Зверев А МДжек Лондон - величие таланта и парадоксы судьбы

А. М. ЗВЕРЕВ

ДЖЕК ЛОНДОН: ВЕЛИЧИЕ ТАЛАНТА И ПАРАДОКСЫ СУДЬБЫ

Вступительная статья

Всего сорок лет продолжался его жизненный путь, а в литературе он работал менее двух десятилетий. Когда охватываешь взглядом созданное Джеком Лондоном (1876 - 1916), невольно поражаешься интенсивности, напряженности его писательского труда. И дело здесь не просто в количестве книг - их при жизни Лондона вышло пятьдесят, а еще семь были изданы после смерти. Дело прежде всего в глубоком своеобразии творческого поиска Лондона, который был сущностью и смыслом его писательства, его призванием.

Ему часто завидовали. И в самом деле, по первому впечатлению его судьба может показаться сказочно счастливой. Жадные до сенсации репортеры старались изобразить его взлет как наглядное подтверждение закона "равных возможностей", которые в американском обществе открыты перед каждым. Вот парень из рабочего класса, пасынок фермера, с детства привычный к нищете и не получивший университетского образования, тем не менее стал прославленным писателем, сумел добиться всего, о чем может мечтать человек. Забывали лишь о том, какой ценой все это было оплачено. Забывали, как пылились в захудалых журнальчиках рассказы, которыми вскоре будет зачитываться весь мир, забывали о годах отчаяния и голода и о том нечеловеческом напряжении, какого от него потребовала выматывающая борьба за успех.

Да, это было самосожжение - во имя искусства и во имя успеха: одно здесь не отделить от другого. Творческие силы Лондона были огромны, но он их рано подорвал и ушел тоже рано, не сделав, должно быть, и половины того, что обещало его блистательное дарование. Незачем приглаживать сложности, игнорировать противоречия, которыми отмечено его творчество. Мы знаем о его противоречиях и ошибках, о приступах неверия в себя, о мрачных, мизантропических настроениях, которым он заплатил свою дань - и не однажды.

Но мы знаем и другое: без Джека Лондона немыслимо представить себе литературу нашего столетия. А значит, он сказал в литературе свое слово, над которым время оказалось не властно. И это слово было услышано и современниками и потомками. Мы помним, что один из его лучших рассказов, "Любовь к жизни", нравился Ленину. А с какой теплотой отзывались о Лондоне и Горький, и Куприн, и Анатоль Франс!

Зачитанные в детстве до дыр, книги Лондона нередко десятилетиями стоят потом где-то во втором ряду на книжной полке, дожидаясь нового поколения подростков. А если, став взрослыми, мы возвращаемся к ним, то чаще всего для того, чтобы оживить притупляющееся с годами романтическое отношение к жизни, которое когда-то воспитывал в нас овеянный суровой поэзией лондоновский художественный мир.

Учить справедливости и стойкости в испытаниях - одна из благородных задач искусства. Этой задаче служили книги Джека Лондона, и в каждом, кто их читал, остается отблеск их света, даже если сегодня мы этого не сознаем.

И все-таки к классикам для юношества он был отнесен слишком поспешно. Он намного сложнее. Художественный талант Джека Лондона был без преувеличения щедрым, помогая ему подняться над своими заблуждениями, подняться и над всей своей эпохой и шагнуть к читателю сегодняшнего дня.

Он родился в Сан-Франциско, городе удачливых дельцов и потерпевших фиаско авантюристов, столице моряков, рудокопов, железнодорожных рабочих Калифорнии. Это был вздыбленный, хаотичный город, где жизнь еще не устоялась, не подчинилась унылому распорядку налаженного буржуазного быта, и каждый горожанин был готов в любой момент сняться с места, отправившись странствовать дальше в поисках богатства или работы.

Землетрясение 1906 года разрушило город до основания, но к тому времени Сан-Франциско успел уже значительно перемениться, утратив свой романтический колорит. Исчезло то ощущение лежащего за будничным горизонтом сказочного, необычайного, дразнящего захватывающими возможностями мира, которое манило сюда людей со всех концов Америки.

