"Экстр" - читать интересную книгу автора (Зинделл Дэвид)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ИЗБРАННИКИ БОГА

Глава 16
ТАННАХИЛЛИ

Эде сопрягся со вселенной, и преобразился, и увидел, что лик Бога есть его лик. Тогда лжебоги, дьяволы хакра из самых темных глубин космоса и самых дальних пределов времени, увидели, что сделал Эде, и возревновали. И обратили они взоры свои к Богу, возжелав бесконечного света, но Бог, узрев их спесь, поразил их слепотой. Ибо вот древнейшее учение, и вот мудрость. Нет Бога, кроме Бога; Бог един, и другого быть не может.


Алгоритм, “Сопряжения”


На огромных просторах космоса две звезды, разделенные тремя десятками световых лет, расположены так близко, как только возможно для звезд, однако переход от одной к другой часто оказывается нелегкой задачей. Для корабля, идущего в реальном пространстве на скорости, равной половине скорости света, такое путешествие заняло бы семьдесят лет человеческой жизни. Для пилота, переходящего от звезды к звезде почти мгновенно, оно занимает только миг – или вечность.

Данло, плавая в темной кабине своего корабля, размышлял над этой проблемой. Он шел через мерцающий мультиплекс, решал свои теоремы и вычислял маршрут, который позволил бы ему открыть окно у не слишком далекой звезды Таннахилла. При этом он часто думал о Великой Теореме. Много лет назад его отец доказал, что от любой звезды галактики можно вычислить прямой маршрут к любой другой. И это действительно возможно, но найти такой маршрут очень трудно.

Трудность эта определяется не одним расстоянием. Топология мультиплекса – странная вещь, и порой бывает легче преодолеть тысячу световых лет от Детесхалуна до Двойной Радуги, чем попасть к ближнему солнцу, горящему, как бело-голубой световой шар в соседском окне. Казалось бы, что до звезды Таннахилла рукой подать, но Данло пришлось долго напрягать свои руки и ум, прежде чем он дотянулся до нее.

Был однажды пилот, который возвращался из дальних странствий к семье и друзьям. Это случилось больше пяти тысяч лет назад на Арсите, еще до того, как Орден перебрался в Невернес. Пилот, Чиа Ли Чен, вышел из мультиплекса у соседней звезды. От Арсит Люс, сияющей, как маяк, его отделяло каких-нибудь восемь триллионов миль реального пространства. Он чуть не плакал от счастья и, уходя обратно в мультиплекс, был уверен, что доберется до родной звезды за пару секунд реального времени.

Но по несчастной случайности его корабль попал в редкую Галливарову трубу, которая увела его на двадцать тысяч световых лет к ядру галактики, точно кусок дерева, несомый океанским штормом. Ли Чену понадобилось больше ста лет, чтобы снова вернуться домой, к звездам рукава Лебедя. Там он узнал, что жена его давно умерла, а его правнуки расселились по дюжине других миров. Предание гласит, что Чиа Ли Чен стал первым пилотом, который покончил с собой, направив свой корабль прямо в красную звезду Арсита.

Все пилоты должны когда-нибудь вернуться домой, думал Данло. Но где он, этот дом?

Во время опасного перехода к Таннахиллу Данло часто вспоминались обледеневшие шпили Невернеса и женщина, которую он любил, и он часто думал о возвращении домой. Вернуться в город Света для пилота проще всего во вселенной.

Канторы, облаченные в серые мантии, в математической гордыне своей провозгласили звезду Невернеса топологическим узлом галактики. В пространстве близ этого прохладного желтого солнца сходятся миллиарды каналов мультиплекса, и поэтому Невернес всегда был центром величайшей звездной цивилизации человечества. “Все каналы ведут в Невернес”, – говорили пилоты. Данло вспоминал эту поговорку в черном чреве своего корабля. Он помнил каждый из многих тысяч каналов, которые привели его к звездам Экстра. Он даже смог бы, пожалуй, вернуться по тем же каналам назад. Или нашел бы новые маршруты, новые каналы – а может быть, на него снизошло бы озарение, он проник бы в тайну Великой Теоремы и вышел к Невернесу за один маршрут.

Но сейчас, пробираясь через красивое и бурное подпространство Экстра, он молился лишь о том, чтобы не разделить судьбу Чиа Ли Чена и выйти к звезде Таннахилла за несколько быстрых переходов. Так и вышло. Был один напряженный момент, когда он чуть не открыл окно в бесконечное дерево решений, и другой, когда корабль начал соскальзывать по обратному серпантину. Если не считать этих едва не случившихся катастроф, путешествие было легким. Как выяснилось позже, попасть на Таннахилл оказалось гораздо легче, чем покинуть его.

Во время пути Данло больше всего волновала не опасность, а тайна. Недалеко от Алюмит Люс он нашел красный гигант, который назвал Хариатта Савель, или Гневное Солнце. Именно там, выбираясь из вращающегося плотного пространства связанного с этой звездой, он заметил, что за ним снова идет другой корабль. Этот корабль, как и во время их головоломного путешествия в Твердь, всегда держался на границе радиуса сходимости. Данло начинал сомневаться, реален ли он. Реально ли это – идти через мультиплекс с такой точностью, чтобы всегда оставаться за пределами сектора местонахождения “Снежной совы”? Чужой корабль казался столь же нематериальным, как струйка дыма на ветру или образ, воспроизведенный в кибернетическом поле.

Возможно, этот таинственный корабль – всего лишь отражение его собственного. Пертурбации, производимые кораблем в мультиплексе, расшифровать дьявольски трудно, поэтому математические миражи и иллюзии всегда возможны. А вот то, что Малаклипс Красное Кольцо на корабле “Красный дракон” прошел вслед за ним полгалактики, представлялось Данло почти невозможным, и все же он чувствовала, что так оно и есть.

Чутье, говорящее ему, что за ним следят, было первобытным, животным и очень острым. В детстве он видел, как голодная чайка иногда следует за снежной совой, чтобы поживиться остатками того, что непременно добудет белая хищница.

Данло предполагал, что воин-поэт по-прежнему надеется, что он приведет его к своему отцу (а может быть, у Малаклипса есть и другие, еще более зловещие, цели). Он страшился их будущей встречи – но за себя, как ни странно, почти не боялся.

И вот он (что было неизбежно, быть может) вышел к Таннахиллу. Настал счастливый день, когда он увидел далеко под собой этот затерянный, легендарный мир. Телескопы и собственные острые глаза открыли ему сквозь рваные облака атмосферы невероятное зрелище. Таннахилл был планетой больших океанов и массивных континентов, но Данло видел, что его воды почти мертвы. Мелкие моря были забиты тиной и серо-зелеными водорослями, более глубокие – загрязнены ацетиленом, бензином и прочими искусственными химикалиями. Загрязнение зашло так далеко, что океаны приобрели уродливую окраску, как будто в них напустили зачерняющего масла: преобладали ядовитого зеленые, грязно-розовые и тусклосерые, напоминающие обмороженную кожу, цвета. В столь же плачевном состоянии находилась и атмосфера. Компьютерный анализ выявил серу, галогены и даже фунгициды. Данло не мог понять, как и чем дышат животные в лесах Таннахилла, но потом, тщательно исследовав всю планету, убедился, что лесов на ней нет. И фауны тоже – ничего крупнее червей или насекомых, которые еще могли обитать на редких участках открытой почвы.

Три больших континента Таннахилла, опоясывающие экватор, были целиком отданы человеку. И что за жилища строили себе эти люди! За все свои странствия Данло еще ни разу не встречал ничего похожего на то, что сделали со своим миром Архитекторы. Всю планету – за исключением самых высоких гор и пустынь – они застроили закрытыми городами.

Это выглядело так, будто они задумали создать несколько сотен аркологий, как на Новом Алюмите, но потом строительство вышло из-под контроля, и города стали разрастаться, как раковые клетки, пока не слились в одну всепланетную пластмассовую опухоль.

Никогда еще Данло не видел такого необратимого нарушения природного равновесия. Столь преступное и безумное дело он мог назвать только одним словом: шайда. Ему вспомнилась строка из Песни Жизни, которую однажды прочел ему дед: “Шайда – это крик мира, потерявшего душу”. Но Таннахилл потерял не только душу: он лишился деревьев, рек, скал и свежего ветра, который был его дыханием. В сущности, этот огромный конгломерат с населением, насчитывающим тысячу двести миллиардов, утратил самую жизнь.

“Шайда – человек, убивающий то, что не может вернуть к жизни”.

Совершая облет Таннахилла, Данло погрузился в воспоминания о других народах и других местах. Он мог бы провести в таких раздумьях много дней, но вскоре Архитекторы послали ему лазерный запрос: Сообщите, пожалуйста, кто вы и откуда прибыли.

Архитекторы должны были понимать, что Данло не имеет отношения ни к одному из семидесяти двух миров в секторе Известных Звезд. Все эти миры заселяли Архитекторы Старой Церкви, а их освященная церковью техника не могла создать такого чуда, как легкий– корабль.

И все эти миры похожи на Таннахилл, думал Данло. Они задыхаются под тяжестью человеческого населения.

Данло сообщил, что он пилот Ордена и эмиссар нараинов с Нового Алюмита, после чего связь прервалась надолго. Данло ждал, настороженный и внимательный, как мастер заншина, который медленно кружит около противника, ожидая удобного случая.

– Они наверняка пригласят тебя на посадку, пилот.

В темноте кабины мерцал призрачной свет, похожий на рой светящихся кахинских мух в пещере. Голографический Эде, послушный своему мастер-алгоритму, не мог не предостеречь Данло об опасности.

– Помни: они ничего не смогут тебе сделать, пока ты не совершишь эту самую посадку.

