"Бродяга и фея (сборник)" - читать интересную книгу автора (Булыга Сергей Алексеевич)

Весьма похвально

В достославные древние времена в одном известном университете обитал один весьма способный сколяр…

Простите, я запамятовал, сколяров тогда еще не было. Как, впрочем, и профессоров. Дело в том, что в те достославные, но, к сожалению, наивные времена науки находились еще в таком младенческом состоянии, что никто не брал на себя смелость учить кого-либо чему-либо. В наш просвещенный век трудно даже представить себе, что всего каких-то двести лет тому назад физика, астрология, хиромантия и медицина еще не были признаны досконально изученными, завершенными и пересмотру не подлежащими. Справедливость данного догмата для нас ясна и очевидна, а ведь когда-то он вызывал горячие, а порою и кровопролитные споры. Однако, хвала Создателю, теперь всё это в прошлом. Скажи мне, любезный читатель, что еще можно, например, добавить к алхимии, тригонометрии или географии? Философский камень получен, тангенс прямого угла вычислен с точностью до последнего знака, окружность земного диска измерена, поделана между государями и даже, строго по границам, окрашена в соответствующие цвета владеющих ею держав. А посему, в связи с вышеизложенным, совсем неудивительно, что на наши университетские кафедры восходят профессоры – то есть те, которые всё знают, а потому и обучают, а в аудиториях восседают сколяры – то есть те, которые ничего не знают, а потому и изучают, однако каждый из них по прошествии шести лет обучения может сказать… Алхимик скажет: я постиг алхимию всю без остатка. Медик скажет: я постиг медицину, я ведаю все те болезни, кои признаны излечимыми, а также и те недуги, от коих нет спасения. Теолог скажет…

Но я отвлекаюсь. Итак, в одном известном университете обитал один весьма способный… И всё-таки сколяр! Тогда ведь все учились, то есть все были сколярами и набирались знаний один от другого. А раз не было профессоров, то не было и кафедр. Сколяры собирались в аудитории, разводили на полу костер, жарили на углях имбирные хлебцы и водили диспуты. Первый заявлял тему, второй подхватывал, третий отвергал, четвертый уточнял, пятый высказывал сомнения…

Горел костер, хрустели хлебцы на зубах, срывали голоса ораторы, а слушатели время от времени кратко изрекали:

– Верно! – или: – Вздор! – или: – Похвально! – а изредка: – Весьма похвально!

Вот так в откровенных, порой нелицеприятных диспутах рождались истины, приоткрывались завесы неведомого, углублялись и мужали науки.

Однако, как известно, одними диспутами сыт не будешь. В свободное от учебы время сколяры кормились подаяниями, подённой работой, или же – чаще всего – проводили время в мансардах. Мансарды были на чердаках, где им быть и положено, мансарды были и этажом, и двумя, тремя, пятью этажами ниже, и даже в подвалах. Дело в том, что дома эти возводились специально для сколяров, вот отчего строители и позаботились о таком большом количестве мансард.

Теперь о главном. Наш весьма способный – я бы даже сказал: одаренный, – итак, наш весьма одаренный сколяр жил в мансарде третьего этажа. Каморка у него была маленькая, два шага на три, в пол-окна, и, что особенно ценилось, почти без двери. То есть, дверь была, но такая, что два гостя враз пройти в нее никак не могли. Одним словом, его мансарда признавалась весьма удобной для чтения книг и размышлений. Книги читались за высоким круглым табуретом, который кроме этого еще служил обеденным столом, грифельной доской и моделью земного диска. Размышлял сколяр на узком топчане, который в силу своей необструганности весьма действенно помогал бороться со сном. Над дверью – и над окном – был начертан черный козлорогий баран, символ смиренномудрия. На диспутах, кои наш сколяр посещал весьма усердно, речи его чаще прочих прерывались возгласами:

– Похвально! Весьма похвально!

