"На плахе Таганки" - читать интересную книгу автора (Золотухин Валерий)

Я — ПАВЕЛ I 1992

8 января 1992 г. Среда, мой день

Любимов:

— Чаще всего игра русских артистов идет в минус. Видимо, от пустоты... Обвинять наших людей не надо, но и сваливать на обстоятельства нельзя. Идет гибель империи, и это отразится на всем мире. Мы работаем неумело, мало и довольно скверно. Там работают гораздо энергичнее. Неважно, какое общество, акционерное, кооперативное, — лучше работают частные. Страна должна пройти через безработицу. Дисциплина там идеальная.

— Дело не во мне, дело в изменении обстоятельств, вы другие, молодые люди другие. Да, я составил свой контракт, это немыслимое дело. Кто дал право рыться в моих документах и обсуждать мои дела? Этой стране пора уважать закон, поэтому в Цюрихе международный суд... Если за двадцать пять лет работы я не заслужил доверия, то и не надо.

— А что вам сделали бунтовщики? Пришел Давыдов... «коллектив требует»... Чего требует, какой коллектив?..

— Там очень жестко идет за художником репутация. Володя, побывавший... понял, что в Марселе играть он должен, хоть он умрет. Иначе вся Франция узнает, что он пьянствовал и сорвал спектакль. А жена у него француженка. А врачи сказали, что они не отвечают за его здоровье.

— Духа в этой стране нет, а есть одна вонь. Вы художники и должны мыслить образами. Украина... флот им нужен. Да берите весь, его содержать — разоришься. Там партийные функционеры перекрасились, но мозги-то у них те же!!

— Почему в Израиль едут евреи? Потому что они евреи! Приобретайте маму-еврейку.

Другая точка отсчета. Хозяин есть в доме. Мне легче идти логикой крестьянской. Хозяин не возьмет меня на следующий сезон работ в батраки. Я должен искать другого хозяина, а не поднимать на него вилы.

9 января 1992 г. Четверг

Это оскорбительная акция, рассчитанная на то, что Любимов оскорбится, хлопнет дверью и никогда больше в страну порога не перешагнет.

Они хотят убить Любимова, начали они с патриотической, душещипательной запевки.

СКАНДАЛ 9 января 1992 года (Из магнитофонных записей В. Золотухина и Т. Сидоренко)

В перерыве между репетициями «Электры» Ю. П. Любимов пригласил, и пришли: В. Золотухин, Б. Глаголин, Г. Власова, З. Славина, Т. Сидоренко, И. Бортник, А. Сабинин, А. Васильев, А. Граббе, Д. Щербаков, Н. Ковалева, Н. Сайко, С. Фарада, Ф. Антипов, М. Полицеймако, Ю. Беляев, Ю. Смирнов, А. Демидова, Л. Селютина, О. Казанчеев, Д. Боровский, Н. Шкатова, Н. Любимов, А. Цуркан и др.

Любимов. Я не хочу цитировать «Ревизора»: «Я пригласил вас, господа, чтоб сообщить вам пренеприятное известие — к нам едет тот-то». К нам никто не едет.

В театре произошло недоразумение. Люди заварили тут интригу, некрасивую, глупую и, в общем, подлую. Потому что чужие документы брать неприлично.

Город Москва и мэр города решили новую систему избрать: заключать контракт с руководителем театра. И этот контракт я составил при помощи хороших западных адвокатов, ввиду того, что мы еще только встаем на путь демократии и не готовы к ней. А готовы только устроить не рынок даже — рынок мы еще не умеем делать, как вы видите кругом, — пока ряд людей решили устроить базар в театре. Театр — не то учреждение, где можно устраивать базар. Поэтому я занят, как всегда в трудные минуты этого театра, работой — я приезжаю, репетирую, и делаю все возможное, чтобы что-то тут сохранялось в какой-то мере.

В чем заключалась интрига? Она глупая, пошлая, поэтому на нее не стоит тратить ни энергии, ни времени, но, к сожалению, я вынужден отрывать время — все равно сейчас бы был перерыв. И вы знаете меня много лет, десятилетия даже. Я репетировал даже в дни, когда у меня были и личные мои трагедии, и в дни рождения свои, и когда умирали мои близкие — я все равно работал. И сейчас я так продолжаю.

Почему я вас побеспокоил, чтоб вы пришли? Значит, вот этот контракт мой с Поповым, мэром города; ряд людей, воспользовавшись тем, что Попов якобы уходит, решили, что самый удобный момент взять почему-то чужой документ, то есть мой. А документ был в сейфе. Он напечатан, для того чтоб быть отвезенным к Попову, для того чтоб Попов его подписал. Никакой документ я ни от кого не скрывал, и зачем его скрывать, когда все равно на него будет мэр ставить печать. Это официальный документ. Значит, один некрасивый поступок — взять этот документ и начать его обсуждать, чужой контракт, что просто неприлично и, в общем-то, подсудно. Если б только я занимался склоками, я просто мог начать судебное дело, взбудоражив неустойчивых людей, — назовем мягко — устроили вот эту скверную истерию, кликушество. Обычное поведение — вывесили какое-то странное объявление, не предупредив меня. Причем эти люди ждали, не появлялись целую неделю, когда я тут работал, хотя я был в театре примерно с полдесятого до двенадцати ночи — они не нашли время прийти ко мне, ни один из них.

В этом контракте были пункты, которые я не собирался ни от кого скрывать, потому что это предложено городом, а не мной. Значит, пункты там такие, которые возмутили коллектив, как выражаются советские люди. Я человек не советский. Я эти слова не понимаю: ни «в принципе», ни «коллектив». Какой тут коллектив! Никакого коллектива никогда не бывает, и его нету. Это выдуманные социалистические бредни, которые привели к развалу всей страны. Может быть содружество людей, может быть артель, бывает солидарность цеховая. Здесь ее давно нет. Значит, их возмутил тот пункт, что город заключает со мной контракт. Все мои недоразумения с городом выясняет международный суд в Цюрихе. Почему это мною вписано — потому что время столь неспокойное, чем и воспользовались эти негодные люди, они, видно, так рассчитали: я уеду, Попов уходит в отставку, поэтому тут и удобно все это проделать. И эта новая Доронина и сформулировала все. И еще вторая подлость — составлен и послан Попову документ, что вот такие-то и такие-то придут к Попову с Николаем Николаевичем и все ему объяснят, что никто тут мне не доверяет. И Попов, конечно, задержал подписание контракта. На что они и рассчитывали. Они рассчитывали, что я не приеду, а там они задержат, и все это безобразие, которое тут происходит, будет долго продолжаться. Ну, я им и приготовил сюрприз на Рождество Христово — приехал, чем их, конечно, и огорчил чрезвычайно. Приехал я и занялся опять работой.

Еще что их возмутило — пункт о приватизации. Да, я должен был внести этот пункт, потому что приватизация все равно будет. И нужно было внести в мой контракт с городом, который опять-таки вас никого не касается, что в случае, если будет приватизация театра, я имею приоритетное право, а я его имею, потому что я создавал этот театр и я выносил все тяжести, когда старый театр перестраивал на этот театр. И пока я жив, никто его не перестроит в третий театр. И пусть это знают все господа и дамы. И что бы вы ни голосовали, и что бы вы ни кричали, все равно будет так, как скажу я. Это я могу встать и уйти, пожелав вам здоровья, счастья и успехов, когда отчаюсь до конца и скажу: «Да, я ничего не могу сделать с ним, я бессилен. Пусть придут новые люди, пусть они делают». Вот, в общем-то, и все. Теперь я готов выслушать вопросы. Потому что все время ко мне приходят и говорят, что в театре происходит что-то непонятное. Вот теперь я и хочу от вас услышать, что вам непонятно. Когда я репетировал, на каждой репетиции я всем вот это примерно и говорил. Я просто не ожидал, что люди дойдут до того, что возьмут чужой документ и начнут с ним такие манипуляции. Мало того, в какое положение они поставили меня перед мэром города: я, лжец, к нему пришел и ничего не сказал о том, что, оказывается-то, со мной-то этот театр не хочет работать. А я ему не сказал. Вот и ситуация произошла. Ведь я даже не знал ничего — мне звонит помощник Попова и говорит: «Юрий Петрович, что у вас происходит в театре, зачем вы пригласили прессу в три часа?» Я, как идиот, говорю: «Какую прессу?» — «Да у вас же собрание в три часа!» Кто дал им право вывешивать это объявление? Что это такое творится вообще? Что, вы восприняли все, что творится вокруг, как призыв к анархии и бунту? Или вы присоединяетесь к тем мерзавцам, которые требуют суда над Поповым за то, что он устроил Рождество на Красной площади, что он, видите ли, потревожил останки этих бандитов, фашистов, которые лежат у несчастной Кремлевской стены, реликвии России, где похоронены эти подонки все, мерзавцы, которые разрушили государство? Вы решили тут проделать это в этих стенах? Вы прежде меня убейте, а потом творите тут свое безобразие. Вон церковь напротив — кто ее начал восстанавливать? Мы. Потому что я не мог видеть, входя в театр, что пики в небо торчат — мне казалось это кощунством и безобразием. Потом я ходил смотрел, как фрески святых изрубили зубилом варвары, мерзавцы-коммунисты. Они мерзавцы, и, когда я от вас уехал, я сказал публично, при большом скоплении народа: пока эти фашисты правят, моей ноги здесь не будет. Рухнула эта проклятая партия — я приехал, чтоб разбираться тут в делах.

Золотухин. Вопрос! Ну, собрание состоится. Ясно. Они соберутся.

Любимов. Пускай собирается кто хочет — там могут уборщицы собраться, кафе может собраться, тоже обсуждать: много они наворовали, мало они наворовали, кого они отравили, кого собираются травить, — это дело хозяйское.

Золотухин. Но вот нам, которые стоят по другую стороны баррикад, следует присутствовать?

Любимов. Да никаких тут баррикад нет, это опять мы как совки.

Золотухин. Ну, Юрий Петрович, если они пригласили, и пресса придет, и телевидение будет снимать, и кто-то будет выступать, и оставить это без ответа — сейчас сяду в машину и уеду.

Глаголин. Как это будет снимать телевидение? Никто не пустит в театр телевидение.

Любимов. В театре стоит охрана, недавно жулика поймали. Столько воруют, что пришлось поставить охрану, и поймали жулика. Но по добрым душевным качествам жулика отпустили.

Золотухин. Ну, другая камера снимет, что одну камеру не пустили. Они все равно заварят эту историю.

Любимов. Журналистам нужна сенсация. Ну вот вы все, взрослые люди, сидите тут — ну что, вы хотите, чтобы мы все пошли в эту склоку, что ли? А зачем? Ну пусть они орут там на здоровье, сколько хотят. Все же увидят, кто тут и кто там — все ясно.

Золотухин. Мне тоже хочется увидеть, кто там.

Любимов. А почему тебя это интересует? Ты же все знаешь, кто там. Все вы знаете, кто там. Хотите идти? Что вы думаете, я буду вас сейчас агитировать: идите, выступайте — то есть делать то, что они? Ни в коем случае не буду. Зачем же мне делать то, что они делают.

Ковалева. Но там же ведь будут приниматься какие-то решения большинством голосов.

Любимов. Да Господь с вами, какое большинство?! Большинство этого кафе?

Шкатова. Кто придет, тот и будет голосовать.

Любимов. А насчет чего они голосовать-то будут?

Золотухин. Насчет устава театра.

Васильев. Насчет этого общества. Там слово «коллектив» заменено другим словом, я его не помню, типа «общество», «товарищество», «сотоварищество» — «Таганка» со своим уставом.

Любимов. Ну вот они со своим уставом пусть и уйдут отсюда. Можем им знамя сшить — там Марк еще работает? С каким знаменем они уйдут, с красным? Там все люди какие-то странные, пришлые. Кому любопытно, пусть идут туда. Но зачем идти к сумасшедшим? Это кликуши, они будут кричать: «Нас выгоняют!» Никто никого не выгоняет никуда. Кто выгоняет? Кроме того, вы получили посылки на пятьдесят тысяч марок, что является трехгодичной дотацией театра. Ясно вам? Теперь вы это все съели, можно еще собрать, прислать. Значит, кого я ограбил, кого я выбросил за 27 лет на улицу? Когда я театр этот старый реорганизовывал, то все наше стремление сводилось к тому, чтобы устроить людей на работу. Да, наступило время, когда театр должен быть реорганизован, потому что он в рыночных условиях так работать не может.

Поэтому зачем я туда пойду? Все это вывесили без моего разрешения, а я туда явлюсь... что — отстаивать свои права? Какие? Чего мне отстаивать? Дорогие мои, одумайтесь! В 74 года я буду дискутировать с Габец или с Прозоровским, который, по несчастью, кончил институт как артист? Он был неплохим рабочим сцены, и большая ошибка, что он стал заниматься другой профессией. Он был гораздо лучшим рабочим, чем артистом. Когда я приехал в Мадрид, я так и сказал ему: «Ты отойди и посмотри, как Желдин играет». И тут я не жестоко поступил, а просто хотел молодому человеку показать, что вот пожилой артист хорошо играет этот эпизод. И вот в ответ на это произошло восстание? Ну, это я привожу как образ, потому что я позволяю себе, когда я чувствую, что мне не нравится, говорить всем, невзирая ни на кого. Меня звания эти ваши не интересуют, они мне не нужны, я их не брал. Это вы хлопотали о них сами. Когда вы хлопочете, вы делаете это индивидуально, а когда вы хотите делать пакости, вы собираетесь в коллектив. Мне это совершенно непонятно. Я не так воспитан отцом и дедом своим. И перевоспитываться я не желаю в 74 года. Кому любопытно, идите смотрите на это безобразие, а я и не пойду туда, и не подумаю. Зачем?

Глаголин. Они попросят вас прийти.

Любимов. Попросят — я пойду и скажу то, что вам говорил. А как только они начнут истерические вещи всякие, я вызову врачей. А если они будут хулиганить, я вызову полицию. Вызову несколько машин «Скорой помощи», кликушам сделают уколы и увезут в больницу. Вот и все.

Н. Любимов. Ты сделаешь из них мучеников совести.

Любимов. Нет, они войдут в партию Жуликовского и будут призывать Попова к суду. Вот и все. Еще кто хочет что-то спросить?

Сабинин. У меня вопрос. Вы сказали, что, когда не будет партии в этой стране, тогда вы вернетесь?

Любимов. Я вернулся, как только эта партия была официально запрещена, но опять позволяют им вести агитацию. Хотя оппозиция должна быть в стране, тогда хоть какая-то жизнь начнется.

Сабинин. Поскольку я профессиональный педагог, я сейчас занимаюсь воспитанием у молодых артистов монтажного мышления — очень современная вещь для нашего государства. Так вот, когда человек имеет это в кармане, рвет это и кидает в корзину, либо кладет в сейф, либо теряет, выбрасывает и так далее, он перестает быть тем, кем он был раньше. Вы понимаете меня?

Любимов. Ну, видите ли, если он сжег и бросил, то он должен благородно уйти из этого учреждения. И все.

Сабинин. Но это не учреждение. Это некая принадлежность к некой партии, это некий фантом. Он был потом организован в структуры государственные, он сросся с ними, но он вросся и сюда.

Любимов. Нет, этот театр именно в государство не вросся, он всегда был в оппозиции к государству.

Сабинин. Я не про театр, я про коммунистов сейчас говорю.

Любимов. Коммунисты вросли. Так они правят сейчас.

Сабинин. Все. Вы ответили на мой вопрос.

Любимов. Ну неужели вы думаете, Кравчук перестал быть коммунистом? Он был все время на идеологии, сейчас его народ несчастный выбрал в президенты. Но он по-прежнему коммунист, поэтому он флот хотел взять, создает сейчас армию в 500 тысяч и хочет охранять свои границы. А вы думаете, тут таких нет? Ну, вот Бугаев — он был при Гришине холуем, сейчас он управляет нами в городе.

Сабинин. А в театре, руководимом вами, есть такие?

Любимов. Полно. В театре даже много жуликов, которые воруют вещи. Что вы удивляетесь? Во всем мире воруют. Но здесь чересчур много воруют.

Золотухин. Но ведь и Ельцин был партократ?

Васильев. А Гамсахурдиа был диссидент. Так что все сложно. Это страна такая. Это вам не Швейцария, не Цюрих.

Сабинин. Вот когда смотришь хронику, на эти города выгоревшие, развалившиеся, а сделано это руками диссидента бывшего, который у себя в бункере пытал людей электротоком...

Любимов. Саша, ну и что вы мне этим хотите сказать?

Сабинин. Как все монтажно в этом мире. Меня, кроме профессии, за тот остаток жизни, который мне суждено прожить, вообще ничего не интересует. Очень интересный феномен, который интересен во всем мире.

Бортник. Саша предлагает пытать людей электротоком.

Сабинин. Нет, сынок, я не предлагаю. Мир тебе, сынок!

Любимов. Ну, хорошо, что еще умеем улыбаться, значит, еще можно надеяться.

Васильев. Я предлагаю понять, что там, в этом зале, будут сидеть три часа четыре-пять гамсахурдиа, остальные все очень напуганные, зачумленные... Любимов. И ты хочешь встать и просвещать?

Васильев. Нет, нет, нет! Я хочу, чтоб из этой комнаты та злоба, которая пойдет сегодня из зала, чтоб из этой комнаты такая же злоба не шла. Мы должны быть мудрее, спокойнее.

Любимов. Ну скажите, дорогие, зачем я вас сюда позвал? Чтоб призывать к злобе, что ли? Давайте темперамент беречь для сцены.

Граббе. Судя по тому, что написано в этом объявлении, речь идет о том, чтоб коллектив стал собственником нового театра, соучредителем. Чтобы потом не мог никто отобрать. Вот как я понимаю.

Любимов. Да это все глупости! К ним даже из этого злосчастного управления пришел человек и начал им объяснять: «Что вы делаете? Если вы отберете у Любимова директорство, вам немедленно пришлют из управления директора и он начнет с вами расправляться. Ведь как только вы разделите это, вам пришлют директора!»

Граббе. Они тут же дополнили, что принять устав нужно, чтоб не лишиться здания как такового.

Любимов. Да перестаньте, ну кто вас лишает здания вашего! Это же все дикая ерунда! Алеша, ты меня просто удивляешь, как дите какое-то. Кто может отобрать? Для этого должен быть минимум указ президента. Кто вас придет выгонять — ОМОН, что ли?

Граббе. Вы же сами говорите: «В России нет закона» — ваши слова?

Любимов. Ну да.

Васильев. Как сейчас из магазинов выгоняют: пришел армянин, скупил магазин и всех выгнал. Я говорю в принципе.

Любимов. Не надо ничего говорить в принципе.

Глаголин. В 92-м году не будет приватизации театра.

Любимов. Ну, объявлено президентом, что в 92-м году никакой приватизации театров не будет. Ну так о чем же вы говорите? Значит, сами вы знаете и тут же начинаете говорить: «придет армянин...»

Граббе. А в 93-м?

Васильев. Подожди. Никто не знает, что через два месяца будет.

Ковалева. Такой вот еще вопрос, который сильно беспокоит всех по поводу привлечения иностранных актеров, что, мол, тут не останется русскоязычного населения.

Любимов. Например, появился иностранный артист, который будет заниматься хореографией в «Электре».

Золотухин. А почему этого нельзя делать? Это же делалось всю жизнь.

Ковалева. Но речь идет о том, что здесь никого вообще не останется.

Любимов. А кто будет играть репертуар, который идет?

Н. Любимов. Иностранные.

Кто-то смеется.

Глаголин. А как им платить, между прочим?

Васильев. Они мечтают здесь все играть.

Любимов. Этот несчастный иностранный артист жил у меня на квартире...

Глаголин. И получил полностью за свой билет...

Ковалева. Ну, понимаете, Юрий Петрович, там ведь люди, которые сегодня соберутся... Многие просто напуганы, запутаны...

Любимов. Ай, бедные...

Ковалева. Ну придите к ним и скажите то, что говорите здесь, — половина успокоится.

Любимов. А чего мне туда идти, меня туда не звали. Милая, ну зачем мне приходить, когда без моего ведома там чего-то вывешивают...

Ковалева. Но они очень хотят вас видеть.

Любимов. Если б они хотели бы, они не вывешивали бы. Не приглашали бы прессу. Там все прекрасно организовано, со знанием дела, посланы бумаги точные во все учреждения. Там работают большие специалисты. Так что это все прикидывание, это все кликушество. Сейчас все всё понимают, качают, как выражается советская лексика, права и кричат: «Мы не позволим, мы не разрешим!» Поэтому «придите к ним и скажите» — это опять абстракция. Кому я скажу — Габец?

Ковалева. Нет, другим.

Любимов. А кто другие? Вот они пусть ко мне и придут. Они кабинет мой знают, в котором никогда не закрывается дверь, и в который всегда может прийти человек. Мы и сейчас с трудом спокойно разговариваем, и то все время выплески, а что там будет? Там же будет такой базар, такой крик, и я буду на старости лет это слушать — зачем? Я спокойно объясняю людям, которые со мной работают. Кто со мной будет работать, я тому и объясняю. А с рядом людей я не буду работать. Неужели я буду работать с теми, кто занимается такими вещами? Конечно, нет. Я бы себя не уважал. Я могу из милосердия поговорить с любым, и помочь, и дать деньги...

