"Кувырок через голову" - читать интересную книгу автора (Журавлева Зоя Евгеньевна)Творческий кризисМама придумала что-то новое: – Решено – я в школу пойду! – Кому ты там нужна? – доброжелательно интересуется Валентина Васильевна. Маленькая, она утонула в кресле. Асе сбоку видно только блестящий глаз, тонкий нос, сигарету и круглые кольца дыма, которые плывут вверх. У Валентины Васильевны был знакомый жонглер. Он собирал эти кольца и жонглировал ими в цирке. Бросал, как обручи, вверх и потом ловил. Однажды жонглер промахнулся – одно кольцо упало прямо на арену и разорвалось с таким треском, что во всем цирке полопались лампочки. Воздушным гимнастам, которые выступали после этого жонглера, пришлось работать под куполом в абсолютной темноте. Больше ни у кого Ася таких красивых колец не видела. – Как это «кому нужна»? – удивляется мама. – Детей буду учить. Единственное благородное дело, остальное – фуфло. Ася представила. Мама стоит у доски, как Нина Максимовна. «Контрольный диктант», – объявила мама. Класс схватил ручки, ждет. «Щенок был изящен и кривоног, – мама уже диктует. Асе позавчера диктовала, Ася помнит. – На брюхе его хозяина торчала во всклокоченной шерсти улыбающаяся блоха. Но блоха ли это была? Ха-ха! Собралось громоздкое жюри. Все сели на бюро коленками назад, открыли парашюты и стали читать брошюры. А над душистой крапивницей висел оранжевый балдахин из яичницы». Таких слов в классе, конечно, не проходили. Все хохочут, бросили ручки. Богданов вообще на парте лежит. Вдруг вошла завуч. «Что тут происходит?» – «Диктант, что же еще? – удивилась мама. – На трубе сидит комарик, ковыряет ножкой в ухе, проклинает земной шарик, потому что пусто в брюхе». -»Значит, пора обедать», – догадалась завуч. И сразу объявила большую перемену. У нее на шее, оказывается, колокольчик. Так звенит! Мама несется по коридору в буфет на своей пишущей машинке. Занимать очередь! Все цепляются за эту машинку, чтобы тоже ехать, запрыгивают на клавиши, как на табуретки. И такая свалка! Никто не знает, на какую букву ему запрыгивать: с которой имя начинается или, может, фамилия? Буква «Э» вообще отказала, она заедает. «С этим классом нету сладу, дайте классу шоколаду, – весело кричит мама. – Шоколаду и какао! Мяу!» А завуч, похожая на таксу из двадцать шестой квартиры, весело бежит сзади и звонит в колокольчик… Нет, мама не сможет. Она серьезно говорить не умеет, все – шуточки. Ребята не будут слушаться… – И чему ты будешь учить? – доброжелательно интересуется Валентина Васильевна. Круглые кольца плывут над ней вверх. – Самому благородному. Русской литературе! – И кто тебя возьмет? – В школу-то? Преподавателей не хватает. Почему – не возьмут? – Возьми тебя, – смеется Валентина Васильевна. – А ты потом и напишешь! Мало ли что ты потом напишешь?! – Ничего я не напишу, – обижается мама. – Я больше писать не буду. У меня, между прочим, диплом с правом преподавания. – Ну, если с правом, – смеется Валентина Васильевна. – Тогда непременно возьмут. Через месяц выгонят. С треском! – Почему? – обижается мама. – Ты план урока не сможешь составить, – объясняет Валентина Васильевна. – Не владеешь методикой. Мама сразу скисла. Ясно, что она не владеет. Надо бы поглядеть в словаре, что такое «методика», но сейчас не хочется. – Ну, в издательство к вам пойду, – придумала мама. – Кем? – доброжелательно интересуется Валентина Васильевна. – Редактором, – решила мама. – Ты? – удивилась Валентина Васильевна. Сама, между прочим, работает там редактором. – Ты все рукописи переписывать будешь. Переделывать под себя. А надо работать с авторами, чтобы они сами свои рукописи переделывали. Нет, это