* * *

В половине восьмого автобус привез группу назад в расположение. Переодеваясь, Плетнев чувствовал себя измочаленным. И, пожалуй, не он один. Во всяком случае, на те шуточки и подначки, что, как правило, звучат в раздевалке утром, вечером ни у кого запала не хватает. Все сидят молча, устало шевелят босыми пальцами. Если кто-нибудь балагурит и смеется, вернувшись с полигона, значит, он провел день в тамошнем медпункте. Или в столовой. Но, конечно, если не считать Зубова. Этот вечно гогочет и подначивает…

Астафьев сегодня почему-то никуда не спешил. Обычно он в раздевалке не задерживался. Покрутится перед зеркалом, пригладит свои пшеничные кудри, напоследок ручкой сделает – и только его и видели. Утром, если выдавалась минута, рассказывал, бывало, как и с кем провел вечер. Понятно – он москвич, школьных приятелей полно. И учился в Москве. А сразу после школы поступил, ясное дело, в Верховку – то есть в Московское командное пехотное училище имени Верховного совета. Так сказать, по стопам отца. Это и понятно. Династии ведь не только пекарей, токарей да слесарей бывают… В общем, друзей и подруг у него навалом, всегда есть с кем вечер скоротать. Так-то он симпатичный парень, особо не выпендривается и вовсе не дурак, вопреки тому, что в песенке поется: “…У папы три звезды и два просвета – устроил папа сына-дурака в Училище Верховного совета!..” Плетнев даже удивился, когда узнал, что он из генеральской семьи. И молодой еще, пацан во многом… Молодой-то молодой, а пару раз Плетневу довелось наблюдать, как Астафьев с девушками себя ведет. Такой становится томный, изящный… так смотрит васильковыми глазами! Фу ты, ну ты!.. Одно слово – золотая молодежь.

Сам Плетнев родился в Сочи, там и школу кончил. Потом Ташкентское танковое училище. Впрочем, оно только зовется Ташкентское, а дислоцируется на самом деле в Чирчике… Вышел офицером, два года отбухал в танковой дивизии под Оренбургом. Затем жизнь маленько повернулась, и следующие три он командовал учебной ротой в Голицынском высшем пограничном политическом училище. Училище не простое – при КГБ. Ну и вот: года нет, как здесь очутился. Даже еще, честно сказать, в Москве не вполне освоился. Суетно как-то.

– Не торопишься? – невзначай спросил он.

Надо было передать “спасибо” от Кузнецова, а здесь, в расположении, не хотелось лишнего говорить.

– Я-то? – Астафьев пожал плечами. – Не особо. Может, по пиву?

– По пиву? – Плетнев вообразил себе дымные внутренности пивнушки и помотал головой. – Ну его. Хотел вечерком английским позаниматься… Пошли просто пройдемся?

– Пошли, – согласился Астафьев. – А ты все долбишь?

Плетнев мельком глянул на него – не насмехается ли. Астафьев язык лучше знал. Спецшколу кончил. И репетиторы…

– Ну да.

– Дело хорошее, – Астафьев поднялся со скамьи, накинул куртку. Повернулся туда-сюда перед зеркалом. Удовлетворенно улыбнулся. – И впрямь, пошли. Погодка-то – видишь какая!

– Какая? – не понял Плетнев.

– Наркомовская, вот какая!..

– Ишь ты, наркомовская, – Плетнев невесело хмыкнул. – Скажешь тоже.

Но вечер и впрямь был замечательный – теплый и сухой. На бульваре царило состояние всеобщей беззаботности: стайки смеющихся девушек, пацанва на великах, старики хмурятся за шахматами, женщины судачат на скамьях…

Все это резко диссонировало с обстоятельствами собственной жизни Плетнева, и он, поглядывая по сторонам, невольно хмурился.

Некоторое время шагали молча.

– Здорово он тебя сегодня, – заметил в конце концов Астафьев. – По расширенной программе…

– Кто? – Плетнев так недоуменно сморщился, будто не понимал, о чем идет речь.

– Ну кто? Карпов.

– Эка невидаль! Если б впервые…

Плетнев независимо пожал плечами и сплюнул.

Астафьев хмыкнул.

– Да ладно тебе, не переживай, – сказал он. – Не уволят. Вообще, он к тебе не по делу пристает. Другие тоже иногда опаздывают, и ничего. Просто ты независимость свою демонстрируешь.

Плетнев опять поморщился. Нужны ему эти утешения!..