Сабинин. Театр уже не первый раз переживает такие вот потрясения. Но вы же работаете с людьми, которые при А. В. Эфросе, царство ему небесное, были за то, чтоб быстрей снимать ваши спектакли: «давайте делать быстрее новые», создавать репертуар, не хотели играть, но вы же с ними работаете, потому что, вероятно, вы считаете, что на профессиональном уровне у вас может быть с ними контакт.

Любимов. Саша, не в этом дело. Во-первых, я стараюсь все-таки Библию читать и стараюсь в себе не культивировать такие чувства, как месть, злопамятство, сведение счетов. Меня этим не удивишь в моем возрасте, меня трудно этим удивить. Поэтому я и не занимался выяснением никогда: кто как себя вел при покойном Эфросе.

Сабинин. И очень правильно делаете.

Любимов. Ну вот, спасибо. И сейчас я этим не занимаюсь, и сейчас я никому мстить не собираюсь. Но просто я не хочу встречаться с людьми, которые мне крайне неприятны — зачем мне с ними работать, когда я могу с ними не работать? А советский коллектив считает, что я обязан работать, я обязан их обеспечивать, потому что «мы-ы-ы!» — и начинается вся эта бодяга. А я в этой бодяге не хочу участвовать — могу я себе позволить эту роскошь? Извини, могу. Я не хочу протягивать руку свою некоторым людям. И я и не протягивал ее. Даже при том режиме страшном я убирал руку, а мог тут же получить и наручники, убрав руку.

Фарада. Кто не занят в репетиции, можно идти?

Любимов. Да, спасибо, благодарю вас.

СОБРАНИЕ НА СТАРОЙ СЦЕНЕ ТЕАТРА На сцене декорации к спектаклю «Живой»

Боровский. Надо сделать так, чтобы был Любимов.

Голоса: «Всем пойти к нему в кабинет... Мы ходили к нему!»

И вам кажется, что можно что-то принимать в его отсутствие?

Голоса: «Да!»

Одну минуточку. Давайте разберемся. То, что вы хотите жить, и то, что вы хотите быть защищены, я это прекрасно понимаю. Но вы немного забываете, что это театр — артисты и режиссер. Каждого артиста, и меня в том числе, приглашал в театр Любимов. Вы согласны с этим?

Голоса: «Да. Безусловно».

Идя в театр, артист рассчитывает на свою творческую жизнь, судьбу и так далее. А главное, играть побольше, интереснее и т. д. Я сейчас не говорю о социальном. В любом театре может наступить момент, когда режиссер, беря три, четыре или десять лет назад актера молодого, перспективного, через десять лет может ему сказать, что: «У меня так складывается, или ты не вырос, или ты мне уже не нравишься» — актер не может насильно заставлять. Так? Или я чего-то не понимаю. Я сейчас говорю о модели любого театра.

Голоса: «Не надо нам говорить громкие слова. Он не захочет разговаривать с труппой!»

Габец. Вы сейчас этих людей, вне зависимости от их профессии, лишаете совсем другого права, не тех законов театра, по которым они живут и будут продолжать жить, — вы их лишаете общественного права создать объединение, которое будет заботиться и решать их проблемы вне зависимости от творческих интересов Юрия Петровича.

Боровский. Одну минуточку. Вы же артисты, поймите.

Голоса: «Не только!»

Нет, прежде всего артисты.

Голоса: «Мы еще люди!»

Габец. Вы даже еще не знаете, в чем смысл этого общественного объединения, и вы уже возражаете.

Боровский. Я знаю, потому что этот смысл, эта юридическая форма была создана, когда разъединялся Ермоловский театр.

Габец. Нет!

Боровский. Да! И там, защищая свои социальные интересы, прибегли к некой модели, поскольку она, считается как бы, их защищает. Но я не об этом сейчас говорю, мне кажется чудным в этом театре, где никогда не было никаких групп, насколько я понимаю...

Голоса: «А мы и не хотим никаких групп!»

Ну, и слава Богу. Одно дело, как ведут себя люди, как ведет себя Любимов, как ведет себя каждый из артистов, — это может нравиться или не нравиться. Но я вам скажу другое. Может, я не артист, у меня мозги другие. Я довольно долго в театре работал, и два раза мне не нравилось, как поступал Любимов. И я уходил из театра. Потому что я сужу только по одному: меня берет человек на работу, я иду к нему работать, и если тебе не нравится поступок этого человека, ты не можешь прибегать ни к какому суду, ни к чему.

Голоса: «Мы его очень любим, и что получается — что мы ему не нужны... Дайте Боровскому сказать!..»

Мне кажется это невозможным, что Любимов находится в театре, а вы принимаете какой-то устав без него.

Филатов. Нет таких усилий, которых мы не предприняли бы, чтоб он был здесь. Ну, понятно, что пожилой человек, понятно, что гений. Все ясно. И его принадлежит ему. На это никто не может посягать, а если бы посягнул, оказался бы в дураках.

Крики из зала: «А мы ему не нужны!..»

Не нужны. И он имеет на это право. Давайте с этим закончим. То, что «он меня не любит, он мне ролей не дает», — и не даст. И может, уже по отношению ко многим, и правильно сделает. Поэтому особенно этого писка истерического, что «мы ему не нужны, так обидно, не нужны» — ну, свою обиду детям расскажи, в семье, «как обидно, он мне не дает ролей». И не даст. И по отношению ко многим совершенно справедливо, потому что за это время, которое он вам подарил, многие из вас могли бы, топоча ножонками и стуча ручонками, сделать себе хоть какую-то судьбу. Но вы отнеслись к своей жизни паразитически: «Мы — Таганка, два притопа, три прихлопа, концертные бригады»... Кто такие? Банда анонимов. Кто из вас кто? Простите за грубость, но я говорю настоящее, это правда так. Как ни обидно, но это надо в себя пустить, иначе мы вообще перестанем все понимать.

Второе. Золотая легенда под названием «Театр на Таганке» кончена. Это отчетливо понимает и декларирует Юрий Петрович Любимов. Отлично понимаем и мы. Для Театра на Таганке при его высоте и славе сегодняшнее такое полупостное существование в респектабельном зале один к одному, и еще там кое-где свободные местечки — это уже позор. Это смерть. Завтра будет смерть физическая, потому что понятно, что тут уже ничего не поделаешь. Поэтому надо обязательно проститься в уме, чтоб чуть-чуть быть похожим на свободного человека, выбраться из-под обломков этой фетишистской легенды под названием «Театр на Таганке» и понять, что театра этого нет. Что есть данность. А теперь поговорим о ней. Я для себя внутри психологически разделяю: был Театр на Таганке, сейчас нечто уже другое — почему? Потому что Юрий Петрович меня во многих поступках, иногда просто аморальных, не устраивает, как и многих из вас. Я лично о себе говорю, я не судия и не безгрешен, как это называется, — и многие из вас в разных ситуациях мне просто иногда непонятны. Но я иногда делаю допуск, почему я никогда не ссорился и почему вернулся в этот театр в надежде на то, что кто-то был напуган — в той ситуации я думал, что театр должен был вести себя иначе с Анатолием Васильевичем. Может быть, мягче, без такой большевистской запальчивости, но должен был вести себя иначе. Многие из вас в этом смысле нечисты. Теперь возникает ситуация. Вот мы поделили: вот Театр на Таганке прошлых времен и замечательная легенда и нелегенда — легенда осталась, а было замечательное прошлое. Сегодняшнее никак не совпадает. Юрий Петрович Любимов, замечательный тогда, отважный человек, научивший нас говорить то, что мы говорим в его отсутствии и в его присутствии — пусть он придет, я ему повторю, и гораздо, может быть, более жестко, уж я имею право это говорить, мне за него чуть не сломали башку во времена Анатолия Васильевича.

Боровский. Это было в отсутствие Любимова!

Филатов. Позволь, эта песня, Давид, мы с тобой говорили тоже отдельно, она мне не кажется столь убедительной. Не могу я его за грудки взять. Какое отсутствие-присутствие — театр заплатил деньги, Попов просил, умолял — пошли люди на коленях. Что ты еще хочешь от людей? Прийти к нему туда, на дом? Может, ему еще Горбачева привести? Ну надо же понимать свои возможности. Надо понимать, что ты всего лишь человек, ну не бери ты на себя функции Господа Бога. Это в Кремль проще войти, чем к нему. С кем угодно из московской или российской власти проще встретиться. Ну объяснись ты хотя бы, успокой людей, скажи — я подписываю договор с этим, с этим, с этим. Это будет история, похожая на историю с Олегом Николаевичем, — он взял своих и увел. Мило, красиво, это его дело. Но он не выгонял никого из коробки. Но он не дает ни одной минуты, он даже не желает объясняться — а выгонит он кого-нибудь или нет. Об этом же сейчас идет речь. А есть ли у него намерение посягать на... или нет. Широкое толкование есть в любом пункте, понимаете. (Про Боровского.) Вот он пошел к Юрию Петровичу... И самое поразительное для меня, что никто из людей, защищающих Юрия Петровича, не присутствует. Ну кто-нибудь из ребят, которые такие счастливчики и намерены подписать этот договор — сколько он будет длиться, что он из себя представляет, — я боюсь, что ничего, кроме стыда, он им не принесет, потому что это 15-20 каинов просто еще раз — у них уже печать во лбу у многих. А здесь, в этой ситуации, в безумной стране, запуганной, голодной, еще и это вы берете на себя...

Голоса: «Это безбожно!»

Да уж не будем тут говорить о Боге, но просто хоть нормально, чтоб жена с тобой ложилась периодически, хоть об этом подумай, если она нормальный человек, она уже с тобой не ляжет после этого. Я думаю так, потому что никто не думает о таких простых вещах.

И здесь нужно с той легендой попрощаться. Существовал один Любимов, теперь он другой. Я в этом заморском господине фазанистом не узнаю того человека, который меня научил даже вот возможности сегодня говорить. Поэтому я прощаюсь, я спокойно опускаю занавес над тем периодом, достаточно благородно, никого не пытаясь оскорбить. Что случилось — не знаю. Это на сегодняшний день предмет для изучения психиатров, а уже не предмет для исследования искусства или чего-нибудь еще. Не знаю. Буду даже, наоборот, рад, если это будет так, потому что тогда будет ясно: ну, заболел человек, это печально, горько. Но это опять личное дело Юрия Петровича. Страшнее другое: никто не сумел добиться от него ответа на вопрос, что будет с людьми. Он говорит: «Это не мое дело», но это не ответ на вопрос. Если все остаются на своих зарплатах — тогда другое дело, доживают хотя бы до пенсии. Потому что, конечно, Давид прав — без Любимова что такое этот театр, что это за остатки из ведущих артистов театра. Ведь им нужен главный режиссер, и они должны попробовать выжить, но для этого они обязаны делать шедевры, иначе сожрут их спустя сезон, и сюда войдут другие, более талантливые люди, что тоже будет справедливо. Времена такие. Об этом подумать надо, но для этого нужно расшифровать — что же все-таки имеет в виду Юрий Петрович. Он ни на один вопрос не отвечает. Говорит, что это его частное дело. Возможно, это частное дело, если вы заключаете договор всего лишь, хотя я не могу понять, какая корысть за этим стоит.

Повысить кому-то зарплату до 5 тысяч? Двадцати людям, ну, допустим, это легко переживаемая вещь. Не было этих денег, и не надо. Бог с ними. Вот что это такое? Потому что можно бесконечно говорить: ну как мы без Юрия Петровича будем разговаривать, когда его нет. Ну вот нам бы хотелось задать ему вопросы. Возможно, вопросы эти всех бы успокоили. Хотя контракт наводит меня на мысль, что, когда человек об этом не думает, он не выносит контракт. От этого паника ведь. Отчего возникла в первые дни глобальная идея поменять вообще художественного руководителя — от ужаса. И он естественен. Людям хочется немножко еще пожить, немножко позаниматься искусством, немножко поиграть. И пусть не всем удастся при новом, другом. И нельзя обольщаться и потом говорить: мы же голосовали — не будет так, все равно будет довольно жестокая ситуация, но хоть ситуацию, при которой можно себя уважать, мы попробовали. Стряхнем с себя обломки и пыль с ушей, и поймем, что того периода нет, и его никогда не будет. Я только одной мысли не понимаю. Бесконечно понимая, что этот театр умер, Юрий Петрович именно в это время затевает реорганизацию. У Булгакова сказано: «Какие странные похороны». Это что такое: с одной стороны вроде бы смерть, а с другой стороны перспектива? Чего? Будут артисты играть лучше или он будет чаще бывать в стране? Или спектакли — гарантировано, что это будут шедевры, или их будет больше? Кто мешал ему до сих пор заниматься искусством? Как мешали эти люди, он с ними и так не работал. Зачем теперь обозначать тех, «кого я люблю» — ну, ты и так их обозначил уже. Я думаю, что из этой шпаны никто не пришел — я что-то их не вижу, любимовцев. Вот что такое страх, вот какая омерзительная вещь.

Я вам скажу дальше немножко лирического от себя, буквально три-четыре слова. Я в этом театре, честно говоря, держусь из последних сил ввиду аморализма и энной части труппы и ее художественного руководителя. Я человек, который им воспитан, я не могу в этом месте находиться. Я считаю, что этот дом безнадежен. Но если что-то получится, я буду рад. Я говорю от себя, потому что тут никого это очень не волнует, но я обязан сказать. Атмосфера в этом доме проклятая. Он проклят, проклят. Проклят. И сегодня такого обилия трусов, наверное, нет ни в одном театре страны. И то, что этот театр исповедовал самое нравственное и до сих пор эти слова произносятся, а живут здесь гнилушки — уже и возраст такой, — это вообще зрелище невозможное.

Отдельные голоса возражают.

Я не поименно, ребята, поймите меня правильно, я никого не хочу обидеть, я просто говорю о том, что ситуация, вы же сами видите, вы же сами, наверно, от этого киснете. Сегодня другие трусы, позавчера были другие. Ну это же так. Я же как бы не обвиняю и не сужу, я же и сам не могу понять: вот что на сегодняшний день делать, что делать?!

Голоса: «Ну, помогите нам! Скажите, что делать!»

Я не Ленин, я не знаю. Сообразите сами. Вы и сейчас хотите быть паразитами: «помоги нам!» Вам собрали документы, вы соучредились, решайте сами. Возможно — поделить коробку, как предложил нам этот шпаненок, гапончик маленький, который из толпы словечки все время говорит.

Сабинин. Существует патовая, на мой взгляд, на сегодня ситуация, которую надо вывести из этой мертвой петли. И это главная проблема. Вот сейчас то, что стоит здесь на сцене, то, что вы сказали: своей творческой деятельностью будем влиять на общественную жизнь и так далее — это все понятно. Вот все это создано руками художника, это, как в Японии: яко суко сима мура — национальное достояние. И это то, что дается свыше Богом один раз во много лет каким-то еще не ведомым нам всем образом в одном человеке, как Раневская говорила, как прыщ может выскочить на любом теле. Какое это тело, какой это человек, мы знаем, каждый на себе испытал. Но... и мы никуда от этой проблемы не уйдем — все, чем мы пытаемся влиять, воздействовать, на чем мы пытаемся строить правовую основу нашего дальнейшего существования, то есть вот этот кусок хлеба, который мы хотим есть законным порядком, он создан все-таки руками этого человека. Весь репертуар. Сделать в Москве сейчас новый спектакль, даже будь то Стуруа, Фоменко — кто угодно — Питер Брук — в этом страшнейшем хаосе, в котором мы живем, почти немыслимо. Поэтому мы так или иначе будем крутиться и вертеться на основе созданного руками этого человека вот этого национального достояния, будем крутиться все равно на этом и кормиться этим. Он сейчас здесь. Проблема остается. Давайте не будем совать голову под крыло. Вот до тех пор, пока мы не найдем возможность с этим очень сложным человеком диалога...

Голоса: «Он не хочет!»

Он не хочет. Конечно, он не хочет. Но, ребятки мои дорогие, это же главная проблема, все равно. Он ведь здесь.

Шацкая. Да что же, нам ждать, когда он умрет?!

Сабинин. Да как угодно! Ну вот хотите, я сейчас встану, на коленях поползу туда, давайте все поползем.

Голоса: «Давайте! Выползай, давай!»

Ну, как угодно. Но нельзя этого делать. Вот и все. Ну, Ниночка, я тебе сам могу сейчас сказать: ведь я же не езжу и суточные не получаю, и у меня нету интереса моего личного. И меня никуда не заряжают, и меня не взяли ни в одну новую работу, наверно, я очень плохой артист, может, стал плохим артистом. И меня уже оттерли от студии почти полностью, хотя я продолжаю в ней работать и буду работать, пока я жив. Все равно существует эта данность, от которой мы не уйдем.

Комаровская. Мы ее не снимаем, эту данность.

Сабинин. Вы не сняли ее, она остается.

Прозоровский. Ребята, не вступайте в прямые диалоги, все равно вы друг друга не слышите. Дело в том, что опять возникает навязанная вам волей или неволей другая проблема. Сегодня речь идет об уставе общественного объединения. Задача этого объединения чисто страховочная — очень хорошо сегодня сказал мой друг Саша Давыдов.

Давыдов. Я могу повторить. Мы сейчас все бродим по дорогам к рынку. По страшным дорогам к рынку, этих дорог никто до конца не знает. В любой стране каждый человек, каждая организация страхует себя на случай полета, вылета, обвала, болезни — всего, чего угодно. И это именно страховая акция, когда люди вот в этой непонятной сейчас жизни страхуют себя от того, что завтра могут прийти — прецеденты тому были: моя подруга, утром прочитав газеты, поняла, что дом в Трехпрудном переулке продан советско-американской фирме. Они организовались, им что-то там дали и так далее. Это не более чем страховочная ситуация, когда люди страхуют себя на свой завтрашний день, мы будем юридическим лицом, которое может стать соучредителем, а не просто кто-то где-то. Ведь мы же знаем, что у нас большая страна беспредела. И вот чтоб как-то себя оградить, по-моему, ничего страшного в этом нет. Никто не посягает ни на спектакли, ни на имя. Но мы не можем выступать в суде, мы не можем даже в Цюрих поехать, если что. А так эта организация соберет деньги, пошлет в Цюрих двух представителей, если что.

Голоса: «Давайте голосовать!»

Хмельницкий. Мне только что Любимов сказал, что никого не думает увольнять.

Габец. Прекрасно! Мы счастливы, если Юрий Петрович нас любит. Жалко только, что он не выявляется человеком, который поддерживает наши же инициативы. Ребята, я предлагаю понять ясно: те, кто хочет подстраховать себя, те, кто хочет ощущать себя как юридические лица, те, кто хочет на случай приватизации театра претендовать на кусок этого корабля, пая, те, кто видит чуть дальше завтрашнего дня и понимает, что в период рынка нужно себя таким образом застраховать, мы просим, если нет вопросов и если вы согласны с целями и задачами этого общественного объединения, принять устав и проголосовать. Следующим нашим шагом будут выборы и прочее. Но вот я вижу, что поднялся Николай Николаевич, и пришло время нам его послушать.

Губенко. Я хочу только сказать Юрию Петровичу, который всех нас сейчас слушает, это бесспорно, это напоминает Маркеса, когда известный диктатор имел свой канал и хотел слышать по этому каналу только то, что ему хотелось.

Все смеются.

Дорогой Юрий Петрович! Я вас люблю. Я никогда не позволял в ваше отсутствие говорить о вас хорошо или плохо. В отличие от вас, что вы непременно делали всякий раз, когда меня не было на общем собрании коллектива. Дорогой Юрий Петрович. Сейчас происходит несчастье. Если будет принят этот устав без вас, это будет очередной взрыв несчастья, на котором вы непременно что-то заработаете, в том числе пару-тройку контрактов. Я предлагаю сейчас подождать Юрия Петровича десять минут, мы покурим. Пусть придет сюда и поговорит с нами. И мы должны уточнить с вами один вопрос: будет ли Юрий Петрович работать дальше с тем коллективом Театра на Таганке, которым он был во времена легенды, откуда он намерен руководить этим коллективом: из Цюриха или из Москвы. И тогда уже принимать устав.

Аплодисменты. Перерыв.

Любимов. Я слушаю вас. По какому поводу вы собрались?

Прозоровский. Мы собрались сегодня по поводу устава общественного объединения «Таганка».

Филатов. Давайте к вопросам.

Любимов. Я сказал, что я удивлен, что без моего разрешения было собрано собрание. Я не знал, выходил поздно вечером из театра и увидел это объявление. На что я сказал: кто вам разрешил это сделать? Остальные ваши все рассуждения... во-первых, никакое собрание сейчас неправомочно. И оно юридической силы иметь не будет. За это я вам отвечаю. Что бы вы тут ни приняли. И не потому, что я такой грубый, жестокий — говорите обо мне что угодно. Если я за почти что тридцать лет не сумел вас убедить, что я честный, то мне не о чем говорить. Поэтому я и не хотел приходить сюда. Потому что когда без моего ведома творятся эти безобразия, которые вы делаете, то меня это...