Детские годы запомнились Джеку Лондону всегда преследовавшим его чувством голода и первым приобщением к книгам. Он очень рано начал читать и читал все, что попадало под руку. Главным образом это были романы о "бедных добродетельных продавщицах", в финале неизменно становившихся женами миллионеров, но встречались и книги классиков, и это раннее впечатление от настоящей литературы не меркло в его сознании долгие годы.

С детства ему пришлось самому добывать свой хлеб. Он разносил газеты, возил по субботам лед или помогал хозяину кегельбана. "В пятнадцать лет, пишет он в автобиографическом очерке, - я был мужчиной, равным среди мужчин". Семья бедствовала, и Лондон поступил работать на консервную фабрику, ненавидя этот однообразный, выматывающий труд. А мир за горизонтом влек его к себе все настойчивее.

Юность Лондона овеяна романтикой странствий: на промысловом паруснике он плавал к берегам Чукотки, с отрядом обездоленных совершил марш протеста на Вашингтон и впервые познакомился с рабочим движением, сыгравшим такую большую роль в его жизни и творчестве. В товарных вагонах, в долгие часы ожидания попутного эшелона у насыпи, в ночлежках - всюду люди говорили о социальном неравенстве, несправедливости, бесправии, нищете. Джек Лондон, скитаясь от океана до океана, успел повидать много горя. Жизнь сводила его с теми, кого в прошлом веке называли "низами общества", и он все глубже усваивал жестокие законы действительности. Об этих законах были написаны самые первые его очерки и рассказы. Лондон отправил их в нью-йоркские журналы, они вернулись к автору, были посланы в другие журналы и опять вернулись.

А потом пришла пора Клондайка.

Джек Лондон прибыл туда в самом начале августа 1897 года. Золотоискатели, нахлынувшие на Аляску, устраивались зимовать кто как мог. Зима настигла Лондона у слияния Юкона и реки Стюарт. Там он провел долгих полгода, глубоко восприняв поэзию и правду Севера, и навсегда проникся его суровой красотой, открыл для себя целый художественный мир, ждавший воплощения в слове.

Так родились рассказы, которые позднее принесли Лондону широкую известность. Как художник, он нашел себя на Клондайке. Впечатления этой зимы питали его творчество долгие годы - вплоть до "Смока Беллью", вышедшего за четыре года до смерти Лондона.

Когда первые северные рассказы Лондона стали появляться в печати, читателей поразила их новизна, необычность выраженного в них художественного миропонимания. Лондон оставил человека наедине с собой и дал ему возможность испытать себя в тягчайшей борьбе с обстоятельствами, угрожающими самому его существованию. Он вернул высокий смысл понятиям ответственности, товарищества, мужества, воли, чести. Север становится самым суровым в жизни испытанием возможностей, заложенных в человеке.

Своими книгами он вновь и вновь доказывал, что и в тягчайших обстоятельствах человек не беспомощен - решают его духовные качества, его нравственная позиция. Его воля или безволие. Человечность или своекорыстие. Чувство морального долга или желание разбогатеть любой ценой.

Эту способность передать "величайшее напряжение воли к жизни" особенно ценил в нем А. М. Горький, который писал: "Джек Лондон писатель, который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли и умел изображать волевых людей"*.

_______________

* Горький М. О литературе. (Литературно-критические статьи). М.,

1953, с. 358.

Герои лучших новелл Лондона оказывались в необычайно драматических жизненных ситуациях, когда отступает все наносное и неистинное в человеке и с беспощадной четкостью выявляется его суть. Психологический рисунок северных рассказов не признает зыбкости штрихов, прихотливой игры оттенков, неясности авторского отношения к персонажам; он вызывает ассоциации не с полотном импрессиониста, а с плакатной графикой.

Лондона привлекали характеры целостные, крупные и выразительные, но эта целостность не являлась - во всяком случае, в лучших его новеллах следствием упрощения, огрубления внутреннего мира персонажей.

Север переформировывает людей, сводя их лицом к лицу с суровыми реальностями бытия, о которых они не задумывались прежде. Вечно преследуемый угрозой самому его физическому существованию, человек должен научиться противоборствовать ей. А для этого необходимы не только крепкие мускулы и ясная голова, но - ничуть не меньше - непритупляющееся чувство товарищества, общей для всех судьбы, человеческого братства. На Клондайке Лондон увидел, как люди освобождаются от индивидуализма, ожесточенности, недоверия друг к другу и словно бы вновь из незнакомых становятся братьями, какими были, наверное, много веков назад, когда их всех сплачивала необходимость бороться за жизнь.