Ибо никто как наше герой не был так сведущ в графориторике. Ведь это именно он первым уяснил возникновение звуков и переход их в рукописные знаки, именуемые буквами, и он же первым обнаружил законы сцепления вышеназванных букв в смысловые цепочки, известные как слова, он первым выявил, где и когда появляется смысл, который словами не назван, а в их сочетании есть, он обнаружил…

Что влюблен. В кого? Да в дочь смотрителя книгохранилища при университете. Чем она его пленила, я право не знаю. Девушка, достойная любви, должна, на мой взгляд, иметь…

Но я снова отвлекаюсь. Итак, вот свершившийся факт: наш сколяр полюбил – бесповоротно. И с той поры с ним стало так: он восседал на табурете и думал о ней, он возлежал на топчане и думал о ней, он говорил на диспутах и думал о ней; даже созерцание черного козлорогого барана – символа смиренномудрия – не отвлекало его от мыслей о ней. А коли так, то где причина, там уже и следствие. Вот следствие: дела сколяра пошли все хуже и хуже: на диспутах он говорил невпопад, имбирные хлебцы не насыщали его, книги не привлекали…

Но, тем не менее, в книгохранилище он хаживал по два, а то и по три раза на день. Там он задумчиво бродил вдоль книжных полок, читал заглавия на корешках; он хмурился, вздыхал… и время от времени бросал восхищенные взгляды на ту, которая лишила его покоя и смиренномудрия. А та, – напомню: дочь смотрителя книгохранилища, – та, не ведая тайных мыслей посетителя, сидела себе в углу и вышивала гладью. Она, кстати, была великая мастерица вышивать гладью, негладью и прочими другими способами. Итак, девица вышивала, сколяр томно вздыхал… А смотритель, любовно поглаживая тисненные книжные корешки, на все лады расхваливал свои сокровища:

– Вот посмотрите, юноша, на этот фолиант! Вот, возьмите, раскройте его – и он в свою очередь раскроет вам все тайны хиромантии. И тогда одного лишь взгляда на ладонь случайного прохожего будет вам достаточно для того, чтобы узнать все его прошлое, настоящее и будущее. Мало того, вы сможете предостеречь его от необдуманных поступков и посоветовать, как быть, чтоб линия жизни стала длиннее и глубже, а холм благополучия возвысился так, что станет просто невозможно сжимать ладонь в кулак… А это! О! Вы только посмотрите! Подробнейшее толкование изумрудных таблиц; кто знает таблицы, тому подвластно всё, то есть и мы, и антиподы. А вот, пожалуйте, я предложу вам изречения мактайских мудрецов…

Но тщетно! Сколяр не слушал ничего. Он только хмурился, вздыхал и украдкой поглядывал на ту, которая была непревзойденной мастерицей по части глади и неглади. Затем, чтоб не навлечь ненужных подозрений, сколяр брал наугад несколько книг и уходил, забыв распрощаться и поблагодарить.

А время шло. Дочь смотрителя взрослела, хорошела прямо на глазах… и оставалась в неведении о чувствах одаренного, но скромного сколяра.

Однако, как учат мактайские мудрецы, всему, даже бесконечности, положен предел. И так и в нашем случае. Однажды, присутствуя на диспуте, разгоревшемся по поводу вещих сновидений, сколяр услыхал о привороте лау-ли. Приворот этот заключался в следующем: ровно в полночь в полнолуние нужно было встать, сложить руки на груди, закрыть глаза, сосчитать до трехсот тридцати семи, затем медленно произнести имя того, кого избрал – и избранный явится к тебе. Вы будете вместе, но только во сне. Услышав подобное, сколяр возликовал душой и только хотел было воскликнуть…

Но тут его перебили:

– Вздор! Бредни! Чепуха! – возмущались собравшиеся.

А один из них, наиболее вдумчивый, даже потребовал призвать приват-экзекутора, дабы примерно наказать лжеца.

Однако лжец… О, простите! Однако оратор, поведавший о привороте, не сдавался. Он сказал:

– Конечно, то, что сейчас вы услышали, подобно вздору. Но это только оттого, что я сказал не всё. Козлорогий баран… – и тут оратор замолчал, и огляделся, и прислушался.

– Что? Что баран?! – не унимались собравшиеся. – Да говори же ты!

Тут я должен вновь отвлечься и объяснить вам, что в те давние времена не только науки, но и нравы также находились в младенческом состоянии. Так вот…

И оратор сказал:

– Перед тем, как считать, нужно обломить рога… – и замолчал, суеверно прикрыв рот рукою.