Голоса: «Какие безобразия?»

Кто творил, тот знает. Это все хорошо организовано и продумано. Никто этот театр никому не отдает никуда. Второе. Мой контракт — это мое дело. И его брать тайно и комментировать — это называется подлог и похищение чужих документов. Я у вас не ворую и не беру ваши контракты, или ваши халтуры, или ваши договора, или ваши бригады. Когда мне приходят письма, то я их разбираю и вынужден отвечать, что «это не гастроли театра, это бригады». Даже в Америку пробрались, и вы эту историю знаете, когда мне говорили: «Что же вот Таганка приехала и вот так представила себя? А теперь мы не будем вам гастроли большие делать, уже Таганка была». И тоже я не знал. Потом меня долго убеждали. Но это до утра можно говорить, а у нас в пять часов репетиция.

И самое важное, что в это время, которое происходит в стране — вы смотрите телевизор и видите, как президент в окружении дам истерических говорит: «Ну растерзайте меня, делайте со мной что хотите». Президент России! Когда мэр города говорит: «Ах, Кравчук взял флот и создает армию, но мы ведь понимаем, для чего он это делает». И я ведь понимаю, для чего это все сделано.

Филатов. Для чего?

Любимов. Кому надо, я отвечу, Леня. И вам отвечу. И вы меня не судите, дорогой мой. Вот в кабинете я с вами поговорю сегодня.

Шацкая. А почему не здесь, Юрий Петрович?

Любимов. А не хочу. И вы меня не заставите. И вы меня, Нина, не перебивайте. Вот когда я прекращу говорить, вы встанете и скажете свои аргументы. И поэтому я и не хотел сюда идти, потому что ни в какие пререкания я с вами вступать не собираюсь. Ответить я вам могу. Принесите мне вопросы, и я приду и на них делово отвечу. Вот и все. И поэтому я и отвечаю: я делаю все, чтоб спектакли не срывались и шли. Но такой разболтанности, которая есть... вместо того, чтоб играть спектакли, все время обсуждать, кого выгонят, кого нет... Никто здесь выгонять никого не собирается. И это вы сами отлично понимаете.

Голоса: «Это неправда, Юрий Петрович! Нам нужны гарантии какие-то, это только слова!»

Вам Советская власть много гарантий давала? Вы жили все годы при Советской власти.

Голоса: «И вы жили!»

Шацкая. Сейчас другая жизнь у нас, другие законы у нас совершенно.

Любимов. Ах, тогда вам легко жилось.

Габец. Мы ведь вместе с вами жили эту жизнь.

Любимов. Ну, вы жили со мной очень мало.

Иваненко. Юрий Петрович, нам есть нечего.

Любимов. А я вам для этого собирал посылки. Ну, я понимаю, вы их съели. Ну, я вам еще соберу.

Голоса: «Нам жить надо! Работать!»

Прозоровский. Юрий Петрович, можно сказать?

Любимов. Пожалуйста, вы же собрали. Я не собирал.

Прозоровский. К вопросу о вопросах. Вопросы существуют, исходя из вашей статьи, которая вышла на следующий день после вашего отъезда в декабре и в которой мы получили несколько ответов на непоставленные вопросы. Второй источник вопросов был ваш контракт, где вы называетесь директором театра, и поэтому у нас и возникло ощущение, что это не совсем личный контракт, а все-таки он касается жизни коллектива, чьим директором вы называетесь в этом контракте. Только поэтому. Никто не собирался посягать на вашу личную переписку с Поповым.

Любимов. Почему же вы разбирали чужой контракт — это же некрасиво?

Прозоровский. Он просто касается жизни театра — здесь нет никакого заговора. Хоть вас в этом убеждают постоянно. Все это возникло спонтанно.

Любимов. Как? Спонтанно взяли и спонтанно изучали?

Габец. Спонтанно попросили.

Токарев. Я знаю, что вы очень это не любите, но есть такой документ. Постановление РСФСР от 1 декабря 1991 года «О перечне сведений, которые не могут составлять коммерческую тайну». Вот этот документ. Ваш контракт не составляет коммерческой тайны.

Любимов. А чего вы этим высказали? При чем здесь коммерческая тайна? Он мой! Дело не в том. Тут вопрос по-другому рассматривается, что нельзя лазить в чужой карман.

Прозоровский. Два месяца назад мы вас очень ждали и надеялись, что вы приедете и как-то с нами встретитесь.

Любимов. Я был здесь целую неделю.

Прозоровский. Я просил вас встретиться с нами, однако вы не смогли, не нашли времени.

Любимов. Это неправда.

Филатов. Это к вашему вчерашнему разговору об этике, я прошу прощения. Первое, что вы хотели узнать — это как попал документ. Да валялся. Кто-то случайно обжегся. И тут же пошло. Я приехал из Кисловодска, у меня было тридцать звонков. А мне респектабельней было бы занять позицию другую, Юрий Петрович.

Любимов. Да-да, но вы болеете за народ.

Филатов. Да. Мне с вами ругаться ни к чему и противопоставлять себя неинтересно. Потому что вы гений, вы мировая величина. Зачем? Я занимаюсь другими делами.

Любимов. Я знаю, что уничижение паче гордости.

Филатов. Не-не-не, в пределах Садового кольца меня узнают. Ну не будем.

Любимов. Так вы ж затеяли, а не я. Вы забежали, затеяли и убежите — прекрасная позиция.

Филатов. Юрий Петрович, я повторяю: у меня корысти вот ни на столько нет. И вы меня в этом обвинить не можете. Мне из-за вас чуть башку не сломали — в то время как вы давали интервью в свободных странах, — все госинституты страны. Это я вам в счет не вписываю, это мое личное дело, как я себя веду в той или иной ситуации. Но я говорю к вопросу, к моему тезису о том, что у меня корысти нет. Мне и здесь сейчас находиться корысти нет. Я не самый большой поклонник того, чтобы вы приходили, не приходили. Я вообще считаю, что все это ерунда, между нами говоря. Я и ребятам сказал жесткие слова по поводу того, что это труппа развалившаяся, по-другому, по-человечески. Но и вы, извините, который научили меня так разговаривать, как я позволяю себе, вы меня научили смотреть прямо в глаза, а не прятать глаза. Вы меня научили, а теперь я вас не узнаю. Не узнаю.

Аплодисменты.

Габец. Простите, Юрий Петрович. Я 15 лет работаю в театре и достаточно много работаю в спектаклях, которые вы поставили. И ценю свою работу в этом театре, очень горжусь тем, что я работаю в этом театре. И поэтому я говорю сейчас. Дорогой Юрий Петрович, то, что сегодня мы собрались, и то, что вы называете юридически неправомочным, это ваше непонимание того, что мы живем в другой стране.

Любимов смеется.

Того, что эти люди, которые сидят сейчас в зале, могут иметь собственное, отличное от чьего-либо мнение, что они могут захотеть собраться на общественных началах и подумать о том, как они будут защищать свои социальные права. Ничего страшного в этом нет. Ведь это происходит не до того, а после того, как единогласно на собрании ваши полномочия художественного руководителя были подтверждены. Этот коллектив, принимая устав театра, единогласно проголосовал за единоначалие и за ваши права художественного руководителя. Этот коллектив сделал все возможное, чтобы вы могли приезжать сюда тогда, когда вам это удобно, и делать то, что вам хочется и с кем хочется, по вашему выбору — привозить сюда других актеров из других стран — пожалуйста. Но этот вопрос, который сегодня решается, он очень прост. Обычные люди, которые много лет проработали в этом театре — все по-разному, кто больше, кто меньше. Все они обеспокоены тем, что происходит в нашей стране, и тем, что может произойти и с нами, хотят организоваться в общественное объединение без каких-либо далеких идей, кроме одной — мы хотим попытаться стать юридическими лицами, чтобы мочь защищать свои права. И тут никаких полномочий чьих-либо, кроме самого желания тех людей, которые тут собрались, не нужно — так записано в российских законах, которые, может быть, вы не прочитали, может быть, вам о них не рассказали. Но вот здесь сидит консультант советника президента Ельцина. Это Игорь Владимирович Сафоев. Юрий Петрович, познакомьтесь, пожалуйста, с ним.

Любимов (Сафоеву). Добрый вечер!

Габец. Может быть, у вас будут вопросы по законодательству, по поводу наших или ваших прав. Не надо нас обвинять в том, чего мы не совершали. Перестаньте с нами общаться по телефону, на другом конце которого Борис Алексеевич Глаголин или несколько избранных товарищей. Признайте за нами право быть людьми, которые 27 лет, кто меньше, кто больше здесь работают.

Любимов. Что я дезинформирован — это мне всегда говорил Виктор Васильевич Гришин и его помощник Бугаев.

Губенко. Вы позвольте мне на правах ведущего актера, вашего любимого актера, сказать несколько слов.

87-й год. Ребята просят меня взять театр, сознавая, что я ничто по сравнению с вами как режиссер, тем более театральный. Я беру этот театр, бьюсь головой о Политбюро, в котором сидят Лигачев, Громыко — шесть человек из старого Политбюро. Единственный человек, который перевесил чашу в пользу вашего возвращения, был Михаил Сергеевич Горбачев. Это так. Далее. Никто вас не тянул за руку приезжать сюда 8-го числа в качестве моего гостя, когда полтора года я бился головой о Политбюро и наконец-то получил это высочайшее по тем временам соизволение. Вы растоптали те десять дней нашего счастья, которое мы все испытывали и вместе с нами вся театральная общественность. После этого я беру театр, восстанавливаю все ваши спектакли, исключительно, с огромным уважением относясь к вашему замыслу. Мы вводим в спектакль «Владимир Высоцкий» вас лично, ваш голос, расширяем тему вашего отсутствия, мы делаем все, чтобы воздействовать на общественное сознание, чтобы вы вернулись.

Испания. Разговор с вами, слезы счастья от возможности, что вы можете вернуться, встреча с труппой — это все были акции величайшей преданности коллектива вам. Вы пошли на это. Вы сами при мне в 45-минутной беседе с Лукьяновым подписали документ, где первыми словами было конкретно: «Буду искренне признателен, если Верховный Совет рассмотрит вопрос о возвращении мне гражданства».

Любимов. Это не совсем точно.

Губенко. Я вам покажу этот документ.

Любимов. Покажите. Потому что моя ошибка, что я не взял у господина Лукьянова этот документ. Потому что вы меня вынудили ехать к нему, я не хотел к нему ехать.

Губенко. Никто, повторяю, Юрий Петрович, вас не принуждал...

Любимов. Неправда!

Губенко. ...Ни к приезду ко мне в качестве личного гостя, ни к приезду к Лукьянову, ни к возвращению вам гражданства.

Любимов. Я думаю, наши пререкания не надо слушать никому. Потому что это неправда. Я могу вспомнить другое, но это я вам скажу наедине.

Губенко. Дайте мне договорить!

Любимов. Пожалуйста, договаривайте.

Губенко. После этого полтора года было потрачено на то, чтоб восстановить «Маяковского», «Высоцкого», «Годунова», ввести вторые составы в «Зори здесь тихие...», вы начинаете всячески растаптывать меня в прессе. Вы трактуете все мое двухгодичное битье головой о кремлевскую стену и обо все, что называлось «советская власть», только тем, что Губенко захотел стать министром и для этого он это сделал. Допускаю. Но хочу еще вам сказать, что рядом с вашей фамилией стояли еще 173 эмигранта, которых я не пробил, я смог пробить только вас и Ростроповича. И вы инкриминируете мне, что я это сделал для того, чтобы стать министром. Поэтому я утверждаю, что вы — лжец. Вы прокляли все лучшее, что было в этом коллективе, вы растоптали и предали этот коллектив...

Глаголин. Вы не имеете права так говорить!

Все кричат.

Вы запачкали себя и не имеете права так говорить ему.

Филатов. Есть свободные люди, которые говорят то, что они думают. Вот встань и скажи, а не тявкай из толпы, как шавка.

Губенко. Поэтому единственный вопрос, который я хотел бы вам сейчас задать: в какой степени вы намерены дальше руководить из эмиграции, как Владимир Ильич Ленин — РСДРП, этим театром. Полтора года вас не было. Вы руководили только по телефону через Бориса Алексеевича. Эта пристяжная бл..., которая подлизывается...

Смех, аплодисменты.

Абсолютный предатель, которая мыслит только во благо самого себя. Вы хотите работать в Советском Союзе... в СНГ или не хотите? Если вы не хотите — так и скажите. Или вы будете руководить театром из Цюриха. Мы и на это согласны. Вы великий гений. Мы вас любим, но прошлого, а нынешнего мы вас ненавидим — я лично ненавижу, потому что, повторяю, — вы лжец.

Аплодисменты. Крики.

Любимов. Еще будут какие оскорбления?

Филатов. Ну, про оскорбления не вам говорить. Вы нас вмазали в говно так, что...

Сабинин. Товарищи дорогие, прекратите. Не надо на таком градусе, на градусе коммуналки вести разговор. Вам потом всем будет стыдно, противно. Не надо так разговаривать. Я призываю вас, пожалуйста, не надо так. Мы, к сожалению, по-другому не умеем, но надо, друзья, постараться. Постараться надо. Не надо так разговаривать.

Прозоровский. Каждый имеет право... И, кстати, неплохо было бы сохранить свое достоинство, как сказано в первом же спектакле этого театра.

Губенко. В израильском журнале «Калейдоскоп» одним из условий вашего возвращения в театр вы назвали упразднение советской власти. Она упразднена. Вы возвращаетесь?

Любимов. Я не подсудимый, а вы не прокуроры и не мои обвинители. И поэтому после слов, что я лжец...

Губенко. Это мое личное мнение.

Любимов. Вот с этим личным мнением и оставайтесь. Когда вы обретете человеческий облик, переспав ночь, завтра я с вами поговорю, изучив эти вопросы. Вы оговорились, господин министр бывший, никакого СССР нет. И сколько ни хотят вернуть некоторые люди, отдавая Попова под суд, что он устроил глумление над останками коммунистов на Красной площади, можете собираться под их знамена и примыкать к жулиновским, жуликовским и к бывшим всем партаппаратчикам. Я вас не перебивал, когда вы меня оскорбляли. И как в плохом балагане хлопали, кричали и так далее. Это не спектакль. Берегите себя там. А здесь ваши выкрики для меня никакого значения не имеют.

Филатов. Очень жаль.

Любимов. И, главное, интонация очень хорошая актерская, готовая, Леня. Не живая.

Голоса: «Сукины дети», вторая серия!»

Вы перепутали условия, что рынок вводится президентом, а вы устроили в театре даже не рынок, а базар самого низкого пошиба, вульгарный и скверный. А что касается ваших этих вопросов, я отвечу на них.

Когда я реорганизовывал этот театр, то я ни одного человека... о своих горестях я не буду говорить, но также люди, которые тут работали, они были в еще более страшном положении, чем вы, — они шли на улицу, потому что был приказ о реорганизации театра. И, несмотря на это, был уникальный случай за всю историю страны — не было ни одного сюда. Потому что каждый был пристроен. Так возник этот театр. И он возникал не на крови, а на доброте.

Лукьянова. На смертях он возникал. Две смерти было. Простите, я присутствовала при этом. Умер Полинский, и умер Вейцлер. А мы только что похоронили Ронинсона. Первая ласточка.

Любимов. Вы опять со мной пререкаетесь. Уже я виноват, оказывается, в двух смертях в 64-м году. Тогда встанет Галина Николаевна, которой ближе эта смерть, чем вам всем...

Лукьянова. Она забыла об этом, простите, пожалуйста.

Любимов. Ах, и она плохая! А вы хорошая? А жена, потерявшая мужа, плохая. Вот вы до чего уже дошли.

Ульянова. Юрий Петрович, мы ведь хотим с вами работать! Ну что же вы не слышите нас!

Любимов. Вот, к сожалению, я все слышу.

Ульянова. Всех взволновало только одно — ваш этот вот рескрипт. И потому, что мы сейчас действительно находимся в таком положении.

Любимов. В каком?

Ульянова. Когда человек раньше оставался без работы, ему было легче, потому что семьдесят рублей были немножко другие, чем сейчас 420. Это первое. Второе. Мы еще можем работать, мы полны сил. Вы говорите, что мы разнузданны — это естественно, Юрий Петрович, потому что этот театр создавался на вашей воле, на вашей энергии, и когда вы тут стояли, и когда вы были там, хотя бы мы знали, что вы там. Да. Но ведь когда вас нет, естественно, идут потери, помимо того, что они и временно идут. Но мы хотим с вами быть, Юрий Петрович. А юридическая сторона дела — когда вы говорите: мой контракт, это вас не касается — это актерский контракт. Поверьте. Я не понимаю в юриспруденции, но я понимаю только одно, что это маленькая защита от произвола — не вашего, нет — государственного.

Любимов. А вот когда иронизируют, что там написан Цюрих, то написан он только потому, что уйдет Попов, придет какой-нибудь скверный человек и начнет безобразничать. Тогда город со мной не сможет обращаться скверно — не Бугаев будет, который меня унижал при Гришине и к которому я должен ходить сейчас в управление, к холую Гришина — вот что вы не понимаете, — а тогда город знал, если он подписывал со мной контракт, то город будет со мной судиться в Цюрихе. Вы даже это не поняли, что это сделано для вас же! А не для меня.

Голоса: «Вы бы нам это раньше объяснили!»

Да потому что нужно быть приличными людьми и не воровать чужие документы.

Голоса: «Не в этом дело!»

В этом!

Ульянова. Юрий Петрович, родненький, ну дослушайте.

Любимов. Я вас тридцать лет слушаю. И зачем вам слушать лжеца! И вы еще хлопали! Человек, который назвал меня лжецом, живя у моей матери полгода. Да я не желаю вообще видеть его в этом помещении. Вот я уйду, и выбирайте. И пока он не уйдет отсюда, меня здесь не будет. Все!

Любимов уходит. Губенко тоже уходит.

Филатов. Все. Все обсуждающие ушли. Гуляйте!

Прозоровский (Токареву). Юра, останови, пожалуйста, актеров, потому что мы все-таки должны попытаться принять устав хотя бы за основу, потому что нам все равно здесь жить. Итак, я прошу, Лена, посчитать с этой стороны людей. Саша, с этой стороны людей посчитай. Завтра, если Юрий Петрович захочет, он назначит собрание по поводу вопросов.

Габец. Стоит вопрос об образовании общественной организации «Театр на Таганке». Кто за то, чтобы создать общественную организацию «Театр на Таганке»... Будьте добры, войдите, пожалуйста, в зал...

Голоса: «Давайте завтра!»

Прозоровский. Завтра это закончится таким же скандалом.

Габец. Прошу голосовать. Кто «за»?

Считают. Голос: «Сорок пять на балконе!»

Прозоровский. 135 голосов «за». Прошу фиксировать, потому что это очень важно. 144. Кто «против»?

Габец. Среди присутствующих таковых не нашлось.

Прозоровский. Итак, 144. Этого вполне достаточно. В принципе нам вообще не нужен был бы кворум. Потому что те люди, которые хотят участвовать в этой организации, те и будут участвовать.

Губенко. Я хотел сказать только два слова. Я понимаю, что то, что здесь произошло, это большое несчастье. Но я повторяю, что в отношении меня Юрий Петрович был не кем иным, как лжецом. Если он ставит вопрос так, что, пока этот человек будет в этом театре, он вообще не будет с вами разговаривать, я этот театр покидаю. Всего хорошего.

Общий хор голосов: «Нет! Нет! Не ставьте нас в такое идиотское положение! Это же нечестно!»

Вы меня, наверное, неправильно поняли. Юрий Петрович через три дня уедет на очередных полтора года.

Все смеются, хлопают.

Прозоровский. Спасибо. Собрание закрыто.

Начинается репетиция «Живого».

10 января 1992 г. Пятница

То, чему я был вчера свидетель, будет еще «воспето» много раз и многими, но при таком всеобщем позоре части озверевшей массы театра... нет, это не так писать надо. Как жаль, что Любимов нам как бы не рекомендовал присутствовать на этом сборище пятой колонны, женского батальона, возглавляемого Губенко и Филатовым, этими Дорониными в штанах.

К 17 часам пошел я на репетицию по вводу Щербакова вместо заболевшего Желдина. Подходя к старому залу, я услышал речь Губенко, перечислявшего даты... встречи слезные с Любимовым его и труппы. «Вы растоптали эти десять дней вашего пребывания, вы наплевали всем в души!» И в конце речи: «Вы — лжец (овации) и ваша пристяжная бл... Глаголин (овации)...»

Любимов начал что-то говорить, потом завелся и резко закончил (текст помню неточно): «Пока этот бывший министр не уйдет, меня здесь не будет». — И разъяренный старый лев, седой и необыкновенно красивый, быстрыми шагами направился к выходу.