не для тебя. – Для тебя только, – обиделась мама. – Я-то все могу, – засмеялась Валентина Васильевна. – Я такая! Она раньше работала наездницей в цирке. Скакала на белой лошади в золотом платье, и золотые волосы развевались. Теперь-то у нее волосы рыжие, она их хной красит. Но мама помнит, что были золотые. Валентина Васильевна летела на белой лошади по арене, словно по воздуху, и бросала в зрительный зал воздушные поцелуи и белые лилии, влажные от росы. Вообще-то, она бросала бутоны. Но в зрительном зале, от человеческого тепла, эти бутоны сразу же расцветали и высоко поднимались на своих длинных стеблях. Но вдруг там попалась одна лилия с колючками. Одна! Такая нелепая случайность! И маленькая девочка вдруг об нее укололась. Вскрикнула! Никогда под руку артистам нельзя кричать. Она громко вскрикнула, лошадь сбилась, ритм потеряла, и Валентина Васильевна грохнулась головой об барьер. У нее золотые искры из глаз посыпались. Ну, это ничего. А главное, что она сломала ногу и эта нога неправильно потом срослась. Пришлось Валентине Васильевне бросить цирк и пойти работать редактором в издательство. Она и сейчас хромает. Сколько Ася помнит себя, она эту историю всегда знала. И всегда смотрела на Валентину Васильевну особенными глазами. Представляла, как она летит на своей белой лошади по арене, словно по воздуху. На даче тоже лилии есть. Ася искала, чтобы с колючками. Не нашла! Недавно спросила Валентину Васильевну: «Вам колючая лилия еще когда-нибудь попадалась?» – «Колючая? Лилия? – не поняла Валентина Васильевна. – Лилии колючие не бывают». -»Ну, как тогда». -»Когда?» Уже забыла. Пришлось ей про нее же рассказывать. Валентина Васильевна так хохотала, у нее даже сигарета потухла. Она в цирке, оказывается, никогда не работала. Забыла уж, когда там была! В детстве! На лошади никогда ни сидела. Не знает, с какого бока на нее залезать! Она всегда сидела только в своем издательстве. Ничего, кроме рукописей, не видела. Причем – чужих! А нога у нее неправильно срослась, это верно. Валентину Васильевну велосипед сшиб на Садовой, когда она шла домой из Публичной библиотеки. В центре города! В наше время! И велосипед! Это, действительно, нелепый случай. Значит, мама все выдумала. Опять! Вечно эта мама выдумывает. Ася даже не удержалась: «Снова ты наврала. Никакая она не наездница». -»И ты поверила?» – удивилась мама. Интересно! Что же, ей никогда не верить? Все-таки – мама. «Да не мне, – засмеялась мама. – Валентине Васильевне ты поверила? А чертики? -»Какие чертики?» Запутала Асю. «Ну, у нее в глазах, – объяснила мама. – Ты разве не заметила, как у нее чертики скакали в глазах, когда она отказывалась?» Нет, Ася не заметила. А надо всегда человеку смотреть в глаза! Глаза-то уж не солгут. «Зачем же она тогда отказывалась?» – «Тяжело, наверное, вспоминать», – объяснила мама. Больно вспоминать о своем славном прошлом и знать, что это уже только прошлое. Это же так понятно. Вот почему Валентина Васильевна отказалась. «Правда?» – спросила Ася. «Еще какая!» – серьезно сказала мама. А у самой глаза темные. И что-то там скачет в хитрой их глубине. Не поймешь, чертики или нет… – Что-что, а с авторами я умею работать, – говорит Валентина Васильевна. И дым над нею кругами. – Со всякими. Научилась. – Ты все умеешь, – кивает мама. – Если бы тебя верблюд тогда в пустыне не сбросил, ты б далеко, конечно, пошла. Здрасьте, теперь – верблюд! – Высоко с верблюда лететь, – размечталась мама. – Особенно – если через голову. Когда он вдруг свои мохнатые коленки подломит. Вдруг потянется за колючкой. Хорошо, хоть камней нет в пустыне, один чистый песок на тысячи верст кругом… – Ты