"Север есть Север, - писал Лондон, - и человеческие сердца подчиняются здесь странным законам, которых люди, не путешествовавшие в далеких краях, никогда не поймут". Часто не понимали их и сами "путешественники". Для героев, которым отданы симпатии Лондона, главным на Севере было не золото, не обогащение: одних навсегда пленила романтика Клондайка, другие больше всего дорожили крепко завязавшимися здесь узами дружбы, чистотой человеческих отношений. Однако людей заставляла ехать на Север золотая лихорадка, и она не могла не разжигать низменных инстинктов, стремления во что бы то ни стало добиться удачи. Высокая романтика и грезы нездорового "золотого" ажиотажа переплетались, оставляя причудливый отпечаток в сознании жителей северной страны.

В наиболее зрелых своих новеллах Лондон нащупывал совершенно новый для его времени тип реализма, сочетающего безукоризненную верность каждой подробности с поэтической фантазией, с лирическими отступлениями, которые перебивали стремительное развертывание интриги, придавая повествованию углубленность и эпический размах.

Реализм северных рассказов одухотворен поэзией. Самое драгоценное завоевание первых лондоновских книг - лирическая насыщенность и масштабность. Полные отголосков эпических сказаний древности, эти новеллы сегодня воспринимаются как подлинно новаторские образцы складывающейся новой поэтики.

Новеллы были подлинной сагой о Севере. И одним из сказаний, без которых она была бы неполной, стало сказание об индейцах, о том, как "встретился каменный век с веком стали". Эта трагическая встреча приносит утраты, которые уже не возместить, и тяжкую, безысходную драму для тысяч и тысяч.

Другой вопрос, что под пером Лондона изображаемая им драма получила не только социальное истолкование. Север необычайно обострил внимание Лондона к биологической стороне жизни. Это вообще было в духе времени. Считалось, что отношения между людьми, поколениями, расами, народами подчинены "закону жизни": побеждают молодые, сильные, лучше приспособленные. На Клондайке люди могли выжить, лишь ведя тяжкую и непрерывную борьбу с суровой природой, и каждодневный контакт с нею заставлял проникнуться уважением к ее законам, воздействовал на склад личности. Однако иногда и сильные люди вынуждены были уступать в непрекращающейся борьбе за существование. Подчас эта идея теснила в сознании Лондона веру в действенный гуманизм и писатель расплачивался тягчайшими творческими срывами.

Когда Лондону удавалось, преодолев искус прямолинейных уподоблений, наполнить свои "биологические" повествования большим этическим и философским содержанием, его ждали бесспорные художественные удачи. Здесь прежде всего надо назвать его книги о собаках, в особенности "Белый Клык" (1906).

Лондон был одним из первых писателей XX века, который почувствовал, что в глубинах сознания формируется новое представление о месте человека на земле и о его отношениях с другими обитателями планеты.

Он безошибочно предвидел, что планета будет необратимо "сжиматься", и на покрывшейся густой сетью городов, коммуникаций земле люди совершенно иначе ощутят родство всего живого и научатся по-новому ценить созданный самой природой миропорядок, который они безоглядными "усовершенствованиями" поставили на грань катастрофы.

Он раньше других услышал этот "зов предков", который сегодня побуждает людей из не в меру разросшихся столиц на утлых суденышках пересекать океаны, старательно выискивать еще сохранившиеся кое-где на карте "нецивилизованные" уголки, взбираться на горные пики по опасным, еще никем не пройденным траверсам.

И вот это ощущение углубляющегося разрыва между человеком и природой, а вместе с тем - растущих потребностей человека в повседневном, многогранном и живительном общении с природой, с ее обитателями, со всем уходящим миром естественной жизни на редкость интенсивно и полно передано в повестях Лондона о собаках, чем и определяется их поистине выдающаяся художественная ценность.

За каждой картиной и каждым эпизодом этих его книг стоит невысказанная мысль, что человеку уже никогда не вернуть живительного единства с землей, которое еще сохраняет Белый Клык. "Закон дубины и клыка", которому подчиняются прирученные собаки, не может стать для героя законом жизни, ибо он слишком горд. Не может стать им и закон добра и ласки, хотя сердце Белого Клыка переполнено любовью к людям. Но еще сильнее голос инстинкта, голос природы, зовущий его под сень "первобытного закона жизни".