Все это я помню плохо, у меня были спазмы, я ничего не мог понять, представить себе это было невозможно. Почему-то сверлила мысль: сейчас его хватит какой-нибудь удар, сейчас они добьют его. Господи! До чего мы дожили.

«Что видели все мы, что было предо мной...» Позже минутами или даже получасом я заметил в кабинете у шефа: «Зачем же вы нас не взяли с собой? Вы остались один против этой озверевшей стаи. Раз так, так уж надо было стенка на стенку». Боже мой...

Колька почему-то напоминал мне Басманова. Но мне ли, мне ли, любимцу государя... Эта взбесившаяся чернь... Эти пенсионерки-пьяницы артистки... Потом я их наблюдал за кулисами пьяными — Янаев во время путча...

Оказывается, они привели Любимова, что называется, под рученьки, в наручниках, насильно, окружив плотным жандармским кольцом, они действовали, как хорошей выучки кагэбисты. Они использовали физическую силу. Конечно, в зале была пресса и все речи Губенко и Филатова (старая крыса-вахтерша: «Хорошо выступал Филатов!» Жаль, я не застал) будут опубликованы.

11 января 1992 г. Суббота. Ночь. Самолет на Алтай

Два подкаблучника решили приступом взять театр. Какая концентрация злобы обдала жаром ненависти и жаждой расправы с шефом меня вчера, когда я вышел тихонько на сцену, где стояли березки мои, и скворечники, и домишки на них. Почему-то в таком же одиночестве я наблюдал шефа, когда он кидал ковыль, стоя один в пустом пространстве сцены, и крестился, и таким же увиделся он мне вчера, стоящий, как Тарас Бульба против озверевших ляхов. «Стая почуяла вожака». Это его слова про Губенко.

Шеф: «Да если даже они не подпишут контракт, что изменится?»

Это мне здорово понравилось.

Да! Ведь я сегодня говорил с помощником Попова, клялся своими детьми, что необходимо подписать контракт с Любимовым во имя российской культуры... Что-то я говорил эмоционально и весьма по делу. Николай Иванович обещал довести наш разговор до Гаврилы. Через несколько часов мне позвонил Фарада и сказал, что он тоже хочет поговорить с помощником, просил телефон. Но я ведь говорил от «пристяжной бл...»!

Что поразительно!! Те же люди травили Эфроса, до смешного те же были им недовольны!! Начиная с Филатова, который желал физической смерти Эфроса в буквальном смысле, в буквальном... Господи! Прости меня грешного за эти воспоминания. Теперь они хотят убить Любимова.

Аэроплан выпустил шасси, колеса.

12 января 1992 г. Воскресенье

В Барнауле встретили меня, и в буран непроходимый понеслись мы к Бийску, опоздали в театр на полчаса, но кое-какой народишко остался, ждал. Нарядил я сцену Сергием Радонежским, и послал он мне и голосу, и доброты. Читал главы из книги, из «Жития»... Текст потрясающий, надобно выучить наизусть его. Задавали вопросы: «Где вы были 20-го августа», «Что значат слова Любимова „я увезу „Таганку“ за границу“ и пр.

По дороге из аэропорта в Барнаул в машине давал интервью и долго жаловался на равнодушие Родины к моей книге — книготорг никак не может врубиться, что гонорар от книги идет на храм в Быстром Истоке.

13 января 1992 г. Понедельник. Утро

Через два часа — в Быстрый Исток.

Мне нравится, как я живу здесь и работаю. Вчера две встречи с архимандритом Ермагеном. Подарил ему книжку, человек напористый, и даже, показалось, с некоторой наглецой, пытал меня, с какой программой выступаю я, какие монологи у меня в программе, напомнил мне, что обещал я 30 000 на храм... Вторая встреча, когда он показывал свой храм, была значительно человечнее, мягче, добрее. И что искупало мое сердце в слезах умиления и радости — на дверях храма, на самом видном месте, была приклеена моя афишка-обращение со счетом быстроистокского храма. Человеком действия показал себя Ермаген в моих глазах. Двадцать три года он уже здесь, а закончил он Загорскую семинарию. Поставил я свечки... Рождеству, Серафиму, Божьей Матери и за упокой отца и Тони.

24 января 1992 г. Пятница

Приходил А. Я. Полозов. Боже мой, какая, оказывается, «другая жизнь» у этого человека! Он услыхал по радио, что я внес большую сумму на строительство храма. «Это такое благородное дело... Я вижу, что вы относитесь к тому, что произошло, серьезно, и хочу сделать вам презент!» — И подарил мне книгу «Надежда», изданную там, где есть и его воспоминания об отце и крестном отце — патриархе Тихоне. Господи! Его отец канонизирован зарубежной православной церковью и причислен к лику святых. Похоронен в Донском монастыре. Зарубежная церковь заказала памятник Клыкову, и теперь могила приведена в порядок. «А Московская патриархия палец о палец не ударила».

25 января 1992 г. Суббота

День рождения Высоцкого. Мне обещали влепить оплеуху — на могиле ли, в театре ли, но меня найдут и влепят оплеуху. За мою публикацию дневников. Ты меня, Володя, прости, но и оплеуху я за тебя снесу. А теперь... Господи! Дай мне прожить и пережить этот день с Богом.

День этот прошел, слава Богу. Оплеуху я еще не получил. Но странное невидение меня за кулисами Ниной М. и ее сопровождавшей меня насторожило. И опасения мои подтвердились.

Маслов Володя:

— Что такое ты написал, что Н. М. очень-очень огорчена?.. Она, конечно, не читала, ей рассказали...

Я дал ему книгу, просил как можно скорее прочитать дневниковую повесть и, если он поймет ее, как это поняла Абрамова (которая, кстати, вышла в слезах на сцену и расцеловала Кольку, Жукову и меня на виду у всего зала), так вот, пусть он поговорит с Ниной М. и успокоит ее.

— Она говорит, что не ожидала от Золотухина, и собирается тебе написать.

26 января 1992 г. Воскресенье

И опять меня успокоила Люся:

— Не бери в голову, не обращай внимания на 80-летнюю, слегка свихнувшуюся от славы, добрую старуху... И ребята прочитали оба и правильно все поняли, абсолютно будь спокоен... Ведь они то время не помнят, они его знают только по моим рассказам и собирают вот по таким бумажкам. Ты написал, как никто, точно. Слова — очень трудная штука, кто с ними знаком...

Господи! До чего же благородная баба. А про плакат? Дом выпустил плакат ко дням Володи, и она (ей самой было недосуг) послала его с сотрудницей Н. М.

— Н. М. посмотрела и завопила: «Я давно подозревала, что Люся что-то не то делает в музее! Она мне специально ко дню рождения нож в сердце всадила!»

— А что такое, из-за чего?

— Абсолютно не из-за чего, а из-за фотографии, где была Марина.

— Ну и что?

— «Здесь я должна быть, а не Марина. Я — мать, а не Марина!» Ну, что ты на это скажешь? Так что не бери в голову, у тебя есть более серьезные оппоненты.

— Да я уж получаю угрозы...

— Так вот, как бы они не перешли от слов к действию. Начнут прокалывать шины, а то и похуже.

Быстрый Исток. Тищенко В. К. обещал родительский дом нам отдать. Не продать, а отдать, надеясь (думаю я), что лучше, чем мы, для будущего музея никто его не сохранит.

27 января 1992 г. Понедельник

Поезд № 38 Москва — Выборг. В связи с очередной вылазкой Токарева и подменой листов в Уставе театра, очередным скандалом: «Они хотят разбить художественного руководителя на контрактного режиссера и дать постоянного директора, а при нем худ. коллегия с президентом». Короче, Борис не поехал.

28 января 1992 г. Вторник. Хельсинки

Дневники есть мгновения, зафиксированные моими окулярами-глазами. Если глаза — зеркало души... Значит, в душе порча от того изображения в искривленном свете, обезображенном... Для вас. Я этого обезображивания, искривления, естественно, не вижу и видеть не могу. Но у меня есть защитительная грамота от таких взглядов — заключение жены и матери детей Высоцкого, Люси Абрамовой.

5 февраля 1992 г. Среда, мой день

Уехал на репетицию к Райхельгаузу. Филозов и Петренко танцуют балет «Свадьба» или «Предложение». Потом поют (не слышал), потом играют. Я заявлен в «Коммерсанте» с Л. Гурченко. Но она сломала у Иосифа на репетиции палец (повторяется история) и на пять недель в гипсе. Странен мне этот театр. Танцуют старые люди... ну, смешно, но ведь и жалко... а вот мы, дескать, можем все. «Театр не стоит жизни». Нет, Иосиф, тут ты оправдываешься. Любимову театр стоит жизни, Эфросу стоит, даже твоему коллеге Васильеву он стоит жизни. А тебе он не стоит, дак ведь это потому, что ты его не стоишь.

6 февраля 1992 г. Четверг

Третью ночь я не сплю, думаю про свою непутевую жизнь и понимаю, конечно, что во всем виновата моя дурная кровь, любовь к вину и экспериментам, любовь «пожить, как люди в романах живут». А в общем, конечно, безбожное воспитание. И вот пытаюсь я защититься молитвами преподобного Сергия, прославлением его в миру и именем его хочу собрать средства на строительство храма.

7 февраля 1992 г. Пятница

Чудно играл я вчера Гришку. Шацкая, кажется, наколотила мне сотрясение.

Она думает, что, если сильнее бить по башке партнера, она будет выглядеть темпераментнее. Молитвами Сергия держался я.

Шохин А. И. В здании бывшего ЦК Глаголин, Золотухин, Щербаков, Смехов, Полицеймако. Кажется, поход и разговор были весьма в нашу пользу. Мы уйдем из-под Москвы в юрисдикцию Российского правительства, и Любимову дадут все полномочия. Господи, помоги нам!

8 февраля 1992 г. Суббота

Все ждут, что я книжки почему-то должен им подарить. Уборщица, электрик покупают, а артисты не хотят расставаться с двадцатью пятью рублями. На храм перечислил только один Желдин.

9 февраля 1992 г. Воскресенье

Сегодня поход на Белый дом. Первый был в августе из Кремля, теперь поднялись голодные и нищие, подогреваемые коммунистами и жириновцами. Господи! Спаси и сохрани мой народ от кровопролития. Ну, пусть пошумят, но не дай провокаторам спровоцировать.

13 февраля 1992 г. Четверг. Челябинск, «Малахит»

Я уж сутки, полтора суток живу в ознобе от звонка Хейфеца, через два слова которого я понял, о чем будет речь. Олег Иванович Борисов очень болен, играть Павла I не может, «ищите замену»... Назывались артисты, но, когда было названо имя Золотухина, все единодушно сказали: «Это класс!» «Похоже, они правы», — заметил я Хейфецу. Итак, мне предложено заменить... что я пишу «заменить»? — сыграть вводом Павла I, и срочно. Где-то с 20 марта до 1 апреля. Что это?! Бог помогает мне. Господь посылает мне шанс. Использую ли я его? Но ведь это будет грех великий, если я не сделаю этого. Господи, помоги мне!! Сергий Преподобный! Дай мне силы!! Пошли мне напутственное благословение в этом плавании. И я совершу...

Что же не идет Авдеева-то? Скоро ехать. Я хочу к Павлу I подойти похудевшим, истощенным, изможденным внешне — тогда я буду чувствовать себя уверенно.

14 февраля 1992 г. Пятница. «Малахит», № 904

Я так легко согласился репетировать Павла I. А смогу ли? А надо ли мне это?! Необходимо переродиться, как в Альцесте, за короткое время. Вывернуть себя, к Богу, к Богу, к Богу обратиться!!!

15 февраля 1992 г. Суббота

Что бы означала эта моя потеря текста Павла I, тома Мережковского? Променял на масло подсолнечное и майонез. Вынули из сумки без меня и положить забыли.

Два концерта в Троицке. Полные залы, книги шли по двадцать шесть рублей. Работал легко и звучно. Но Мережковского жаль — такое впечатление и желание, что примета эта хорошая: посеял — значит, пожнешь.

19 февраля 1992 г. Среда, мой день

Любимов воспринял новость спокойно, несмотря на то что поливал мерзавцем и негодяем Филатова, который не стал играть «Чуму» в своем театре (пока еще в своем) и объявил премьеру во МХАТе. И вот я иду в ЦТСА. «Нет, только скажи, чтобы они подстраивали свои планы под театр, под тебя. Ты должен здесь все играть». И весь разговор. Всю репетицию опять он посвятил разбору взбесившейся стаи и часто вспоминал, что Филатов заехал, забежал в театр из МХАТа и был выпивши. «Он был нетрезв, а жена твоя бывшая — дура».

Филатов, конечно, номера отмачивает запредельные, я не ожидал от него такой подлости — не играть «В. Высоцкого», не играть «Чуму». Нет, так нельзя. Тебе Театр на Таганке судьбу подарил, квартиру, славу... да дело даже не в этом. Это профессиональная честь, это как же так — предать собственные подмостки. Сцена отомстит, профессия такого предательства не прощает! Как же так — плюнуть в «Таганку», плюнуть в труппу, в коллег, в Любимова. Можно ругаться, но сцена, театр, зритель твой... Нет, Леня, ты не прав.

26 февраля 1992 г. Среда

Господи! Времена-то какие?! Руцкой арестовывал гэкачепистов, теперь высказывается за прекращение следствия и их освобождение. А мне Павла I надо сыграть! Гениально.

Примчался, греюсь (чихнул по поводу — авось сбудется). Подарить квартиру государству, а чтоб государство дало государственную с приближением к месту работы. В 15.00 должна подойти дама из комитета, Ирина Федоровна.

27 февраля 1992 г. Четверг

Квартира... Получен смотровой. Документы сданы и приняты. Значит, надо готовиться к переезду. А сейчас начнем опять переписывать текст.

28 февраля 1992 г. Пятница

Репетиция Павла была удачной, то бишь читка.

29 февраля 1992 г. Суббота

Опять в ЦТСА... Поставил свечку Павлу I, моему несчастному герою, отцу моему Сергею Илларионовичу и сестре Антонине. Суетливо помолился о здравии Тамары и Матрены.

Очень что-то мне нравится несчастный Леонид Хейфец, так поздно (в пятьдесят пять лет) получивший театр, в котором крысы, кражи, разбой и саботаж.

1 марта 1992 г. Воскресенье. Масленица

«Игроки-21» — это вопиющая пошлость. Мне кажется, что актерам (Филатову) стыдно эту дребедень играть. Неужели деньги?

2 марта 1992 г. Понедельник

Минкин сетовал, сожалел по поводу своей статьи о Губенко. «Нет, так нельзя... живые люди... Но когда пишешь, перед тобой чистый лист бумаги... а человек где-то... резко получилось... Но и он... организовал кампанию... будучи министром, это сделать легко. Почему не ответил сам?» Я сказал, что моей жене его перо очень нравится... в отличие от меня. Опять же в связи со статьей о министре... хотя, к моему большому сожалению, многие прогнозы оправдались. За что, собственно, Минкин и ухватился и стал говорить: «Так нельзя, но такая профессия — напишешь и сразу наживешь врагов во всех лагерях. Вот и „Игроки-21“ и пр.

13 марта 1992 г. Пятница

Я Павлом I послужу русскому, отечественному искусству... Об императоре оном много передач, и был он, оказывается, славным царем и много для отечества сделавшим за короткое свое несчастное правление.

14 марта 1992 г. Суббота

«Губенко говорит, что в следующий раз меня из театра будут выгонять с ОМОНом. Я уже готовлюсь к этому. А спектакли он играет, и слава Богу».

15 марта 1992 г. Воскресенье

Будет сын когда-нибудь внуку про отца-деда рассказывать или повезет его на могилу в Быстрый Исток, а захоронен я буду (хочу) в церковной ограде... и пакет lt;Конверт с квитанциями переводов на храм.gt; этот — храм — пригодится ему.

19 марта 1992 г. Четверг

Вчера на репетиции с Л. Хейфецом я заплакал, как в ГИТИСе на уроке у Анхеля, от собственного бессилия и сознания ничтожества своего (я репетировал тогда Треплева). За мной вослед заплакала О. Егорова и остановиться не могла... слезы ее падали мне в глаза. Хейфец остановил репетицию. Господи! Спаси и помилуй меня грешного и партнеров моих.

22 марта 1992 г. Воскресенье

Я выехал рано вчера с пустыми банками. Лавра встретила меня дружелюбно, ласково. Потом я заехал в Иудино, в церковь Рождества Христова, встретил Алексухина, зашел в храм, там шла служба. Я попросил благословения — «хотя я понимаю, что дело наше греховное, лицедейство» — у о. Владимира на исполнение роли убиенного императора, царя Павла I, и просил его помянуть и помолиться за Павла I. Он обещал прибавить к царям убиенным Александру и Николаю Павла I и о здравии Валерия помолиться. И молитвы о. Владимира, и мои, молитвы неумелые, но сердечные, услышаны были... Благодарю Тебя, Господи!

23 марта 1992 г. Понедельник

Я ношу кожаный пиджак, который когда-то продал мне В. Высоцкий за двести или двести пятьдесят рублей. Это значит — я похудел и вошел в комплекцию 1978 года, ремень затягивается на последние дырки.

Челябинск — Троицк. Посеял Мережковского том — пожал Павла I. Как бы там ни шло, я сыграл Павла I и обеспечил театру за кои-то веки аншлаг.

25 марта 1992 г. Среда, мой день

Хейфец не был вчера комплиментарен, это очень насторожило меня. Быть может, подействовало на него отравление котлетами свекольными, но одно признание он сделал важное: «Теперь мы можем говорить откровенно, роль сыграна. До этого мы ведь тебе врали... Усыпляли тебя... Это хорошо, что ты не видел спектакль, не видел Борисова... и ничего не знаешь, какая была пресса, какой был шум вокруг спектакля... На тебя ничто не давило... Иначе ты мог и не согласиться... Когда была названа твоя фамилия, встречено это было с восторгом. Но когда начал репетировать, многие потускнели... да, сыграет, но... И должен тебе сказать с полной откровенностью — ты победил. Ты выиграл по всем показателям, на все сто процентов. Ты победил партнеров... они стали твоими союзниками. В театре ведь ничего не скроешь, и все разговоры доходят до меня. Первая твоя репетиция-читка, когда ты был... скажем так, „из гостей“, насторожила... а что это он так? Театр Советской Армии — особый театр. Здесь еще живы традиции... здесь работают замечательные актеры... И ты хорошо вошел. Тебя приняли, что очень и очень немаловажно».

27 марта 1992 г. Пятница

Ну да, идет время — не читаю, не пишу... Билетеры в восторге от Павла I — лучшая роль, лучше всех таганских, вместе взятых. «Вы для нас открылись (действительно, нет пророка в своем отечестве). Я спросила у билетерши, женщина моего возраста, она сказала, что с Золотухиным ей больше нравится, чем с Борисовым». Ну и так далее. Павел I открывает вереницу ролей — Версилов и «Доктор Живаго»... Приехал Любимов с бароном Андреем: «Альфред Гаррич хочет, чтобы ты приехал к нему в Гамбург дня на три, чтоб он мог твои возможности понять... в июне. Партитура должна быть к декабрю». Сегодня он пошлет Губенко письменный приказ, что театр в услугах артиста Губенко не нуждается.

Нельзя быть над борьбой, как Алла, как Смехов.

Глаголин не хочет, чтобы театр работал в мае. Он хочет, чтобы мы с Тамарой провели май в Греции. А мне не кажется это разумным, это не в высших интересах театра. Надо играть хоть на старой сцене, пусть ослабленным составом — но жить... Иначе территорию могут занять не обеспеченные работой люди. Кроме того, у меня «Павел I», кроме того, церковь в Быстром Истоке... и дом родительский. Но Греция — это мощное экономическое поддержание, трусы сменить, как кто-то говорил, тем более обокрали обувную мастерскую.

В Быстром Истоке — отец Евгений. Звонил сегодня я главе, Валентину Кузьмичу. С домом родительским затягивается дело... Проблема возникает с колоколами — где их лить и где деньги брать.

29 марта 1992 г. Воскресенье

Молитва, бензоколонка, церковь, кофе...

Вчера Любимов собирал «наших». Как потом комментировал Бортник, «чужими руками опять совершить преступление», то есть отстранить Губенко от сцены. Вопрос в лоб:

— Ну вот, Губенко пришел, вышел на сцену... Что мы должны делать?

Любимов:

— А это каждый должен решить, что ему делать и как поступить в такой ситуации... Вы люди взрослые, учить мне вас не надо.

Ванька:

— Он сказал, что в таком случае мы все должны уйти со сцены.

Золотухин:

— Нет, Ваня, он так не сказал.

Иван:

— Как не сказал?.. Но это же понятно из его слов!

Золотухин:

— Нет, Ваня, так нельзя комментировать и расшифровывать его слова... Он завтра откажется от них... Этот вольный перевод ты оставь при себе, иначе он пойдет гулять по театру и дальше. Вот-де Любимов учит, как действовать, а тут — догадайся, мол, сама. Это две большие разницы, кто о чем и какую догадку для себя изберет.