мне зубы не заговаривай, – смеется Валентина Васильевна. – Я за рукописью пришла. Как вполне официальное лицо, хоть и по дружбе. Вот и давай мне рукопись, уже срок. Мама сама знает, что срок, но если ей нечего давать! – А ты работай, не ленись, – говорит Валентина Васильевна. Мама еще раз повторяет – нет рукописи. И, по-видимому, не будет. У мамы такое ощущение, что больше она уже никогда ни строчки не напишет. Не знает – что, как, зачем. Так пусто внутри, даже страшно! И чем больше мама над своей пишущей машинкой сидит и на чистый лист смотрит, тем ей страшнее. Видимо, просто-напросто исписалась, это, как. известно, бывает, не она – первая… – А ты без толку не сиди, – советует Валентина Васильевна. – Встань, разомнись. Сбегай в театр. Походи по улицам. В очереди постой. Посмотри, как люди живут. Но мама уже никуда не может ходить. Ей стыдно людям смотреть в глаза. Потому что все эти люди честно делают свое дело, а мама делать свое не может. Ей даже на вещи уже стыдно смотреть! Вон хоть на этот стул. Какой он крепкий! Удобный! Основательный! Даже, может, красивый! Кто-то его, значит, отлично сработал. Мастерски! А мама свое дело делать не может. Видимо, это не ее дело. Надо правде смотреть в глаза. Мама уже самой себе опротивела. И всем она опротивела. Папе. Асе. – За нас, пожалуйста, не расписывайся, – кричит папа из коридора. Он там возится со своими карточками, но все слышит. – Не опротивела! – сердится Ася. – Видишь, еще не всем, – смеется Валентина Васильевна. Ей легко смеяться! Она свое дело умеет делать. Она в жизни – на месте. А посидела бы в маминой шкуре! Нет, мама больше не хочет себя обманывать. Она должна найти для себя какой-то выход. Не будет же она вечно без дела сидеть? Возможно, она, например, завтра пойдет водить трамвай… – Ага, до трамвая дошло, – обрадовалась Валентина Васильевна. Она давно ждет, когда дойдет до трамвая. Жалко, что у Валентины Васильевны нету магнитофона. Все как-то не купить… – Зачем он тебе? – удивилась мама. – Чтобы тебя на этот магнитофон записать, – объяснила Валентина Васильевна. – И тебе же давать послушать. Тогда бы ты сама убедилась, чего ты болтаешь. И в тех самых, главное, выражениях! – Как это? – мама не поняла. Сколько Валентина Васильевна маму помнит, мама так всегда говорит. Перед каждой новой повестью. Что она исписалась. Что у нее в голове – ни одной мысли. А потом эти мысли прекрасным образом как-то все же к маме приходят и рукопись она сдает в срок. Каждый раз одно и то же! Как только маме не надоест! – Выходит, я, по-твоему, притворяюсь? – обиделась мама. – Что ты! Что ты! – замахала Валентина Васильевна… Даже дым над ней сбился. – Ни в коем случае! Просто пора бы уже привыкнуть, что так всегда бывает. Это как с гриппом! Прыгаешь, поешь, веселишься. А на самом деле ты уже болен. Это скрытый период болезни! Так и у мамы. Когда маме так уж безумно кажется, что она ничего не может, значит на самом деле – внутри, бессознательно, неизвестно как – она уже именно работает. Это скрытый период работы! Период психа, если так можно выразиться… – Спасибо, – говорит мама. – Весьма лестное объяснение. Уж чего лестного! И с гриппом сравнила. И с психом. Ася бы, может, обиделась. – Я уж сколько раз объяснял! – кричит папа из коридора. Увы, мама знает, что все не так. Она себя знает. Может, когда-нибудь она что-нибудь подобное и говорила, мама не помнит. Но раньше было другое дело! А так, как сейчас, у мамы никогда не было… – Обычный творческий кризис, – смеется Валентина Васильевна. – После кризиса как раз будет небывалый подъем. Но мама даже не улыбнулась. Нет, она себе отдает отчет. И не нужно ее