Через некоторое время голос в передатчике запросил у Данло более подробную информацию относительно Ордена Мистических Математиков, Невернеса и Цивилизованных Миров. Данло в ответ досконально описал свой путь через рукава Стрельца и Ориона, упомянул, что остановился на Новом Алюмите, и сказал, что прибыл на Таннахилл для мирных переговоров.

Вслед за этим его собеседник, который представился как посвященный Хонон эн ли Ивиов из Орнис-Олоруна, предложил Данло посадить корабль на космодроме близ побережья крупнейшего таннахиллского континента. Данло, ориентируясь на посылаемый с планеты сигнал, повел корабль вниз. Уже темнело, и край Таннахилла погружался в ночь, но он без труда провел “Снежную сову” сквозь слои атмосферы. Зона, именуемая Орнис-Олоруном, занимала пятидесятимильный промежуток между горной цепью и отравленным океаном.

Когда– то, тысячу лет назад, Орнис-Олорун был главным городом Таннахилла, прекрасной жемчужиной, украшающей белые пляжи побережья. С годами он разросся на север и на юг, на триста миль вдоль берега, и на запад, где он протянул пластиковые щупальца к горам, соединившись с Эштарой, Канюком и другими городами, стоявшими в местности, некогда называвшейся Золотой равниной. У этих гор со снежными вершинами и помещался космодром.

Летное поле, как в Ивиюнире и других городах Нового Алюмита, было построено из композиционных пластмасс на крыше города, уходящего почти на полмили в небо. Вечер был ясный, и вдали виднелись космодромы других городов, отмеченные вспышками красного ракетного пламени. Вспышки озаряли ночь непрестанно: многие Достойные Архитекторы с Известных Звезд совершали паломничество на Таннахилл, и не меньшее количество Архитекторов бежало с Таннахилла в поисках новых миров. Кто бы упрекнул их за это? Воздух над морем имел пурпурный оттенок под влиянием толуидина и других хлоридов, горы на западе, освещенные заходящим солнцем, светились адской мареновой рыжиной. Данло любил посещать далекие миры и ступать по земле новых планет, но сегодня его снедало отчаяние, и он чувствовал, что ноги его не коснутся ничего, кроме твердого серого пластика.

Согласно указаниям, он приземлился на освещенном участке близ центра поля. Некоторое время он медленно плыл вдоль посадочной полосы, рассматривая другие летательные аппараты. Впереди, как белый пузырь, торчала надстройка диаметром в четверть мили. Двери в этот гостевой карантин, как назвал его Ионон Ивиов, были открыты. “Снежная сова” прошла внутрь, огромные створки задвинулись за ней, и Данло спросил себя, кто же он, собственно, – почетный гость или арестант.

Вы можете сойти с корабля.

Данло открыл люк кабины и спустился на белый пластиковый пол. Корабль герметически закрылся за ним. Данло стоял долго, щурясь и зажимая ладонью левую сторону лба. Где-то под куполом горели резким болезненным светом шаровые лампы. Привыкнув к яркому освещению, Данло стал оглядываться по сторонам. Белизной, отсутствием окон и округлой формой этот странный гостевой дом напоминал снежную хижину, но он был чудовищно огромен, и ему недоставало органической интимности снеговых стен. Здесь не было ни спальных шкур, ни рыбной ямы, ни сушилки для мокрой одежды, ни горючих камней, наполняющих помещение мягким желтым светом.

Все это заменяли машины или произведенные ими предметы: динамики, сборочные устройства, хинун-колеса. Роботы, иные с половину корабля величиной, стояли вдоль стен, ожидая команды невидимого мастер-компьютера. Обычно они, вероятно, использовались для разгрузки, заправки и ремонта челноков, приходящих из ближнего космоса. Одна из моделей выгружала только экзотические товары и людей, но “Снежная сова” не нуждалась в таких услугах. Она стояла, устремив свой нос в центр купола, всегда готовая снова взмыть к звездам.

Данло с гордостью думал, что это первый легкий корабль, почтивший Таннахилл своим прибытием.

Мы просим вас остаться в карантине несколько дней, пока не будут готовы анализы. Надеемся, что вам здесь удобно.

Данло взглянул на образник у себя в руках. Образ на время уступил место изображению посвященного Хонона эн ли Ивиова. Хонон, если верить голографическому портрету, был маленьким, подозрительно настроенным человеком, не лишенным, однако, обходительности, опыта и проницательности.

Говорил он быстро, и его голос лился из образника, как высокие ноты флейты.

Вы найдете здесь пищу и прохладительные напитки. Если захотите поговорить или получить какую-либо информацию, можете вызвать меня в любое время.

В дальнем конце карантина Данло обнаружил широкий помост, представлявший собой нечто вроде жилого помещения. Там помещались кровать, санузел, сенсорный аппарат, обеденный стол и разнообразные статуи Николаса Дару Эде, изваянные из какого-то плотного белого пластика. Имелась, кроме того, паутинная арфа с золотыми струнами и образник, производящий мелодии более духовного свойства. Архитекторы в отличие от нараинов придавали большое значение физическим удобствам и обеспечивали своим гостям даже гимнастику. К спальному сектору примыкал спортивный с тренажером-дорожкой, по которой можно было шагать сутками, не продвинувшись ни на дюйм, и пластмассовым деревом для лазания, доходившим до самого купола. Был даже бассейн, но Данло, при всей своей любви к купанию, не стал в него заходить, потому что вода воняла хлором. Воздух тоже был плохой.

Данло, сосредоточившись на здешних запахах, различил гидроксилы, пропилен, стирен и разные аминокислоты. Запахи делились на просто неприятные, вроде кетонов и меркаптанов, и опасные, как бензин, толуол и прочие ароматические гидроуглероды. Если бы Данло мог, он перестал бы дышать на весь период своего пребывания на Таннахилле. Но за невозможностью этого он взошел на помост, поиграл на флейте и съел что-то странное, поданное ему роботом.

Когда он помылся и отдохнул, явились другие роботы с иглами, чтобы взять у него кровь. Они взяли также образцы кожи, слюну, ушную серу, лимфу, мочу и даже кал, который Данло оставил для них в унитазе. Со спермой, однако, вышла заминка, и еще Данло пришлось сделать большое усилие, чтобы позволить закрыть себе рот пленкой, в которую ему следовало дохнуть. Дыхание человека священно, и его нельзя помещать в пластиковый мешочек; оно должно свободно струиться над землей и снегом, сливаясь с великим дыханием мира.

Он проделал все, что от него требовалось, и Хонон эн ли Ивиов снова появился над образником, чтобы поблагодарить его.

Уверен, что эти меры предосторожности вам понятны, Данло ей Соли Рингесс. Мы должны опасаться инфекций.

Несколько дней спустя, когда биологи подтвердили, что в организме Данло не содержится бактерий, вирусов и фрагментов ДНК, опасных для таннахиллцев, посвященный Хонон пригласил его в Койвунеймин, или Ассамблею Старейшин, – правящий орган Вселенской Кибернетической Церкви. В преддверии этого долгожданного момента Данло подстриг бороду и расчесал густые черные волосы, сильно отросшие за время его путешествия в Экстр. Он облачился в черную шелковую форму, предписанную Орденом для всех официальных церемоний, начистил до зеркального блеска черные кожаные сапоги и отполировал порядком загрязнившиеся пилотское кольцо. Он не любил никуда выходить без своей шакухачи и поэтому спрятал флейту в карман брюк. Вооружившись таким образом перед встречей с людьми, от которых могла зависеть его судьба, он взял свой образник. Он, как любой таннахиллский Архитектор, мог носить эту шкатулку с собой повсюду.

Мы пришлем за вами чоч.

С этими словами Хонон Ивиов привел в движение один из пяти старых чочей, стоявших в карантине. Тот въехал по ступенькам прямо на помост и распахнул дверцы, чтобы.

Данло мог войти. Данло очень не хотелось залезать в эту пластиковую коробку: чоч в отличие от ярких и открытых транспортных роботов Ивиюнира был закрыт и окрашен в свинцово-серый цвет. Дверцы закрылись за ним, усугубив его чувство несвободы.

В чоче, однако, имелись окна, и Данло, сидя на мягком сиденье и вдыхая молекулы кремния и нейлона, обнаружил, что может наблюдать окружающее. Сначала смотреть было особенно не на что, но потом чоч выехал через шлюз и серию других дверей в коридор, ведущий к гравитационному лифту. Претерпев стремительное падение, Данло оказался на одной из боковых улиц Орнис-Олоруна и увидел людей в белых и коричневых кимоно. Поскольку Николос Дару Эде в свое время употреблял священный Джамбул – наркотик, способствующий видениям и выпадению волос, все Архитекторы брили себе головы в память о его самопожертвовании. Но поскольку столь явное подражание Эде считалось кощунством, они покрывали свои голые черепа коричневыми шапочками-добрами.

Данло испытывал неловкость от того, что он видит всех этих людей в кимоно и смешных шапочках, а они его – нет.

Окна чоча, сделанные из зеркального пластика, защищали пассажиров от любопытных глаз прохожих. Добраться до невидимого пассажира тоже было непросто: корпус обеспечивал почти полную защиту от лазерных лучей, снарядов и взрывов. В чочах такого образца передвигались по небезопасным улицам Орнис-Олоруна все старейшины, послы и прочие именитые личности.

– Остерегайся наемных убийц, – просигнализировал Эде в полумраке салона. При всем уединении, которое как будто обеспечивал чоч, Данло полагал, что вслух им лучше не разговаривать.

– Везде, где есть бронированный транспорт, – показал Эде., – есть и убийцы.

Данло признал, что это правда. Впрочем, наемные убийцы существовали почти во всех человеческих обществах, особенно таких неблагополучных, как таннахиллское. Следуя в своем безопасном экипаже на встречу с Койвунеймином, Данло видел признаки этого неблагополучия повсюду. Во-первых – и в последних, здесь было слишком много народу. Люди сновали по улицам миллионами, как муравьи по своим подземным ходам. Улицы Орнис-Олоруна, темные, узкие, не знающие солнечного света, действительно напоминали ходы муравейника.

