"Последний год" - читать интересную книгу автора (Зуев-Ордынец Михаил)

СТОЛИЦА АЛЯСКИ

Андрей стоял на молу из неохватных свай. Он ждал Македона Ивановича, который назначил ему здесь встречу. Но капитан почему-то задерживался.

Утром, до прихода сюда, на пристанский мол, Андрей побывал в почтовой конторе. Он справлялся, когда пойдет почта в Россию, с каким кораблем и как скоро она придет в Петербург. Ему вдруг захотелось узнать, когда Лиза получит его письмо. Почтмейстер ответил, что почта в Россию пойдет с паровым пакетботом «Бородино», на днях прибывшим из Петербурга с пассажирами и почтой. В обратный вояж, в Россию, «Бородино» уходит сразу после торжеств по случаю спуска российского флага.

— А кто же торжествовать собирается? Уж не вы ли, господин почтмейстер? — зло спросил Андрей. — Торжествовать будут только недруги России!

Почтмейстер смутился и поспешил переменить разговор.

— Не желаете ли, сударь, полюбопытствовать, кто прибыл к нам из Петербурга на «Бородине»? Мы и списочек пассажиров вывесили.

Андрей подошел было к списку, но вспомнил, что Македон Иванович, может быть, нашел уже возможность купить оружие, и не стал читать, а поспешил на свою городскую квартиру.

На квартиру он пришел вовремя, чтобы предупредить рукопашную схватку, готовую разгореться между квартирной хозяйкой, вдовой компанейского чиновника мадам Печонкиной, и Громовой Стрелой. Вождь решил, что довольно ему задыхаться в душной бараборе касяков, и приказал Айвике перетащить все их пожитки во двор. Он разжег во дворе большой костер и расположился совсем как в родном стойбище: на углях жарился лосось, а на воткнутых в землю шестах сушились его мокасины. Когда Андрей вошел во двор, мадам Печонкина, истошно вопя, тыкала Громовую Стрелу ухватом в спину, а презрительно-неподвижный анкау не отвечал женщине ни жестом, ни словом. На них смотрели державшие нейтралитет смеющаяся Айвика и тупо-равнодушная служанка Печонкиной, старая индианка-колошенка [48]. Держал нейтралитет и Молчан. Он молча смеялся, подняв губу. Андрей увел Громовую Стрелу в свой двухкомнатный флигель и взял с индейца слово, что он не будет разводить костер во вдоре. В стойбище касяков это запрещено.

А Македона Ивановича Андрей дома не застал. Капитан был на квартире, но торопился снова уйти и оставил Андрею записку. Македон Иванович писал:

«Встретил я на Михайловской улице — кого бы вы думали? — самого черта, морскую гиену, сухопутную акулу, словом, Джона Пинка. Как да почему, после доложу. А пока рапортую: дело в шляпе! Я и ружья уже видел. Триста скорострельных винтовочек Снайдера. Американцы продают их после войны [49], Пинк и ухватил три сотни. Я уже и задаток Пинку дал, отсыпал малую толику вашего золотого песка. А вы, ангелуша, не морщитесь! Полно гусарить-то, гусар голубой! Приходите лучше на мол, где кантонская джонка разгружается, туда же съедет с «Сюрприза» на шлюпке Пинк. Там договоримся окончательно и без помех… »

На молу было весело и шумно. Хлопали на ветру паруса, скрипели блоки, пели матросы, чирикали по-птичьи китайцы, выгружавшие из большой джонки тюки чая в зеленоватых рогожах с таинственными иероглифами. Крепко пахло смолой, серой и канифолью, залитыми в стыке палубных досок, свежей краской и пенькой. Веселый, радостный запах дальних странствий! А на душе Андрея было мрачно и тревожно. Все в нем возмущалось от мысли, что теперь он связан одной веревкой с Пинком, с Джоном Петелькой. Ошибку сделал Македон Иванович!

Андрей посмотрел на пинковский «Сюрприз». Бриг стоял рядом с американскими мониторами, похожими на гигантские коробки из-под сардин. На передней палубе брига дымилась печь для вытапливания китового жира. Делать это на рейде русскими правилами запрещалось, но Пинк показывал, что теперь он здесь хозяин. И стлалась смрадная вонь над заливом и городом. Казалось, что от этого смрада и убегают те, кто толпился на конце мола. На свертках, узлах, сундуках сидели русские простые люди, уезжавшие из Аляски в Россию. Лодки и шаланды перевозили их на «Бородино». Андрей слышал в городе разговоры о том, что высокопоставленные путешественники «Бородина» подняли крик, когда на пакетбот начали грузить сиволапых мужиков и баб. Эта великосветская надменная челядь бросила бы простых людей и на необитаемом острове, лишь бы не лишать себя удобств. До Андрея долетел с конца мола детский плач, и он, отвернувшись от моря, стал смотреть на город.