переубеждать, это напрасный труд. – Я и не собираюсь, – говорит Валентина Васильевна. Снова ей смешно! А вот посидела бы в маминой шкуре! – Просто интересуюсь, когда будет рукопись. Она в плане стоит. – Толку-то, что она стоит. Ее никогда не будет. – А надо, чтобы была! Еще маме грозит! Кольца свои вверх пускает. Они все равно из дыма. Никакой жонглер ими все равно не смог бы жонглировать, чтоб подкидывать и ловить. Дунь посильней, они и рассыплются. – Садись и пиши! Еще маме, главное, приказывает! Мама про себя лучше знает. – Она же сказала, что она не будет, – вдруг вмешалась Ася – Мама же вам сказала! Если она не может! Она не хотела вмешиваться, честное слово. А сама вдруг слышит, что уже кричит: – Никакого кризиса у нее нет! Никакого подъема у нее не будет! – Аська! – кинулись к Асе мама и Валентина Васильевна. – Ты что, Аська? Папа ворвался в комнату, подхватил Асю на руки. Вытащил ее в коридор и теперь с ней бегает по коридору, прижимая к себе, как маленькую: – Тише, тише. Чего это ты влезаешь? Нехорошо. Слышно, как Валентина Васильевна вздыхает за дверью: – Ну, довела ребенка?! Как будто это не она довела… – Хочешь, поедем со мной в театр? – предлагает папа. – Не поеду, – сердится Ася. – Почему она маме не верит? Мама же про себя лучше знает! – Не дури, – папа тоже сердится, – Это не твоего ума дело. И все-таки Асю в театр утащил. Этот спектакль Ася уже три раза видала. Лес на сцене, избушка на курьих ножках. Злая старуха-волшебница варит в огромном чане волшебный суп, чтобы всех вокруг превращать, и этот суп злобно дымится. Она всех превращает! Тронет клюкой – ты жаба. Сидишь в бородавках, таращишься, сказать ничего не можешь. Или тронет – змея. Шипишь, бьешь хвостом. Одну маленькую девочку, которая случайно к ней забрела, вообще превратила в рукомойник. Он так жалобно тренькает, когда злая волшебница моет руки. Но все равно, как всегда в театре, сразу видно, что этот рукомойник – девочка и что она плачет… Вообще-то сказка для маленьких. Рядом с Асей в служебной ложе сидит Маринка Булавина и ужасно переживает за свою маму, заслуженную артистку Булавину, которая играет сейчас злую волшебницу. Маринке шесть лет. Она ужасно переживает, что ее мама такая хорошая, а весь зал ее ненавидит. За что? Это просто такая роль! А зал сейчас прямо разорвал бы ее маму на части! Кричит, топает и свистит. У Маринки слезы в глазах. Скорей бы уж антракт. Папы не видно. Зато всюду мелькает тетя Неля Чукреева. Она сегодня этот спектакль записывает для радио. Дальше – известно, что будет. Пионер Вася случайно зайдет в избушку напиться. И услышит голос своей сестренки, которую он ищет, а она стоит рядом как рукомойник. Вася сразу решил тут остаться. Злая волшебница даже обрадовалась. Пусть Вася солит ей суп, метет пол. Она эти дела не любит. Обещает в награду, что поможет найти сестренку. Сама, между прочим, мечтает превратить Васю в жабу. Зачем-то ей столько жаб! Коллекция, что ли? Но Вася вдруг поглядел на эту злую волшебницу и увидел, что она похожа на его добрую бабушку, которая в прошлом году как раз исчезла при весьма странных обстоятельствах. И как только он это подумал, злая сила вдруг у старухи пропала! Хочет кого-нибудь превратить, а не может. С помелом скачет по сцене! Рвет на себе зеленые волосы! Даже жалко ее, честное слово! Вдруг такое бессилие. Больше не может свое дело делать. А водить трамвай ее все равно не примут. Больно стара! Просит теперь волшебную птицу, чтоб та ей вернула силу. Птица тоже не может, Она вообще сидит в клетке. Что она может? А Вася вдруг эту злую старуху обнял и поцеловал… И сразу все чары спали. Она действительно Васина пропавшая