Но все и так прекрасно поняли: чтобы приворот возымел нужное действие, нужно сперва обломить рога козлорогому барану или, другими словами, совершить вопиющее святотатство. В наши просвещенные времена такого горе-оратора прямо с диспута отвели бы в темницу, но тогда… Тогда сколяры разошлись в полном молчании и о привороте лау-ли никто из них вслух не вспоминал, в душе отвергая его как средство весьма и весьма еретическое…

А наш герой, лишенный сна и аппетита, долго думал над тем, а хватит ли у него решимости надругаться над символом смиренномудрия. Ведь – шутка ли! – подобное кощунство непременно повлечет за собой проклятие. Какое? Каждому – свое, но самое действенное. Вот так! Вот каково было тогда! Сколяр долго и мучительно сомневался, он даже перестал ходить в книгохранилище, он вообще никуда не ходил… Однако в день перед полнолунием не выдержал и направился к тому оратору, который говорил о привороте. Оратор, подивившись смелости сколяра, тем не менее одобрил его решение, которое он назвал жертвой ради науки, и признался, что никто еще не испытывал на себе приворот лау-ли, так что последствия сей ворожбы могут быть самыми неожиданными.

Услыхав такое, сколяр помрачнел. Тогда оратор как-то странно усмехнулся и тихо сказал:

– Ты возьмешь ее за руку, и она услышит тебя. А когда ты возьмешь ее за обе руки, она проснется и будет рядом с тобой. Ты понял меня?

– Понял, – ответил сколяр и ушел.

А потом, до самой полуночи, он сидел на круглом табурете, смотрел на козлорогого барана, начертанного над дверью, и думал, сомневался. Но лишь только часы начали бить полночь, сколяр поспешно сошел с табурета, ступил к порогу, размахнулся…

И начисто стер – рукавом – со стены крутые козлорогие рога! Смиренномудрый, охранявший вход, остался без рогов. Теперь любая видимая и невидимая нечисть могла беспрепятственно проникнуть в мансарду…

Однако сколяр не думал об этом. Он сложил руки на груди, закрыл глаза, сосчитал до трехсот тридцати семи, затем мысленно произнес имя дочери смотрителя…

И та – в белоснежной рубашке, с распущенными волосами – неслышно вошла в его каморку. Сколяр, сгорая от скромности, осторожно взял ее за руку…

Тела их потеряли весомость, и они, взявшись за руки, выплыли в раскрытое окно и полетели по ночному небу, ярко освещенному полной луной. Белоснежная рубашка дочери смотрителя развевалась так легко, так свободно и так восхитительно, что сколяр не на шутку опасался, как бы у него не закружилась голова и он не упал и не разбился о бренную землю. Вот почему он все крепче и крепче держался за руку своей избранницы.

Шло время, а они легко парили в полуночном небе, рукава их широких одежд, подобно крыльям, трепетали на свежем ветру. Земля под ними… Нет, на землю они не смотрели; они смотрели друг на друга и улыбались. Сколяр, столь сведущий в графориторике, не раз порывался завести любезные речи, однако даже во сне он не решался разомкнуть уста – его преследовал страх, как бы оскорбленный козлорогий баран не отомстил ему, отняв разум и красноречие. А посему, думал сколяр, чем изрекать банальные глупости, лучше просто молчать и лететь, любоваться возлюбленной и ждать того момента, когда отступит страх и на смену ему придут радость и приличествующие полету речи.

Но, как известно, летняя ночь коротка, и вскоре сколяр, так и не избавившись от страха, увидел, как заалел восток. Тогда, дабы не разбиться – ведь утром сон проходит, – он резко взмахнул крылом… простите, резко взмахнул широким рукавом балахона, и они полетели обратно.

Очутившись у себя в мансарде, сколяр разжал ладонь…

И дочь смотрителя тотчас исчезла. Сколяр, немало этим раздосадованый, торопливо открыл глаза, огляделся по сторонам…

Да, так оно и есть – ее здесь больше нет, а есть только топчан, табурет да окно, дверь, стены, потолок, козлорогий баран без рогов… и это всё. Нет, еще первый солнечный луч. Теперь уже точно всё. Растерянный и втайне восхищенный, сколяр сел на топчан, задумался… и так и просидел до самого полудня.

А в полдень он торопливо вышел из мансарды и поспешил в книгохранилище. Смотритель, привыкший к его ежедневным визитам, уже ждал сколяра у порога.

– Любезный юноша! – приветствовал старик. – Вы только посмотрите, что я обнаружил! – и, с благоговением перелистывая запыленные страницы, стал торопливо объяснять: – Да это труд Великого Молчальника из Гель-Гнаи! И почерк его! А название! «О пользе воздухоплавания, о воздушных реках и течениях». Взгляните!

