"Требуется героиня" - читать интересную книгу автора (Журавлева Зоя Евгеньевна)

2

Перед фабрикой была толпа, прямо давка. Юрий едва пробился, пришлось приложить силу. Застучал в дверь.

– Открывай, дядя!

Вахтер, театральную хилоту которого только подчеркивал просторный ватник, делал за стеклом вид, будто читает газету. При напряженности момента и сумеречном свете в дежурке занятие это было явной липой и вызовом. Бутафорская газета ерзнула в щуплых пальцах, но сам вахтер даже не повернул головы.

Парни, сгрудившиеся кругом, хором объясняли:

– Не требуемся!

– Они себе солдат навезли. Шефов с голенищами.

Видимо, осада проходной длилась уже давно, потому что в лагере осаждающих уже чувствовался разброд.

– Может, к дорожникам в техникум, а?

– Там тоже по билетам…

– А если у меня тут невеста? – весело спросил кто-то прямо в затылок Юрию.

Щуплый вахтер отбросил газету и вдруг гаркнул через стекло крутым, как кипяток, голосом:

– Баба чугунная тебе невеста! Сказано – закрытый вечер.

Позавидуешь темпераменту. В хилом-то теле.

Рядом бесшумно возник Хуттер. Плотный, даже толстый для своих сорока двух, он легко двигался в любой толпе. Стекла пенсне лихо взблескивали на крепком носу. Есть в Хуттере располагающая определенность. Лоб над пенсне казался сейчас особенно широким и крестьянским. Это сам Хуттер любил повторять: «За моим широким крестьянским лбом…»

Пенсне присунулось к самому стеклу, дружелюбно блеснуло вахтеру.

– Тут нас где-то ждут, – негромко сказал Хуттер.

Щуплый вахтер напружинился, но не успел плеснуть кипятку.

– Ой! – весело пискнуло в глубине дежурки. – Это ж артисты!

Крюк крякнул, нехотя отпуская дверь.

Бдительный вахтер все-таки сосчитал всех по головам, сверяясь с руководящей бумажкой. Юрий посторонился, пропуская своих. Вошел за Наташей, последним.

Крупная девушка с очень узким тазом, в желтой девчоночьей кофточке, повела их по коридору, говоря без умолку:

– Ой, а мы без вас даже не начинаем. Все собрались и ждем. Мы же для всех на целый час раньше назначили, чтобы вам не ждать. А они как раз вовремя собрались, как нарочно… А я вас сразу узнала, – это уже персонально Хуттеру. – Один раз по телевизору видела и сразу, конечно, узнала. Я лица исключительно запоминаю! Меня специально в дежурке поставили, чтобы сразу узнать… Ой, а вас я ни за что не узнала! – Юрий даже вздрогнул – это, оказывается, уже ему. – Я же вас в бороде видала, пьеса – забыла как называется. Вы еще в экспедиции были, а потом приехали в бороде. Мы как раз все смотрели, по плану…

Юрий невольно улыбнулся. Пьеска была смешная, без претензий, и работать в ней было весело, как в капустнике. Борода только мешала, эту бороду Юрий чуть не потерял на премьере, отклеилась.

Он еще улыбался, а девушка вдруг посерьезнела, поправила желтую кофту, остановилась и сообщила почти строго:

– Со всеми вопросами можете обращаться ко мне. Я к вам сегодня прикреплена от комитета…

Общественница. «Прикреплена» – такие слова Юрий переносил трудно.

Но девушка уже утомилась официозом и закончила весело:

– Ой, я же даже фамилию не сказала! Зовите просто Галя.

– Очень приятно, – сказал за всех вежливый Хуттер.

Галя долго вела их куда-то широким коридором. Обильная цифирь на стенах усиливала его казенность. В нумерованные двери шмыгали девчонки с охапками пальто, косо и быстро взглядывая на Галю. Галя пресекала любопытство прямым, останавливающим взором. Как ей лестно вести: актеры все-таки. Гм, понятно.

Проходная уже давно осталась позади, но оттуда все еще доносились шквальные вскрики осаждающих и крутой голос вахтера. Судя по всему, ему приходилось нелегко.

– И всегда на вас такой спрос? – улыбнулся Хуттер.

– Это с механического парни, соседи, – сразу поняла Галя. – Думают, может, буфет. – И добавила по справедливости: – Воскресенье же! Деваться тоже куда-то надо. А мы как раз воинов пригласили, шефов. Зал маленький, не вмещает.