Пошлость и гадость. Любимов производит Губенко в мученики, в герои, то есть сводит личные счеты. До этого он был хам, а теперь, если это случится, — герой.

Фарс с портретами — сняли Губенко, висевшего между Любимовым и Боровским, и повесили меня. Я попросил рабочих эту хреновину исправить. И они повесили меня на свое место, куда определило уже начальство Губенко, а Н. Н. я отнес в кабинет Глаголину. После «Чумы» Кондрат мне сказал, что я снова водружен на место между Любимовым и Боровским... Надо мной смеяться будут и издеваться, хихикать исподтишка.

«Валерка так подделывает твою подпись!» — с хохотом сообщает мне двоюродный брат Краснопольского, Леня Пятигорский. Эту информацию надо запомнить.

Входит в театр Любимов — на меня с обиженным видом: «Валерий! Это мое дело. Я не хочу с ним работать и не желаю висеть рядом. Это мое распоряжение перевесить портреты... Мое! Неужели ты думаешь, что без моего ведома здесь могут что-нибудь сделать... Не могу я рядом повесить Демидову, скажут — любовница... Антипова — смеяться будут... Ты — ведущий артист... А что, тебе не хочется висеть со мой рядом? По-моему, компания неплохая, Боровский, я... и ты».

30 марта 1992 г. Понедельник

Театр. Губенко нагнал вчера полтеатра журналистов, телевидение. В зале транспарант «Позор родителю, предавшему, а теперь продавшему». После спектакля загорелись мощные осветительные приборы. Н. Н. и Л. А. со сцены давали интервью. О чем — не знаю, вернее, о чем — знаю, но что говорили конкретно — не ведаю. У меня была своя нечаянная радость. Перед спектаклем меня вызвал шеф и приказал петь с Володей «Баньку». «Ты у кого работаешь?! А то ведь скажут — он сказал, и ты не поешь». — «Я не в форме, у меня нездоров голос, я опозорюсь». — «Твоя природная музыкальность не даст тебе опозориться... Иди готовься!»

И Бог меня спас!! Я так не пел с Володиной фонограммой никогда, так хорошо, чисто, разнообразно.

Лунева сказала, что это шок, от этого можно сойти с ума.

Клевретка Филатовых Катька: «Как это здорово, почему раньше этого не было?» — «Губенко запрещал, снял, не хотел...»

Штейнрайх: «Это потрясающе!»

Так что у меня были радости свои на сцене, в финале.

Губенко: «Мне сказали, что в интервью „Таймс“ он сказал, что для Губенко и Филатова этот спектакль последний. Если он примет такое решение после спектакля, его секретарша должна передать мне его письменное распоряжение. Ты с ним общаешься — для него будет это тяжелое решение». — «А что ты не поговоришь с ним?» — «Пусть вызовет, он руководитель, вызовет — поговорим».

После спектакля заливалась Шацкая: «Во, мне запретили завтра играть, ребята, я завтра не играю!»

Николаю сказал я, что про Филатова, про его отстранение, слышу я впервые. Николай: «Так мне сказали, я пользуюсь только слухами». По поводу портрета, усмехаясь: «На моем месте висишь» — и еще что-то.

А перед спектаклем возбужденная, с раздутыми ноздрями воинственно-ликующая Габец, Прозоровский, говорящий мне комплименты о «Мизантропе»: «Как жаль, что ты не играешь эту роль».

Когда Катя-клевретка говорила: «Неужели вы не будете вместе?» — проходящий Филатов: «Кому ты говоришь, он этого никогда не поймет». А говорил я про то, что Любимов месяц ждал, пока они извинятся или найдут возможность объясниться каким-то образом... Неужели действительно им хочется отцеубийцами быть?!

В кабинете Любимова перед спектаклем, войдя туда с Н. Высоцким, я застал А. Минкина. «Не надо скандала, ради Бога, театр полон журналистов!»

Накануне я видел Губенко во сне. Что-то он мне недоброе говорил про меня на Алтае, будучи уже без чинов, а я ему в ответ: «А-а... так вот ты как раскрылся, не смог удержать... Ах ты, ...твою мать!» — с чем и проснулся.

А перед этим мне снился сон, что все то замечательное, про что мне говорил Дьяченко Боря о Павле I, было во сне... Очнулся в ужасе, почти в слезах от жалости... Нет, это Боря говорил мне наяву, по телефону, и, более того, это мной как-то записано... И улыбнулся я счастью своему и успокоился.

Смирнов: «Как они... разбавили тобой начальство».

Губенко вчера заявил, что он придет играть, а Любимов обещал выставить людей, которые его не пустят в театр. Итак, мы на грани гражданской потасовки. Интересно, чем кончится... Нет, вроде бы мой портрет еще не изрезан, не испохаблен, на нем еще не написано «Иуда» или «Брут».

1 апреля 1992 г. Среда, мой день

И все-таки разговор, объяснение с Любимовым у Губенко и Филатова состоялось. И это хорошо. Николай благодарил меня и за вчерашнее. Я так понимаю, что ему рассказали про наше заседание перед спектаклем, где я настоял решительно, что зритель в театре, сейчас он будет в зале, а потому сегодня надо играть, мужской разговор отложить с Губенко на после спектакля и подготовиться ко второму. Так оно и было.

Разговор был относительно спокойный. Хотя Феликс начал буравить о политических взглядах Николая, о письме 50-ти, чуть было не вывел Кольку из себя. Самым мужественным оказался Антипов: «Мы не про то договаривались». Шеф вообще хитро начал — извинился перед Филатовым за фразу о его картине. Тот и не помнил ничего. В свою очередь, Ленька отвешивал реверансы в сторону шефа. Ясно было дитю, что шеф раскалывает альянс, и он добился от Леньки слова, что при всех обстоятельствах он второго будет играть. Ленька плакал и сморкался в кашне — всех жалко...

Шеф спросил про кого-то: «Тебе жалко, Леня?» — «Всех жалко, Юрий Петрович!» — И заплакал. И все-таки ни о чем не договорились. «Я прошу вас, Николай Николаевич, второго в театр не приходить. А с нового сезона, если вы захотите, мы можем вернуться к этому вопросу». — «Нет, Юрий Петрович, я второго буду играть». — «Нет, вы играть второго не будете». Четыре раза возвращался уже одетый Николай в кабинет. Мне сказал, что подождет меня. Ждал он меня в кафе с коньяком, рассказал про свои действия и состояние семьи во время путча: как он ожидал пули в лоб или в затылок, как он писал Лукьянову об отставке. Все это связывал и со своим нынешним решением: второго быть. Леня пил коньяк, он заявил Любимову, что должен подать заявление — товарищ Губенко, ближе никого нет, а меня называл отцом своего сына. Это название криминального фильма «Отец моего сына». Ничего себе. Но я молчал, и терпел, и наблюдал. Николая мучит вопрос о приватизации Любимовым новой коробки театра. «Я что, на старости лет у Пети милостыню пойду просить?! Он выкинет всю труппу на улицу. Ты будешь иметь 2-3%, а 51% акций будет у Любимова, а потом у Пети». А я думаю: «А почему Ю. П. не заслужил этого?! И он что — увезет коробку с землею в Иерусалим?.. И почему я не могу иметь 2-3%, это и Сереже, и Денису хорошо». Ленька похвалялся, что он хоть сегодня может купить дом в Англии: «Я состоятельный человек». Петров под театр взял 180 000 спонсорских и отправил на них Ульянову и Щеблыкина в Америку. Адвокатесса из нашего дома говорит, что это уголовное дело... печать театра... подписи Давыдова, местком и т. д. Что-то немыслимое.

2 апреля 1992 г. Четверг

День смеха миновал. И слава Богу.

4 апреля 1992 г. Суббота

Болит спина. Неужели это лимонная водка сломала меня?! После кошмарного дня второго апреля, когда милиция во главе с Глаголиным не пускала Губенко в театр, и я с расстройства свистанул водки бутылку дома под язык и капусту квашеную, а вчера портвейну...

14 апреля 1992 г. Вторник

Здравствуй, друг мой, мой собеседник... Да, это точно, дневник мой — это мой собеседник. Ни с кем я так не откровенен и ни с кем я так не лукавлю, как с моим собеседником.

И вот что скажу: завтра казнь моя, и я к ней не готов... Душа моя пуста и тело развратно, хотя идет Великий пост... и я буду наказан. Чтение романа Мережковского не приносит мне того заряда, который я ожидал получить, однако зависит и от состояния души моей... Я не смог закопать роман. И тут черт оказался сильнее меня, и сдохну я без покаяния. «Нельзя в одной руке удержать сисю и писю».

Нет ничего страшнее ложного о себе представления — о своем темпераменте, о своей внешности, о своем богатстве души или избранности своей.

Неелова — мастерица великая. Но меня раздражала манерностью, и осадок неприятный, неживой какой-то, правда, что холодно-змеиный. Так — стоп! Не суди да не будешь судим.

15 апреля 1992 г. Среда, мой день

Тоню вспоминаю я. Мою бедную сестру. Как много она дала мне в дорогу мою. «Или ты будешь великим пьяницей, или великим артистом». Сегодня я должен подтвердить, кем я стал. А поскольку я трезвый вот уж пять дней, нельзя меня пьяницей великим назвать, а вот артистом... Ковер покажет. Нет, Господи! Нет гордыни во мне, и смирение порой настоящее. Пошли мне просто игру, хорошую игру... и партнеров моих не забудь. Вчера Людмила Алексеевна Чурсина:

— Я в какой-то момент вздрогнула и подумала: «А ведь он может сыграть Арбенина!»

Нет, Арбениным я не рожден... А еще я думаю про мою бедную, бедную жену. И эта моя боль, и эта моя родимая-хорошая-плохая часто помогала мне своим далеким взглядом, взглядом насквозь человека — вот уж у кого скорбный, долгий взгляд... Господи! Побереги ее, сегодня снова начинает она серию мучительных исследований внутренностей своих. На столе ее карты, затертые до неузнаваемости персонажей. Каждый день по часу почти проводит она за пасьянсом, кофе и сигаретой. День без этого не начинает она... и не дай Бог ей мешать... Почему слезы у меня на глазах?! Почему?!

16 апреля 1992 г. Четверг. Утро

Вчерашнюю премьеру я выиграл, и выиграл, как мне кажется, с большим запасом, перевесом.

Зельдин, пришедший в гримерную, очень тронул. Тихо, задушевно, спокойно: «Молодец, молодец. Другой театр, большая площадка... Герой... после Борисова... Героический акт во всех смыслах».

18 апреля 1992 г. Четверг

Вчера я практически первый раз приступил к репетиции «Подростка», Версилова. Это вторая роль в цепи «Павел I» — Версилов — «Доктор Живаго». Я эту цепь начал в феврале 1992-го года, а в мае 1993-го мы должны «Живаго» уже играть, как сказал вчера шеф. Он хочет оставить за главного в свое отсутствие меня и Антипова. «День ты посидишь в театре, день — Феликс. Он человек серьезный».

19 апреля 1992 г. Вербное воскресенье

На встрече рассказывал, с каким нетерпением и тревогой каждый раз я готовлюсь к среде. Я царствую по средам. По средам я вхожу на престол и царствую почти до четверга. «Фиалки по средам». Я по средам — император Павел I.

21 апреля 1992 г. Вторник

Год назад у меня сперли автомобиль.

Срок исполнения месяц-полтора, номер заказа 142.

10 мая 1992 г. Воскресенье — отдай Богу

Всей семьей мы были на новой земле. Семья в восторге. А я искал тракториста — приготовить мне эту землю для посадки картошки и пр. Завтра поеду в 7.00 к ним на базу.

14 мая 1992 г. Четверг. Самолет

Сегодня в семь утра умер Олег Анисимов. Этим известием встретил меня Рудольф. Цирроз печени... запой жуткий... горлом кровь. Двое суток в больнице, и человек-оркестр ушел от нас в мир теней. Дорогой мой Олег! Я тебя ужасно любил, я лью слезы... что я могу еще?

15 мая 1992 г. Пятница. Архангельск

Записать. Родилась идея: предложить администрации Быстрого Истока выкупить родительский дом под кафе «У Золотухина». На паритетных началах могут выступить братья Золотухины. Написал письмо Тищенко, отправлю из Москвы.

29 мая 1992 г. Пятница, г. Белокуриха

Романов Петр Васильевич (закрытый Красноярск): «Я занимался всю жизнь тем, что производил технику, чтобы убивать людей. Средства доставки».

«Страшный человек», — такой я сделал вывод.

30 мая 1992 г. Суббота

Еще он вспоминал, как приезжал к ним Жириновский: более 10 000 народу, он сам не смог быть на встрече, но есть полная видеокассета — женщины целовали ему руки. «Женщины целовали ему руки!» — несколько раз он восторженно повторил эту фразу. Это что? Да, он экстремист, но он очень популярен, женщины целовали ему руки. Мне виделся Адольф.

1 июня 1992 г. Понедельник. «Ту-154»

Я лечу домой. Грандиозный праздник вчера прошел в Быстром Истоке. Как в лучшие 50-е годы. Перед народом вышли мы с о. Евгением.

Он молод и косноязычен... перед такой толпой говорит, очевидно, впервые. Волновался. Я же говорил о смутном времени... о том, что нас может спасти. Вера, культура, доброта и терпение... На сцену поднялся я с коробкой для будущих пожертвований и набрал в результате 11 600 рублей. Батюшка принародно благодарил меня как инициатора строительства храма. Несколько раз он это слово произнес, а народу — тьма. Бийский район Сростки... Женщины, помнящие Шукшина, покупали «Земляков» и брали автографы. Вот и Сростки с Быстрым поздоровались. Тищенко покаялся: пока не будет заложен фундамент, в отпуск не пойдет.

4 июня 1992 г. Четверг. Утро

Вознесение Христово.

Необходимо взяться за Версилова и к концу июня прогнать 1-й акт с выученным текстом. Нельзя подводить Костю.

7 июня 1992 г. Воскресенье — отдай Богу

К кому пойти за деньгами для храма?

13 июня 1992 г. Суббота

Любимов... А где он сейчас? Должно быть, в Израиле. Осенью будет в Хельсинки ставить «Грозу». Почему он нам не говорит об этом? Боится сглазить контракт? Он не из этаких. Опять барон ему делает оформление или Боровский на этот раз?! Встречался ли Ю. П. со Шнитке и как получить от Альфреда хотя бы несколько музыкальных номеров «Живаго»? Публике в газете объявлено, что Золотухин — д-р Живаго. С чего начинать? С вокальных занятий или с того, что выучить текст Версилова, дочитать «Подростка» и начать Пастернака? В этом проблема. И как попасть в Вену?

17 июня 1992 г. Среда, мой день и мое число

Снились Любимов, Губенко, Дупак, но это днем накануне.

1 июля 1992 г. Среда, мой день

День нашего крещения.

Опять возник вопрос о дележе театра, и в 12 сегодня худсовет.

2 июля 1992 г. Четверг. Ночь

Этот день, очевидно, войдет в историю Театра на Таганке. Мне кажется, оппозиция вместе с ее прокурорским заключением потерпела сокрушительное публичное поражение. После моего короткого выступления сугубо по предмету повестки вылез Ленька, перед тем называвший меня в беседе со Светланой Владимировной (старушка из репрессированных) респектабельным собеседником. Он вылез на трибуну президиума Моссовета опровергать или ставить под сомнение мою реплику-замечание, что всякое разделение театра есть гибель театра. А почему-де гибель? А почему-де не дать или не попробовать? Респектабельные артисты добились... Вспомнил Любимова, запутался в своей позиции. А на вопрос, кто сделал подлог в уставе, указал на нашу группу, чем вызвал гром смеха с нашей стороны. Смутился, сбился, вконец запутался и мрачный вернулся в зал и очутился рядом со мной, по левую руку, а по правую сидел Б. Глаголин, который вдруг наклонился через меня и с невероятными искренностью, болью и удивлением сказал Филатову: «Какое же ты ничтожество, какой же ты негодяй и мерзавец мелкий!» И вдруг произошло чудо: Филатов ничего не смог ответить. Он жалко лепетал. «А что, я не могу иметь своего мнения?..» Борис ему вторично врезал. Такого уничтоженного, раздавленного Филатова я видел первый раз, был поражен, и до меня дошло: он сам понимает, что Борис прав, что он опять вляпался в какую-то пакость. А я только успокаивал Бориса: «Ладно, брось, Борис, не обращай внимания...»

3 июля 1992 г. Пятница, очень рано

Не сомкнул я ночью глаз. И вот что хотелось бы мне сказать с трибуны вчерашнего президиума:

— Уважаемое собрание! Давайте поговорим, как в детском саду, просто... Театр на Таганке вместе с другими 93 театрами регистрирует свой устав. И все хорошо, нормально, успели в срок. Но некоторая группа лиц выкрадывает из устава Театра на Таганке несколько листов текста и подменяет их своими листиками со своими текстами. Этот факт становится известным и Театру на Таганке, и учредителю, Управлению культуры. Учредитель требует отдать изъятые незаконным путем листы и вернуть их на место. Лица, проделавшие это, понимая ответственность дальнейшего, краденое не возвращают. Как бы там ни было, учредитель и Театр на Таганке восстанавливают текст оригинала. Тогда лица обивают пороги Моссовета, сигнализируют во все инстанции, вплоть почему-то до прокуратуры. Это ведь, в общем-то, донос на самих себя. А Юрий Петрович Седых-Бондаренко, вместо того чтобы сигнал подать своему тезке в Театр на Таганке, вместе с этими лицами дает сигнал в ту же прокуратуру. И из прокуратуры приходит странный ответ. Вместо того чтобы защитить оригинал, она защищает укравших. Кто вас послал на это неправое дело, молодой человек от прокуратуры? Я имею право так говорить и по возрасту, и по званию — народный артист это все равно что генерал-лейтенант. И вы так бестолково ведете защиту этого неправого дела... Вы за это взыскание получите от пославшего вас. Теперь вопрос к вам, Ю. П. Представьте себе, что из протокола заседания под вашим председательством будут изъяты подлинные стенограммы и вставлены другие. И через некоторое время эта фальшивка всплывает на свет, и вы привлекаетесь к уголовной ответственности. Это приемы давние, они давно отлажены и отработаны. И начинаются путаница и бесконечные ваши хождения по инстанциям. А те, кто это сделал, спокойно вам доказывают, что вы не Седых-Бондаренко, а Бондаренко-Седых. Вы улавливаете аналогии, аллегорию?

4 июля 1992 г. Суббота. Утро у Сережи, за его столом

Окончен сезон, страшный, пустой, очень долгий и грязный. Наступили тяжелые времена «Таганки» — раскол, грызня.

24 июля 1992 г. Пятница, утро. Алтай

Смутное время. Можно сказать, что России не было. Москва в руках поляков. Новгород присягнул шведскому королевичу. Казань и вятские города провозгласили другого царя, в Пскове явился еще самозванец, повсюду грабеж и безначалие. Все погибало, все рушилось, но Россия не погибла, потому что в ней еще остались русские, которые любят свое отечество.

Какие интересные вещи произошли со мной сегодня! Поворачивая к Лавре левым крылом, у меня в руках заколотило руль и я едва справился с рулевым управлением. Я в ужасе понял: что-то произошло с тягами. Поставив машину, я стал заглядывать под нее, а что я там мог увидеть? Однако решил все-таки пойти с отцом Александром, Денисом и Серегой, будущим дьяконом, в Лавру, к пр. Сергию Радонежскому. Что-то случилось со мной — я стал просить Бога помиловать меня (как же я Сережу повезу, ведь разобьемся мы), я пал на колени перед мощами пр. Сергия, и я целовал пол перед его ракой, я целовал его мощи святые и просил избавить меня от этой напасти, стал припоминать грехи свои...

Распрощавшись с троицей, я направился к дежурным гаишникам. Они сказали, где ближайший автосервис. Я пошел к машине, надеясь на чудо. Стал давать на площади перед Лаврою круги влево-вправо на глазах у изумленных стражей автомобильного порядка, онемевших от моего нахальства. Но и намека на поломку или дефект управления машина не показала. Я поехал. Машина, руль слушались беспрекословно, и я, быть может, впервые реально почувствовал присутствие, вмешательство божественного провидения. Благодарю тебя, Господи! Кланяюсь тебе, целую одежды твои, преподобный мученик Сергий. Господи, прости и сохрани меня! И заплакал я от счастья, что зрю Бога!

Завтра умрет Володя.

Я на старости лет буду читать только свои дневники и тем самым еще раз проживу свою жизнь.

25 июля 1992 г. Суббота, рано

В 4 утра кто-то как толкнул меня, и я проснулся: умер Володя. Я вынул из тряпок его маску, спрятанную от жены, которая в сердцах сказала как-то, что разобьет ее, и на свое место ее положил. Когда развернул, Володя улыбнулся мне. Я вспомнил слова худ. Юры Васильева: «Маска живет, живая...» Надо съездить на кладбище, поклониться.

29 июля 1992 г. Среда, мой день. Белокуриха

Звонил в Москву, в Театр Армии.