Тысячу лет назад они, возможно, были так же просторны и полны воздуха, как бульвары Ивиюнира. Но Архитекторы, не знающие ограничений в деторождении, нуждались в каждом кубическом дюйме своего огромного города. Все парки и площадки для игр постепенно уступили место новым пластмассовым многоэтажкам, и строительство продолжалось уже над самыми улицами.

Новые здания лепились в каких-нибудь пятнадцати футах над головами прохожих, заполняя свободное некогда пространство между разными уровнями города. Кое-где на Таннахилле, например, в Иви-Олоруне, улицы сделались так темны и извилисты, что видимость на них составляла не более четырехсот футов. Из-за этого пагубного строительства многие Архитекторы не знали, что значит смотреть вдаль. Вопреки своей религии, учившей, что предназначение человека – это выход в бесконечные просторы вселенной, в повседневной жизни они имели дело только с замкнутыми горизонтами. Это вызывало жестокий конфликт между чувством и разумом, между верой и тем, правду чего подтверждали глаза и сердца.

Но что такое, в сущности, правда?

Данло думал об этом, сидя в своем чоче. Из всех магистралей Орнис-Олоруна эта полоса серого пластика между космодромом и Храмом, где заседал Койвунеймин, была самой широкой и самой прямой, но от скученности и она не спасала.

Большинство Архитекторов, которых видел Данло, переносили толкотню стойко. Одетые в чистые белые кимоно, бережно прижимая к животам свои образники, они ловко держались на плаву в человеческой реке, которая несла их, как кусочки протоплазмы. Они не извинялись, толкая других, но реальность жизни в аркологии поневоле вынуждала их пренебрегать элементарными нормами общения. В толпе, где столкновения случались с той же частотой, как у молекул нагретого газа в закрытом сосуде, говорить каждую минуту “извините” было столь же утомительно, как и бесполезно. Одни Архитекторы мирились с этой вынужденной грубостью, как с неизбежностью, но на лицах других читались обида, ожесточение и возмущение.

Однажды, когда Данло остановился перед выступающим фасадом ресторана, сердитый молодой человек плюнул в окошко и запустил в машину куском пластика. Кроме этого, он сделал в сторону Данло непристойный жест и выкрикнул ругательное слово, обозначающее запрещенный вид контакта с компьютером. Данло очень этому удивился. Возможно, молодой человек знает, что в этом чоче едет пилот Ордена и эмиссар нараинов? Возможно, все Архитекторы на улице об этом знают?

Многие мужчины, женщины и дети смотрели на бешеного юнца с опаской, как на пластиковую бомбу, но никто не пытался одернуть его или как-то ему помешать. Они просто стояли, глядя на чоч так, будто их глаза могли расплавить зеркальные окна. Они не видели Данло, но он чувствовал их взгляды на себе, и мятежный дух толпы проникал в него, затрагивая что-то глубоко внутри.

Эти люди постоянно страдали и терпели лишения. Настоящего голода на Таннахилле не было, но многие в толпе казались голодными и слишком худыми. И больными тоже.

Такие болезни, вероятно, существовали только на Таннахилле: Данло никогда прежде не видел подобных признаков.

У маленького мальчика, который держался за подол материнского кимоно, незрячие глаза заросли каким-то пенистым грибком. Кожа у многих была синеватого оттенка, как будто в них гнездилась какая-то инфекция – возможно, разновидность плесени, покрывавшей фасады домов. Если эта поросль способна проесть армированный пластик, что же говорить о человеческой плоти, и без того уже изъеденной мечтами и отчаянием?

Их численность давит, думал Данло. Такой народ способен стать опасным врагом.

После долгой езды мимо бесконечных магазинов и изможденных лиц толпа, если это возможно, стала еще плотнее. Данло почувствовал, что приближается к Храму. Улица сомкнулась вокруг него, как темное ущелье, но в следующий момент чоч въехал в Новый Город и наконец-то вырвался на простор.

Здесь вроде бы стояли настоящие здания. Большие и белые, они не сливались в одну массу, словно подтаявшие от сильного нагрева. Они формировали ровные кварталы, разграниченные широкими зелеными бульварами. Данло поразился, увидев здесь деревья. Он не ожидал встретить такое чудо в этом мрачном городе, как не ожидал и яркого света, который струился на треугольные листья этих экзотических деревьев, называвшихся “муршин”.

Весь Новый Город покрывал купол, сделанный из клария или какого-то другого прозрачного пластика. Такие же купола Данло видел в городах Ярконы и других Цивилизованных Миров.

Сквозь купол виднелось сернистое небо Таннахилла, а далеко на востоке блестела стальная полоса океана. Несмотря на уродливые краски этого великолепного когда-то пейзажа, Данло был благодарен, что ему открылся хоть какой-то вид на естественную среду.

Вот оно – лучшее, что есть в этом скверном месте, подумал он. Вот где помещается душа Таннахилла.

Но даже и здесь, на нулевом уровне Нового Города, под прозрачным куполом, Данло видел следы разлада. Памятник Костосу Олоруну у входа в маленький парк какой-то хулиган или осквернитель святынь опалил лазером, выплавив у статуи глаза и обезобразив внушительный картофелеобразный нос.

Вонь озона и горелого пластика до сих пор висела в воздухе.

Народу на улице по-прежнему было слишком много. Большей частью это были пилигримы в свеженьких кимоно, прибывшие из отдаленных зон Таннахилла или из других миров Известных Звезд. Но в толпе попадались и чтецы, и посвященные, и даже мрачнолицые старейшины Койвунеймина, идущие в Храм по делу.

Это прославленное здание было самым большим в Новом Городе. Оно занимало центр огромной площади в самом конце бесконечного бульвара, по которому Данло ехал сейчас. Даже на таком расстоянии Храм был виден хорошо. Он имел форму куба, и его стены, ограненные, как драгоценный камень, отражали свет. Архитекторы, вечно опасающиеся взрывных устройств, выстроили его из белого кевалина, пластика почти столь же редкого и прочного, как алмаз.

Другие здания в этом районе, за исключением дворца Верховного Архитектора, были менее грандиозны. Они группировались вокруг Храма на пять миль во всех направлениях, как мелкие небесные тела вокруг звезды. Здесь располагались дома посвященных Архитекторов, отели, общественные залы и различные церковные учреждения. Вокруг Храма, в окружении пурпурных деревьев бене и настоящих травяных лужаек, стояли резиденции старейшин. Дом Вечности, Мавзолей Эде и дворец главы церкви. Данло заметил верно: именно здесь помещалась душа Таннахилла и древней церкви, уничтожающей звезды.

Они мечтают о Старой Земле, подумал Данло, глядя на траву, фиалки и другие виды земной флоры. Все люди о ней мечтают.

Бульвар, по которому он ехал, выходил, как и одиннадцать других, на широкий проспект, переходящий в площадь вокруг Храма. Собор ограждала стена из белого кевалина, и двенадцать ворот в ней смотрели на четыре стороны света. Обычному чочу или пилигриму было не так-то легко проникнуть внутрь, но Данло, подъехавшего к одним из западных ворот, пропустили беспрепятственно, и ни один из роботов или остроглазых храмовых охранников ни о чем его не спросил. Он благополучно проследовал и через внешние ворота, и через внутреннее лазерное ограждение, поставленное, чтобы испепелить любого, кто вздумал бы прорваться к Храму силой или хитростью.

Чоч, миновав газон с купами деревьев бене, въехал на дорожку, ведущую прямо к ступеням Храма, и здесь наконец остановился. Двери наверху распахнулись, как белые крылья чайки. Когда черные сапоги Данло ступили на белую дорожку, его тут же окружила охрана – крепкие молодые люди, почти с него ростом, в просторных кимоно из белого кевалинового волокна. Прикрытый этой лазероустойчивой тканью и человеческими телами Данло начал восхождение по ступеням Храма. Один из охранников, одноглазый и с сильно обожженным лицом, представился как Николос Суливи и сказал:

– Добро пожаловать, Данло ви Соли Рингесс. Мы проводим вас в зал заседаний.

И вот Данло вступил в великий Таннахиллский Храм. Размеры преддверия его ошеломили. Здесь, как на Утрадесе и в храме на Земле Эде, стояли статуи Николоса Дару Эде и пластмассовые скамейки для отдыха и созерцания фресок со сценами жизни этого величайшего из людей. В промежутках размещались фонтаны, холодные световые шары и различные виды священных компьютеров. В число последних входили, разумеется, многочисленные анализаторы для проверки ДНК Достойных Архитекторов, желающих войти в Храм. Данло видел оредоло, изображающие исход Старой Церкви в Экстр, голографические стенды, молитвенные кольца, мнемонические кабины и священные реликвии первого Алюмитского храма в огромных клариевых витринах.

Данло, хорошо чувствующий пространство, был почти уверен, что в этом преддверии мог бы поместиться целиком самый большой из утрадесских храмов. Атмосфера святости вызывала у него растерянность, а сам воздух душил его, как пластиковое одеяло, и затруднял зрение. Ему вспомнился собор, который его друг Бардо приобрел в Невернесе. Стоять на настоящих гранитных плитах – совсем не то что быть закупоренным в пластмассовой коробке. Здесь отсутствовало всякое чувство органики, и даже голоса отражались от стен как-то не так.

Данло снова одолело ощущение, будто он находится внутри чудовищно огромного компьютера. Мерцающие огни, информационные устройства, запрограммированное почтение на лицах Архитекторов – всё казалось ему искусственным и нереальным.

Но что такое, собственно, реальность? Данло наблюдал, как оглядывают толпу сопровождающие его охранники. На их лицах читалось суровое сознание своего долга и решимость перед лицом смерти. Жизнь – вот что реально. Жизнь и смерть.