Поднялись еще по лестнице. Галя открыла дверь.

– Раздевайтесь, пожалуйста. Прямо на столы можно, если гвоздей не хватит.

Комната, щедро уставленная шкафами, была дочиста прибрана. Папки со всех столов аккуратно сложены на окне. Даже чернильницы собраны вместе. На маленьком, с табуретку, сейфе сидела девушка, бледная, как моль. Девушка стесненно поднялась, когда они вошли, и неловко застыла.

– Архипова, – сказала ей Галя, – рздень товарищей и смтри! чтоб никуда из комнаты!

От твердых Галиных согласных явственно запахло субординацией, это уже чересчур. Архипова молча кивнула.

– Смтри! – еще раз сказала Галя.

Наташа, с облегчением сбрасывая шубу, улыбнулась Архиповой:

– Чуть подмажемся, да? Наведем красоту…

Но Архипова не вышла из роли бессловесного стража, даже не улыбнулась. Она молча достала из шкафа зеркало и поставила перед Наташей.

– У нас все продумано, – засмеялась Галя.

Хуттер все-таки еще попытался вовлечь Архипову в разговор:

– Как у вас тут уютно! – И даже руки потер: как тепло, как хорошо, как по-домашнему. И пенсне его располагающе блеснуло на крепком носу.

Но Архипова промолчала, а Галя ответила гордо:

– Мы же с утра готовились…

Только когда все уже собрались идти в зал, Архипова тихонько потянула начальственную Галю за желтую кофту:

– Галь, а кто за линоль отвечает?

И Галя сказала с порога громко и весело:

– Это не твое дело. Ты тут смтри. А за линоль Вербицкая отвечает, она в курсе.

Тогда уже Юрий не выдержал.

– Пойдемте с нами, – сказал он бледной Архиповой. – Правда, пойдемте! Чего тут весь вечер сидеть? Ну, кто эти шмотки тронет, что вы, ей-богу?

– Конечно, – поддержал Хуттер. – Можно в конце концов просто запереть дверь. Идемте!

Архипова покраснела и даже сделала было несколько живых движений. Но тут же снова увяла. Потому что Галя, категорическим взором удерживая ее на посту, сказала строго:

– Нет. Она же дежурная. Ее же выделили.

– Тогда я тоже останусь, – сказал Юрий.

Архипова смешно испугалась. Всплеснула руками и застыла.

А правда, ужасно вдруг захотелось остаться в этой комнате. Оседлать маленький сейф, как табуретку. Закурить, скидывая пепел в старую непроливайку. Рассказать этой вялой девчонке, Архиповой, что-нибудь смешное. Чтобы забыла, наконец, про нелепую свою ответственность за чужие пальто. Чтобы выпрямилась. Засмеялась в открытую. Громко. Прямо чтобы помирала со смеха. Чтобы Юрий услышал, наконец, ее человеческий голос.

И себе заодно настроение бы исправить. За компанию. Вернуть себе старый рисунок роли и успокоиться – чего проще.

Но еще этот звонок Лены. Никогда в театр не звонила, и вдруг – звонок…

– В другой раз как-нибудь, Юрий Павлович, – весело сказал Хуттер, переводя дело в шутку. А между тем, цепко ухватив Юрия за локоть, уже выводил его из комнаты.

Пришлось подчиниться.

В зале уже было тесно. Но как-то до странности пусто в то же время. Сразу не поймешь даже отчего. Видимо, ощущение пустоты возникало от разобщенности. Девушки, которых было тут огромное большинство, табунились замкнутыми группками. Редко кто вольно переходил из одной в другую. В группках стесненно прыскали. Пристрастно оглядывали входящих в зал. Свободного разговора не было слышно, только глухое шушуканье. Как за спиной. Когда в дальнем углу кто-то громко засмеялся, многие головы повернулись туда, как показалось Юрию, удивленно. Будто смех на вечере отдыха был непонятной бестактностью.

– Это что же они? По цеховым интересам? – шепнул он Наташе.

– Так всегда вначале бывает, – пожала плечами Наташа. – Потом разойдутся.

– Не похоже, – сказал Юрий.