Премьера «Маскарада» прошла плохо. После первого акта ушли ползала. Никакой в жизни радости.

9 августа 1992 г. Воскресенье

Бросить жену — немыслимая была бы глупость.

«Такой вот я человек: одной рукой отдаю Богу — другою лихорадочно ищу, где бы урвать, чтоб для себя оставить. Случается, что иной совершает десять добрых дел и имеет один злой навык, но и это одно, происходящее от злого навыка, превозмогает десять добрых дел. Если орел весь будет вне сети, но запутается в ней одним когтем, то через эту малость низлагается вся сила его, ибо не в сети ли он уже, хотя и весь находится вне ее, когда удерживается в ней одним когтем? Не может ли ловец схватить его, лишь только захочет. Так и душа — если хотя одну только страсть обратит себе в навык, то враг, когда ни вздумает, низлагает ее, ибо она находится в его руках по причине той страсти. Почему-то и говорю вам всегда: не допускайте, чтобы какая-либо страсть обратилась вам в навык, но подвизайтесь и молитесь Богу день и ночь, чтобы не впасть в искушение». Авва Дорофей.

Ну, бли-и-ин! Точно про меня. А зачем мне эта бытовка на шести хозблоках. А вот так: поругался с женой и уехал в бытовку. Почему-то вспомнил рассказ Райхельгауза, как на даче своей, на кровати-сетке на четырех кирпичах, замерзал, умирал великий русский писатель Юрий Казаков.

Снится просто хлеб — радость и утешение, а если хлеб белый — это добро и честь. Так вот, скандальным днем мне снился наш театр, но уже расколотый, на гастролях за границей, и Николай Губенко угощал меня, купил мне длинный французский батон, разрезанный вдоль пополам и густо намазанный маслом. Я шел в гостиницу, ел хрустящий батон, потом остановился, чтоб в номере доесть его с бульонным кубиком. Мне снился белый хлеб, но где же добро и честь? Впрочем, нет чести пророку в своем отечестве.

10 августа 1992 г. Понедельник

Это, конечно, замечательная, настоящая книга и полезнодушевное чтение — православный календарь. Просто, мудро и вечно прекрасно. Зачем я пишу свои дневники, сам с собою говорю, убеждаю себя, какой я хороший, значительный, глубокий человек, сам над собою плачу, сам над собою смеюсь. Одиночество — это так сладко, так хорошо.

«Несравненная!» Странный уговор, странный разговор — спонсор хочет посмотреть. И что? Утверждать будут по фотографии, что ли? Но мне уже хочется. Я прошелся Николсоном в новых пиджаке и рубашке по коридорам «Мосфильма». Показывая Сереже свой новый наряд, я сказал:

— Подумаешь, Николсон! Он пусть Павла I попробует сыграть.

Подмигнув сыну, я вышел вон. Напялил темные очки и снова отворил дверь.

— Ну, вообще... Пап, мне очень нравится...

— Вам идет этот пиджак, — сказала костюмерша.

А со стены на меня смотрел Николсон. Это что? Знак судьбы?

Но по фотографиям мне понравился Конкин. Да он вообще подходит. И по сути, и по возрасту, и по осанке белый офицер. А из меня, сегодняшнего, трудно сделать что-нибудь в этом роде путного. Но я так горячо убеждал их взять Конкина — от добра добра не ищут! — что, если они его возьмут, будет уже обидно.

15 августа 1992 г. Суббота

Тот, кто берется за дело Божье без искры Божией, обманывает самого себя и других.

Быть может, нет во мне искры Божьей. Оттого так трудно идет дело с храмом. Нет-нет — мысли смущающие гони!

4 сентября 1992 г. Пятница

Господи! Благодарю тебя, Господи! Ты услышал молитвы мои и послал мне спонсора. Я зарыдал к утру, и подушка мокрой стала. И по номеру ходил я, плача и не веря счастью моему.

Какой оказался день вчера наиважнейший. Запомним это число — 3 сентября. Обещают, что к зиме будет ноль, т. е. фундамент. А стоит он по их подсчетам 4,5 миллиона рублей. Все дают — и технику, и рабочих. Приехали начальники на двух «Волгах». Вербицкий Ан. Иванович: «Ну, вот, Валерий Сергеевич, привез... проси». Я пал на колени — и лбом в ботинки. Начальник вздрогнул, ошалел — Золотухин на коленях! Отец Евгений закатил обед — стол, что «Славянский базар» времен Шаляпина! Стерлядь под желе-суфле. Я ее 100 лет не видел, а тут ел! Три вторых пельменями венчались! Грибы всякие... Торты своедельские, медовуха сногсшибательная. Королевский салат! И пр. и пр. и пр. Говорили тосты за меня, и я не краснел.

Проезжая Смоленское, завернули к строящейся церкви. Деревянная, из брусов, легкая, и заболело от зависти сердце.

Уже купола вывели и кресты поставили. Есть еще мастера на Руси — рубят церкви. А потом подумал: торопятся смоляне. Не ровен час, не дай Господи, подожжет какой-нибудь коммунист, партократ. Ведь сказал сегодня ветеран с планками, разобравшись в афише: «А... это Ельцину!» — И прочь от стола.

11 сентября 1992 г.

Что делать с Америкой? Возникает она с 10 октября сроком на 25 дней. Преступление терять ее. Неизвестно ведь, что будет с рублем дальше.

16 сентября 1992 г. Среда, мой день

Я предложил и уже объявил семье, что пить я не буду до 17 мая 1993 г. День — премьера в Вене «Доктора Живаго». За это время я бы сыграл Версилова, съездил бы в Америку, сделал бы вчерне роль Живаго, потом — Япония и премьера в Вене. Не говоря о том, что я бы написал «21-й км», над которым вчера была произведена эксгумация — выкопаны трупы и оживлены. Год назад я закопал под деревом ее и свою фотографии — похоронил роман.

Пишем письма в инстанции против раздела театра, репетируем «Подростка».

17 сентября 1992 г. Четверг

Страшная роль — Версилов! Во что я впутываюсь? В серьезное дело. Господи! Научи разумному действию. Отказаться уже нельзя — я дал мастеру слово, что буду готов, технически хотя бы. Надо взяться, надо не терять времени, хотя бы текст выучить и мизансцены. А там, как в старом театре, под суфлера и как накатит. Теперь — спать.

Я хочу себя испытать. Я хочу поунижаться — сяду у машины и поставлю стул. На него положу журналы и буду кричать: «Покупайте специальный выпуск „Литературного обозрения“! Только у Золотухина!»

Нет! Пока нет, думаю я. Я не смог переступить стыд и страх. Табуретку я вытащил, поставил у довольно оживленной прохожей части. Положил на нее штук 10 журналов, срывающимся, стыдливым голосом выкрикнул:

— Покупайте у Золотухина!

Кажется, я в этот момент зажмурил глаза. Никто не обратил на мой писк внимания. Кое-какие недоуменные взгляды я уловил. Люди проходили понуренные, с тупыми выражениями лиц... Мне стало стыдно предлагать за 100 рублей эротику с утра моему голодному народу. Я подхватил табуретку, под мышку журналы — и убежал. Я не смог поступать как сын моего героя, подросток Аркадий. И обидно, что стало стыдно и я не смог переступить и победить себя. Но первый шаг или полшага, во всяком случае, я все-таки сделал. Так что я надеюсь эксперимент продолжить, но надо кого-то все-таки взять для поддержания штанов.

Тамара Мих.: «Вечером видела я Ф. У него что, какой-нибудь юбилей? Ш. такая некрасивая, лицо такое простое... Она что, не может сделать подтяжки? Он такой неухоженный... Он опускается с ней. Какова жена — таков и муж. Я это очень хорошо вижу. Ему надо быть таким холеным».

Я пытался возразить: дескать, когда надо, он бывает холеным. «Нет-нет, она не следит за ним...» А я с ужасом думаю о себе, гляжу на себя ее глазами. Что же она обо мне-то в таком случае думает, мисс Круиз?.. (Была она в круизе по Средиземному морю и стала победителем конкурса мисс Круиз.)

Она предала свою красоту. Во что она превратилась, чем она занимается? Играем «Преступление» — она ходит, как Ниловна по фабрике, и всех агитирует: голосуйте за раскол театра. Часто разговор в разных местах и с разными людьми заходит о Шацкой.

А вот что говорила Маша Полицеймако, которая (и первым это заметил шеф) замечательно похорошела:

— Я должна тебе 50 рублей, ты знаешь об этом. Я помню. Я все помню, у меня память знаешь какая! 20 лет назад ты размашисто дал мне 50 рублей и сказал: «На, Маша, и никогда не возвращай!» А у меня тогда такое было положение... И вдруг 50 рублей, целое состояние! Я теперь могу тебе отдать. Хочешь, я отдам тебе 100 руб. А еще помню, ты мне купил портрет за 25 рублей, он висит у меня над кроватью. Отдать?

— Нет, зачем же ты столько лет молчала, ты вернула мне к себе уважение некоторое. Как говорит Версилов: «Мы все еще были тогда молоды и поступали иногда хорошо».

25 сентября 1992 г. Пятница

Езжу на Десну, договариваюсь о домике с оградой. Хочется затеять капитальное строительство, а не сарай для лопат. Но денег нет, а жить в кредит — это такой хомут опять на себя надевать!..

28 сентября 1992 г. Понедельник

Вчера целый день были с Луневой lt;Лунева Татьяна — друг дома.gt; на Десне. Господь послал мне чудесный день — я работал на земле, копал, рыхлил, сажал. Мы посадили 10 кустов черной смородины. Думал, сегодня не встану, так намахался ломом. Ан нет — как с гуся вода.

11 октября 1992 г. Воскресенье, г-ца «Волгоград»

В Москве Любимову министр культуры вручил значок «Народный артист России» — указ Ельцина. «К сожалению, благодаря поведению некоторых моих учеников я не мог встретить свое 75-летие в своем доме. Я не мог прийти в свой дом. Я изгнан из своего дома...» Выглядел он ужасно. Грустный, опущенный, удрученный. Я представляю, как возмутятся этаким поворотом Любимова Губенко-Филатов и др. Я понимаю, что он может так чувствовать себя — ему противно входить в дом, где его так оскорбили, где его не чтут, не уважают поголовно и открыто и нагло ведут войну на выживание из собственного театра. Ответ у них простой и ясный — его нет в России, он руководит по телефону, театр сдан в аренду, продан.

19 октября 1992 г. Понедельник

Я провел Пушкинский день в выяснениях во мне лермонтовской крови. Скажем, артист Валерий Золотухин — двойник Лермонтова. Сибиряк из крестьянской семьи. Но откуда его предки приехали в Сибирь? Ведь та заселялась в основном после 1861 г.

Если отбросить ханжество, то потомки внебрачного сына (или дочери) Лермонтова имеют такое же право гордиться славой своего предка, как это делают официальные потомки других великих русских писателей.

20 октября 1992 г. Вторник.

Гипотетический потомок Лермонтова. Я перепишу «Дребезги» под этим углом. Я переделаю свою биографию.

21 октября 1992 г. Среда, мой день

День Павла I. Соперничество и зависть, вот что ясно отражается в тексте письма Л. Ф. Если бы я внезапно исчез с лица земли, испарился или был взят в космос инопланетянами, Ф. был бы рад, и для него это было бы лучшим исходом в его срамном положении. А еще, мне кажется, он мне мстит за Ш., что я ему подсунул этакое и жизнь ему собачью устроил. Это ведь неспроста в каждом интервью — «моя жена», «мой сын». Сын уже взрослый, живет с бабушкой. Как они покупали у меня сына! «Давай, дескать, дай согласие! Леня усыновит его, даст ему свою фамилию. Ты будешь избавлен от алиментов». Хуюшки Вам, Дунюшки.

Шнитке вошел сгорбленный, поддерживаемый под руки, волоча правую ногу. «Я хотел послушать, кого не запомнил, не вспомнил...» В конце всех поблагодарил и сказал, что будет много думать об этом. Господи, продли дни его в здравии на этой грешной земле!

Ф. зажался, как говорит Иван, в сцене «у вас, барон, есть дети?». Наступил мне на реплику, переврал текст. «У тебя была возможность поиграть с ним, но ты упустил». Нет, я думал и хотел... а потом решил: не надо, пусть, зачем на сцену вытаскивать наши подтексты, так близко лежащие... Вполне с меня достаточно, что он засуетился. «А ты, мне показалось, весьма правдиво ему влепил: „Барон, вы лжете!“ Нет, почему же показалось? Правильно. „Вы лжец!“ Зачем я это все пишу?! Пора бы бросить эту тему. И слава Богу, что я не вывесил ему ответ. Но он готов, и с меня довольно сего сознанья.

Если Лермонтов родился в 1814 г., а погиб в 1841 г., то Валерий, родившись в 1941 г., должен умереть в 2014 году в возрасте 73 лет.

«А историю царевича Алексея я вам, сударь, все-таки пришлю». Это я к тому, что Денису я пошлю и письмо Филатова, и версию про родню с Лермонтовым. А Лермонтов родственник Байрону, так что родня у меня хорошая может обнаружиться.

Золотухины — я ведь ничего не знаю о них! Вот порода, самая что ни на есть скрытная. Двоюродные братья молчат, Иван молчит. Помнит ли он, видел ли он бабку Елену Александровну. Что он слышал? Кое-что ведь может и Катя знать?! А вдруг мы найдем лермонтовские корни! Сохранились ли какие воспоминания о деде Илларионе у антоньевской братии? У Новичихиных надо поспрошать. Изысканием Илларионового корня надо заняться, пока живы те, кто мог бы что-то помнить.

25 октября 1992 г. Воскресенье

Меня больше тянет к чтению вокруг романа, чем собственно к самому роману. А роман надобно изучить досконально, так же как стихи Бориса Леонидовича. Это будут мои университеты к 52-му году моей жизни. Кстати, сегодня в Театре эстрады собираются поэты, кто поет под гитару.

Как-то попал я недавно на Л. Долину и получил удовольствие, опыт. Поразился обилием публики, сравнительным обилием, атмосферой — каминной, осенней, покойной, лирической, теплой. Долина подарила мне книжку. Этот вечер я отметил, как работу над Пастернаком, в копилку образа. Будто бы Ивинская вчера была показана по ТВ. Если так, ее надо найти и взять у нее автограф.

27 октября 1992 г. Вторник. Театр

Я не понимаю Глаголина. В такие напряженные, ответственные дни театра он к вечеру напивается и, естественно, ни хрена не соображает, уходит. Почему так поздно написано обращение совета трудового коллектива и худсовета с просьбой перенести собрание до приезда Любимова? К тому же оно сразу было сорвано Комаровской со словами: «Почему Ю. П. нас так боится, прямо в штаны наложил?» Их объявления все преспокойненько висят — мы благородные, а наши они тут же срывают. Гнусь филатовская висела почти месяц.

Вчера Колька, выходя из дверей театра после читки:

— Как жизнь, Валерий?

— Хреново, Коля.

— Что так? Почему не пришел на читку?

— Не был приглашен.

— Все желающие были приглашены.

Следом шел Филатов, сгорбившись, не поднимая головы. Вывешено обращение к Ельцину Калягина, Хазанова, Соловьева, Лазарева, Невинного. Смысл — поддержать идею разделения театра. Мы опять опоздали. Любимов просил такое письмо организовать в его защиту. Они идут с опережением. У нас нет Габец или Крымовой. Любимова по-человечески становится жаль, он один. Глаголин — дурак, не предпринимает никаких практических шагов, все советуется. И вот сегодня они могут этим собранием сильно нагадить. Поздно составляется список членов профсоюза. Поздно обзваниваются люди, да и этого Шкатова делать не хочет.

Звонил Распутин. Раньше он никогда не звонил и телефона не оставлял. Хвалиться нечем, а жаловаться не хочу — сегодня я дозвонился ему:

— В. Г., я рад безумно вас слышать!

— Я тоже. Я получил твое письмо, у меня есть по этому поводу предложение, но для этого надо встретиться.

Назначили созвониться рано в четверг. Будет он здесь весь месяц (какой?).

28 октября 1992 г. Среда, день Павла I

Предполагаемый конец света откладывается, хотя, быть может, для нас он давно наступил, да только мы того не замечаем. Открыл я дневник с мыслью о курносых. Оказывается, Живаго был курносый, а я сегодня Павла I изображаю, тоже курносого. Если я вычитаю в описании внешности Версилова, что и он был несколько курнос, это дает мне право для интересной версии.

Мне бы надо писать о собрании вчерашнем в театре, о разговоре Бориса с Любимовым, но так не хочется.

30 октября 1992 г. Пятница

Вчера был у Распутина в совминовских хоромах. Долго он меня в них не запускал. Разговор натянутый. Пришел Крупин.

При встрече мы расцеловались и простились хорошо.

Всю ночь не спал: объявление, продолжение собрания, итоги референдума о разделении театра. И крысы, охраняющие, сидящие вокруг судьбоносного ящика голосования. Почему-то меня взбеленил этот референдум. Тоска.

31 октября 1992 г. Суббота, родительская

Интервью идеолога Филатова, в которых он дает оценку нынешнему художественному коэффициенту нынешнего Любимова. «Не узнаю, не тот, не тот». Господи!

Звонил Денис. У него состоялся разговор с Филатовым. Но, насколько я понял, Ленька не дал ему говорить: «Не надо, я раскаялся, когда полетел в Израиль, но дело сделано». Они быстро смяли разговор, не начав, не объяснившись. Вторая тема Денискиного звонка более серьезная. Он собирается рукополагаться. О. Александр подыскивает ему будущую матушку, девчонку из священнической семьи. «Говорят, браки, которые устраиваются через третьих лиц, бывают иногда очень даже счастливые», — сообщает мне Денис, готовящийся в дьяконы. Ну что ж, так тому и быть — мое родительское благословение он получил. Господи, наставь его на путь истинный! Первоочередное — укротить его непомерную гордыню и готовность ежемгновенную учительствовать, а не учиться. Обет молчания, молчания и еще раз молчания нужно Денису дать.

4 ноября 1992 г. Среда. День Павла I.

Отпечатал я письмо ответное Филатову, но что-то теснит, томит, жжет (быть может, фраза про лживый язык), и не хочется ему отправлять — у него появится шанс на меня обижаться и гневаться, искать ответы на мои уколы, а жить в неведении куда хуже. Пусть томится. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Так вот пусть пока будет ужас без конца.

Перевел я все деньги с книжки на храм — за распутинские доллары.

А вчера свалилась Козьмина Софья и подарила 70 000 р. на храм. Вчера у меня появились еще один крестник — Андрей Спирин и еще одна кума — Катя Медведева.

Ох, тоска, тоска. Вот Софью Бог послал. Выручила она меня крепко с рублями. Надо бы ее как-то умаслить, отблагодарить — ездит на машине персональной, рядом охранники-коблы. Сонька Золотая Ручка.

9 ноября 1992 г. Понедельник

Рога мне подрисовали в театре, испохабили портрет на афише презентации, на листовке «Артист собирает средства на храм» замазано жирно слово «артист», и это, как говорит Татьяна, второй раз. А мне казалось, меня все любят и нет врагов у меня.

13 ноября 1992 г. Пятница. «Ил-86»

Завещание. В письме Денису я написал, что участок на Десне будет в случае моей гибели принадлежать ему.

На той квартире был сильный скандал. Катя, прочитав мой ответ Филатову, пересказала Шацкой, а та — Денису:

— Леня для тебя все, а ты...

Сильные проклятия в мой адрес. Это плохо само по себе.

На второй участок завезли блоки. В субботу, как обещал Сережа, их расставят под будущий хозблок.

Аэропорт Шеннон. Страна Ирландия. Заказал баранину на горячее. Калягин читает черный пакет. Спрашивает, в какой стадии находится дело. В аэропорту встретил украинских журналистов, они летят на фирму «Боинг». Ларисе подарил значок — украинский флаг. Я первый артист на Таганке, который признал самостийность Украины. «Вы творите историю ежечасно». Это надо же придумать, чтоб в кармане возить флаг Украины и вручить его киевлянке в Шенноне. Она не знала, что в моем кармане остался еще один значок — израильский флаг.

Летим над Атлантикой. Я обожрался. Говорят, в Америке очень много едят. Как избежать этого? Голодать — и все. И заниматься «Живаго». Я не оставил никакого письма Любимову, это нехорошо.

Меня часто посещает наваждение, ясная картина: сидящая на полу, полулежащая, не могущая дойти до кровати сестра моя, несчастная Тоня. Как она не хотела, чтобы ее кто-нибудь видел в таком состоянии, и доверялась она только матери. Я вижу ее глаза, на меня смотрящие, глаза умирающей Богородицы, сестры моей, которая научила меня, как убежать, уйти из дома, как уехать в Москву. Она упирается, нет, она, кажется, лежа, держалась за ножку кухонного стола. Боже, Боже, я за сестру тебя молю!! Потом на Павле I я вспомнил Сашу, отданную в сиротский дом. Людку убили и сожгли. Что будет с Сашей, какие в ней гены, не отразилась ли наследственная беда? Муж Саши повесился, удавился!! От Тони не осталось на земле следа. Каждый раз, выходя на сцену в Павле I, я вспоминаю ее слова: «Или ты будешь великим артистом, или великим пьяницей».