бабушка! Теперь плачет. Девочка-рукомойник к ней бежит. Все зайцы, медведи, волки тоже расколдовались. Выскочили на авансцену, взялись за лапы, танцуют от счастья и поют: «Нас пленила злая сила, но любовь ее сразила, потому и говорят – для любови нет преград». А бывшая злая волшебница уже гладко причесана, кланяется и держит за руку своего Васю с девочкой. Ну, это все потом. Просто Ася знает. А в антракте она с Маринкой Булавиной сидела в гримуборной у ее мамы, заслуженной артистки Булавиной. Маринка все трогала свою маму: «Ты ведь хорошая, правда?» Будто она все-таки сомневается. Глупая еще, даже в школу не ходит. «А то нет?» – басом засмеялась Булавина. И сделала в зеркало страшное лицо. Это она репетировала. «Просто такая роль, да?» – все приставала Маринка. Будто она не знает! «Прекрасная роль», – страшным басом подтвердила Булавина и подмигнула Асе. Вдруг закричала кому-то в коридор: «Леша, твой попугай, случаем, не муляж? Молчит, как чурка! С ним общаться скучно!» И в гримуборную заглянул артист Стурис. Он, значит, Васю сегодня играет? Ася и не узнала. Стурис слегка смутился, ее увидев. Выходит, это попугай Гарик сидел на сцене в клетке? Ася только теперь поняла. «А вдруг бы вам не понравилось, что он скажет?» – отшутился Стурис. И уже исчез. «Признайся, что твой красавец просто бездарен!» – крикнула ему вслед Булавина. И сделала в зеркало свирепое лицо. Все репетирует! Она не поверила Стурису. Напрасно, Ася-то знает. «Просто говорить не умеет», – басом пожалела Булавина попугая Гарика. Ася все равно промолчала, хоть, честно говоря, так за язык и тянуло – рассказать. Но ведь артист Стурис им доверился, с папой, а в театре никто знать не должен… Тут вошла тетя Неля и стала охать, что один микрофон не работает. Она плохо запишет этот спектакль, и с нее потом снимут голову. Ко всем ее неприятностям только этого не хватает! Хоть бы Асин папа скорее освободился и посмотрел микрофон. Она в него только верит! Асин папа разбирается в микрофонах! Он целый год в институте связи учился, пока ушел. – Сейчас мы его добудем, – сказала артистка. Булавина. И как страшным голосом рявкнет. – Юрий Георгич! На такой голос папа сразу нашелся: – Вот он я… – Сейчас мы превратим его в жабу, – страшным шепотом вдруг сказала артистка Булавина. И потянулась к папе своей клюкой. Маринка пискнула. Папа вдруг отшатнулся. Сердце у Аси вдруг покатилось куда-то… Но она не успела до папы дотронуться. Репродуктор, молчавший до этого в гримуборной, вдруг закашлялся, громко выдохнул воздух и сказал насмешливым голосом: – Господа артисты! У служебного входа кого-то собака спрашивает… Никто еще не успел сообразить. – Сеня нашелся! – закричала Ася. Она тоже еще ничего не успела сообразить. Просто вдруг увидела. Прямо к театру, наискосок через улицу, шествует на задних лапах Сенатор. На нем пестрая кепка с пупочкой, красный вязаный галстук, трость с набалдашником и желтый портфель под мышкой. Усастая морда надменно поднята, будто Сенатор неизмеримо выше всего, что делается кругом. Машины сами собой перед ним тормозят, и колеса, натужно шурша, прокручиваются на одном месте. Прохожие застыли в самых нелепых позах перед таким чувством собственного достоинства. Кто-то поднял ногу, но поставить уже не смог. Так и застыл! А вахтер уже распахивает перед Сенатором тяжелую дверь, на которой написано: «Посторонним вход воспрещен»… Репродуктор снова закашлялся и сообщил громко: – Серьезно говорю. Собака пришла к служебному входу. Одна. Сидит. Явно кого-то ждет. Вроде бы – эрдель. Тут уж все сразу побежали. Впереди бежал папа, за ним – тетя Неля с недокрашенными ресницами, потом – заслуженная