Наконец его ввели в главную галерею, где должны были ожидать все, кого приглашали на заседания правящей палаты.

Данло тоже остановился здесь, как любой из чтецов или пилигримов, и стал ждать, испытывая неловкость под взорами стоявших тут же Архитекторов. Опустив глаза, он увидел, что голографический Эде тоже смотрит на него и, само собой разумеется, подает знаки, говорящие: “Берегись, пилот, берегись”. Данло улыбнулся ему и стал считать удары своего сердца, глядя на закрытые двери зала.


Глава 17
КОЙВУНЕЙМИН

Они именуют себя ивиомилами, избранниками Бога, мы же называем их слепцами, ибо они чураются правды,, которую можно узреть, лишь стоя лицом к лицу с Богом Эде. Они готовы искоренить всех мистиков и всех, кто не разделяет их убеждений. Они проповедуют возвращение к чистым истокам эдеизма, а церемонию контакта считают кощунственной, ибо мы во время нее общаемся лишь с образом Эде, а не с Его духом. Мы должны остерегаться этих слепцов. Я думаю, что с годами они станут величайшей опасностью для нашей Вечной Церкви.


Из писем Лилианы иви Нараи


Охранники Данло быстро переговорили с шестью стражами, охранявшими двери палаты Койвунеймина. Те спросили у Данло его имя и поклонились ему. Не потрудившись обыскать его (эту функцию за них, наверное, уже выполнили сканеры чоча), они распахнули двери и пригласили его войти.

Вот оно, место смерти.

Войдя в зал, Данло сразу ощутил на себе тысячи взглядов.

Северная треть зала, через которую он вошел, представляла собой нечто вроде трехэтажной лоджии. Здесь плечом к плечу толпились пилигримы, допущенные лицезреть происходящие внизу великие события. В нижней части зала концентрическими дугами размещались длинные изогнутые столы, за которыми сидели старейшины. Все столы были обращены на юг, к застланному красным ковром помосту в самом конце палаты.

Весь огромный зал бы спроектирован так, чтобы привлекать взоры к этому помосту с пюпитром Верховного Архитектора.

Это сверкающее сооружение напоминало скорее трон, чем пюпитр простого чтеца. Массивное кресло из белого кевалина, по бокам и на подлокотниках пурпурые нейросхемы, – оно действительно притягивало взгляд – и теперь все старейшины тоже смотрели на него, ожидая.

Но стоило Данло войти, как все они повернули стулья на север и воззрились на пришельца, намана из неизвестного им Ордена. Данло шел по центральному проходу мимо рядов старейшин, которые показывали на него своими сморщенными пальцами, качали головами и выражали возмущение его длинными волосами и черным комбинезоном. Многие из них, бритые, в коричневых шапочках, проявляли заметные признаки зависти, глядя, как охрана сопровождает Данло в переднюю часть зала. Ему предложили занять место за белым столом под самым пюпитром Верховного Архитектора – одним из двух почетных столов, стоящих впереди всех других мест. Второй стол помещался по другую сторону прохода, делившего зал на западную и восточную половины. За ним сидели двадцать человек в ослепительно белых кимоно – старейшины наиболее высокого ранга: Бертрам Джаспари, Едрек Ивионген, Фе Фарруко Эде, Куоко Иви Ивиацуи, Суль Ивиэрсье и другие, с кем Данло еще предстояло познакомиться. Все они смотрели, как Данло ставит свой образник на стол и усаживается на твердое пластмассовое сиденье лицом к ним. Данло всю жизнь ненавидел стулья, а еще противнее было сидеть за длинным белым столом, где все прочие девятнадцать стульев пустовали.

Здесь, в огромности этого зала, под троном главы церкви и двумя тысячами враждебных взглядов, он чувствовал себя голым и очень одиноким.

Они убили бы меня с той же готовностью, как я в былые годы проткнул бы копьем тигра, забежавшего в пещеру моего племени. Вместе с этой мыслью Данло вспомнил стихотворную строчку, которую когда-то повторял, как молитву: “Лишь будучи один, не одинок я”.

Когда старейшины снова обернулись лицом к Данло (к пюпитру Верховного Архитектора), один из охранников вышел к помосту и сказал:

– Прошу встать. – Старейшины поднялись – совершенно синхронно. Дверь в южной стене отворилась, и в зал, сопровождаемая десятью охранниками, вошла старая женщина. С их помощью она поднялась на помост и заняла место за священным пюпитром. Из всех присутствующих только она носила белую шапочку, и только ее кимоно было вышито золотом. – Приветствуем нашего высочайшего Архитектора, – провозгласил первый охранник, – Архитектора Бога, Хранительницу Вечности, нашу Вечную Иви, Харру Иви эн ли Эде.

Архитекторы, опять-таки как один человек, молитвенно сложили пальцы и поклонились Верховному Архитектору. Данло тоже поклонился, но сделал это согласно протокрлу Ордена.

Держа руки по швам, он наклонил только голову, чтобы видеть глаза женщины, которую приветствовал. При этом он с радостью отметил, что Харра Иви эн ли Эде тоже смотрит ему в глаза. У нее они были большие, карие, мягкие и красивые, выдающие глубокую душевную ранимость. Данло, глядя на эту красивую старую женщину через двадцать футов разделяющего их пространства, сразу полюбил ее смелый взгляд. Несмотря на ее уязвимость, в ней чувствовалась редкая сила жизни.

Данло решил, что она человек гордый и могущественный, но самоотверженный в своей преданности тому, что считает истиной. Он сразу ей доверился, насколько он мог доверять деятелю церкви, взрывающей звезды, но перспектива столкновения с ее волей его не прельщала.

– Старейшины Койвунеймина! – произнесла Харра голосом старым и пересохшим, как струны ярконской арфы, но звучащим так же глубоко и приятно для слуха. Она осталась сидеть, но ее голос, не нуждаясь в усилении, разносился по всему залу, доходя даже до верхнего этажа лоджии. – Посвященные и все Достойные Архитекторы из городов Таннахилла и миров Известных Звезд! Мы собрались здесь сегодня, чтобы приветствовать Данло ви Соли Рингесса из Невернеса. Он… – В этом месте Харра сделала паузу и приложила пальцы к вискам. Ей было 128 лет, и память служила ей уже не так хорошо, как прежде. – Он пилот Ордена Мистических Математиков и Других Искателей Несказанного Пламени, эмиссар области, которую он называет Цивилизованными Мирами, а также, как это ни странно, эмиссар еретиков-нараинов с Нового Алюмита. Тяжкая ответственность для столь молодого человека. Он проделал долгий путь, чтобы передать нам приветствия от далеких народов галактики, и мы должны решить, следует ли нам принять его дар.

Сердце Данло отстучало пять раз, но никто так и не высказался. Старейшины молча сидели за своими столами, поставив образники прямо перед собой, и тысяча образов Николоса Дару Эде сияла над Койвунеймином, бросая шоколадные, фиолетовые и охряные блики на их старые лица. Зал вибрировал от высокого напряжения. Данло чуял горький запах старческого пота и страх, от которого у него сводило живот.

– Святая Иви! – воскликнул наконец один из старейшин за другим почетным столом, вскочив со стула так, точно через сиденье пропустили ток.

Этот малорослый человечек в возрасте шестидесяти одного года был очень молод для старейшины, но вид имел такой безрадостный и мрачный, словно и на свет явился древним старцем.

Его лицо, выдающее глубокий внутренний разлад, состояло из одних линий и складок. Данло никогда еще не видел, чтобы лицо человека было таким узким и острым – ни дать ни взять лезвие кремниевого топора. Но от хорошего топора его отличала асимметрия, говорящая то ли о наследственном дефекте, то ли о действии каких-то химикатов, которому он подвергся в утробе матери. Из-за смещения черепных костей голова у него выглядела остроконечной, как верхушка вулкана. Чтобы скрыть этот изъян, он носил стеганую добру, густо расшитую золотом и гораздо большего размера, чем у других Архитекторов. Звали его Бертрам Джаспари, и Данло сразу почувствовал, что это человек проницательный и непреклонный, а также хитрый, энергичный, неутомимый и совершенно безжалостный.

– Святая Иви, – повторил он, убедившись, что привлек к себе внимание старейшин. – Мою точку зрения на этот вопрос разделяют многие. Этот Данло ви Соли Рингесс – наман, принадлежащий к неизвестному нам Ордену. Хуже того – он эмиссар нараинских еретиков. Разве не сказано в “Схемах”: “Как жених собирает цветы для невесты, так и всякий человек должен выбирать мысли, которые наилучшим образом украсят его ум”. Мы за то, чтобы не давать этому пилоту слова. Кто знает, какие негативные программы управляют разумом намана? Слова его подобны вирусам, которые способны заразить нас всех. Он не посвящен и сидит неочищенный пред вечным ликом Эде; его вовсе не следовало допускать в Храм, не говоря уже о праве обращаться с речью к Койвунеймину и нашей Святой Иви.

На этом Бертрам Джаспари закончил свою филиппику, но его взгляд, устремленный на Данло, добавил без слов: “Мы вырвем у твоего голоса зубы еще до того, как ты откроешь рот”.

Харра, помолчав, перевела свой пронизывающий взгляд на сторонников Бертрама, сидевших с ним за одним столом. Это были Едрек Ивионген, Оксана Иви Селов, Фе Фарруко Эде – старейшины именитые и влиятельные.

– Благодарим тебя за то, что ты поделился с нами своими сомнениями, – сказала она.

На южной стене позади Харры светился большой образ Бога Эде, и Данло понял, что она, говоря во множественном числе, выступает здесь представительницей вечной Церкви и Николоса Дару Эде.

– Святая Иви, – ответил Бертрам, – сомнения предполагают неуверенность, между тем “Схемы” предупреждают нас об опасности таких наманов, как он, совершенно недвусмысленно.