14 ноября 1992 г. Суббота. Нью-Йорк. Борт не известного мне самолета компании «Дельта»

Утром мне был устроен коллоквиум по моим «антисемитским» заявлениям, настроениям. «Говорят, вы сказали на похоронах Шукшина или Высоцкого, что его задавили, придавили». «Не пойте частушки — им тут на хрен не нужен русский фольклор, публика в основном еврейская».

Смехов: «Дружил бы я с Золотухиным, если бы он был антисемит? Я мог бы работать, встречаться на улице, но не дружить». Это очень повлияло на здешнюю публику. А так они говорили: «Кого к нам везут? Друга Распутина?»

Читаю в самолете над Америкой, летя в Даллас, в «Новом русском слове»: «Волею Божией 4 ноября в г. Клермонте, штат Нью-Гэмпшир, после продолжительной болезни на 78-м году жизни скончалась актриса Вера Вячеславовна Енютина (Трегубова), о чем извещает семья покойной». Это жена Семена Львовича Трегубова, моего первого педагога по вокалу, от которого ушел я на 5-м курсе. Сначала, кажется, уехал его сын, а потом и родители.

Жутко опухли ноги. Жутко болит справа в груди. Скоро правой рукой я не смогу поднимать тяжести. Мы приземлились в Далласе, гуляли по аэропорту. Это черт знает что — я тупо смотрю на все, меня даже не волнует, что произойдет на концерте, меня сейчас занимает только, доживу ли я до премьеры «Живаго». Жизнь прошла от одной премьеры к другой. Из метро в театр, из театра в метро. Что мне до того, что в Далласе выращивают бычков, лошадей и баранов! Все читают, и их совершенно не колышет, что у меня опухли ноги и саднит горло. Не от пилюли же снотворной, хотя все может быть. Мы жили с Калягиным на Хлобыстова. На Хлобыстова родились наши дети. Ксения старше Дениса на два года. Покойную Татьяну я помню замотанную вокруг попы шерстяным платком. Вскоре она умерла. Саша остался один.

Не помню, работал ли он еще на Таганке? В распределении «Кузькина» он означен Тимошкиным. Потом мы снимались у Швейцера в «Мертвых душах» и «Как живете, караси?». Теперь вот этакая поездка — турне. «Вас ожидает большой успех»! Господи, помоги и сохрани! Все это пройдет, и грудь, и ноги. Два месяца, как я не пью.

Борт самолета из Сан-Франциско!! Слава Богу. Изольда-Лена-Яна-Андрей... Первый концерт — все было шикарно от встречи до заключительных роз. Под фонограмму пел только «Северянина» и «Остапа». Скандировали. Одна записка — про раскол. «Что с Филатовым? Не инфаркт?» Нет! «Работают ли Хмельницкий, Жукова, Демидова?» Продал 4 книги по 15 д. и 5 кассет — по 7; итого 35. Хорошо! Одну книгу подарил. Благодарю тебя, Господи! Голос звучал, хотя микрофон был отвратительный, но на мое выступление ребята его настроили. Концерт проходил в лютеранской церкви, но не в зале, где служба идет. В зале, где проходят моления, лики православных святых — им подарили, они и повесили. Причем, как я успел заметить, рублевской иконы. С почином, Валерий Сергеевич! Теперь бы воздержаться от обжорки. Калягин вручил 100 долларов — моя цена. Бог им судья.

16 ноября 1992 г. Понедельник

Я не написал о вчерашнем скандале-истерике.

— Не надо со мной так разговаривать! — сказал Глейзер Калягину.

— Как ты со мной разговариваешь! — сказал Калягин Глейзеру.

А все из-за того, что Саша прав. Нам не было приготовлено комнаты, которая потом появилась, открылась. Нам было предложено раздеваться и готовиться за экраном, на сцене. И я как-то это принял как должное — ну, мало ли я переодевался черт знает где, как и в каких условиях, а тут за 100 долларов, Боже!! Сашка визжал страшно. Я ушел. Когда вернулся, он плачет за столом и приговаривает:

— Да что же это такое, я знаю эти еврейские штучки!

Мне жалко, что я не поддержал его как-то, хоть слово бы вякнул в защиту коллеги, но был я занят своим голосом и волновался. Так вот мне было не до еврейского скандала, хотя все это впрямую касалось и меня. Но я себя должен проверить в вопросе с синагогой. Мне нельзя соглашаться выступать там. Меня искушают. Они, конечно, не думают об этом, но дьявол не дремлет. Скандала чинить я не стану, быть может, денег не брать или переслать их в помощь Израилю, эмигрантам из СНГ? Какой-то выход мне Господь подскажет. Они не уважают мою веру, смеются над ней, так вот и должны проявиться здесь мои религиозная позиция, стойкость и существо. «Посеешь поступок...» — вот о чем надо помнить. То, что я выступаю в синагоге (деньги не пахнут), станет известно всему православному миру, и меня проклянут мои братья во Христе. Но как сделать, чтобы не срывать выступление моим коллегам и не лишать их заработка, если они других убеждений? Надо поговорить с ними и уговорить вместе всем не делать этого.

Таня Корунова, царство ей небесное. Когда увидел дочь Саши Калягина, Ксению, я обомлел — вылитая мать. Я видел Ксению трехлетней девочкой. Теперь это американизированная, умная женщина. Господи! Но почему-то, или кажется мне, на лице печать страдания, отметка трагедии, затаенная печаль, одиночество. Или я фантазирую?

А синагоги, мне кажется, не избежать. И компромисс будет, наверное, в том, что эти 200 долларов надо перевести на храм в Быстром Истоке. А что делать?! Устраивать шумиху?

Распутин В. Г. — враг № 1 еврейского народа здесь.

— Правда, что ты был парторгом «Таганки»?

— Если я не был никогда в партии, как я мог быть парторгом?

— Ну так скажи об этом перед началом.

— Да ты с ума сошел!! Объяснять каждому... а завтра скажут, что я мальчика еврейского мучил.

Господи! Спаси и помилуй нас, грешных. Благотворительность истинная анонимна. Да, так-то оно так..

Пятнадцать тысяч русских в Бостоне — сто с небольшим пришли на Смехова.

17 ноября 1992 г. Вторник. Даллас

Ходили по Далласу. Место гибели Кеннеди. Мне кажется, я знаю это место наизусть по многочисленным чертежам и картинкам его последнего маршрута. Я вспоминаю «Голос Америки» на Пальчиковом переулке из старого приемника, хриплый, взволнованный, прерывистый... Жизнь моя с Нинкой только начиналась... и так глупо заканчивается грязным скандалом с ее нынешним мужем.

Идет третий концерт. Я снова в первом отделении и недоволен, куражу не было. А синагога — это что же такое? Это какой-то культурный центр. Это актовый зал. Нормальный концертный зал, радиофицированный, а то, что собственно синагога, — отдельно, и я там не был. Так что мои мучения относительно и процентно верны. Книги не идут, как позавчера, и кассеты тоже идут плохо. Если будет так, буду стоять за прилавком сам. Книги-то уйдут, а кассеты назад не повезу.

18 ноября 1992 г. Среда, мой день

Народу вчера, в общем, было мало, мы сидим на хвосте у Кобзона, который собирает пенки.

Розенбаум пел в синагоге, в камилавке. Вспотел, снял камилавку и стал вытирать ею потную шею свою и морду. В антракте послали гонца за водкой — пока не выпил, второе отделение не начал. В другой синагоге опоздал на полчаса, народ разошелся, остались 5 старух. «Вы будете петь?» — «Да, я буду петь». Он пел, и администратору пришлось заплатить всю аренду, 350 долларов.

Мне Элла нравится своей открытостью и деловитым умом. Но обуза мы ей, конечно, страшная. Возмущалась она и Евтушенко: «Я, я, я... самый гениальный поэт, самый гениальный режиссер, самый сильный мужчина!» Хвастался молодой женой и маленьким сыном. Эка невидаль — молодая жена знаменитого человека, любая девка выскочит. Люди работают, мы их вгоняем в копеечку. Но мы даем им интеллектуальную пищу и пищу для разговоров. К примеру, Золотухин оправдывался, что он не был парторгом, что не состоит в «Памяти» и не отчисляет им деньги. Но они все равно не верят: «А то бы он поехал!..»

А дальше что? А дальше — тишина. Дети за два-три года забывают русский язык и не хотят разговаривать на нем, потому что кругом все американское и будет такое же в будущем, и всегда. Зачем им воспоминание о русском, о России? Да они и не помнят, и гонят его!

И что я хочу от них?! Они становятся другим народом, они, если хотят тут жить и размножаться, должны наполнять себя другой культурой, другими знаниями, они должны усвоить другую историю, другую родословную. Израильтяне, мне кажется, гораздо будут ближе к России. А здесь нет. Поэтому (отчасти поэтому они отторгают книгу на русском языке) они когда-нибудь оценят мои «Дребезги». Там много знакомых имен, и ностальгию они будут сильно поддерживать. Если израильтяне не будут выставлять себя великой нацией, избранным народом...

19 ноября 1992 г. Четверг, раннее утро

Иван Дыховичный получил премию за «Монаха» — 30 000 марок, что ли. Вышел — напротив фирма «Мерседес». Сел в новенький «Мерседес» и уехал. И сейчас ездит.

Дал Регине адрес — а вдруг пришлет фотографии. Хотя зачем все это?! Я тоскую по своим яблоням, я тоскую по мощам Сергия Радонежского. И я буду называть свой народ великим и страну Россию — несчастной, но избранной, несмотря на убедительные речи космополита, еврея по матери, выросшего среди евреев Калягина Саши.

Любимов и еврейство. Вчера за столом у Димы Р. рядом оказался молодой человек.

— У меня на Таганке работает дядя.

— Кто? Кем?

— Юрий Любимов. Его мать и моя бабушка родные (двоюродные) сестры. Передайте ему, что Петя и Таня живут хорошо. Он пугал нас Западом, говорил, как трудно здесь. Так вот, просто передайте, что Петя и Таня живут хорошо. И материально, и морально нам здесь хорошо.

Конечно, есть у Любимова еврейская кровь, только сколько и по какой линии? Дима Рашкин через этого племянника может дать полную картину, полную или частичную родословную. Этот молодой человек должен быть в середине декабря в Москве почти месяц. Я пригласил его к дяде в гости на Таганку.

Солт-Лейк — это дыра, в общем-то. Выступали мы в русской церкви под иконой Богородицы с маленьким Спасителем во чреве. Толстовский фонд. Антиохийская церковь. А город — столица мормонов, новая религия. В их храм зайти труднее, чем в Кремль. В этот город попадают те, кто не доказал хорошо, что он достаточно страдал в России. Описывать свои страдания и притеснения, издевательства, доставать справки из психушек, доказывать кагэбистские слежки, надругательства — это особая школа, особый дар. Некоторые умельцы так владеют этим жанром, что пишут за других и неплохо зарабатывают.

Второй дискомфорт, что я чувствую себя в тени Калягина. К нему интерес — «Тетка Чарлей», «Механическое пианино». Он называет это лучшей киноинсценировкой по Чехову. Версия идет от Брука. К тому же у меня все время не звучит голос, я не могу попеть так, как когда-то, и боюсь «Живаго», боюсь Шнитке. А к кассетам моим нет никакого интереса. За книги я не боюсь, они уйдут. Вчера — две книги и одна кассета — 37 долларов.

НАДПИСИ НА КНИГАХ ИМ НУЖНО ДЕЛАТЬ ПЕЧАТНЫМИ БУКВАМИ, чтоб хотя бы дети их прочитали и узнали, кто и когда это сделал. Дима Рашкин пишет на русском языке, а его малый уже не понимает, почти не говорит. Как же отцу должно быть обидно. Не все же Набоковы... Поэтому надо, чтобы Дима купил мою книжку, ценность которой я объясняю — в ней повесть о В. Высоцком. А кто такой Высоцкий без языка русского, что это за предмет изучения? Русская культура! Слой, пласт! Да, Господи! Что это за чушь! «Тетушка Чарлей» — это на всех языках хорошо! И что для них Распутин, Астафьев и т. д., тем более Золотухин, тщеславящийся «Бумбарашем».

Рашкин о нашей переписке с Филатовым: «Капустник в чужой организации — понимают только свои. Непонятен уровень ваших отношений».

Шацкая. Почему-то утром я вспоминал нашу жизнь, наши дни. Был ли я счастлив? Наверное. Не может же так быть, чтобы нет. Помню тещины щи-борщи с сухарями в Пальчиковом переулке. Было какое-то лукавое совпадение, перст судьбы: в «Моссовете» я играл Володю Пальчикова и жил в переулке его имени. Помню Нинку в Быстром Истоке, помню в бане ее, помню на сенокосе, помню под шубой на веранде, помню игру в городки... А что помнит она? Хотелось бы сесть с ней и предаться воспоминаниям.

22 ноября 1992 г. Воскресенье

Второй концерт вчера прошел в сильном старании, нажиме. Но микрофоны резко подвели в конце концов. Спортивный зал, большой, неуютный, и контакт теплоты установлен не был. Мне казалось, что напортил все Краснопольский, который взял слово перед началом и объявил, что мою прозу высоко оценили Распутин и Можаев, прекрасные русские писатели. Здесь каждое слово сидящим — ножом по яйцам. Имени Распутина вообще нельзя произносить — главный враг советского еврейства. Глейзер мне сказал:

— Только из-за одного того, что на последней странице твоей книги имя Распутина, из-за одного этого я твою книгу не возьму.

«Да я тебе ее и не дам», — подумал я, но не сказал. Однако это освободило меня от понуждения дарить ее тотчас же.

Дима возил вчера меня в Сан-Франциско. Осматривали город со смотровой площадки. И видел, конечно, мост Золотые Ворота — он в самом деле золотой, проезд по нему — 3 доллара, по другим — 1.

Секвойи, которые растут в трех местах на земле. Одно из них — Калифорния.

В Санта-Барбаре «секьюрити» проверили, отобрали лишние бумажки — мы все время в поле зрения ЦРУ.

«Ваш импресарио грабит вас со страшной силой. Похоже, он вас за людей не считает, знает заранее, что вы на все согласитесь». Если бы не такая ситуация с рублем в стране, поехал бы я удовлетворять ностальгические капризы этой публики!.. Конечно, посмотреть — великое дело, но я все это видел в кино. Мое воображение сильнее, чем это предстает на самом деле. Только детям хочется все это показать как можно раньше. Ну... разбегайся и взлетай в страну Голливудию! Ирэна сказала Диме, что Никитины получат по полторы тысячи. Ну, и «пусть повезет другому».

23 ноября 1992 г. Понедельник. Лос-Анджелес. Яхта «Красный Октябрь»

«Не теряйте завоевания Октября!» — заклинала меня одна эмигрантка на Брайтон-Бич. Завоевания нынешнего эмигранта Гриши Макарона в «Октябре семнадцатого года» — яхта в Америке под названием «Красный Октябрь». Коллеги мои спят, Володя простужен, температурит, кашляет. Но я встал в такую рань, когда капитан еще спит, не потому, что Володя кашляет, а потому, что я жаворонок и люблю эти ранние часы, когда спят домашние, особенно в Лос-Анджелесе, особенно в заливе океана, особенно, когда не нашел, как включается плита, и жду свой кофе на капитанском мостике, в кресле у штурвала. Солнышко палит, светит нещадно — повернемся мы к нему спиной.

Вчера в одном мотеле не принял китаец нас, в другом принял кореец. Тараканы, вонь, вырванные розетки. К тому же оказалось, что забыл я у Димы туалетный набор. Кстати, Дима спросил в машине: «Ничего не забыли?», а я подумал: «Хорошо бы забыть, чтобы вернуться». Так вот, одно уже осуществилось, забыли. Хоть и с тараканами, а лег в койку и поспал. Делал зарядку на кровати. Приехал Игорь и повез в дорогой квартал перекусить и выступить перед десятком человек из народа. Дом вегетарианский, и это хорошо. За стойкой бара на стенах огромные фотографии — Розенбаум с хозяйкой Олей, Роман Карцев с хозяином Гришей. Хорошего качества фотографии. А работалось мне славно, легко и хорошо с гитарой... и Роман помогал. Мало меня снимали, на стенку антисемитов не вешают — ставят. На троих 200 долларов, мне — 67. В центре накладка с магнитофоном. Не пел я эмигрантам про «Королеву» и «Остапа», но был рад и тому, что голос звучал и чистая работа была. Перед началом опять Краснопольский: «Калягин ругался — он себя реабилитирует, на хрен нам это надо!»

Поезд-электричка, вокзал — чистота, безлюдье, простор, удобства. На шхуне был назначен я боцманом и вел корабль уверенно. «Не ссать, не срать, руками не трогать!» И все мечты, чтобы, допустим, иметь такое, связаны с пребыванием на яхте любимой чукчи... а дети потом. Гриша, конечно, устроил праздник. Оля, будьте козырной картой в мечте Гриши о создании культурного центра России в Америке. Храни вас Бог!

Над папкой моей, красной, картонной, все смеются. Типичная совковая папка! «Знак отличия, знак богатства, аккредитованного богатства души», — добавил бы я, но не стану. Папку эту у меня покупали, но не продал я. Тюлени лежали в большом количестве на буе и друг на дружке. Холодная, чистая вода. Ни соринки, ни мешка полиэтиленового, ни пятна нефтяного во всем канале, заливе, океане. А в городе пальмы, а в океане тюлени. Почему мы, россияне, так не живем?!

24 ноября 1992 г. Вторник. Дель Маро, утро, у Гали

Просыпается во мне классовая ненависть, нет — чепуха! — изумление: откуда, за что, почему такая роскошь, такой вкус, изящество и богатство — кому! Ведь не написали же хозяева «Дребезги», не лауреаты «Оскара» или Нобеля? Почему я так не живу?! Дом огромный, дом спит. У каждого из артистов огромная комната с отдельными удобствами. Библиотека у каждого, и телевизор, и письменный стол. «Живаго» у меня нет. У меня все есть: и «Белая гвардия», и «Мастер», а «Живаго» нет — это не Булгаков. Стихи Пастернака на глаза мне попадаются, во втором доме. Да, быт Рашкина — разброс, грязь, подгоревшая пища, рванье мебели и немытая вековая посуда. Миша спит на полу, не переодеваясь, по-моему. И вот — Гриша с яхтой и Галя, торгует домами, строит и продает. Здесь можно работать, здесь можно написать «Бритву» или «21-й км». В окно светит солнце, зелень газонов, тишина улицы и ни одной души. Зоя Никитенко, преподаватель иностранцам русского языка, в домработницах, на полгода. Здесь у нее дочь, но почему-то не показывается. Стирка рубашек поручена Зое. Сашка опять тихим сапом один договорился, но я уже расчислил, кто здесь занимается этим. У Макарона собака — пудель Артамон Макарон.

Макарон спрашивает:

— Ты каждый день записываешь, что-нибудь из этого получается об Америке? И куда ты эти заметки...

— Отдаю секретарше.

— Жене?

— Нет, секретарше. У нее компьютер, картотека. Она закладывает мою информацию, мои строчки и по фамилиям, по городам, по именам это расходится, раскладывается. Мне, допустим, надо написать о Калягине — она мне выдает полную информацию, то есть мой текст, страницы и номер тетрадки, где о нем написано. Компьютерный принтер печатает по ее расшифровке. Она знает, секретарша, код моих обозначений, она разбирает мой шрифт, даже когда не могу понять этого сам. Пьяный, например, начирикаешь чего-нибудь, чтоб не забыть, но назавтра сам понять ничего не можешь. Более того... слово, условный какой-то значок свой ты разобрал, а что это обозначает, какую мысль, какую деталь, ход, что ты заложил в эти иероглифы — ты вспомнить не можешь, а она часто догадывается, куда я плыл в тот миг, когда записывал.

— Ты опасный человек.

— Я — нет, секретарь — да.

Все утро считаю деньги. Мое любимое занятие и дома, и здесь. Среди такого количества евреев я еще не вращался. Вчера они позорно делили «к кому Калягина». Меня, мистера Золотухина, кажется, брать никто не хотел. Рита сразу на вокзале сказала: «Я бы хотела прослушать кассету. Я должна знать, что я продаю». Цензура? Или чтоб не было агитации антисемитской. Дал ей программку и кассету. Я читаю белые стихи Пастернака и начинаю догадываться и понимать, что он гениален. И надо больше читать стихи его, а роман знать и играть так, как это делал Любимов, не читая.

Зачем же так печально опозданье Безумных знаний этих? -

@B-ABZ

поразился я своим строчкам. У Пастернака перечитал и разочаровался — у него «опаданье», а не мое слепое «опозданье», гораздо более мне нравящееся.