– Ты просто уже забыл, как это бывает…

Тут к ним подскочила Галя, прикрепленная, видимо, намертво. Она сняла свою желтую кофту, отчего плечи ее раздались шире, а таз стал еще уже.

Наташа заговорила с Галей с той ласковой снисходительностью, которую Юрий узнавал мгновенно и прямо терпеть не мог. Так Наташа говорила с женщинами, которых мысленно и навечно зачисляла в разряд убогих. Это по меньшей мере невеликодушно. Хотя сейчас, рядом с прикрепленной Галей, Наташа выглядела контрастно, ничего не скажешь. И свитер плавно стекал с ее плеч, струился. Хоть и был толстым, нарочито грубым. И приглашенные воины уже оглядывались. Нельзя сказать, чтобы это было Юрию неприятно.

– Понимаете, Галочка… – задушевно говорила Наташа.

– Будь хоть на пол-лаптя выше, – негромко сказал Юрий.

– Выше чего? – со стороны можно было подумать, что она действительно не расслышала.

– Себя, – уточнил Юрий, отходя быстрым ходом.

Но он еще услыхал вдогонку:

– Какой он у вас чудной!…

Бесцельно помотавшись по залу и всюду чувствуя себя отчаянно чужим, Юрий примкнул, наконец, к группе Хуттера. Хуттер, конечно, не терял времени даром. Окруженный новобранцами в аккуратных подворотничках, он выяснял драматургические симпатии Вооруженных Сил. Чтобы на ближайшем худсовете можно было небрежно бросить: «Вот недавно на швейной фабрике я как раз на эту тему беседовал с молодыми воинами…» У директора, начисто лишенного какого бы то ни было дара общения, в таких случаях сразу бессильно отвисает челюсть, и репертуарная политика Хуттера получает единогласную поддержку.

– Так что же вы все-таки имеете против Брехта? – с удивлением услышал Юрий напористый голос Хуттера.

Ого, значит, дошли уже до Брехта. Оппонент Хуттера, типовой мальчик из интеллигентной семьи, явно затруднился.

– Может, просто сложно? – напирал Хуттер.

– Я бы сказал иначе… – начал оппонент, но опять запутался и ничего связного не сказал.

– Может, просто непривычно? – уточнил Хуттер.

– Мне кажется… – начал было розовый оппонент.

– А чего там «кажется», Гринь, – вдруг сказал басом его сосед, какой-то четырехугольный парень, самый замшелый из всех. Юрий бы голову прозакладывал, что такому увальню лишь бы крутить ручку от трактора, уж никак не Брехтом мозги засорять. – А чего там сложного! Хотя непривычно, конечно, – тут парень сдавленно хмыкнул, будто мяукнул бенгальский тигр. – У вашего Брехта одни проститутки…

– Как будто других профессий нет, – вдруг неожиданно для себя выпалил розовый оппонент.

Тут все разом грохнули. А Хуттер, тот даже присел от смеха. Это был первый взрыв настоящего веселья на вечере. Такой заразительный, искренний взрыв, что народ сразу потянулся сюда со всего зала. И что-то теплое, настоящее, теперь непременно наладилось бы – это по глазам было видно. Сразу вдруг появились глаза. Раньше были стриженые затылки, челочки, начесы и виртуозные патлы, а теперь вдруг в открытую заблестели глаза. Распахнулись, зажглись и заблестели.

Но тут как раз подплыла административная фигура. В черном костюме. С высоким бюстом. На очень высоком бюсте нескромно и со значением сидел крупный комсомольский значок. Юрию никогда еще не приходилось видеть, чтобы простой, хороший, с детства знакомый значок сидел так вызывающе нескромно.

– Начинаем, товарищи! – сказала фигура, игнорируя общее веселье замкнутым выражением очень правильного лица. – Прошу садиться. Артистов попрошу пройти в президиум.

– Может, лучше пока в зале? – весело, по инерции, сказал Хуттер. – Мы уж тут вместе сядем, с новыми друзьями.

Но друзья уже как-то растеклись по залу. А фигура вежливо выслушала Хуттера, вежливо улыбнулась и объяснила:

– Своих гостей мы бы хотели видеть в президиуме…

Потом крепко сдавила руку Хуттеру, сразу за ним – Юрию, значок мелькнул где-то совсем рядом, в непозволительной близости, и она представилась:

– Сбоева, культсектор.

– Бронебойная женщина, – задумчиво подытожил Хуттер, влезая на сцену по шаткой лесенке. – Я прямо боюсь за себя.

