственно. Обе стороны дали вам ясно понять, что придётся серьёзно подумать, прежде чем вынести окончательный приговор. Не буду возвращаться к этому вопросу. Мой долг — напомнить вам вкратце показания сторон на этом процессе; я не смогу хотя бы в какой-то степени облегчить вашу задачу: только вам, вам одним, предстоит сделать выводы из всего сказанного. А теперь перейдём к сути дела. К чему же, в конце концов, она сводится? Обвиняемый, став вследствие экспериментального оплодотворения самки, принадлежащей к недавно открытому антропоморфному, то есть человекообразному, виду, став, как мы уже сказали, отцом маленького существа — гибрида, убил его. Вам предстоит решить вопрос, совершил ли обвиняемый, таким образом, убийство. Поступок, совершённый обвиняемым, можно назвать убийством лишь в том случае, если он полностью соответствует определению убийства, записанному к кодексе, то есть: «Убийство есть умышленное лишение человека жизни». В данном случае вы можете признать обвиняемого виновным, если у вас не останется никакого разумного сомнения в том, что доказаны нижеследующие пункты: 1. Объект действительно убит обвиняемым. 2. Убийство совершено обвиняемым преднамеренно. 3. Объект убийства является человеческим существом. Вряд ли у вас возникнут сомнения по двум первым пунктам; обвиняемый признает себя ответственным за свой поступок; он признает и заявляет, что совершил его преднамеренно; различные свидетельские показания подтверждают, что это действительно так. Но третий пункт далеко не столь ясен. Профессор Наач считает жертву человеческим существом. По его мнению, доказательством тому служит следующее: вид, к которому принадлежит жертва, помимо прямостояния, умеет обтёсывать камни, добывать огонь, имеет зачаточные признаки речи. Той же точки зрения, хотя и по иным соображениям, придерживаются профессора Кокс и Хансон. В противоположность им профессор Итонс утверждает, что жертву нельзя отнести к человеческому роду, ибо за всю историю существования ветви, от которой произошёл человек, ни один из представителей её не имел такой стопы, как стопа жертвы. Таково же мнение доктора Фиггинса. Представитель обвинения пытается убедить вас, что вам не следует решать учёные споры, но в то же время не признает за вами права умыть руки, оправдав подсудимого, не принимая в расчёт все те страшные последствия, которые повлечёт за собой оправдание; вы обязаны, утверждает обвинение, признать подсудимого виновным в совершении преднамеренного убийства, ибо с точки зрения закона и правосудия этот факт не вызывает сомнений. Однако суд не считает, что вы можете безоговорочно принять данный тезис. Напротив, он полагает, что объявить подсудимого виновным вы сможете лишь тогда, когда у вас будет твёрдая уверенность в том, что полностью доказано третье условие в определении убийства: другими словами, когда у вас не будет никакого разумного сомнения в том, что жертва действительно является человеком. Никакого разумного сомнения! Это выражение не раз повторялось во время процесса. Долг суда раскрыть вам точное значение двух этих слов. В чем же заключается «разумное сомнение»? При истолковании этого термина и впрямь может произойти опасная путаница. Сомнение может корениться в самих фактах: так, обвиняемого застали на месте убийства, но виновность его не может быть доказана абсолютно точно. В этом случае, естественно, возникает разумное сомнение. Сомнение может корениться в сознании: так, например, если присяжные не в силах разобраться в нагромождении фактов, накопленных в ходе процесса, они не могут составить ясное представление о деле в целом. Здесь, конечно, нельзя говорить о разумном сомнении. В этом случае присяжные должны потребовать все необходимые им разъяснения. И если в конце концов разъяснения эти так и не помогут прояснить суть дела, им останется лишь один выход: объявить, что они не в состоянии решить данный вопрос. Если же, на ваш взгляд, разумное сомнение лежит в самих фактах, вам ни в коем случае не следует принимать в расчёт любые