Всем своим строем повесть отрицает иллюзорную, суетливую жизнь, которой противопоставляется реальный мир - суровый и прекрасный мир клондайкской природы. "Читаешь его, - писал о Лондоне Леонид Андреев, - и словно выходишь из какого-то тесного закоулка на широкое лоно морей, забираешь грудью соленый воздух и чувствуешь, как крепчают мускулы, как властно зовет вечно невинная жизнь к работе и борьбе"*. С огромным мастерством передает Лондон переживания своего мужающего героя, чьи чувства необычайно полнокровны, интенсивны, ибо сам он неотъемлемая часть того реального мира, в котором растет.

_______________

* Лондон Д. Собр. соч., т. 1. СПб., 1912, с. 17.

Может быть, именно потому, что Белый Клык во всех своих побуждениях руководствуется голосом природы, ему и дано изведать такую любовь и такое счастье самоотверженности и преданности, какие недоступны чувствам человека, всегда скованного нормами цивилизации с их неизбежным налетом искусственности. Правда, финал повести о клондайкском волке, очутившемся в Калифорнии и мирно играющем со щенятами под южным солнцем, выглядел явно искусственно и противоречил всему ходу авторской мысли. "Бунтарь" Бэк из повести "Зов предков", убежавший от цивилизации и во главе волчьей стаи преследующий стадо лосей, - образ, куда более отвечающий настроениям писателя в дни его молодости.

Скоро и перед самим Джеком Лондоном возникнет проблема выбора между бунтарством и приспособлением к окружавшему его миру, пороки которого он знал лучше многих своих литературных современников, но к которому инстинктивно тянулся, чтобы восставать против него снова и снова.

И обозначится самый глубокий и неразрешимый парадокс его судьбы.

Однако этот парадокс был хотя и главным, но далеко не единственным из тех противоречий, которыми отмечено и мироощущение Лондона и его творчество.

Вернувшись с Клондайка, он снова пережил трудные времена и лишь неистовым упорством сумел добиться признания. Пятнадцать лет спустя, вспоминая о поре своих литературных дебютов, он говорил: "Мне странно теперь думать о том, с каким самозабвением я работал, и о том, как я был беден, как отчаянно хотел пробиться, и еще - как я был счастлив".

В автобиографическом романе "Мартин Иден" (1909) воссоздана эта нелегкая, но прекрасная пора его жизни, когда, скрипя и застревая, колесо фортуны медленно поворачивалось, пока не пришла минута торжесгва. И там же, в "Мартине Идене", открыто выражены многие внутренние конфликты, пережитые Лондоном уже на заре творчества и не преодоленные им до конца.

Лондон считал себя социалистом, но его позицию никто не назвал бы последовательной. Он не представлял себе всей сложности развертывающихся в общественной жизни процессов. И рядом с книгами Маркса на его столе лежали сочинения Ницше, которые он проглатывал залпом, завороженный красочными, романтическими пассажами, в которых немецкий мыслитель прославлял "бунтаря по природе", бросающего вызов дряблому, анемичному, "плебейскому" миру, где всевластен "стадный инстинкт толпы". Клондайкские впечатления Лондона не могли не расположить его к такой философии, и он тщетно пытался примирить ее с фундаментальными положениями научного социализма. Следы этой внутренней борьбы явственны во многих произведениях Лондона, включая и один из его лучших романов - "Морской волк" (1904).

В этой книге не раз возникает бескомпромиссный спор с ницшеанской этикой, причем Лондон не упрощал поставленную им перед собой художественную задачу. Волк Ларсен - характер чрезвычайно сложный, по-своему сильный и цельный, и такой персонаж приличествовал драме, а не сатирическому шаржу. Лондон вложил в книгу всю свою любовь к морю, ввел всегда волновавшую его тему психологического преобразования человека, в тяжелых испытаниях открывающего в себе и настоящее мужество и неиссякаемую волю к жизни.