Стол президиума был обыденно шероховат. Юрий с удовольствием погладил его рукой, пока не видит никто. За таким приятно сидеть. Простой избяной стол на одну большую семью. Или что-нибудь вроде. Но тут Юрия очень вежливо попросили посторониться, и ловкие девушки тут же, на глазах, упаковали стол в потертую суконность. Это сразу стал совсем другой стол, за которым надо сидеть очень прямо и смотреть только вперед. И сверху, по скатерти, сразу обильно взошли графины с водой.

– Вот теперь можно. Садитесь, товарищи!

Сзади, в глубине сцены, крупные буквы напоминали присутствующим, что все в них должно быть прекрасно. И тело, и мысли, и платье. Слишком велика наша любовь к Чехову, чтобы размениваться на лозунги в каждом клубе. Юрий сел, чувствуя Чехова даже спиной. Было горячо и неудобно – не то за себя, не то за Чехова.

Пока рассаживались, Хуттер переживал взахлеб:

– Нет, ты слыхал, Юрий Павлыч?! Утилитарны и чисты – вот в чем разгадка. Даже не подумаешь, как чисты. Снегири! Небось три раза на день своей пионерочке пишут и рядом с ней, на одном ряду, стесняются Брехта смотреть, как бы чего не подумала. Мини-рыцари с десятилеткой!

Чтобы умерить чрезмерный энтузиазм Хуттера, Юрий сказал:

– И я служил – не болваны были. Мы там, в своем драмкружке, такую «Оптимистическую» выдали – адмиралы рыдали.

– Ты! – восхитился Хуттер. – Ты же где служил?!

– На флоте, – с удовольствием уточнил Юрий.

– У вас же элита была. А тут простые парни.

– И тут – не стройбат.

– Брехт им, конечно, труден по форме… – опять начал Хуттер и вдруг сказал без всякого перехода: – Я последнее время об «Освобожденном Дон-Кихоте» подумываю. Есть вроде один поворот, еще до конца не знаю. Это к нашему разговору.

– И о «Живом трупе». И о «Короле Лире». Слишком много названий, о которых мы вроде бы думаем. Только в афишах ни одного этого нет почему-то.

– А ты не нервничай, – сказал Хуттер.

Тут з разговор вклинился громкий шепот заслуженного артиста Витимского:

– Боюсь, что мой репертуар не слишком подходит для этой аудитории.

Он даже фотографии друзьям так подписывал: «заслуженный артист Витимский», вместо имени-отчества. Когда два сезона назад Витимского выдвинули на звание и директор, в порыве крайнего демократизма, вынес этот вопрос на худсовет, Юрий воздержался при голосовании. Худсовет, по сути, ничего тогда не решал, но этот худсовет Витимский с тех пор не забывал Юрию ни на минуту.

– Этой молодежи желательно что-нибудь попроще, – драматически уточнил Витимский. Взгляд его исполнился пронзительной рачьей печалью. Детей у Витимского не было, но он всегда искренне скорбел о молодом поколении.

– Ошибаетесь, Леонид Всеволодович, – весело сказал Хуттер. – Это народ подкованный. Мы с ними как раз только что беседовали о Брехте. Очень компетентно беседовали, вот Юрий Павлович не даст соврать.

– А я все-таки боюсь, что все эти частые выбросы на предприятия – очередная авантюра дирекции в ущерб творческому лицу театра.

– А вы не бойтесь, – не выдержал Юрий. Получилось грубо.

И подумал, что ничего хорошего у него не выйдет на этом вечере. Просто он не в состоянии сегодня взять на себя этот зал. Поднять его высоко и светло. И самому подняться до Паустовского, которого он собирался читать. И вызвать в себе и в них высшую человеческую сродненность, когда вдруг отступают все мелочи и весь мир чувствуешь голубым. Большим домом, где ты за каждого готов отдать жизнь, и за тебя – каждый.

Но сегодня ничего не получится, понял Юрий. И к аудитории это, во всяком случае, не имеет ни малейшего отношения.

Между тем Сбоева, торжественно дыша бюстом, уже стояла на трибуне. Трибуна под ней казалась просто детским стульчиком. Сбоева строго смотрела в зал и ждала. Под взглядом ее зал послушно затих. Тогда Сбоева сказала:

– Попрошу товарищей побыстрей занять передние ряды.