– Ты действительно говоришь с большой уверенностью, – сказала Харра.

– Мы все уверены в этом. – Бертрам посмотрел на Едрека Ивионгена, свирепого старца с кустистыми белыми бровями и налитыми кровью голубыми глазами, на хитрую Оксану Иви Селов, а затем оглянулся и обвел взглядом ряды своих многочисленных сторонников. – А ты?

Харра ответила не сразу, то ли не затронутая, то ли ошеломленная дерзостью этого вопроса, а Данло улыбнулся Бертраму, вспомнив одно старое изречение: “Хотел бы я хоть в чем-то быть уверен так, как он уверен во всем”.

– Мы уверены только в одном, – заговорила Харра, – а именно, что человек в этой вселенной ни в чем не может быть уверен. Истина в Эде, и только в Эде.

– Совершенно верно, Святая Иви. Для того Эде и дал нам свой святой Алгоритм, чтобы мы могли быть уверены в его истине.

– Мы всегда обращаемся к Алгоритму в поисках истины.

– Как и мы, Святая Иви.

Харра одарила Бертрама улыбкой. Данло не прочел на ее лице ни снисхождения, ни иронии – ее благосклонность выглядела вполне искренней.

– И если мы обращаемся к нему с чистыми мыслями и любовью в сердце, слова Эде излучают истину, подобно солнцу.

– Истина есть истина, Святая Иви.

– И если мы откроем свой слух, истина зазвучит в нас, как священный гимн.

– Позволь мне снова не согласиться с тобой. Слова Эде не излучают истину – они сами есть истина. Долг велит нам повиноваться его Алгоритму и жить по его закону.

– Мы не мыслим, что можно жить по-иному.

– Но разве не сказано в “Схемах”: “Наман столь же опасен, как готовая взорваться звезда”?

– Поистине так. Но разве там не сказано также, что мы должны господствовать над звездами и повелевать светом?

Бертрам вышел в проход, указывая на Данло пальцем, и Данло заметил, что руки у старейшины потные.

– Но этот человек – наман! А ты допустила его в Храм неочищенным!

– Мы допустили его в палату Койвунеймина.

– Разве в “Схемах” не сказано, что человек должен быть очищен, прежде чем предстать перед Эде в святом его доме?

Харра, посмотрев на Бертрама долгим взглядом, улыбнулась ему – на этот раз так, словно он был одним из многочисленных ее внуков, не совсем еще доросшим до понимания истинного духа эдеизма.

– А разве не сказано в “Сопряжениях”, – спросила она: – “Тот, кто предстает перед Эде, ничего не утаивая, очищается отчвсего негативного в своем программировании и обитает в вечном доме Эде до конца времен”?

– Но он наман! Разве он хоть единожды в своей нечистой наманской жизни задумывался об Эде или обращал свой взор к его светлому образу?

Данло невольно подумал о крушении великого бога по имени Эде, которого он нашел в глухих местах галактики. Он взглянул на его голограмму, а Эде украдкой, незаметно для других, подмигнул Данло и улыбнулся ему своими пухлыми алыми губками.

Харра, как ни странно, выбрала тот же самый момент, чтобы улыбнуться Данло.

– Как можно знать, о чем думал и к чему обращался этот пилот, пока мы не дадим ему слова? – спросила она.

– Есть другие способы узнать это, – сказал Бертрам.

Его голос казался Данло колючим, как ярконский терновник, и полным угрозы. Данло чувствовал, что этому князю Церкви очень нравится причинять людям боль.

– Мы полагали, что ты обрадуешься возможности услышать то, что скажет этот пилот, – заметила Харра.

– Почему, Святая Иви? У нас есть слово Эде – нуждаемся ли мы в других? Нужно ли нам слушать рассказ о странствиях этого намана?

Ему это очень нужно, подумал Данло, – но он, как купец, трясущийся над своими сокровищами, хотел бы затаить эту информацию для себя одного.

– И зачем нам слушать, как наман будет пересказывать нам слова еретиков? – продолжал Бертрам. – Нам всем известно, как следовало бы поступить с еретиками и их эмиссарами.

Бертрам был умен и часто одерживал верх в дебатах. Но о людях он судил крайне поверхностно, и потому его ум при всем своем блеске напоминал позолоту на оловянной кружке. Он не сознавал подлинной силы Харры Иви эн ли Эде и вследствие этого не заметил ловушки, которую она ему приготовила.

– Нам всем следует выслушать этого пилота, – произнесла она своим звучным и четким голосом. – Разве мы не старейшины и не Достойные Архитекторы нашей Вечной Церкви? Разве наши умы не очищены от всего негативного и недостойного? И разве не сказано в “Медитациях”, что Архитектор, прошедший очищение, подобен зеркалу, не отражающему ничего, кроме божественного света Эде? Что мы видим, озирая этот зал? Только зеркала, тысячу "безупречных зеркал. Мы смотрим на ваши просветленные лица и видим Его пресветлый лик, отраженный в них. Ни одна пылинка, ни один бит дезинформации не может загрязнить столь совершенные зеркала. Кто из нас всю свою жизнь не полировал и не программировал себя таким образом, чтобы слова намана, какими бы вредоносными и еретическими они ни были, лишь отразились от нас и ушли обратно во мрак, из которого вышли? Старейшина Бертрам Джаспари, тебе ли бояться этого молодого пришельца со звезд? Разве ты не очищен от таких негативных программ, как сомнение и страх? Мы видим по твоему блеску, что зеркало твое безупречно. А посему старейшиной Бертрамом управляет явно не страх, но нечто иное. Что же это? Глядя на него, мы видим одну лишь преданность. Он предан истине Алгоритма и преследует эту истину более ревностно, нежели жених возлюбленную невесту. Кто упрекнет его за этот пыл? Кто упрекнет его за верность столь возвышенной цели: Мы собрались здесь не для того, чтобы обвинять кого-то? Мы присутствует здесь лишь в качестве архитекторов божественной Программы, написанной Эде для вселенной. Только мы как Верховный Архитектор можем быть компетентным чтецом божественного кода. Как напомнил нам старейшина Бертрам, истина есть истина. Но истиной нельзя обладать насильственно, и удержать ее силой нельзя. Ею не овладеешь с помощью одних только правильных слов. Мы должны готовить себя к тому, чтобы быть достойными истины. Мы должны программировать себя так, чтобы наша добродетель и красота сияли и могли быть принесены в дар нашей возлюбленной. Истину, как и женщину, нужно завоевать, а это возможно, лишь когда разум чист и сердце преисполнено любви. Наша обязанность – напомнить об этом старейшине Бертраму. Наша обязанность – напомнить ему, что к священному Алгоритму следует подходить не как мужчина, покупающий продажную женщину, но как жених, приносящий своей невесте цветы.

Речь Харры Иви эн ли Эде произвела на старейшин ошеломляющее впечатление. Никогда еще на памяти Койвунеймина ни один старейшина не подвергался столь сокрушительной отповеди. Бертрам Джаспари стоял, словно прилипший к полу, и на его кимоно проступили темные круги от пота. Он смотрел на Харру, спокойно сидящую за своим пюпитром, глазами темными, как мертвые луны, и на челюсти у него выступили желваки, как будто на его тройничный нерв подействовали электричеством. Предполагалось, что старейшины давно преодолели столь низменную эмоцию, как гнев, но Данло видел, что это не так. Если бы телохранители допустили Бертрама к Харре, он бы, пожалуй, разорвал ей горло голыми руками.

– Святая Иви, – выдавил он наконец. Вместе с голосом он снова обрел агрессивность, которая успешно помогла ему на пути к званию старейшины. – Мы согласны с тем, что лишь ты можешь быть компетентным чтецом Алгоритма, и потому мы просим тебя придерживаться буквального его смысла. Истина, заключенная в нем, должна быть ясна всем. Толкуя слова Эде согласно мистическим измышлениям, можно принести Церкви непоправимый вред. Мы как старейшины дали обет защищать нашу Церковь. Если ты хочешь увидеть истину как она есть, взгляни в зеркало, которое мы держим перед тобою, и узнай, что мы защитим нашу Вечную церковь любой ценой.

При этом Бертрам посмотрел на Едрека Ивионгена, и тот ответил ему согласным взглядом, выражающим неприкрытую злобу и верность тем же доктринам, в которые верил Бертрам.

Затем Едрек переглянулся с Фе Фарруко Эде, а Бертрам – с Оксаной Иви Селов, имевшей много друзей в Койвунеймине.

Понимающие взгляды обошли весь стол и перекинулись в зал, как лучи, идущие из зеркал в другие зеркала.

– Мы заклинаем тебя узреть истину, пока еще не поздно, – сказал Бертрам и снова сел, опершись подбородком на руки.

“Мы ждем твоего ответа”, – говорил его взгляд, устремленный на Харру.

Данло вспомнилось то, что рассказывали ему Изас Лель Абраксас и другие трансценденталы о борьбе за власть внутри Старой Церкви. Он был почти уверен, что Бертрам, говоря “мы”, имеет в виду секту ивиомилов, самых закоренелых ортодоксов среди Архитекторов, евангелистов, миссионеров и инквизиторов. Еще тревожнее то, что ивиомилы считают себя солдатами, чей долг – вести фацифах, священную войну во славу своей веры. Возможность того, что эта война начнется на Таннахилле, в самой палате Койвунеймина, ничуть, видимо, не беспокоила ни Бертрама Джаспари, ни других благочестивых Архитекторов, называющих себя ивиомилами.