Роман был начат блистательно. Он неожиданно "сломался" где-то в середине. Едва рассказчик, Хэмфри Ван-Вейден, сбежал с "Призрака", пустившись в шлюпке вместе с поэтессой Мод в рискованное плавание, завершившееся на необитаемом острове, началось действие совсем иной книги - робинзонады влюбленных, которым рай и в шалаше. Лондону не изменило мастерство: морские пейзажи были все так же великолепны, приключенческая интрига развертывалась по-прежнему стремительно. Однако исчезло главное философский поединок, который Лондон устами повествователя вел с Ларсеном в начальных главах.

За несколько дней до смерти Лондон занес в блокнот, всегда лежавший у него на ночном столике: "Мартин Иден" и "Морской волк" развенчивают ницшеанскую философию, а этого не заметили даже социалисты". Винить за это ему следовало в первую очередь самого себя. Творчески он еще не был готов вывести на сцену героя-социалиста; Ларсену противостоял в романе либерально настроенный интеллигент Ван-Вейден, и капитан "Призрака" не раз и не два опровергал его умозрительные аргументы жестокими истинами, почерпнутыми из практической жизни.

И все-таки никогда еще Лондону не удавалось вылепить столь яркий и непростой характер, как Ларсен в первых главах книги. Всем строем своей философии и всеми своими поступками он старается разрушить тот ореол святости и неприкосновенности, каким в сознании прекраснодушных интеллигентов вроде Хэмфри увенчано понятие "человеческая жизнь". С его точки зрения, "жизнь - это просто торжествующее свинство", и Ларсен умеет находить аргументы в поддержку своей идеи. Сила этих аргументов в том, что понятие "жизнь" для Ларсена обладает не отвлеченным, а реальным, практическим содержанием. Жизнь - это изнурительная борьба за кусок хлеба, безработица, трущобы, бесправие, полицейская дубинка, эпидемии, косящие бедняков сотнями тысяч. Можно ли после этого утверждать, что она священна? Не точнее ли ее назвать самой дешевой из всех дешевых вещей? Что из того, что погибнут десять, сто, пятьсот человек? "Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения". И все опять пойдет своим чередом. Вечность? Но это же просто "вечность свинства".

В этой по-своему стройной цепи рассуждений несостоятельна "только" сама исходная посылка: Ларсен отождествляет понятие "жизнь" с понятием "буржуазная цивилизация", и после этого ему не так уж трудно доказать порочность "жизни". Аргументированно спорить с "волком" мог бы только человек, вооруженный пониманием исторической природы общественных отношений; у Хэмфри его нет, и он вынужден во всех спорах повторять одно и то же: ценность жизни в ней самой, и она не терпит насилия над собой. Аргумент бесспорный, но слишком абстрактный; Хэмфри непросто отражать все новые и новые доводы Ларсена, и он с ужасом замечает, что убийственная логика Ларсена способна поработить и его.

В аргументации Ларсена различимы явственные отголоски этических построений Ивана Карамазова из "Братьев Карамазовых" Достоевского. Да и сами споры, кипящие в капитанской каюте "Призрака", напоминают философскую полемику героев гениального романа русского писателя, повлиявшего на всю мировую литературу XX века и знакомого Лондону с юности. Варварские порядки, заведенные Ларсеном на шхуне, его жестокое глумление над матросами, его бескрайний цинизм, за которым скрываются мучительно переживаемая им духовная опустошенность и одиночество, - все это логические следствия исповедуемой капитаном "Призрака" философии "вседозволенности".

Ларсен - трагический герой, потому что сама эта философия усвоена им не из книг, а явилась во многом естественным результатом всей его изломанной жизни. Однако Лондон не снимает со своего героя ответственности, тем более что Ларсен пошел дальше Ивана Карамазова, трансформировав идею "вседозволенности" в ницшеанский культ "сильного человека", после чего он с необходимостью должен был сделать и еще один шаг и объявить: "Моя единственная доктрина - это целесообразность". Провозглашенное Ларсеном презрение к "свинской" жизни в конечном итоге увело его на противоположный полюс, превратив из бунтаря против уготованной человеку судьбы в предпринимателя-хищника. Лондон понимал закономерность такой эволюции: она-то и была решающим аргументом в его диспуте с Ларсеном. Перелом, происшедший в середине романа, не позволил Лондону довести этот диспут до конца.

Но при всей своей неровности "Морской волк" стал книгой, которая засвидетельствовала заметные сдвиги в сознании Лондона.