Сколяр взял книгу и воззрился в мудрые строки, искоса поглядывая на дочь смотрителя. Девушка, не поднимая головы, вышивала мелкой гладью. Она, вне всякого сомнения, была в весьма печальном настроении. А вдруг…

Ну, да! Сколяр нахмурился. Он-то, подумал он, теперь, конечно, счастлив. А она? Разве она просила его о давешней встрече? Нет и еще раз нет! Даже напротив: она, под властью чар, против собственной воли, была вовлечена…. Ох, ох! А что теперь? Что, если она – и, кстати, совершенно справедливо – теперь расценит его интерес к воздухоплаванию как бесцеремонный призыв к новым полетам? Нет, так не годится! Девичья честь дороже мудростей Великого Молчальника! Хотя…

И все же…

– Воздухоплавание, – как эхо повторил сколяр. – Благодарю, но я, простите, не верю, чтоб бескрылый человек мог вознестись на такие высоты.

И, взяв девять книг по прикладной теологии, он поспешно раскланялся и удалился к себе в мансарду.

Там, лежа на необструганном топчане, он долго размышлял о случившемся… и к вечеру окончательно убедился в том, что он сегодня был не прав. О, ну еще бы! Нельзя было юлить, нельзя было хитрить, а нужно было прямо, честно подойти к дочери смотрителя, упасть пред нею ниц, признаться в том, что он, преступив всякие приличия, наслал на нее чары, но теперь, желая быть прощенным, предлагает ей руку, сердце и мансарду, хотя прекрасно понимает, что женщина в доме – к несчастью, то бишь к прекращению каких бы то ни было смиренномудрых одиночеств… Вот это было бы достойно, по-сколярски! Но он не сделал этого! Он промолчал! Он трус! Глупец! Козлорогий баран лишил его разума! И правильно! Ибо такое жалкое ничтожество как он не имеет права предаваться магии! В порыве справедливого гнева сколяр выхватил из очага раскаленный уголь и, не чувствуя боли от ожога, дорисовал барану козлорогие рога, так неосмотрительно стертые им накануне.

Возвращенный к своему первозданному виду, баран, тем не менее, не шелохнулся, не боднул, не упрекнул, не пожурил; он лишь слегка подмигнул левым глазом и замер. Так! Значит, беда позади! А посему сколяр вернулся на топчан и предался глубокому сну прощенного грешника.

Проспав два дня и две ночи подряд, сколяр на третий день проснулся прежним – одаренным и смиренномудрым. Теперь он вновь стал усердно посещать диспуты и срывать там похвалы, вновь стал он с великим удовольствием вкушать имбирные хлебцы и запивать их настойкой лопуха. А в книгохранилище, подальше от соблазна, он не ходил, сославшись на слабость зрения. Одним словом, дела сколяра пошли все лучше и лучше, и к новолунию он вовсе оправился.

Но стоило лишь миновать новолунию и серп луны стал вновь расти…

Как сколяр, вконец обезумев, явился в книгохранилище и заявил, что хоть глаза его по-прежнему слабы и читать он не может, однако страсть к знаниям столь велика…

– Любезный юноша! – радостно перебил его седовласый смотритель, и лик его воссиял как диск ночного светила. – Да разве это беда?! Садитесь, слушайте!

И, усадив сколяра в самом углу, рядом со своею пленительной дочерью, смотритель раскрыл наугад первую попавшуюся книгу и стал читать.

Читал он громко и самозабвенно, но, поверьте, никто не слушал его. Дочь ни на миг не оторвалась от вышивания, ну а сколяр… Сколяр ни разу не посмел взглянуть на ту, которая лишила его покоя. Да и зачем?! Одно лишь осознание того, что она рядом, ввергло сколяра в такое безграничное блаженство, что, когда стемнело, смотритель вынужден был трижды напомнить о том, что книга прочитана, прежде чем сколяр очнулся от восхитительных грез, встал и раскланялся.

В тот вечер он действительно, как человек лишенный зрения, спотыкался на каждом шагу.

А назавтра он вновь поспешил в книгохранилище. И послезавтра, и после-послезавтра. И не было рядом с ним никого, кто мог бы напомнить ему краеугольный постулат мактайских мудрецов, провозглашающий, что книга есть источник разума, а женщина – родник безумия.

И посему в полнолуние, в самую полночь, он смело стер рога, сомкнул глаза, сложил руки, сосчитал, призвал – и вновь, как и месяц назад, сколяр и дочь смотрителя выплыли в окно и полетели, уносимые бурным воздушным течением, так прозорливо предсказанным Великим Молчальником из Гель-Гнаи.

В ту ночь, заметно осмелев, сколяр позволил себе некоторые вольности. Так, например, вознесясь до небесного свода, он срывал с него самые яркие звезды и подносил их возлюбленной, а та вплетала их в свои пышные распущенные волосы, и это было поистине восхитительно зрелище.