– Благодарим тебя за откровенность, – сказала Харра и продолжила, обращаясь уже ко всему Койвунеймину: – Мы благодарим ивиомилов и всех остальных, готовых защищать нашу Церковь. Разве не сказано в “Повторениях”, что каждый, кто умирает за правду, есть ивиомил, любимец Эде, и что он не умрет даже в смерти? Но сказано также, что истина многогранна и подобна бесконечному бриллианту, и лишь чистый разум способен воспринять страшную красу вселенской истины. Посему мы, в свою очередь, заклинаем вас доказать свою веру на деле и выслушать ту правду, которую готов рассказать нам Данло, пришедший со звезд.

Харра снова устремила взгляд на Бертрама, и Данло вспомнил еще кое-что, слышанное от Изаса Леля: добрая треть Койвунеймина – это либо ивиомилы, либо те, кто сочувствует им в их борьбе за очищение церкви. Двое предшественников Харры, Мавериль Иви Ашторет и Хисия Иви эн ли Юон, расшатали позицию Верховного Архитектора, слишком часто соглашаясь с требованиями ивиомилов. Открытие нового колледжа для подготовки миссионеров и принятие закона, обязывающего каждую замужнюю женщину иметь не менее пяти детей, были лишь двумя пунктами из обширной программы ивиомилов.

Говорили, что только твердая, как алмаз, воля Харры и ее обновленная вера в свою власть Верховного Архитектора удерживают ивиомилов от захвата контроля над Койвунеймином.

Говорили также, что она очень стара, а среди старейшин нет никого, способного ее заменить. Многие полагали, что следующим Верховным Архитектором будет Бертрам Джаспари, и если это произойдет, он станет первым ивиомилом, получившим этот сан. Низость Бертрама проявлялась в том, что ему недоставало терпения, чтобы дать Харре естественным порядком достигнуть совсем уж преклонных лет и отойти с миром.

– Сейчас мы выслушаем Данло ви Соли Рингесса, пилота Ордена Мистических Математиков и Других Искателей Несказанного Пламени, – объявила Харра. – Пусть он, по возможности, объяснит нам, зачем правители его столь странно именуемого Ордена разыскивают наш мир.

Данло, наконец-то призванный осуществить свою миссию, встал. Твердо упершись черными сапогами в белые плиты пола, он откинул с глаз свои непокорные волосы. Во время своего путешествия он составил около двадцати речей и мог каждую из них прочесть наизусть перед этими злобными фанатиками всеразрушающей церкви. Но теперь, в зале Койвунеймина, под огромным образом Николоса Дару Эде, видя перед собой тысячу лиц, столь же мало отражающих истинные мысли этих людей, как серебряные зеркала, он решил забыть все заученное. Что значат слова эмиссара против истины Эде, отражаемой этими безупречно отполированными умами? Данло надеялся принести им свет разума, но теперь он видел, что ему потребуется нечто большее, чем риторика, чтобы пронять их, какими бы блестящими аргументами в пользу мира он ни оперировал. Он нуждался в копье, чтобы пронзить их сердца, в молоте, чтобы раздробить стеклянную тюрьму, замыкающую их взгляд на вселенную.

Но где найти столь мощное оружие?

– Вечная Иви Харра эн ли Эде, – начал он, – старейшины Койвунеймина, посвященные Архитекторы и все Достойные, проделавшие столь дальний путь, – я хочу рассказать вам о чудесах, которые видел. – Он сделал паузу, чтобы набрать воздуха, и озон ожег ему легкие. Кроме озона, в воздухе чувствовались альдегиды, аммиак, галогены, пластмассы и даже легкие ртутные пары. Боль, как ножом, пронзила левый глаз Данло. – Но помимо чудес, я видел и трагедии, о которых тоже хочу рассказать вам. Каждого пилота на пути подстерегает немало трагических и печальных вещей. Я должен рассказать вам об этом. Я должен рассказать вам о своей жизни.

Данло потрогал шрам над левым глазом и стал рассказывать Койвунеймину о своем рождении и о детстве, проведенном среди алалоев, что живут на заснеженных островах к западу от Невернеса. Он рассказал о смерти своих приемных родителей и всего племени деваки. Причиной этой трагедии был вирус, сказал он, вирус, убивший в свое время миллиарды людей во всех Цивилизованных Мирах. Именно Архитекторы Старой Церкви, напомнил он, вывели этот вирус в качестве биологического оружия с помощью воинов-поэтов во время Войны Контактов.

– Когда мой приемный отец Хайдар уходил на ту сторону дня, его глаза угасли. Свет… он так быстро уходит. От этой болезни умирают долго, но когда момент настает, от жизни не остается ничего, даже боли.

Особенно боли. Добавил Данло про себя.

Он рассказал о своем друге Ханумане ли Тоше, добром по натуре мальчике, чей дух едва не погубил ужас перед очистительными церемониями Церкви. Рассказал о своем путешествии в Экстр и о сверхновых, которые там видел. Излучение этих погибших звезд проникает повсюду, сказал он. Этот убийственный свет сжег биосферы уже многих миров.

– Столько миров, и повсюду смерть, – говорил Данло. – Деревья и вся растительность сгорели, как тоалач в трубке. Животные ослепли перед тем, как умереть. И люди тоже. Сколько людей погибло таким образом? Кто их сочтет? Кто вспомнит их имена и помолится за их души?

Данло остановился, чтобы взглянуть на Харру Иви эн ли Эде. В ее красивых глазах он увидел боль и чувство горького сожаления. Данло подумал, что, если и другие старейшины окажутся столь же сострадательны, он, пожалуй, сумеет объяснить им правду, которая им движет.

Теперь он перешел к чудесам. Он рассказал им о Тверди и о кольцевых мирах вокруг Барака Люс; он попытался описать, что значит быть пилотом легкого корабля, идущего через разноцветные пространства мультиплекса. Многие пилоты Ордена, сказал он, и теперь идут через них, чтобы отыскать Архитекторов Таннахилла. А сам Орден сейчас устраивает Академию на краю рукава Ориона, на планете Тиэлла – там будут обучаться новые пилоты, которые наладят сообщение между народами Экстра. Орден принимает на обучение молодежь из любых миров. Поступившие в Академию могут стать не только пилотами, но и цефиками, скраерами и другими специалистами. Орден делает это во исполнение своей задачи: принести мир в Экстр.

– Вот почему я согласился стать эмиссаром нараинов: ради мира. Все народы желают его. Мечта моего Ордена в том, чтобы мир воцарился на всех планетах, среди всех звезд – а когда-нибудь и в бесконечном кругу вселенной. И сюда я сегодня пришел ради того же: ради мира.

Закончив говорить, Данло поклонился Бертраму Джаспари и всем другим старейшинам, а после отвесил отдельный низкий поклон Харре Иви эн ли Эде. Он вдавил свое пилотское кольцо в ладонь другой руки и снова сел на свое почетное место, чувствуя, что взгляды всех присутствующих в зале устремлены на него.

Когда его сердце отстучало девять раз, Харра улыбнулась ему и сказала: – Блаженны миротворцы, ибо они вечно обитают в центре вселенной.

– Вы поняли меня, – сказал Данло.

– Как вы верно сказали, все люди молятся о мире.

– И при всем при том мир – большая редкость.

– Все люди рождаются с негативными программами, – пояснила Харра. – Но мы можем научиться перепрограммировать себя.

– Я часто думаю, что сама вселенная тоже порочна.

– И вы, разумеется, правы. Эде для того и явился в жизнь, чтобы принести вселенной новую программу.

Данло подумал немного и заговорил снова:

– Есть одно слово, которому научил меня отец: шайда. Им обозначается утративший гармонию мир. Все страдания и все зло вселенной. Я хочу найти средство от этого зла, если смогу.

– Вы надеялись найти это средство на Таннахилле?

– Когда-то я надеялся… совершить путешествие к центру вселенной. Туда, где мир царит вечно, по вашим словам. Потому я и стал пилотом. Если бы я сумел найти это заветное место, я увидел бы, как шайда рождается из мира и покоя, словно приливная волна из океанских глубин.

– Вы говорите образно, почти как мистик. – Харра взглянула на Бертрама Джаспари. – Вам следует знать, что многие из присутствующих здесь относятся к мистицизму неодобрительно.

– Вы сказали, что мой Орден носит странное название. Да, я пилот Ордена Мистических Математиков. С помощью нашей благословенной математики мы исследуем тайны вселенной.

Мы ищем несказанное пламя. Тот свет, что сияет внутри всех вещей и управляет ими. Тот, который и есть все сущее. Он повсюду светит одинаково, правда? И здесь, на Таннахилле, и в залах Невернесской Академии.

Харра медленно и величественно наклонила голову, воздавая должное прямоте Данло, и сказала:

– Мы благодарим вас за вашу искренность и сожалеем о смерти ваших родных. Болезнь, которую вы называете медленным злом, нам известна. Со времен Войны Контактов много Архитекторов погибло от Великой Чумы. Но вы ошибаетесь, полагая, что это Церковь сконструировала вирус. Всем известно, что за это несут ответственность еретики-реформисты. Воины-поэты для нас – достояние истории, и мы мало что знаем о них. Возможно, они были связаны с реформистами. Если так, то это одна из многих трагедий войны.

Вслед за этим Харра стала сетовать на то, что Реформированная Церковь одержала победу предательским путем. Данло чувствовал, что она не солгала относительно воинов-поэтов, но и полной правды тоже не сказала. Харра между тем продолжала свой урок истории, повествуя о бегстве Старой Церкви в неизвестные области Экстра. Это был долгий и опасный путь во мраке, сказала она. Архитекторы, поначалу совершенно несведущие в пилотировании, стали взрывать звезды в неуклюжих попытках раздробить пространство-время и открыть окна в мультиплекс. Многие корабли Церкви пропали тогда в неизведанных пространствах, для которых у Архитекторов-математиков не было имен.

Из 326 тяжелых кораблей, начавших Великое Паломничество, только один вышел из мультиплекса над Таннахиллом.

Десяти тысяч Архитекторов было, конечно, мало, чтобы заселить этот девственный мир с экзотическими лесами и обширными океанами, так по крайней мере они думали тогда.