А подлинно переломной для него книгой оказалась "Железная пята" (1908), быть может, самый революционный роман в истории американской литературы. Его проблематика была обжигающе актуальной, и Лондон решал ее с принципиальностью, не ведающей никаких уступок. Книга была произведением истинно новаторским - предвидением и вместе с тем обобщенной до символики картиной современности, пролетарским эпосом и притчей, романом-документом и утопией. Но в "Железной пяте" нет мозаичности художественных планов, поскольку и документализма, и обобщенности, и предвидения требовала сама поднятая Лондоном огромная тема. Это была тема Революции как необходимого и неотвратимого итога всего общественного развития. И тема невиданных потрясений, через которые предстоит пройти человечеству, прежде чем над развалинами капитализма взойдет заря новой эпохи - эры Братства людей.

Выходец из пролетариата, Лондон был долгие годы тесно связан с американским рабочим движением. В литературе он явился одним из первооткрывателей жизни заросших копотью и грязью кварталов, где ютились "люди бездны", - так он озаглавил сборник своих очерков о трущобах английской столицы. Погружаясь в этот мир нищеты, горя и вызревающего гнева, Лондон проникался мыслью о неизбежности переустройства жизни на социалистических началах. И об этом шла речь в его репортажах и новеллах, в публицистических книгах "Борьба классов" и "Революция". Он был непримиримым обличителем социальных язв капитализма, и через все его творчество прошла мысль об обреченности буржуазного миропорядка. А "Железную пяту" по справедливости оценили как произведение, принадлежавшее нарождавшейся социалистической литературе. Об этом писали и А. В. Луначарский и Анатоль Франс.

Новаторство Лондона было предопределено тем, что в "Железной пяте" запечатлен новый этап мирового рабочего движения, открывшийся революцией 1905 - 1907 годов в России. На страницах книги о ней не раз упоминается открыто. Решают, впрочем, не прямые указания сами по себе. Совершенно новый для западной литературы герой, рабочий-революционер, ставший одним из руководителей борьбы пролетариата, не мог появиться в книге Лондона случайно. Современникам писателя не приходилось гадать о том, почему центральным эпизодом романа стал кровавый разгром Первого восстания американского рабочего класса в Чикаго, а затем по всей стране.

Бесспорно, изображение деятельности профессиональных революционеров в "Железной пяте" не лишено серьезных просчетов; Лондон отдал дань левацкой "романтике". Сказались его личные пристрастия - Лондон всегда тянулся к людям исключительным, бесшабашно храбрым, в любой ситуации полагающимся главным образом на свои индивидуальные качества. Сказалась и незрелость представлений Лондона о том, как практически будет осуществляться революционное переустройство общества, сказалась, наконец, объективно-историческая незрелость американского социалистического движения.

Лондон развенчивал реформистские иллюзии, и в данном случае истина была на его стороне. Однако с ним невозможно было согласиться, когда саму революцию он изображал как итог усилий конспиративных групп, рассматривающих себя как касту избранников, третирующих пролетарскую "массу" и посвятивших себя подпольной войне с олигархией, террору, а то и прямым провокациям, которые приводят к бессмысленной гибели десятков тысяч людей. Но Лондон, который, вероятно, разделял представления своих персонажей о революции, как художник сумел почувствовать опасность избранного ими пути "подвижничества" в одиночку. Его роман приобрел новую актуальность в самые последние годы, когда по странам Запада прокатилась волна левацкого экстремизма с его ультрареволюционной фразеологией, установкой на диверсии и террор. Лондон не ошибся в своем предчувствии, предсказав крайнее обострение социальных противоречий. Современного читателя его роман не может не поразить и тем, что в этой книге предугадано зарождение и распространение фашизма.

"Где-то в недрах общества происходит невидимый глазу, но грандиозный переворот, - говорит Эвергард, главный герой романа, остро чувствующий растущую "угрозу олигархии". - ...Что-то надвигается - огромное, неясное, грозное". В эпоху Лондона многих выдающихся писателей преследовало это ощущение близящихся катаклизмов, но, пожалуй, Лондон точнее всех на Западе понял их социальную природу. Он обладал даром предвидения. И в "Железной пяте" уже присутствуют империалистическая война, разразившаяся лишь через шесть лет после выхода книги, и событие, аналогичное поджогу рейхстага с целью начать массовое подавление оппозиции. И тот "порядок", который Железная пята сотворила из хаоса, растоптав бунтарей и "в самом хаосе почерпнув ее основу и строй". И небывалая в истории жестокость расправ над всеми сопротивляющимися, преследований всех недовольных, казней, убийств, охватившая огромную страну эпидемия подозрительности, страха, озлобления...