Однако, как я уже упоминал, летняя ночь коротка, и влюбленные вскоре были вынуждены вернуться в тесную мансарду. Сколяр разжал ладонь, и дочь смотрителя исчезла. Сколяр…

Быть может, он действительно устал…

Сколяр пал на топчан и трое суток кряду пролежал без всякого движения.

А на четвертый день – осунувшийся, с красными глазами – он пришел в книгохранилище.

– Любезный юноша! – восторженно сказал смотритель… и надолго замолчал.

Сколяр смотрел на дочь смотрителя – и дочь смотрителя смотрела на него.

– Скажите, – начала она… и смутилась.

Смутился и сколяр. Он смотрел на нее и молчал. Она тоже молчала. Тогда, еще немного подождав, старик, глубокомысленно откашлявшись, спросил:

– Любезный юноша, моя единственная дочь… – но тут он вновь откашлялся и продолжал: – Любезный юноша, Великий Молчальник утверждает, что звезды – это… как бы вам проще сказать… А сами вы как считаете: что такое звезды?

– Звезды? – переспросил сколяр и покраснел. – Откуда мне знать? Хотя… Я думаю, что звезды – это небесные тела, размеры которых огромны. Кроме того…

Однако не успел сколяр поведать и четверти того, что было им слышано на диспутах касательно строения вселенной, как вдруг смотритель резко перебил его:

– Придите завтра!

И сколяр пришел. Смотритель встретил его, одетый в дорожную накидку. Дочь его прижимала к груди узелок с вышиванием. Старик отвел сколяра в сторону и зашептал:

– Любезный юноша! Вы только посмотрите на свои глаза – они красны от злоупотребления чтением. Но знайте: начертанная мудрость – это мертвая мудрость. Стремитесь к живому слову!

– Я и стремлюсь, – ответил сколяр.

– А, что эти диспуты! – махнул рукой смотритель. – Вот я бросил всё и еду слушать речи Великого Молчальника. И дочь моя со мною… Признаюсь, вы мне приглянулись, и поэтому моя единственная дочь увязала не две, а три дорожные котомки. Надеюсь, что вы поняли меня.

Нет, подумал сколяр, так нельзя. Доверчивый старик и знать не знает, с кем он решил соединить судьбу своей прекрасной дочери. Что, если проклятый баран обрушит своё страшное отмщение не только на мою, но и на их ни в чем не повинные головы? Что тогда?!. А еще он с тоскою подумал, что как бы это ни было обидно, однако, в создавшемся положении, нет для него на свете места, теснее и милее его полутемной мансарды. Вот если б он был посмелее и в прошедшее полнолуние предложил возлюбленной руку, сердце и всё-всё-всё… А так… И посему сколяр ответствовал:

– Премного благодарен вам, любезный старец, но…

И замолчал, не зная, чем бы это поубедительней – и, главное, поприличнее – подкрепить свой отказ.

Однако зря он беспокоился. Смотритель и не подумал с ним спорить, на чем-то настаивать. Он лишь покачал головой, пожал плечами и ушел. И дочь его ушла следом за ним. Не оглянувшись.

На третий день в книгохранилище назначили нового смотрителя. Бездетного.

А сколяр вернулся в мансарду, подрисовал барану козлорогие рога и вновь принялся ходить на диспуты, срывать похвалы, хрустеть имбирными хлебцами, пить отвар из лопуха… и непрестанно думать о том, что думать-то ему уже не о чем да и незачем.

Но в первое же полнолуние, ровно в полночь, он вновь лишился разума и призвал к себе образ возлюбленной. Возлюбленная неслышно вошла в каморку, остановилась возле окна и даже протянула руку…

Однако сколяр не решился принять ее, и дочь смотрителя, печально улыбаясь, исчезла.

Наутро, когда уже совсем рассвело, сколяр подошел к двери, посмотрел на обезроженного барана, подумал… и вовсе, без остатка, стер его со стены. Потом подошел к окну и сделал то же самое и со вторым бараном, изображенным над окном. Иными словами, сколяр лишил себя всякого высшего покровительства, сколяр желал, чтоб сонмища нечистых ворвались в его каморку…

Однако никто не явился к нему.

И он ни к кому не являлся. Он не ходил на диспуты, он не вкушал имбирные хлебцы, не пил отвар из лопуха. Никто не знает, откуда у него хватило сил, чтобы дожить до следующего полнолуния.