Необыкновенный город, странный город! В своем росте и расцвете он похож на те необычного вида аляскинские папоротники, что после первого теплого дождя возникают из земли с мощью и великолепием взрыва. Он возник и расцвел за несколько десятков лет буквально на голом месте, на камнях, среди лесов, в которых совсем еще недавно разгуливали медведи и соболи, а свирепые индейцы-колоши встречали русских копьями и стрелами. Именно сюда пришло первое русское судно, бот «Святой Павел» [50], отбившееся от Великой Северной экспедиции Беринга. Туземцев русские моряки так и не увидели, но «Святой Павел» потерял здесь таинственным образом две свои лодки с пятнадцатью матросами. Были они убиты или взяты в плен и стали рабами дикарей — тайна, не открытая до сей поры. Командир бота лейтенант Чириков вынужден был уйти, увозя в Россию… бочку американской воды. А теперь отсюда уходят морские, выстроенные здесь, пароходы, увозя в трюмах не только американскую воду, но и американскую пушнину, моржовую кость, китовый ус и жир, кожи, ценную рыбу, переработанный лес и сукно из местного сырья. Ново-архангельские лесопилки, единственные на западном побережье Америки, посылали свои доски, баланс, балки на Гавайские острова, в мексиканский порт Гваямас и в далекую Аргентину. В Средней крепости на литейном дворе гудели небольшие домны, шумело пламя в горнах, скрежетали станки. Здесь лились колокола для калифорнийских иезуитов, делались плуги для той же Калифорнии, отливались и обтачивались машинные части для верфи, где строились морские пароходы, строились до последнего винтика из своих материалов, из аляскинской руды, выплавленной на аляскинском каменном угле. И пароходы эти, ходившие на Гавайи, Филиппины, в Китай и Индию, также были первыми на западно-американском побережье.

Ново-Архангельск во многом был похож на все губернские города России и в то же время во многом разительно отличался от них. Здесь были, как и во всяком губернском городе, кафедральный собор, школы (в том числе мореходная) и духовная семинария, общественное собрание, общественный сад и общественная библиотека. Была, конечно, больница, аптека, музей и обязательная для российских городов каланча. Но какая губернская библиотека получает газеты и журналы из многих стран Европы, Америки и Азии? В каком губернском соборе ризы священнослужителей сделаны из китайской парчи с огнедышащими драконами, вместо крестов, а церковные сосуды заменяют золотые кубки и чаши, отобранные еще при Баранове у испанского пирата, здесь же на городской площади повешенного? И в какой губернский город не входит ни одна дорога и ни одна дорога не выходит из него? А в Ново-Архангельске все улицы кончались тупиками, упираясь либо в похожую на сторожевую башню гору Эджекомб, либо в океан. В каком губернском городе выезд губернаторши восхищает горожан огромными, с теленка, самоедскими лайками в краснобархатных алыках и нартой из мамонтовой кости? А по Ново-Архангельску разъезжала так княгиня Максутова, жена последнего правителя колонии. И, наконец, в каком губернском городе нет тюрьмы, жандармов и полицейских? А в столице Аляски не было даже будочников, сонно опирающихся на ржавую алебарду…

С любовью и грустью смотрел Андрей на город, вросший в его сердце и ставший родным. Необыкновенный, странный город, очаровывающий именно этой необыкновенностью, непохожестью на обычные города. Стоит он, продутый насквозь океанскими ветрами, вцепившись в голые скалы, зажатый между величественными горами и океаном. И соседи его — не мирные деревни и села, а алеутские и индейские стойбища. Помнит он кровавый урок, данный ему этими соседями [51], а потому целит в бараборы и яххи пушками своей двухъярусной батареи на Кекур-Камне. Правда, с того страшного года ни разу не выстрелили эти пушки, и живет город теперь весело, шумно и богато!

— Крепко держится славный городок! — услышал Андрей голос незаметно подошедшего Македона Ивановича. Капитан тоже смотрел на город серьезно и грустно.

— И от голода он с ног валился, чайками и водорослями питался, — с тихим восхищением сказал Андрей, — и от цынги вповалку лежал, и жгли его индейцы, и кровью он обливался под индейскими ножами, а стоит, живет, шумит!

— Потому, что характер у него русский! — подхватил геройским басом Македон Иванович. И, сразу понизив голос, спросил: — Как решили, Андрей Федорович? Говорите прямо! Если очень тошнит, давайте поломаем мою ряду с Пинком.

Он посмотрел на Андрея и увидел на его лице что-то такое, от чего голос капитана стал сердитым и обиженным:

— Такое дело, ангелуша, в бальных перчатках не сделаешь. По американским законам нам за это каторга грозит. Плевать в тетрадь, не мне их законы читать! — выкрикнул с заносчивой отвагой, не сдержавшись, Македон Иванович.

Андрей молчал. Он повернулся к бухте и опять поглядел на «Сюрприз». Бриг стоял, натянув нетерпеливо якорные цепи, как гончая на смычке. Капитан понял, куда глядит его друг.

— И шкипер, кандидат висельных наук, и вся команда до юнги — коренное варначье! У всех руки в крови. Разве я спорю? — он помолчал, разглаживая запорожские усы, и сказал с тихой, но твердой силой: — Но полагаю я, что ради нашего святого дела можно и в грязи вываляться. Да-с, ради святого дела!

— Я согласен, — трудно сказал Андрей. — Где же Пинк? Он должен был приплыть сюда, на мол?

— А вы где пропадали? Опоздали вы здорово, ангелуша. Но это неплохо. Пинк разозлился, а злого скорее раскусить можно. Петелька ушел в трактир, в «Москву». С ним еще один человек был. Вас, говорит Пинк, двое, пусть и нас будет двое. Французик некий, маркиз Шапрон.

— Маркиз? Настоящий? Или авантюрист какой-нибудь?

— Прах его знает! На нем пробы нет.

— А вы его знаете, Македон Иванович?

— Откуда мне маркизов знать? Чиновники здешние его на руках носят. Он в Ново-Архангельске с весны прошлого года. Однако пошли в «Москву», ангелуша!

Македон Иванович взял Андрея под руку, и они зашагали в ногу к спуску с мола.