Однако они, наподобие гладышей и других плодовитых млекопитающих, обладали феноменальной способностью к воспроизводству. Менее чем за тысячу лет они заполнили всю планету и начали посылать к звездам корабли с фанатикамиивиомилами, жаждущими новых миров. За время своего пребывания на Таннахилле Архитекторы поняли, что не обязательно взрывать звезды, чтобы войти в мультиплекс, но другие способы, открытые ими, были не столь надежны.

Архитекторы усвоили лишь самые азы пилотирования. Возможно, сказала Харра, что в Экстре ивиомилам встретились пространства, в которые они не смогли проникнуть, и эти фанатичные Архитекторы вернулись к старой технике уничтожения звезд, спеша принести Божественный Алгоритм непросвещенным народам.

– Возможно, что и Архитекторы, пропавшие во время Великого Паломничества, – продолжала она, – тоже так и не научились путешествовать в мультиплексе. Кто знает, сколько их, этих Архитекторов? Возможно, это они взрывают звезды, не зная иного способа выполнить программу Эде по заселению вселенной. Мы глубоко сожалеем, если это так. Мы скорбим обо всех людях, погибших реальной смертью без надежды преобразиться в Эде. Раньше мы думали, что этих сверхновых не больше ста, а теперь узнали, что их, возможно, миллионы. Но появление сверхновой сопровождается созданием новых элементов: кислорода, азота, водорода, углерода, железа. Разве наши тела сотворены не из этого звездного семени? Разве мы не дети звезд? И разве не сказано: “Обратите глаза свои к свету звезд и насыщайтесь”? Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда: об этом тоже сказано в Алгоритме. Согласно программе Эде, мы, Архитекторы, должны сиять и создавать элементы для новой жизни и переделывать вселенную. Ныне и во веки веков мы должны с несокрушимой верой следовать Программе Эде.

Верит ли она сама в то, что говорит? – подумал Данло. Он чувствовал какой-то страшный конфликт за ее мягкими карими глазами и непроницаемым лицом. Или она говорит все это, только чтобы утихомирить Бертрама Джаспари и других своих врагов?

– А теперь мы приглашаем высказаться старейшин, – сказала она. – Они могут задать Данло ви Соли Рингессу любые вопросы относительно его путешествия.

Первым, разумеется, взял слово Бертрам Джаспари. Встав из-за стола, он устремил на Данло указующий перст.

– Слова этого Пилота граничат с кощунством. Он обвиняет нашу Святую Церковь в создании чумного вируса! Он рассказывает нам о нечестивой хакра, которую называет богиней и величает Твердью! Он стакнулся с нараинскими еретиками! Впрочем, чего же и ожидать от намана. Мы ни на миг не должны забывать, что он наман и что все его речи проистекают из негативных программ – из той самой шайды, от которой он ищет средства! Следует ли нам слушать подобные речи? Святая Иви говорит, что следует, и мы подчиняемся. Но мы не должны верить ничему, что сказано этим пилотом. Слишком много в его путешествии (и во всей его жизни) такого, во что поверить невозможно.

После этого Бертрам стал задавать Данло вопросы. Ни у него, ни у многих других старейшин не укладывалось в сознании, что Данло вырос среди людей, предки которых встроили себе гены первобытных неандертальцев. То, что Данло когдато охотился на животных ради их мяса, возмущало Бертрама.

Он, как и все таннахиллские Архитекторы, всю свою жизнь ел только пищу, искусственно выращенную на бронированных фабриках, куда никому не было доступа. Вряд ли он мог вообразить себе снежные острова, где Данло провел свое детство, а уж тем более представить, как Данло на лыжах и с копьем гонится за шегшеем между высоких вечнозеленых деревьев йау.

Но как ни занимали Бертрама детали первобытной жизни, пилотская карьера Данло интересовала его гораздо больше. Он хотел знать об Ордене все и дотошно выспрашивал о связях Невернеса с другими Цивилизованными Мирами. Спрашивал он и о многом другом. Действительно ли Реформированная Кибернетическая Церковь имеет авторитет в Невернесе? Действительно ли ее ересь распространилась на Яркону, Ларондиссман и тысячу других миров? Сколько пилотов и легких кораблей способен Орден выслать в галактику? Сколько из этого количества отправилось во Вторую Экстрианскую Миссию и прибыло на Тиэллу, где Орден строит свою новую Академию? Больше всего Бертрама, как и нараинских трансценденталов, интересовало, как может пилот преодолевать столь огромные космические расстояния – именно то, что Данло не мог ему открыть. Данло объяснил Койвунеймину, что не вправе делиться тайнами своего мастерства, но на все другие вопросы Бертрама отвечал правдиво как мог – иногда даже слишком правдиво.

– Ты сказал, что хакра, которую ты зовешь Твердью, занимает целый сектор космоса на краю рукава Ориона. Каковы же, по твоему мнению, размеры этой хакра?

– Она охватывает множество звезд – возможно, целую туманность. Ее тело и мозг огромны.

– Насколько огромны, пилот?

– Физический ее объем составляет, возможно, около шестисот тысяч кубических светолет.

– Что? Быть этого не может!

Бертрам бросил взгляд на Едрека Ивионгена, как бы спрашивая его, почему они должны терпеть ложь этого беспокойного намана. Старейшины по всему залу гудели, как пчелы, напавшие на новый источник меда.

– Кто знает, что возможно, а что нет? – тихо, почти про себя, произнес Данло. Недоверие Бертрама и раздражало, и забавляло его.

– Чему ты улыбаешься, пилот?

– Так, вспомнил кое-что.

– Что именно?

– Вопрос, который я однажды задал фраваши, своему учителю.

– Не угодно ли тебе повторить этот вопрос перед Койвунеймином?

– Как пожелаете, старейшина Бертрам.

– Итак?

– Я спросил его, как это возможно… что невозможное не только возможно, но и неизбежно.

– Что? Но ведь это абсурд!

Бертрам впился в Данло взглядом, и его тускло-серые глазки напоминали по цвету старый морской лед.

– Да, это парадокс, – признал Данло. – Прошу прощения.

– Мне кажется, ты, любишь изъясняться парадоксами, пилот.

– Да, время от времени.

– Тогда ты должен понять, что единственный путь к спасению вселенной лежит через ее уничтожение.

– И вы правда верите, что вселенную можно уничтожить?

Бертрам, махнув рукой, отмел этот вопрос, повернулся лицом к Койвунеймину и сказал:

– Что касается людей, погибших при взрывах звезд, нам не следует забывать, что это были всего лишь наманы, которые рано или поздно все равно умерли бы реальной смертью. Нужно ли скорбеть о людях, которые пренебрегали возможностью быть преображенными в Эде? Мы должны помнить о миссионерах, посланных нами на Эзно и Масалину: их отвергли, не позволив даже рассказать о преображении Эде и Алгоритме, который Он нам даровал. А что сталось с отважными ивиомилами, посланными на Матопек? Либо они пропали в мультиплексе, либо убиты наманами. Миссионеров и прежде убивали. Сколько ивиомилов отдали свою первую жизнь за то, чтобы принести истину кровожадным наманам? И если наман отвергает истину, следует ли нам скорбеть из-за его неизбежной смерти? Разве не сказано, что тот, кто отворачивается от Эде, подобен цветку, который прячется от солнца? Стоит ли удивляться, когда такие цветы чахнут и умирают?

Он неверно употребляет метафоры, подумал Данло. Все эти люди, взрослые и дети, – прекрасные цветы, которые следовали собственной истине и умерли от света собственных взорванных солнц.

– Бывало, что и другие отворачивались от Эде, – продолжал свою речь Бертрам. – Даже Достойные Архитекторы, бывшие некогда такими же, как мы. Нас крайне тревожит то, что этот Данло ви Соли Рингесс выступает от имени нараинских еретиков. Он говорит, что молится о мире, но действительно ли его цель – это мир?

Старый брыластый ивиомил Демоти Ивиаслин, сидящий позади Бертрама, поднялся на ноги, будто по сигналу, и одышливо произнес:

– Давайте спросим этого пилота, входил ли он в те запретные кибернетические пространства, с которыми, как известно, контактируют нараины вопреки правилам воспроизведения, изложенным в “Схемах”?

Данло тогда рассказал Койвунеймину почти обо всем, что произошло с ним на Новом Алюмите. Он воздержался от описания своего экстатического слияния с высшим существом по имени Шахар, однако признался, что входил в кибернетическое Поле и общался с Трансцендентальными Единствами.

– Поистине они сияют, как звезды, – сказал он, – но я старался не отворачиваться от них.

– Кощунство! – завопил внезапно Бертрам. – Пилот кощунствует, и нам, видимо, следует простить его, ибо он всего лишь наман. Но еретикам нет прощения. Они покинули лоно Церкви и потому являются не только еретиками, но и отступниками. Мы должны решить, как поступить с ними. Мы должны найти решение нараинской проблемы, пока еще не поздно.

Еще один ивиомил позади Бертрама выкрикнул: – Что делать с нараинами?

– Что делать с Новым Алюмитом? – подхватили сторонники Бертрама по всему залу.

– Объявим фацифах! – вскричал краснолицый старейшина.

– Объявим священную войну! – поддержали сразу несколько голосов. – Смерть еретикам!

В зале поднялся шум: одни призывали к войне, другие, наподобие Лео Толова и Варезы ли Шен, урезонивали их. Наконец Харра Иви эн ли Эде потребовала тишины и напомнила старейшинам:

– Теперь не время обсуждать объявление фацифаха. Мы собрались сегодня для разговора с Данло ви Соли Рингессом.

– Тогда я должен задать пилоту еще один вопрос. – Лицо Бертрама в ярком свете зала напоминало старый темный череп. – Не называют ли нараины себя богами? Не объявляет ли кто-нибудь из них себя Богом, в насмешку над всем, что свято?