Картина восстания, созданная в "Железной пяте", была необычайно суровой по краскам: десятки тысяч жертв, разрушенные и сгоревшие кварталы, неистовая ярость с обеих сторон, улицы, заваленные трупами. Но вера Лондона в революцию осталась непоколебимой. Итогом романа оказываются пророческие слова Эвергарда: "Сегодня мы потерпели поражение. Но это ненадолго. Мы многому научились. Завтра, обогатившись новой мудростью и опытом, великое дело возродится вновь". А историк Мередит комментирует повествование как человек, которому лишь специальные знания помогают проникнуть в атмосферу той страшной эпохи, когда олигархия поработила страну, - ведь на земле уже давно настала эра Братства людей.

Вслед за "Железной пятой" был создан роман "Мартин Иден", и казалось, талант Лондона вступил в пору своего высшего расцвета. В самом деле, писатель теперь работал напряженно, как никогда. Но что-то сломалось. Персонажи получались безжизненными. Художественные идеи выглядели мелкими. И сам реализм Лондона лишался главного - философской мысли. Ее теперь теснили то чистая занимательность, то проповедь.

А проповедовал Лондон нечто такое, что не согласовывалось с его настроениями времен "Железной пяты" да и первых северных рассказов. Он звал к "опрощению", которое одно способно исцелить мир от безумств. Он утверждал, что мирная жизнь на лоне природы, фермерский труд и семейное счастье - панацея от всех бед. Что социальные конфликты будут только множиться, как бы ни старались их разрешить. Что всей "городской" цивилизации суждена гибель. И спасутся лишь те, кто вовремя успеет приобрести участок в долине Сономы, "Лунной долине", и начать все заново, позабыв о былых устремлениях: о культе богатства, о жажде успеха, о требованиях справедливости...

В Лунную долину - неподалеку от Окленда - Лондон переселился в 1911 году. Сюда же бегут, чтобы обрести душевный покой, миллионер Элам Харниш и стенографистка Дид Мэсон - герои его романа "Время-не-ждет" (1910), которым открылся последний период творчества писателя. Эта книга носила все черты переломного произведения. Поначалу она еще очень напоминает прежнего Лондона, умеющего создать великолепные картины Клондайка или с беспощадной резкостью описать пиратские нравы "большого бизнеса". Однако заключительные эпизоды, повествующие о "перерождении" Харниша, которого любовь побудила добровольно объявить себя банкротом и отдаться нравственному самовоспитанию, явно противоречат всей логике романа. Да и бывший герой Клондайка, силач, игрок и романтик, ныне усердно доящий коров и прилаживающий желоб для облегчения стирки пеленок, вопреки авторским намерениям выглядит смешно и жалко.

"Лунная долина" - так назывался программный для позднего Лондона роман, напечатанный в 1913 году. В нем тоже порой оживали мотивы иной эпохи в творчестве писателя, когда темы и образы ему подсказывала жизнь пролетариата. Героям "Лунной долины", прачке Саксон и возчику Биллу, выпадает на долю изведать и несправедливость и нищету, пережить в дни забастовки голод и отчаяние. Но как только им приходит в голову счастливая мысль бежать из "мглы Окленда" на мирные загородные поля, к "естественному" бытию, кошмар их жизни сменяется ничем не омраченной радостью. Ведь люди в долине, как и встарь, "близки к природе и никто понятия не имеет ни о каких рабочих союзах и объединениях предпринимателей".

Верил ли в изображаемую им идиллию сам Лондон? Во всяком случае, хотел верить. Настроения последних лет его жизни можно передать в одном слове - усталость. Тишина Лунной долины, неброская красота окрестных холмов и лесов зачаровали его. Они несли покой и внушали иллюзию осуществившейся гармонии.