– Ничего я не демонстрирую, – буркнул он. – Приказы исполняю. Что еще надо?

– Ты сам не замечаешь. Как бы сказать… ну, понимаешь, ты внутренне слишком независим. А он нутром чует. Ты ведь ему подчиняться должен беспрекословно. И самым умным считать. Я начальник – ты дурак…

Плетнев молча посмотрел на Астафьева.

– А ты внутренне зависим?

– Не знаю, – Сергей пожал плечами. – Наверное, я внутренне более зависим, так я скажу…

– И я не знаю, – мрачно сказал Плетнев. – Зависим, не зависим… Я себя веду, как устав предписывает! Подчиняюсь старшему. Что еще? – не наизнанку же вывернуться!

Навстречу им чинно шагали три пигалицы в похожих светлых плащиках. Миновав, дружно прыснули. Астафьев посмотрел вслед, потом спросил, подмигнув:

– Видал?

– Видал, видал, – хмуро отозвался Плетнев.

– Эх, девчонки-то, девчонки что делают!.. – вздохнул Астафьев. И вдруг заявил: – Жениться тебе нужно, вот что я скажу!

Кое-какие мысли на этот счет, касавшиеся Лизы Голиковой, с которой дружила его младшая сестра Валька, Плетнева когда-то посещали, но он совершенно не собирался ни с кем ими делиться.

– Думаешь? – спросил он тоном, в котором звучала если не угроза, то как минимум предостережение.

– Я же знаю, чего ты хочешь, – пояснил Сергей.

– И чего же?

– Да перестань, – отмахнулся он.

Чего Плетнев хотел, он и в самом деле знал. Потому что сам хотел того же. И все в подразделении… ну или почти все – те, во всяком случае, кому возраст еще позволял, – хотели этого. А именно – попасть в ПГУ. То есть в Первое главное управление КГБ. Потому что разведчиками становились именно там.

– А времена сам знаешь какие, – вздохнул Астафьев. – Без поддержки ничего не выйдет. К тому же, понимаешь… Вот отец всю жизнь учил восточные языки. Штук восемь знает. Персидский, дари, пушту, пехлеви… еще диалекты какие-то. И судьба его – Афганистан. А мне этот Афганистан совершенно не интересен. И восточные языки не интересны. Я английский, французский, немецкий, итальянский с большим интересом учу. Не знаю, как ты, а я хочу работать по Европе. Или по Канаде. Понимаешь?

– Понимаю, – отозвался Плетнев.

– Только, говорю, времена такие, что без соответствующей поддержки ни Канады, ни Европы не видать, как своих ушей. А если, например, жениться, – сказал Астафьев, усмехаясь и понижая голос, – и если, например, ее папа член ЦК, то… Разве он для единственной дочки чего-нибудь пожалеет?

Плетнев и раньше от их разговора был не в восторге, а теперь он ему совсем разонравился. Конечно, он понимал, что Сергей шутит. И немного подначивает. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки, верно? И, с другой стороны, шутки шутками, а у Астафьева-то отец генерал-лейтенант, а потому и шансов больше. В общем, с его стороны это выглядело как-то несолидно.

– Проехали, – сухо сказал он. – Замнем для ясности.

Астафьев рассмеялся.

– Да ладно тебе! Шуток юмора не понимаешь. Просто обидно, что такие таланты пропадают… У тебя язык – раз. Спортивная подготовка – два. Боевое мастерство – три. Короче говоря, ты – гармоничная советская личность. Если б еще ментов на досуге не метелил, цены бы тебе не было! – Он снова рассмеялся. – Но все равно: если таких выгонять, кто останется?

– Не знаю, – буркнул Плетнев. – У нас незаменимых людей нет.

– Ладно тебе! Можно ведь что-то придумать…

– Можно, да, – Плетнев саркастически фыркнул и добавил, копируя интонацию Карпова: – С волчьим билетом метлой махать.

Они молча дошли до метро.

– Слушай, чуть не забыл, – спохватился Плетнев. – Я зачем тебя прогуливать повел: Кузнецов просил свою горячую благодарность передать.

– Какой Кузнецов?

– Не помнишь? Ну врач-то…

– А, врач!..

– Все в порядке. Твоими молитвами в Афганистан едет…

– Ну, здорово! Значит, батя замолвил словечко.

– Спасибо ему скажи.

– Скажу, – кивнул Сергей. – Только не сегодня. Он сейчас в Кабуле.