артистка Булавина в гриме злой волшебницы с зелеными волосами, ее дочь Маринка, лохматый медведь со сдвинутой на лоб пастью, два зайца, артист Стурис в пионерских шортах, режиссер, который громко кричал, чтобы все оставались на своих местах, бутафор с волшебным помелом, хохочущий волк в одних носках, девочка, которая была рукомойник, осветитель с бутербродом во рту, чей-то толстый друг, который случайно забрел за кулисы и еще не нашел того, к кому шел, главный администратор театра в сиреневом бархатном пиджаке и еще кто-то, кто присоединился по дороге. Ася тоже бежала, но она не помнит – где. Все это неслось узкими театральными коридорами, внезапно сворачивало за угол, стучало каблуками по лестницам, вываливалось во внутренний двор, к дикому удивлению старого кота, который там как раз отдыхал от мирской суеты, и уже через двор врывалось прямо в дежурку к вахтеру. Ворвалось и замерло. Вахтер стоял, как памятник, и указывал куда-то рукой. Всё повернулось по направлению этой руки. Там, возле стенки, в спокойной и безмятежной позе сидел Сенатор и наблюдал, как всё это к нему летит. – Сеня, прости меня! – крикнула тетя Неля и упала ему на шею. С великолепным чувством собственного достоинства Сенатор ждал, когда она успокоится. И только потом он вздохнул, отряхнулся, будто сбросил с себя все эти бесприютные дни, которые навсегда останутся его тайной, и слегка вильнул тете Неле хвостом. Простил все-таки! Если бы Сенатор был даже лучшим драматическим актером нашего времени – это все потом говорили, – он и тогда не смог бы найти более эффектного момента для своего возвращения. Спектакль кое-как доиграли, но никто уже им особенно не интересовался. За кулисами, по крайней мере… А потом Ася с папой на такси завезли тетю Нелю с Сенатором туда, где они живут, и скорее поехали домой. Не терпелось рассказать маме, как Сеня вернулся! Дверь в квартиру почему-то была приоткрыта… – Мама! – крикнула Ася. И осеклась. Мама сидела, сгорбившись, в коридоре на тумбе для обуви, уставившись в одну точку куда-то на голой стене. Ноги ее лежали поперек коридора, как неживые. Лицо у мамы было пустое и белое. А над ее головой мерно, как вечный двигатель, раскачивалась на вешалке старая Асина куртка. И от этого ее качания почему-то сделалось страшно. – Таня, что? – страшным шепотом крикнул папа. – Мария-Антуанетта съела Паскаля, – пустым голосом сообщила мама, глядя все так же перед собой на голую стенку. У Аси перехватило горло. – Как – совсем? – спросил папа. – Не совсем, но насмерть, – вяло объяснила мама. – Я уже убрала. Ася клетку забыла закрыть… Ася вбежала в свою комнату. В клетке сидела Мадам и старательно чистила себе перья. Она была одна! Еще не знала! Еще думала, что ее Паскаль где-нибудь в коридоре. Заблудился и не может найти дорогу назад. Если бы она знала! Ася с ревом кинулась на диван. Только сейчас она поняла, что за прекрасное безответное существо еще так недавно было с ней рядом. Как доверчиво он трогал Асю за палец. Как трогательно наивен был в своей тугодумности и с какой безропотностью сносил все насмешки. Как чисто звучал в рассветной предутренней тишине его слабый голос. Как счастлив он бывал, когда ему удавалось, наконец, добраться до люстры и покачаться там на звенящих подвесках рядом с Мадам… И вот его больше нет. Мама с папой вошли к Асе в комнату и стояли печально. – Ну, хватит, – нерешительно сказал папа. – Чего теперь реветь? Он к Марии-Антуанетте зашел под буфет. И она, естественно, не удержалась. – Ничего, пусть ревет, – мама была безжалостна. – Пусть чувствует, что живая душа – не игрушки. Бросить!. Уйти! Не закрыть клетку! Нет, пускай