возможные последствия, какими бы ужасными и грозными ни рисовало их вам обвинение: вы должны будете признать обвиняемого невиновным. Но если же, наоборот, вы решите, что сомнение лежит не в самой природе фактов, а в После короткой паузы судья продолжал: — Резюмирую вышесказанное. Мы, как и обвинение, считаем, что в самих фактах у нас не может быть сомнения, факты остаются фактами, тропи остаются тропи. Их природа — факт, от нас не зависящий. Мы считаем, так же как и обвинение, что сомнение, если таковое и существует, вызвано вполне понятным замешательством, внесённым в ваши умы спорами учёных. Следовательно, так же как и обвинение, мы считаем, что сомнения такого рода не могут расположить нас в пользу бездумной снисходительности, не считающейся с последствиями. Но зато мы полагаем — на сей раз так же, как и защита, — что вы сможете, не покривив душой, осудить обвиняемого, будучи лишь твёрдо уверены, что доказаны полностью все три пункта, определяющие убийство. Прежде чем высказаться за или против, необходимо предварительно решить для самих себя вопрос о природе жертвы — обезьяна она или человеческое существо. Только тогда, когда у вас не останется никаких сомнений на этот счёт, вы сможете принять то или иное решение. Иначе, каким бы ни был ваш приговор, вы рискуете совершить трагическую и кровавую ошибку. Вновь последовала пауза, затем сэр Артур продолжал: — Теперь, леди и джентльмены, вам известна суть дела. Вам остаётся лишь ответить после совещания «да» или «нет» на вопрос, который вам будет задан: «Виновен ли подсудимый?» Судебный исполнитель, соблаговолите провести присяжных в комнату для совещаний. Объявляю перерыв. Он поднялся и, выйдя из зала, с облегчением снял надоевший парик, под которым невыносимо горела голова. И в ту же минуту публика, с облегчением нарушив тягостное молчание, зашумела, как морской прибой, бьющийся о скалы. Когда заседание возобновилось, присяжные вновь предстали перед судом. От имени своих коллег председатель присяжных попросил у суда кое-каких разъяснений. Лицо его было почти такое же белое, как и маленький листок бумаги, дрожавший в его руках. — У нас нет разногласий по основному вопросу, — начал он, — то есть по вопросу… о преступлении. Здесь сомнений нет. Остаётся решить только одно, как вы сами изволили указать: люди тропи или нет? А вот этого-то как раз мы и не знаем. — Вполне естественно, — ответил сэр Артур. — Что же дальше? — Так вот… Не мог бы суд нам сказать, что он сам думает по данному вопросу. — Нет, это невозможно. Обязанность суда — уточнять отдельные факты и правовые вопросы. Но он не может иметь своего мнения по существу вопроса; если бы даже он имел собственное мнение, то по закону не имеет права сообщить его вам. Председатель присяжных — высокий худой старик с вьющимися вокруг маленького багрового блестящего черепа седыми кудрями — свирепо подвигал челюстями и наконец заговорил: — Вот мы подумали, что если бы по крайней мере… если бы суд нам просто напомнил… то… стало быть… определение человека, общепринятое определение человека, ну, хотя бы то, которым пользуются вообще, стало быть, законное определение, юридическое… если это… конечно, не выходит за пределы обязанностей суда? — Нет, — ответил, улыбаясь, судья. — Но для этого нужно, чтобы такое законное определение существовало. Возможно, это покажется невероятным, но такого определения действительно не существует. Некоторое время старик тупо молчал, а затем переспросил: — Не существует? — Нет. — Но ведь это невозможно… — Суд согласен, что это странно, и мы уже высказались по данному вопросу; хотя, в сущности, это вполне соответствует духу нашей страны. Во всяком случае, таковы факты. — И такого определения нет ни в Англии, ни в других странах? — Нигде. Даже во Франции, где все определено и узаконено, где предусмотрен даже вопрос о том, кому принадлежит яйцо, снесённое моей курицей во дворе соседа. — Невероятно, — произнёс старик присяжный, помолчав минуту. — Выходит, что все определено и узаконено, даже самые