Жванецкий стал нищим, как говорит Глейзер, но в Сан-Диего Вене, жене и себе (для работы) купил он за 98 000 долларов квартиру с помощью Гали... Внес 30 000 долларов. Великолепной красоты храм, главный дом мормонов в Сан-Диего. Заснеженная готика, обледенелая готика — хорошее, точное определение. У доктора Марголина увидал я православные иконы в доме, и в большом количестве.

Неисповедимы пути твои, Господи! От респектабельных евреев, миллионеров, попали мы к бакинским армянам, беженцам, а я к украинской семье на постой. Андрей Бубон, дочь Кристина, жену не видел пока. Саша попал как раз туда, где по спящему ползают детишки. Но его там любят, он там желанный гость.

А у меня тихо.

Наконец-то пошли записки в лоб.

«Мы знаем, что Вы поддерживали антисемитские выступления таких организаций, как „Память“. Как Вы совмещаете эту антисемитскую деятельность в России с выступлениями перед эмигрантами из России здесь?»

«Почему Вы согласились играть роль вместо Высоцкого в Театре на Таганке, в то время как все другие актеры отказались, тем самым его поддерживая?»

«Господин Золотухин, Вы остались бы в США, если бы Вам выпала такая возможность?»

26 ноября 1992 г. Четверг. «Боинг»

Наш большой «Боинг» — 9 мест в ряду — вернулся со старта. Что-то случилось, но все на местах. Надо срочно учить язык — если мне жить до 2014 г., я еще успею побывать кое-где, это великая страна, сюда я пришлю учиться сыновей и дочерей.

— Ну, много привел клакеров? — спросил Любимов у Калягина после первого «Галилея».

«Это было одной из многих причин, по которым я понял, что по-человечески я с ним не смогу работать. Это было в июне. Осенью был второй „Галилей“.

Мы садимся, нас болтает, вижу лысый кругляк Калягина. У нас хорошая компания, мы хорошо работаем — мы в разном весе и в разном жанре. Например, мое отделение вчера куда интереснее и сильнее было. И вышел я из-под тени Калягина. Все зависит от собственного сознания и собственной энергии, творческой и жизненной.

27 ноября 1992 г. Пятница

Я хорошо живу у Иосифа Богуславского и его жены Муси. Завтра в Филадельфию, налегке.

Интервью Иосифу Б. И в том и в другом был затронут вопрос о моем «антисемитизме». Вот события основные, события сегодняшнего дня — подробности в программе. Два мешка барахла Глейзер насовал. Свитера хорошие, да и рубахи пригодятся, кое-какие изношу, кое-что подарю, а кое-что выброшу.

28 ноября 1992 г. Суббота. Утро, г. Линн

«Затрахают вопросами!» — предупреждал Имма Глейзер. Так оно и вышло. Но почему я, однако, с такой охотой отвечаю, вспоминаю, горячусь и получаю кайф от своих ответов? Я хочу оставить свой след на этом континенте, я хочу вернуться сюда. Хотя как мне не нравится опять эта возня вокруг Высоцкого, «Памяти», еврейства! В России возня вокруг В. С. приутихла.

В обрезанном интервью Любимова израильской газете есть строчки: «А чем иначе объяснить, например, желание Михалкова разобрать творчество Андрея Тарковского, когда тот уже был смертельно болен? Знаешь же ситуацию — хотя бы из милосердия помолчи. Нет, невтерпеж. Мне его искусство неинтересно, оно холодное, оно никому не нужно».

Зоя Г. резко осудила в Любимове бесчеловечность. «И милость к падшим...» — этого у него нет. Заграница излечила его от сентиментальности. Любимов и Америка не поняли друг друга. Где его поняли? «Первые чувства ваши, когда вы узнали, что Любимов остался?» — «Предательство».

29 ноября 1992 г. Суббота

Из Ф. в Б. перелетели за 813 долларов — платил Симонов. Представлял меня Иосиф, а потом Иммануил обелял: «Мы звонили в „Память“, в „Наш современник“, в газету „День“ и везде получили самый отрицательный ответ». Слухи... Песня Высоцкого (читает эпиграмму на меня, за что я целую его на выходе).

12-й концерт. В зале Бурлацкий, а Имма гнет свое: «Заявление для прессы. Мы не поленились и позвонили в редакцию относительно Золотухина. С радостью сообщаем, что Золотухин получил самую отрицательную оценку. Да, он из памяти, но не из той „Памяти“, а из нашей памяти. Ему рукоплескал русский Израиль, ему рукоплещет русская Америка...»

30 ноября 1992 г. Понедельник. У Марка Купера

Это, пожалуй, самая приятная встреча за рубежом. Это энциклопедия молодой, причем закулисной внутренней, «Таганки». Я часто видел его около Зины Славиной. Вошел он в историю с похорон В. В. С мальчиком на плечах пробивался он к гробу Володиному, был снят крупным планом и показан.

«Валерий, спасибо! Вы честно отработали этот вечер. Я сама из г. Канска, сибирячка. Признаю в Вас своего и полностью меняю мнение о Вас в лучшую сторону. Спасибо за Высоцкого! Приезжайте еще! Пригласите Л. Филатова с его сказками. Удачи Вам! Людмила».

Научиться у Калягина завязывать галстук. Для этого взять галстук как реквизит в сумку с рукописями. А теперь — «Живаго».

2 декабря 1992 г. Среда. «Боинг» — «Дельта»

Конечно, все это я буду вспоминать, как счастливый сон, такого не бывает. А «21-й» помогут мне осилить Лара и Юра («Живаго»).

Алеша Киев. Он издает газету, а лет ему всего лишь 18. Мама его, Саша Ходорковская, материалы ему подбирает. Утром он потерял контактную линзу из правого глаза. Я пошарил руками по кафельному полу и нашел, а он уж сказал было: «Черт с ней!» Ему хочется делать все самому, он — только с американцами. Он гордится: «Я пишу только по-английски, по-русски не получается». И пишет. Что он там пишет... но по-английски. На его визитке: «Храм Покрова Василия Блаженного — Русский дом». Он говорит, что газета его не религиозная и в числе прочих бесплатных объявлений он может поместить реквизиты моей церкви. На плакатике я написал: «Вера в мои идеалы заставляет меня уважать веру других. Джон Рид». Я дал ему авторское право перепечатывать из «Литературного обозрения» мои дневники. Понимает ли он, чтоя ему даю? Газета у него бесплатная. Пусть мальчику это поможет встать на ноги, укрепиться — вдруг когда-нибудь что-нибудь от него перепадет на храм. Если Денис окажется когда-нибудь в Америке, у него будет много друзей. А письма Иммануил зажал и не вспомнил. Саша насовала уйму сувениров — ручки, жвачки, сумки. Все это барахло я везу, накапливаю и все надеюсь, что дальше не прибавится — ан нет!

Два дела полезных сделал я вчера — пришил пуговицы к чехлу и научился завязывать галстук.

Мне надо купить подтяжки-помочи, брюки хорошие, рубашки — и я буду американец.

— Секретарша... у него есть секретарша? У вас есть секретарша?

— Мама, у В. С. есть секретарша. Вы скажите секретарше, и она пришлет мне вашу книгу!

Я выдумал себе секретаршу. Ах, вот почему я думаю о непорочном зачатии, о том, что у меня в чьем-то животе зародилась, вызревает дочь — от наваждений Живаго о Машеньке. Господи!

Мы, конечно, сфотографировались на фоне Капитолия, к Белому дому мы как-то не прорвались, он, в общем-то, маленький.

В Москве демонстрации, флаги, бушует компартия.

4 декабря, 1992 г. Пятница

Мы рады, что не подтвердились слухи, Что с чистым сердцем выйдет в этот зал Актер, певец, писатель Золотухин, Кого не зря Высоцкий другом звал.

10 декабря 1992 г. Четверг. «Дельта» — «Боинг»

Мне снился Филатов в Цинциннати. Мы бок о бок спали с ним на креслах, дружно и спокойно. Нинка наблюдала за нами, а мы как будто и не ругались с ним. Цинциннати, спанье в аэропорту и Филатов во сне — надолго запомнятся эти лирические картинки! Снился мне как-то Любимов. «Валерий, что ты мне Лермонтова показываешь!»

Брехт. Сенсационное открытие биографа и исследователя творчества Брехта — любвеобильный был господин, соавторство делил со своими любимыми. Он использовал и письма, они поставляли ему в постели диалоги и ситуации — литература в обмен на секс. Секретный архив «Берлинер ансамбля».

11 декабря 1992 г. Пятница. «Боинг» — «Дельта»

20 концертов.

Володя Высоцкий не требовал особых благ себе в жизни, особой зарплаты, одежды особой, еды, питья или признанья открытого, не в меру комплиментарного. Здесь можно многое перечислять из того, чего он не требовал особого, но... если в компании была женщина или женщины, за ним было негласное, но безоговорочное право на любую из них. Первый выбор был за ним, остальные разбирали дам после него. Вот это — как бы само собой разумеющееся раз и навсегда и не подлежащее сомнению, что такая-то может предпочесть кого другого, — это меня умиляло, но других, я думаю, задевало не на шутку.

Я Высоцкому не завидовал вообще ничуть, нисколько, и об этом Влади в своем «Прерванном полете» как бы даже специально сказала, отметила... Но наше дело театральное, наша иерархическая закулисная жизнь предполагает и не оставляет сомнения у публики, что Высоцкому обязательно должны были завидовать, и в первую очередь актеры первого эшелона.

В Москве произошло разделение театра, о котором как о факте свершившемся говорит Елена Гуревич из Миннеаполиса. Информацию эту взяла она в «Панораме», но газету не нашла.

«Еxit (выход)...» — наклонившись надо мной, стюардесса долго шептала на весь салон. Оказалось, что, к ее великому сожалению, по причине незнания английского я должен поменяться местами с американцем, потому что в случае аварии я не смогу прочитать, как спасаться, и помочь мне никто не сможет. В Америке никто другого не спасает.

13 декабря 1992 г. Воскресенье. «Дельта», летим в Кливленд

Люди привезли с собой в эмиграцию программки спектаклей «Таганки». Очень часто я слышу: «Самое дорогое, что было в нашей жизни, — Театр на Таганке». И совершенно искренние сожаления: «Какую страну мы оставили! Какую державу! Что вы сделали со страной?! Возвращайтесь и помогите коммунистам вернуть старый режим. Давайте снова займем Прибалтику, Польшу, Чехословакию, пол-Германии...»

Миша принес нашу с Высоцким уличную фотографию — «10 дней». Я подписал ее и оставил свой телефон. И Куперу надо прислать квитанции о переводе. Короче, 25 долларов переделать в рубли и отправить в Быстрый Исток, а ксерокс квитанций — в Америку.

Купил сапоги Тамаре (62 доллара) и Катерине ботинки (41 доллар), не те, что она просила, но тоже хорошие. 400 долларов у меня в лапте.

22-й концерт, и тоже неплохо, голос звучал. И слава Богу! Все!!! Ты, Валерик, отработал честно и говорил честно. И завтра ты должен покинуть эту обетованную землю и встретиться с несчастной Родиной своей. На сцене наворачиваются слезы, когда я вспоминаю о России, о народе моем многострадальном.

Калягин предлагает дней через 5 после прилета, оклемавшись и разобравшись, собраться у него. «Возьми Тамару, посидим, посмотрим пленку, с остановками, с чаем...» Я назвал его Алле в десятке лучших актеров России. Мнение Калягина о том или ином актере, спектакле, событии или политической ситуации есть отношение и мнения артиста высокого ранга, и оно становится приговором. Стало быть, фамилия берет на себя функцию судьи — суда.

Как вся эмиграция пытается к месту и не к месту оправдать свою ситуацию, свой отъезд из России! «Какая мать пожирает своих детей, лучших детей!» — эта тема не затухает, они начинают и кончают ею. Им необходимо оправдание, что они так хорошо устроились с хлебом.

Я выдаю себя за охламона и простачка, и люди именно так и воспринимают меня и, что самое обидное, ведут себя со мной так же, соответственно моей маске. И только редкие спохватываются: «Твою мать, да ведь он же не тот, за кого выдает себя!» И уж совсем исключение составляют люди, которые чувствуют и понимают сразу, с кем имеют дело. Разговор тогда совсем другой. Не мог я уехать из «Цинциннария» без этих железяк магнитных, а кошка, Люшка моя несчастная... Никогда не прощу себе, что не взял ее тогда с собою с дачи, и эта чукча не настояла. Господи! Спаси и сохрани нас, грешных.

«Вы покорили нас! Я в восхищении! Вы привезли Москву, театральную атмосферу. А то приехал милый человек Алексей Баталов. Минут 40 он читал какую-то лекцию, исчерпался, а потом говорит: „Ну, спросите меня о чем-нибудь, я расскажу вам“. Чувствовалось, что он не готов к встрече с такой аудиторией. И совершенная противоположность — Ваша программа...»

16 декабря 1992 г. Среда, мой день, «Павел I», утро

Благодарю тебя, Господи! Я дома, я долетел, снотворным перебил все климатические перепады, все поясные расстояния.

— Ну, теперь ты погиб, — сказал мне Любимов, — приходи, разберемся.

Итак, репетиции «Живаго» еще не начались.

— Всех загоняют в ГУЛАГ, — еще мне сообщил Любимов.

17 декабря 1992 г. Четверг, утро, молитвы, зарядка

«Павел I» вчера был хороший, несмотря на бестолково-нервное проведение времени у шефа. Оказывается, есть решение Моссовета (Гончара) о разделе театра. Сегодня Любимов собирает труппу, а завтра хочет провести общее собрание с голосованием поднятой рукой. Кроме скандала, по-моему, ни хрена не выйдет. Был Ноткин Борис, телеведущий. Спрашивал меня об «антисемитском» инциденте на Шукшинских чтениях.

— Вы по-другому выглядите рядом с Ю. П. Когда вы разговариваете с Любимовым, вы другой человек.

— А какой? — встревает Любимов.

— Когда он один, он такой маститый, этакий Станиславский, сам по себе...

Ладно. Писали записку Ельцину, которую Ноткин должен лично отнести в Кремль.

21 декабря 1992 г. Понедельник, утро, «Живой»

У меня была странная уверенность (очевидно, самоуверенность), что люди в театре — билетеры, реквизиторы, не говоря об актерах — в своем поведении и отношении к событиям в театре ориентировались по мне, а я в свою очередь по Демидовой равнялся. И вдруг они поверили Токареву — Губенко — Филатову. Для меня это было странно и обидно.

Ельцину вчера ночью послана телеграмма.

Кажется, я прошел акклиматизацию после Америки. Спал спокойно до шести. Быть может, от сознания выполненного «гвоздя» дал телеграмму. Славина сняла свою подпись: «У меня свое мнение».

Перед «Годуновым» Ю. П. сидел с евреями в кабинете, горела ханукальная свеча, они пили вино. Потом он уехал в посольство Израиля и не вернулся.

Собрание я провел элегантно. «Молоко за вредность вам надо выдать», — сказал мне Бугаев. Никита Любимов погладил меня: «Вырывался из купола и входил в него, молился правильно, поэтому и получилось». Вечером того дня я отвозил Л. домой. Неужели мы не стряхнем эту позорную осаду Губенко? Неужели он добьется раздела театра? Любимов изводит своих людей капризами, придирками и требованиями — все у него виноваты, и никто угодить ничем не может, а нервничает он по понятным «живаговским» причинам. «Подростком» он весьма неудовлетворен, меня он, кажется, полностью забирает в «Живаго», и правильно делает. Сегодня первая репетиция, сбор.

Шеф белый, зеленый, жалко его. Интеллигенция молчит, после интервью никаких откликов, никакой поддержки. Отсутствует Глаголин — гипертония, но шеф видит в том уловку. Выделенцы торжествуют.

23 декабря 1992 г. Среда, мой день. «Павел I»

Начались музыкальные репетиции «Живаго». Пока я плаваю в океане неведения и непонимания, разбираемся с хорами. А что, собственно, надо будет петь мне и где применение моему оставшемуся голосу — отыскать и предположить не могу. Дни идут в борьбе за «нераздел» театра. Надежды были, что Любимов в интервью с Ноткиным скажет что-то убедительное, призывное, а то уши вянут, что называется, — все про прошлые закрытия спектаклей, про нынешних политиков... Тошно слушать.

«Кто будет играть Живаго? Золотухин. Золотухин — прекрасный актер, выдающийся актер, но...»

24 декабря 1992 г. Четверг, «Высоцкий»

«Выдающимся» Ноткин меня назвал вторым. Первый — Зельдин. Актеры очень чутки к словам, которыми их обзывают. Замечательный, прекрасный актер — это одно, а выдающийся — это степень иная и ступенька высшая.

25 декабря 1992 г. Пятница

10 утра — почему они все веселы и уверены в себе? Сегодня уверен в себе Шопен. Завтра будет уверен Бортник, а вчера был уверен Феликс. Когда же буду уверен в себе я?

Славина звонит глубокой ночью, в час волка и собаки, работникам театра, всем без разбора, пожилым и молодым, и требует не подписываться «под президентом Золотухина». Никто ничего не понимает: «Какой президент, что такое?» — «Не подписывайте, они продадут нас за доллары».

Любимов все ищет предлога, причины, исходящей от выделенцев, чтобы закрыть театр. «Все видно на сцене, они выключены, они нагло ведут себя, нет, в такой обстановке нельзя работать, надо закрывать театр». Под каким предлогом? Под каким соусом? Этого ведь могут и не понять. «К 1 января 1993 г., — гласит решение президиума Моссовета, — раздел произвести». На наши телеграммы и факсы реакции пока никакой.

26 декабря 1992 г. Суббота, уютная гр. № 204

Ю. П.:

— Ты задай мне один вопрос: зачем мне на старости лет все это нужно? Я разговариваю с тобой как равный с равным, задай мне вопрос, спроси меня: зачем мне это нужно? Играет бездарная дрянь, а я должен мучиться, смотреть.

27 декабря 1992 г. Воскресенье

Никита Любимов сказал: «Буду молиться за тебя, но и ты помогай».

Счет за телеграмму Ельцину — 161 руб. 50 коп.

28 декабря 1992 г. Понедельник. «Живой»

— Ох, какой Борис у меня был вчера, ох, какой! Я хочу в ноги к тебе упасть! Русский, какой же ты русский, один... гений.. глаза... Мне хотелось к ногам Высоцкого упасть, когда видела его глаза под наркотой, и сейчас мне хочется упасть к твоим здесь, но скажут — пьяная.

Л. Селютина действительно была подшофе крепко, но сосредоточенная и целеустремленная.

Тысячу раз повторила «какой же ты русский!». И удивление, и угроза, и восхищение, и опасность — если столько русского, как же играть еврея Живаго...

И решил я на волне «гениальности» своей, своей силы и уверенности собрать сегодня как председатель совета труда коллектива зав. грим цеха, уборщиц, коменданта, директора и всем дать взбучку за то, что в гримерных нет ни мыла, ни полотенца, лицо вытирать гримеры положили мне две салфетки, а если я три часа по полу катаюсь, за лицо свое хватаюсь, мало свое — партнерши, да что лицо, я Демидовой под юбку далеко залезаю, а если она подцепит что-нибудь от меня, если я заражу ее чем-нибудь? Ведь вот куда может завести отсутствие мыла, средств моющих, отсутствие гигиенические условий.

31 декабря 1992 г. Предновогодний четверг

Я хочу отправить Сережу в Америку на год-два хорошо изучить английский и заработать деньги нам на жизнь оставшуюся. Вот такая задача. Для этого наладить почтовые связи с Лилей, с Ларисой Крицкой, с Галей Брискиной. Открыть Сереже валютный счет. Научить Сережу водить автомобиль, чтоб сдал на международные права.

Ю. П. на старой сцене:

— Нация погибнет, если нет традиций. У нас есть традиции — 30 лет я прихожу первый, дверь моя закрыта, секретарей нет. У доски расписания долго стоит вперившаяся Славина. Через полчаса я вижу ее там же — что-то она с доски списывает. Что может она там списывать — в театре для нее выходные дни. Она все еще играет в хозяйку театра, а сама ждет не дождется, когда наступит раздел театра и она похозяйничает в худ. совете у Губенко, который первый же ее и отстранит. Сон видел. Вызывной лист: «Записывайтесь в Государственный театр на Таганке под руководством Губенко!»

С шефом надо идти до конца. Год Сергия Радонежского, и я заложил фундамент храма Покрова Пресвятой Богородицы. Это было главное дело минувшего года. И я благодарю тебя, Господи!

О. Александр:

— Денис мучается, как ему быть. «Вы даете гарантию, что, если я женюсь, вы меня рукоположите?» Как я могу это гарантировать? Если он женится, место дьякона ему обеспечено.

Они его скрутили... Мать: «Филатов тратит на тебя деньги, а ты, неблагодарный...» А он любит вас, поверьте, очень любит. Я ему говорю: «Ты должен решить сам, чтобы не сказал потом... Деньги — это хорошо, но ты носишь фамилию Золотухин, и ты фамилией своей достигаешь уважения людей». Как я могу дать гарантии — сегодня патриарх один, завтра другой, все может перемениться!

А Денису нужен Джотто!