Несколько первых рядов действительно пустовало. И в конце зала, в дверях и вдоль стенок даже стояли. И сидели сзади тесно, как воробьи на проводах. Ежась, охорашиваясь в тесноте, но не в обиде, и еще плотнее прижимаясь друг к другу.

– Я жду, товарищи, – строго сказала Сбоева.

Но товарищи толкали друг друга в бок, пересмеивались втихомолку и отводили глаза от сцены. Потом одна фигура, наконец, поднялась, отделилась от масс, процокала каблучками по проходу и уселась в первом ряду, заняв едва полкресла. Это была Галя. Осталось только тайной – проявила ли она личную инициативу или просто выполнила очередное поручение. Пример ее так и не заразил никого.

– Девушки, мы же вас ждем, – уже человеческим голосом почти попросила Сбоева. Видимо, она не привыкла отступать даже в мелочах.

– Вот воспитали собраниями, – шепнул Юрию Хуттер. – Привыкли, что надо подальше и носом в книжку, чтоб время не пропадало.

– Боюсь только, что не в книжку…

Шепот заслуженного артиста Витимского неожиданно громко прозвучал в застоявшейся тишине. Витимский смутился и шумно полез в карман за платком, двигая стулом.

Сбоева на трибуне трудно вздохнула.

– Ну, хорошо. Начнем. – Она набрала полный бюст воздуха и сообщила без пауз: – Сегодня мы с вами проводим первое заседание Клуба девушек, организованного на нашей фабрике по инициативе комитета ВЛКСМ.

– Ого! – присвистнул Хуттер. – Оказывается, клуб…

– Оказывается, заседание, – поправил Юрий.

– А я ее знаю, – шепотом объявила Наташа, пока Сбоева объясняла задачи клуба. – Я с ней как-то в кафе за один столик попала. Запомнила по значку. Она долго второе выбирала, потом говорит официантке: «Ну, этот вопрос мы с вами согласовали». Это про азу по-татарски из свинины.

– Типаж, – засмеялся Хуттер. – Вот попробуй – сыграй.

– Современного бюрократа трудно сыграть, – вдруг подал голос Петя Бризак, он первый сезон работал в театре после ГИТИСа и все больше молчал, его уже как-то привыкли не замечать в компании. – Сразу будет шарж на действительность.

– А ты не пережимай, – сказала Наташа. – И почему сразу уже обязательно «бюрократа»? Откуда ты знаешь? Может, она двоих детей из детдома взяла и вообще к ней вся фабрика с секретами бегает…

– А как же азу? – хитро вставил Хуттер.

– Клуб будет помогать вам, дорогие девушки, воспитывать в вас вкусы эстетики, – строго объявила с трибуны Сбоева.

– Нет, она просто смешная, – сказала Наташа.

– Если с ней не работать, – мрачно уточнил Юрий, не в силах больше молча бороться со своим настроением. Сбоева чем дальше, тем больше вносила свою лепту.

– Ах, посмотрите на него, он взвалил на себя все тяготы мира, – пошутила Наташа с некоторой натугой.

– Так, Юрий Павлович, жить нельзя. Надорветесь, – сказал Хуттер с намеком. – Наше дело актерское…

– Ага, – кивнул Юрий.

Сбоева между тем под плотный аплодисмент уступила трибуну представительнице чего-то, – Юрий не расслышал. С нерастраченными еще силами представительница ринулась доказывать пользу и значение Клуба девушек.

– Первого в нашем городе! – подчеркнула она. Зал, привычный к длинному вступлению перед

танцами, внимал ей с вежливым безразличием. Предприимчивые парни курили на лестнице. Девушки, остро взглядывая по сторонам, доставали из новых туфель не приученные к модельному ноги и тихонько разминали их под скамейкой. Подруги из предпоследнего ряда уже сосчитали, сколько «о» на призыве: «В человеке все должно быть прекрасно». И теперь подсчитывали на время букву «е». Они были спортсменами и всегда играли на время, даже в «балду»,

Сбоева, разгоряченная многотрудным началом вечера и счастливая, что все идет, как надо, притащила стул из-за сцены и втиснула его рядом с Хуттером. Она хотела как-нибудь потом подойти к режиссеру, после торжественной части. Но деятельный зуд разрывал ее изнутри.