… А когда наступила заветная ночь и прозвонили полночь, сколяр в четвертый раз призвал свою возлюбленную, они крепко взялись за руки и выплыли в окно навстречу ослепительно яркой и полной луне.

В ту ночь, как всегда, небо было черное, а облака, залитые лунным светом – белые, с едва заметной голубизной. Сколяр и дочь смотрителя подлетели к первому же облаку, взошли на него…

Вы когда-нибудь были на облаке? Я тоже не был. Но, наверное, нет ничего чудеснее, чем стоять на облаке рядом с любимой. Сколяр стоял, улыбался и не знал, куда дальше идти и нужно ли вообще куда-нибудь идти. Тогда он подумал, что это и есть тот самый миг, которого он так долго ждал. Сколяр протянул руки, возлюбленная опустила свои ладони в его ладони…

И предсказание – вы помните его? – сбылось: сколяр и дочь смотрителя проснулись…

И увидели, что они стоят, взявшись за руки, посреди каморки – той самой каморки или, точнее, мансарды, что была в пол-окна и почти без двери, и которая признавалась весьма удобной для чтения книг и размышлений…

Но что тут размышлять?! Увидев, что она – одна! глубокой ночью! – находится в каморке у мужчины, дочь смотрителя тут же смутилась и опустила глаза. Сколяр же, напротив, нисколько не смутился, а встал пред нею на колени и спросил:

– Что с вами?

– Так это не сон? – спросила дочь смотрителя, как будто она раньше этого не знала.

– Нет, – скромно ответил сколяр. – Это не сон. А это просто я в вас безумно влюблен и предлагаю вам руку, сердце, мансарду и всё-всё-всё!

Сердце у сколяра стучало так громко, что он боялся разбудить соседей… А дочь смотрителя молчала!

– Вы слышите меня? – спросил сколяр.

Юная дева согласно кивнула и отвела глаза в сторону.

– Что с вами? – обеспокоился сколяр. – Я вас чем-то обидел?

– Нет-нет!.. Но я обручена. Три дня тому назад…

Сколяр побледнел, чувствуя не боль, но слабость. Возлюбленная, испуганно глядя на него, воскликнула:

– Не отпускайте меня!

Но было поздно – сколяр разжал ладони, и дочь смотрителя исчезла.

А назавтра, восстанавливая над дверью изображение козлорогого барана, сколяр подумал, что он поступил верно – уж коли дочь смотрителя так скоропалительно выдана замуж, то что здесь скажешь?!

И вновь он стал усердно посещать диспуты, блистать в графориторике, слушать похвальные и весьма похвальные возгласы, вкушать имбирные хлебцы и пить отвар из лопуха. А через восемь лет, случайно наткнувшись на светскую книгу, он узнал, что между словами «обручена» и «обвенчана» существует великая разница. Удивленный и растерянный, сколяр отложил книгу и огляделся по сторонам, опасаясь узреть рядом с собою какого-либо случайного свидетеля своей дремучей серости. Однако, к счастью, в полутемной каморке было тихо и пусто… Лишь козлорогий баран как бы невзначай подмигнул сколяру левым глазом и замер.

Вне себя от гнева, сколяр замахнулся на зверя книгою…

На что зверь нахально, развязно оскалился…

И ни сказал, не проблеял ни слова, однако сколяр и без того вдруг понял, что, возможно, не только венчания, но и обручения тогда тоже никакого не было, а были лишь одни слова, которые хоть и имели смысл, но не имели истины. И вот только тогда, опустив книгу и не по годам ссутулив плечи, сколяр догадался, какую же месть избрал для него козлорогий баран – он осрамил его в графориторике, он сделал так, что все труды и достижения сколяра на этом прежде славном поприще оказались напрасными. Нет законов, не писаны они графориторике! И рукопись за рукописью полетели в пылающий очаг.

Горели страницы, коробился пергамент, коптили и чадили сыромятные переплеты, а сколяр поправлял кочергою уголья и улыбался, потому что рыдать и стенать в таком положении было бы еще глупее.

С тех пор прошли столетия и, как вы и сами знаете, многие науки изучены досконально и закрыты для исследований, в других же оттачиваются малозначительные третьестепенные формулировки и расставляются последние точки над «i»…

А вот графориторика, однажды запутанная мстительным козлорогим бараном, так и застыла в младенческом состоянии. Мало того; всё чаще раздаются голоса, чтобы ее, как лженауку, и вовсе запретили изучать.