мелочи… кроме… стало быть, нас самих. — Совершенно справедливо, — ответил судья. — Но неужели… с тех пор как существуют люди, никогда?.. Подумали обо всем… все определили и узаконили, за исключением?.. А не значит ли это, что люди вообще ни о чем не подумали? Просто начали с конца? Судья улыбнулся. Он беспомощно развёл руками. — Потому что, — продолжал присяжный, — если мы не знаем… точно… я хочу сказать, если уж мы не договорились между собой… по крайней мере… даже о нас самих… как же мы можем, черт возьми, тогда понимать друг друга. — Возможно, именно поэтому, — с улыбкой согласился судья, — мы так плохо и понимаем друг друга. Но мы уклоняемся в сторону, а время уходит. — Прошу прощения, милорд, — продолжал старик. — Но право… стало быть… даже вот для нашего решения… разве это не ужасный пробел? — В вашей власти его заполнить, — заметил судья. — Как — в нашей? — Боюсь, что, не заполнив существующий пробел, вы не сможете здраво разобраться в этом деле; чтобы определить природу тропи, надо сначала дать определение самому человеку. — Но если никто никогда не сделал этого до нас, как же мы-то сможем, милорд, мы… Пусть нам по крайней мере помогут! — Суд для того и существует, чтобы отвечать на ваши вопросы. — А когда я вас спрашиваю, вы отвечаете, что сами не знаете! — Суд существует для того, чтобы напомнить вам все, что говорилось здесь по данному вопросу, и чтобы объяснить вам то, чего вы не поняли. — Но, — с раздражением возразил старик присяжный, — мы прекрасно помним все, что здесь говорилось, и, мне кажется, достаточно хорошо поняли все. Дело в том, что… если бы только, стало быть… все эти профессора пришли к какому-нибудь соглашению… Но они только бранились друг с другом… Как же вы хотите, чтобы мы… мы… — И тем не менее вам придётся это сделать, — ответил судья. — И даже, представьте себе, сделать безотлагательно: приговор должен быть вынесен через сорок минут, если вы не хотите завтра начать все сначала. Присяжных провели в комнату для совещаний. Старик председатель, выходя из зала, сокрушённо покачивал седыми кудрями. Когда через двадцать минут старик председатель вошёл в зал, он все с тем же сокрушённым видом качал головой. — Мы не пришли к определённому мнению, — заявил он. — Мы только ещё сильнее запутались. Чем больше мы спорим, тем труднее нам принять решение. Двое — за, трое — против, остальные ничего не говорят. Я и сам-то совсем растерялся. — И все-таки вы должны настоять, чтобы ваши коллеги вынесли решение, — сказал судья. — Сегодня в вашем распоряжении ещё десять минут. По истечении последних минут старый председатель появился снова, на сей раз уже в сопровождении всех присяжных. — Мы решительно решили, что мы ничего не можем решить, — заявил он и умолк. Судья тоже молчал. — Наверное, вам просто не хватило времени? — заговорил он наконец. — Мы можем вам дать для размышлений ночь. Вас удобно разместят, накормят… — Совершенно бесполезно, — отрезал старик председатель. — Мы решили окончательно. — Ничего не решать? — Ничего не решать. И заявляем, что мы не в состоянии решить этот вопрос. Несколько минут все молчали, наконец сэр Артур произнёс: — Суд сожалеет, но при данных обстоятельствах ему придётся освободить присяжных от возложенных на них обязанностей. Судебный процесс переносится на следующую сессию с новым составом присяжных. Заседание окончено. Лишь когда судья вышел из зала, присутствующие поняли, что произошло. Сначала в зале воцарилось растерянное молчание. Но потом затишье сменилось бурей. Только уважение к этим древним стенам умеряло рокот человеческих голосов. Люди вскакивали с мест, что-то спрашивали друг у друга сдержанными, но полными досады и возбуждения голосами. Френсис тоже не могла усидеть на месте. Через головы людей она старалась поймать взгляд Дуга, которого минуту назад привели выслушать приговор и теперь уже уводили обратно. Ей удалось встретиться с ним глазами. И он, словно боксёр, вышедший победителем на ринге, подняв обе руки, радостно приветствовал свою Френсис. |
||
|