– Простите, – зашептала она Хуттеру, – я с вами как раз, знаете, о чем хотела поговорить…

Хуттер не знал и покачал головой, ненарочно косясь на слишком близкий и пышный значок.

– У нас есть одна девушка в самодеятельности, – четко шептала ему Сбоева, – Лидия Ященко. Она так стихи читает! Главный бухгалтер прямо плакал на вечере, как она читает. Слезами. Мы думаем, она – настоящий самородок…

– Очень может быть, – осторожно начал Хуттер, не зная еще, куда повернет разговор. В общем-то он привык, что на каждом предприятии его угощают самородками.

– Вы думаете, мы не понимаем, – вдруг обиделась Сбоева. – Мы сами, конечно, не понимаем, но к нам осенью эстрада настоящая приезжала, из Москвы. Один такой, Барсов фамилия, так прямо и сказал, что ей место в профессиональном театре.

Она с детским удовольствием выговорила: «профессиональный», цитируя, видимо, дословно. И в сбивчивом ее шепоте Юрий вдруг почувствовал настоящий жар и кровную заинтересованность т. судьбе незнакомой Лидии Ященко. Может, Наташа даже права. Только все-таки не нужно бы Сбоевой в руководители.

– Видите ли, – осторожно сказал Хуттер. – У драмы и у эстрады несколько разные задачи…

– Мы только хотели попросить, от всего коллектива, – может, вы послушаете ее?!

– Когда? Сейчас?

– Нет, нет, – почти испугалась Сбоева. – Ее сейчас даже нет. Она, конечно, знала, что собираемся говорить, и не пришла даже на вечер. Стесняется.

– А что она читает? – уже по-деловому спросил Хуттер.

– Все, – гордо сообщила Сбоева. – Константина Симонова, Щипачева читает, потом… этого… Мартынова, кажется…

По заминке ее с репертуаром Ященко было видно, что они не близкие подруги. Совсем даже не подруги. Хуттер помолчал. Потом сказал как решенное:

– Хорошо. Пусть зайдет в театр завтра к пяти. Мы как раз будем прослушивать молодежь, которая метит на театральный.

– Там у вас, наверное… – опять испугалась Сбоева.

– Да нет, – улыбнулся Хуттер. – Там у нас отовсюду. Из области. Просто для знакомства.

– Спасибо, – расцвела Сбоева. – От всего коллектива.

– Пожалуйста, всему коллективу…

Но Сбоева шутки не поняла и заторопилась: ей уже давно мигали с другого конца стола, от трибуны. Звали, конечно, по делу. Она переехала туда вместе со стулом.

– Вы неутомимый ловец талантов, – шепнул Хуттеру Юрий.

– А как же? – засмеялся Хуттер. – Тебя же вот поймал.

– Но не в самодеятельности…

– У вас там почище вампука была, – сказал Хуттер.

Они с Юрием любили вспоминать свое роковое знакомство.

Юрий был тогда на гастролях в Симферополе. И давали они в тот вечер последний спектакль. Какую-то очередную стряпуху. Юрий был хорош: крутой чуб на сторону и полкило носа – так у них тогда понималась характерность.

Он задержался после спектакля и уже один сидел в гримуборной. Дверь открылась, и без стука вошел человек. Ковбойка и очень пестрые носки. На простоватое широкое лицо ловко насажено хитрое пенсне. Плечи так и лезут из ковбойки. Не то самбист в отставке, не то старший товаровед центрального «Гастронома», еще не отсидевший. Юрий наблюдал за ним в тройное зеркало и сразу определил пришельца как «пыльного мужичка».

Мужичок сделал шаг от двери, согнулся и вдруг захохотал. Он хохотал, гнулся и тыкал в Юрия пальцем. И сквозь хохот приговаривал: «Нет, ты все-таки индивид! Нет, ты индивид, сознайся! Нет, ты можешь!» Юрий сначала хотел выставить мужичка вон, а потом и сам захохотал. Настроение у него последнее время было паршивое и как-то давно не хохоталось. «А что? Индивид!» – сознался, наконец, Юрий. Тогда мужичок вдруг перестал ржать, как воды в рот набрал, и принялся сверлить Юрия цепким глазом из-под пенсне. Просверлил насквозь и сказал:

– Я вас приглашаю в дело.

– А с кем имею честь? – поинтересовался Юрий.