запомнит, что эта гибель на ее совести. – Нет! – заревела Ася. – Мама, нет! Я же не хотела! – Кто говорит, что хотела, – сказала мама жестко. – А вина все-таки твоя. – Туськина вина! – вдруг закричала Ася. Если бы мама не была такая безжалостная, Ася бы так никогда не крикнула. – Дрянь! Дрянная кошка! Ася вдруг ощутила, что она эту Марию-Антуанетту прямо своими руками сейчас… – Что за «дрянь»? – рассердился папа. – Выбирай выражения! – Туся, конечно, тоже штучка, – неожиданно поддержала мама. Ася вскочила. Если бы она сейчас заглянула в зеркало, то, наверное, сама бы себя испугалась. Такой у нее был ужасный вид! Но Асе было уже не до зеркала. Она побежала в кухню. Обшарила всю! Побежала в мамину комнату. Опрокинула стул. Стул полетел с грохотом. Ася даже не остановилась! – Где же? Где? – даже себя она уже не слышала. Залезла шваброй под ванну. Залезла под папин стол, где узко, пыль и старые пленки. Ася сама не знала, что она сейчас сделает с Марией-Антуанеттой, когда ее найдет. Но чувствовала – что-то ужасное. – Напрасно ищешь, – вдруг сказала мама. – Ее больше нет. – Как? – даже папа вздрогнул. Неужели мама… Туська же не виновата, что она хищник! Это же Ася виновата! Она не закрыла клетку, глупый Паскаль зашел под буфет… – Туся! – отчаянно зарыдала Ася. – Тусенька! Мама с папой перепугались. Папа подхватил Асю на руки. Мама трясет ее за плечо: – Ты что подумала, Чингисхан? Фу, какая дурища! Это ты на меня подумала? Ну, спасибо! Я ее выгнала, поняла?! Ася уже поняла и обвисла у папы в руках. Ей вдруг сразу сделалось так спокойно, будто Паскаль все еще сидит в своей клетке рядом с Мадам… – Куда выгнала? – Просто открыла дверь и выставила, – объясняет мама. – На лестницу, куда же еще. Это ж почти на моих глазах получилось. Не могла ее видеть. – А она придет? – спросила Ася. Она еще всхлипывала, не могла так сразу остановиться. – Куда она денется, – объясняет мама. – Залезла небось на чердак и отсиживается теперь. Тоже ведь понимает, что сделала! Она же сообразительная… – А вдруг на улицу выскочит? Ася спросила и сама испугалась. На улице Мария-Антуанетта сразу может пропасть! Ее каждый возьмет. Она ж чистокровно-сиамская, не какая-нибудь. – Придется искать, – согласился папа. На лестнице Марии-Антуанетты уже не было. Во все квартиры звонили – нет, никто не видел. Тогда папа взял фонарик, и они с Асей полезли на чердак. Туда, в самый дальний угол, и забилась Мария-Антуанетта. Под паутину. И молчала, как её ни кричали. Ася едва к ней подлезла. Поймала все-таки наконец! И вдруг услышала, как у Марии-Антуанетты часто и больно колотится сердце. Вдруг именно ощутила – как больно! И тут, прижимая к себе Марию-Антуанетту, Ася вдруг почувствовала, что именно Туська, со своим этим дрожащим сердцем, ей сейчас ближе всех на свете. Наверное потому, что она тоже виновата. Хоть она и хищник! И Ася навсегда виновата, больше никто. Остальные тут ни при чем, даже папа с мамой… Папа уже их звал, призывно мигая фонариком. А Ася все сидела, скорчившись в самом дальнем углу пыльного чердака, гладила Марию-Антуанетту и, глотая слезы, как-то особенно скорбно и сиротливо чувствовала общую их с Туськой вину… Потом уж папа их все же оттуда вытащил. А Мадам назавтра подарили знакомым тети Веры по ветеринарной поликлинике, у которых был чечетка Жоржик. Но Мадам не обрадовалась этому Жоржику. Она была печальна, когда ее дарили, и, наверное, все думала о своем Паскале. Хотя не знала, к счастью, какая страшная участь его постигла. И кто в этом виноват. Асю она, по крайней мере, на прощанье дружелюбно клюнула в щеку. Ася так ее и запомнила на всю жизнь – печальной, но дружелюбной… |
|
|