Его силы были надломлены, и теперь наступил кризис. Причины этого кризиса порой упрощают, сводят все дело к погоне за деньгами. А на самом деле Лондон чувствовал, что поддержать завоеванную неимоверным трудом высокую литературную репутацию самоповторением невозможно. Ему казалось, что в Лунной долине он нашел новую тему, открыл новую "истину", которую необходимо внушить миру. Но он обманулся в этих своих надеждах. Книги, излагавшие программу "опрощения", не расходились; успех "Время-не-ждет" объяснялся не финалом, а динамично написанными северными и "городскими" главами.

"Маленькая хозяйка Большого дома" (1915) местами напоминала об отточенном мастерстве прежнего Лондона, но эти частные удачи не спасли книгу. Лондон все чаще задумывался, в чем смысл его писательского труда.

Сломил его провал "Лунной долины". Сил для нового рывка не было; приходилось полагаться на навык да экспериментировать с необычной для себя тематикой, к которой Лондон совершенно не был готов, - вводить мистику, писать о средневековье.

Закатывалась звезда выдающегося художника, слишком рано растратившего себя. И все-таки закат не был совсем тусклым, и порой по нему можно было угадать литературную "погоду на завтра".

1911-м годом помечен "Мексиканец" - одна из лучших лондоновских новелл. Еще в написанной за шесть лет до этого повести "Игра" Лондон не только показал отменное знание ринга, но и едва ли не первым в мировой литературе за его грязью сумел разглядеть особую поэзию спорта, требующего огромного мужества и дающего человеку пережить высшее испытание всех его физических и волевых качеств. В "Мексиканце" поэзия "мужской игры" одухотворена кристально чистым революционным идеалом одного из ее участников - Филипе Риверы, сражающегося ради винтовок для восстания.

Последний раз его талант блеснул в полинезийских и гавайских рассказах. "Сказки южных морей" (1911) и "Храм гордыни" (1912) оживляли в памяти многие мотивы его первых книг. Как и в северных новеллах, человек оказывается здесь лицом к лицу с природой, с бушующим ураганом, который сносит атоллы, с пенящимися громадами волн, в которых выплывают только самые сильные. Ограбленная Полинезия мстила за себя. Погибал в океане скупщик жемчуга, бессовестно обобравший туземца Мапуи, а огромная жемчужина возвращалась к хозяину; дряхлый Кулау, как некогда Имбер в "Лиге стариков", один воевал с целым подразделением колонизаторов, охраняя подступы к долине прокаженных. Сверкающий, полный контрастов мир тихоокеанских островов жил в этих книгах по законам "поэтического" реализма, по законам большой литературы.

В гавайских рассказах, составивших посмертно изданный сборник "На циновке Макалоа" (1919), Лондон ввел тему, подхваченную потом Хемингуэем: краткий и блистательный праздник жизни, который заканчивается прощанием навеки, оставив единственный нестирающийся след в памяти и искупив собой всю будничность долгих и бессмысленных лет "благополучного" существования.

Но это был действительно последний взлет. Для Мартина Идена успех оказался ненужным, известность постучала в дом человека, охваченного апатией, испытывающего отвращение к пишущей машинке и бумаге. Лондон сражался до конца, и даже в самые неудачные для него как художника годы из-под его пера выходили глубоко выношенные, подлинно новаторские вещи. Однако случалось это все реже. Накопленный опыт помогал Лондону держаться, но для художника, от которого ждали нового слова, это была шаткая опора. В конечном счете темп бешеной погони за ускользающей славой измотал и его.

Его самоубийство было, по всей вероятности, непредумышленным. Измученный уремией, Лондон не мог обходиться без морфия; приступ в ночь на 22 ноября 1916 года, видимо, был чрезвычайно сильным. Утром его нашли в безнадежном состоянии. В углу спальни валялись два пустых пузырька из-под лекарства. Доза оказалась смертельной.

Было бы явной натяжкой считать, что он ушел в расцвете таланта. Но к созданному им, к намеченным Лондоном путям литература возвращалась так часто и черпала из его опыта так щедро, что некоторые его произведения можно назвать современными и сегодня. Те, в которых больше всего от его личности - бунтаря, скитальца, провозвестника великих битв, рабочего паренька с оклендской окраины, который шагнул в литературу как один из первооткрывателей конфликтов и героев XX века и остался в ней навсегда.

А. З в е р е в