– Виктор Иванович Хуттер, – сказал пыльный мужичок.

– Хуттер? – переспросил Юрий, это ему ничего не прояснило.

– Русский, хоть и маскируюсь под национальное меньшинство. Если вы, конечно, про это.

– Конечно, нет, – сказал Юрий.

– Я так и думал. Так как же?

– А что за дело?

Тут Хуттер назвал город. Город был бесславный. И театр. Театр был прямо поганый, об этом театре Юрий сроду не слышал доброго слова. И то и другое он немедленно изложил вслух.

– За прошлое не отвечаю, – сказал Хуттер. – Меня там до сего времени не было.

– Люблю скромных, – сказал Юрий. И согласился. Только еще счел нужным сказать: – Между прочим, у меня спецобразования нет.

– Отлично, – сказал Хуттер. – Зато у меня два института. Один уступаю, пожалуйста.

Шесть лет они там проработали. Тот театр Хуттер действительно вытащил. А потом перебрался сюда – помасштабнее и к центрам поближе. И Юрий за ним перебрался. Хоть были у него основания сюда не рваться. Или, наоборот, мчаться сюда сломя голову. Но это уже другой разговор, вполне личный.

«Мне что в тебе больше всего понравилось? – любил вспоминать первую встречу Хуттер. – Как ты текст с отвращением произносишь! Он, главное, твой, ты же в нем органично, другого тебе не дано. Но с каким великолепным отвращением! Как, знаешь, бывает: да, признаю – паскуда я, бяка! А себя – бяку, паскуду – люблю и ни на кого не променяю! Такое было в тебе самовлюбленное отвращение…»

Текст, верно, был скверный, сейчас зубы сводит, как вспомнишь. А внутренне оправдать надо любой текст, иначе попросту не сыграть. Любой текст, любую роль, любую пьесу, если уж за нее взялся. Вот именно, «самовлюбленное отвращение», все точно.

– Нам с тобой, слава богу, есть что вспомнить, – весело сказал Хуттер. И даже легонько толканул Юрия локтем, не толканул – понимающе тронул, как в лучшие времена. Сейчас это был почти запрещенный прием. Этим он все испортил.

– Есть, – согласился Юрий. – Только не слишком ли много у нас набралось общих воспоминаний? Как у стариков. Не слишком ли мы им предаемся?

– Как прикажете понимать? – насторожился Хуттер.

– Никак, конечно, – вяло улыбнулся Юрий.

– Тише, – попросила Наташа. – Кажется, нечто новое…

Сбоева как раз предоставила слово дорогой гостье, доценту пединститута, завкафедрой педагогики.

Доцент оказалась пожилой, очень свежей женщиной. Из тех, что набирают красоту к старости. Бывают такие удивительные женские лица с правильными в старости и одухотворенными чертами, о которых невольно думаешь: «Вот была когда-то красавица», но сверстники помнят их невыразительными дурнушками. Эти женщины любят говорить о быстротечности молодости, и в них чувствуется редкое наслаждение своей осенью.

Доцент красиво объяснила залу, не забывая и президиум, почему звание «слабый пол» никого не роняет, а наоборот…

– Вспотел, кивая, – шепнул смешливый Хуттер.

Когда доцент заговорила о «девичьей гордости»,

у нее вдруг сделалось такое гордое выражение, что оно само по себе уже служило лучшей иллюстрацией к тезису.

Меньше всего Юрий думал, что его доконает доцент.

– Каждой девушке свойственно стараться быть красивой, и сейчас, в этом зале, я вижу эти ваши стремления, – тут она тонко, с высшим пониманием улыбнулась. – Не всегда удачные, но во всяком случае – искренние…

Юрий вздрогнул и опустил глаза, чувствуя, как щека у него постепенно вспухает от этой пощечины, рассчитанной всему залу.

Парни в рядах сдавленно гмыкнули и закосили мимо девчонок. И заерзали, одолевая вдруг подступившую к горлу неловкость. Не понимая, откуда она. В молодости вообще трудно объясняется ощущение внутренней неловкости, а испытывается – мучительно и часто.

Девчонки неестественно застыли.

Будто ты идешь солнечной улицей навстречу людям. Молодая. Изящная. Тонкая. Новая юбка стоит на тебе голубым колокольчиком. Плечи твои легки и прекрасны. Ноги твои неустанны и каблук небрежно откинут назад, как требует мода. И всем радостно на тебя смотреть, ты это знаешь. И вдруг кто-то толкает тебя плечом и роняет сквозь зубы: «Двинься, корова! Ишь, вырядилась!»

И дальше ты уже совсем иначе идешь. Хоть и солнце то же и улица. Но плечи твои бледны от долгой зимы и сутулы, сидячая же работа. На туфли угрохано ползарплаты, как еще маме сказать. А голубой колокольчик подшит другим материалом, так что очень крутиться нельзя, не забыть бы на танцах.

До девчонок такие штуки больней доходят, чем до парней. А этим приглашенным воинам вообще ништо – у них форма. Только самообладания у девчонок больше на людях.

– Не хотела бы я у нее учиться, – сказала Наташа.

А доцент на кафедре улыбнулась и сделала долгую паузу. Словно бестактность была крупной педагогической находкой и требовалось дополнительное время, чтобы закрепить ее в памяти.

– Тоже типаж, – сказала Наташа. – Вот так за один вечер поднаберемся для целого спектакля.

Доцент отдохнула и продолжала мысль:

– А ведь каждая девушка – это будущая мать. И ее должны уважать не только будущие дети, но и будущие отцы…

Хватит. Юрий беззвучно отодвинул стул, медленно поднялся и медленно пересек сцену наискосок. За кулисами он еще секунду помедлил, даже оглянулся. Хуттер сидел по-прежнему, глядя прямо в зал. Сбоева ничего не заметила и пожирала глазами доцента. Заслуженный артист Витимский проводил Юрия пристальным рачьим взглядом. Можно уходить спокойно: дирекция получит исчерпывающую информацию.

Юрий выскочил в коридор, закурил и стал ждать Наташу. Было бы свинством заставлять ее бегать за ним по всей фабрике.

Наташа появилась, когда зал аккуратно захлопал.

– Перекур? – сказала она. – Не мог подождать, пока кончит. Неудобно же!

– Не мог, – сказал Юрий. – Я ухожу.

– Куда? – не захотела понять Наташа.

– На волю, – уточнил Юрий.

– Глупости. Ты же на работе. Пришел, посидел, ушел – как все просто, я прямо тебе удивляюсь.

– Не зря все-таки посидел, – усмехнулся Юрий. – По крайней мере понял теперь, почему они так скверно шьют.

– Пожалуйста, только без афоризмов, – наконец разозлилась Наташа. – Люди собрались и ждут.

– А я им сейчас дать ничего не могу, – сказал Юрий, чувствуя, что справиться со своим раздражением он уже не в силах, и раздражаясь от этого еще больше. – Понимаешь? Ничего не могу! Я сейчас пустой!

– Понимаю, не можешь. А мы? А я? Ты же всех подводишь!

– Мы не в октябрятском звене, – сказал Юрий, зная Наташину правоту и не принимая ее сейчас, стараясь только, чтобы голос его звучал ровно. – И не на канате работаем, парой. Просто ты прочитаешь им Блока и расскажешь о работе над новой ролью. А я не прочту и не расскажу. И все.

– А Хуттеру, думаешь, приятно?

– Не думаю, – сразу устал Юрий.

– Ты с ним после репетиции долго сидел? Я так и не дождалась, хоть в буфет забежать успела. Как он отнесся?

– Нормально, – сказал Юрий. – Он отнесся нормально.

И тут только понял, что этот разговор с Хуттером он не сможет обсудить даже с Наташей. Оказывается, не сможет. Есть вещи, в которых необходимо разобраться совсем одному.

– Вот видишь! – обрадовалась Наташа. – А ты хочешь опять нарваться на неприятность. Думаешь, Хуттер без конца будет с тобой возиться?

Вот этого ей не нужно было говорить.

– Пока, – сказал Юрий.

– Мало тебе Сямозера, – еще сказала Наташа его уходящей спине.

Этого тем более не следовало говорить. И не думала она так.

Он бросил, не оборачиваясь!

– Ага, мне всегда мало…

Наташа еще постояла в коридоре. Потом вернулась на сцену.

На улице шел снег, сыпал в лицо мелкой крошкой. Юрий подставлял снегу все лицо, шею, руки. Снег почему-то не охлаждал, жаркий какой-то снег. Мартовский, весенний уже. Юрий опять перебирал сямозерский день. В подробностях. Нет, все так.