Остроконечная голова Бертрама напоминала Данло гору Уркель, которая высится над Невернесом. Данло вспомнился один нараинский безумец, Тадео Ахараньи, – он действительно объявил себя Богом Эде. Не желая говорить неправду и подозревая при этом, что Бертран уже знает ответ на свой вопрос, Данло рассказал старейшинам об этом человеке.

– Тадео Ахараньи действительно называет себя Богом Эде, но подразумевает под этим только то, что он и Бог Эде сотворены из той же субстанции. И что дух в них один. Этот дух разделяют все, и нараины, и Архитекторы Церкви, ведь правда? Я думаю, что нараины с Нового Алюмита остались верны духу эдеизма.

– Ты так думаешь? – в бешенстве вскричал Бертрам. – Наман хочет поведать нам нечто о духе Эде?

– Дух – всегда дух, разве нет?

– Но еретики насмехаются над Эде! Их попытка создать новую религию есть насмешка над Священным Алгоритмом!

– Но разве ваша Церковь не учит, что…

– Что может наман знать о нашей Святой Церкви?

Данло помолчал, прижимая кулак ко лбу, и спросил: – А вы что знаете о вашей Церкви?

– Что-о? Что ты сказал?

– Если вы не признаете святости чужой религии, то и святость своей вам тоже недоступна.

– Я вижу перед собой еретика! – вскричал Бертрам. – Он сидит в нашей священной Палате и изрыгает ложь! Вернее сказать, он был бы еретиком, если хоть когда-нибудь принадлежал бы к истинной религии.

– А всех еретиков следует убивать – так по-вашему?

– Их следует спасти от них же самих! Мы очистим их от негативных программ – так выжигают грибок с пораженного болезнью лица. – Для этого используется огонь, идущий от убитых звезд?

– Не следует, думаю, удивляться тому, – произнес после паузы Бертрам, – что одного намана беспокоит судьба других, обреченных на гибель.

– Это были люди! – Данло редко испытывал против когото,гнев, но сейчас в нем вскипала черная ярость – он чувствовал это по учащенному сердцебиению и страшному жару, разлившемуся по телу. – Матери и отцы… и дети, игравшие с цветами на солнце.

– Наманы, всего лишь наманы.

– Но люди с Нового Алюмита – не наманы! Они ваши родичи! У вас одни предки!

– Они еретики и отступники.

Данло посмотрел на Бертрама долгим взглядом.

– Как вы можете питать такую глубокую ненависть… к людям, которые ищут только любви?

– Боюсь, что ты никогда не поймешь чувства, которые мы, ивиомилы, испытываем к еретикам, предавшим нас.

– Ошибаетесь, – сказал Данло, знавший о ненависти почти все, и подумал: я слишком хорошо это понимаю. Ортодоксы всегда ненавидят пророков и первооткрывателей. Безбожники всегда ненавидят верующих.

– Тогда поведай нам, что такое ты понял, – язвительно предложил Бертрам.

– Если желаете, – с легким кивком ответил Данло. – Вы, ивиомилы, похожи на купцов, которые тысячу лет копили золото и держали его под стражей. Но в вашей сокровищнице лежат лишь холодные монеты, вы же ищете истинного золота, как и все. Золота цветов и солнца, что сияет внутри всего сущего. Это не что иное, как сама жизнь. Неизведанная радость жизни, которая обретает в себе еще более высокую жизнь. Теплая, как новорожденное дитя, редкая и великолепная, как голубая звезда-гигант. Вы смотрите через звездное небо на Новый Алюмит и видите, как нараины купаются в этом прекраснейшем свете. Вы боитесь, что они нашли то, чего вы желаете пуще всего? Да, вы боитесь – и хотите завладеть их золотом, и ненавидите их, и в своей ненависти с большой легкостью говорите о священной войне. Но даже объявив фацифах, вы не сможете присвоить их сокровища себе. В ваших силах только уничтожить эти сокровища. Все, что вы можете, – это ненавидеть, и в конце концов вы возненавидите сами себя за то, что загубили самое дорогое для вас.

Данло закончил говорить, и в зале повисла тишина. Его слова поразили и пристыдили многих старейшин. Многие смотрели на Бертрама, как бы спрашивая его, зачем он выставил Церковь в таком нелестном свете перед этим пилотом и эмиссаром со звезд, но все ивиомилы в безмолвной ярости смотрели на Данло. В их число входил и Бертрам. Его потные ручонки сжались в кулаки, синеватая кожа побагровела.

– Этот наман опасен, – проговорил он, указывая на Данло. В его голосе была угроза, в глазах – ненависть. – И, возможно, не просто опасен. – Бертрам с угрюмой улыбкой посмотрел на Едрека Ивионгена, Фе Фарруко Эде, Оксану Иви Селов и других своих сподвижников. – Мне не хочется даже говорить, чем он может оказаться.

Данло сидел на своем стуле, выпрямив спину, и считал удары своего сердца. Всю жизнь он старался говорить правду, но теперь, видя, как темные ангелы насилия перелетают из глаз в глаза ивиомилов, он думал, так ли уж хорошо послужила правда его цели. Быть может, с такими людьми, как Бертрам Джаспари, хорошо продуманная ложь была бы более полезным орудием? Он смотрел на Бертрама, а тот смотрел на него, и Данло вспомнил слова своего друга Ханумана: с теми, кто считает себя обязанными нести людям правду, никогда ничего хорошего не случается.

– Если можно, – почти вкрадчиво сказал Бертрам, – я хотел бы задать пилоту еще один вопрос.

За пюпитром во главе зала прошуршал шелк, как будто Харра очнулась от дурного сна.

– Ты задал уже много вопросов, – медленно кивнув, произнесла она. – Но если хочешь, можешь задать еще один – только обдумай его как следует.

– Благодарю, Святая Иви, – с поклоном сказал Бертрам и повернулся к Данло. – Ты так любишь еретиков – может быть, их мечта стала твоей мечтой? Ты тоже хочешь стать богом?

– Нет, – без запинки ответил Данло, не сдержав улыбки. – Я хочу стать только тем, кем мне предназначено от рождения, не больше.

– Это не ответ, пилот. Ты ничего нам не сказал.

Свет, излившийся на миг из темно-синих глаз Данло, сказал все, и Данло добавил:

– Я хочу быть настоящим человеком, ничего более.

– И что же это значит?

– Фраваши, мой учитель, назвал мне однажды одно слово: асария. Это человек, который способен сказать “да” всему, что есть в человеке.

Этот ответ удовлетворил, по-видимому, многих старейшин.

Они кивали и тихо переговаривались. Но Бертрам, оглядев зал, снова повернулся к Харре.

– Наша Святая Иви полагает, что Данло ви Соли Рингесс говорил искренне. Так ли это? Прежде чем обдумать все сказанноё им, мы должны быть уверены, что он действительно тот, кем себя объявляет. Возможно, нам следует пригласить его в очистительную камеру, чтобы проверить правдивость его слов. Я, как и многие другие старейшины, готов предложить свои услуги в качестве чтеца при столь примечательной церемонии.

Губки Бертрама сложились в трубочку от предвкушения, словно он собирался высосать сок из кровоплода. Он обменялся взглядами с ивиомилами, явно разделявшими его жестокий замысел.

– В данном случае это не понадобится, – сказала Харра.

– Но должны же мы узнать правду!

– Мы тоже желаем знать правду об этом пилоте. И о том, что он рассказал нам.

– Правда одна, Святая Иви.

– Но к ее святилищу ведет много путей, – напомнила она, взглянув на Данло. На ее лице читались задумчивость, вызов и грусть, но больше никаких чувств оно не выдавало.

Взоры старейшин переходили от нее к Данло, и он почувствовал, что ему предстоит выдержать еще одно испытание.


Глава 18
ПРОРОЧЕСТВО

Столь же противоречивой является и Доктрина (или Программа) Остановки. Церковь учит, что вселенная остановится, когда Эде поглотит ее и составит с ней единое целое. Но в древней математике отсутствует алгоритм, позволяющий определить, способен ли циклически работающий механизм когда-нибудь остановиться. Поэтому и научного метода, позволяющего установить, стал ли уже Эде Богом-Вселенной, не существует.

Эту основополагающую доктрину невозможно примирить с наукой, если не рассматривать Бога как сущность вне пространства и времени. Так обычно и воспринимают бога кибернетические теологи. В конце вселенной время остановится, и Эде будет существовать вечно. В определенном смысле он уже вечен и потому существует на протяжении всех времен. Поэтому он должен предвидеть момент остановки вселенной и знать, какие состояния ему предшествуют. Поэтому его провозглашение себя Богом можно рассматривать не только как пророчество, относящееся к будущему, когда вселенная остановится, но и как определение вечного, всеведущего и божественного существа Эде.


Британская Энциклопедия, 1754 изд., 10-я стандартная версия


Планета Таннахилл медленно оборачивалась вокруг своей оси, а Данло с терпеливым ожиданием смотрел на Харру Иви эн ли Эде. Она кивнула одному из охранников, стоявшему наготове. Охранник, красивый молодой человек, который мог бы быть ее внуком, наклонил голову в ответ и подошел к двери позади Харры. Распахнув ее сильным уверенным движением, он пригласил в зал ожидавших в передней двух человек и проводил их к почетному столу, где сидел Данло, наблюдая за происходящим с пристальностью птицы талло, высматривающей в небесах своего сородича.

Старейшины при входе этих двоих изумленно вытянули шеи, но Данло сохранил спокойствие и ясность взгляда. Он улыбнулся вошедшим и склонил голову, признавая логичность их появления здесь. Эти двое, само собой разумеется, были пилот-ренегат Шиван ви Мави Саркисян и воин-поэт Малаклипс Красное Кольцо. Они шли за Данло через галактику на протяжении тысяч световых лет, и теперь он с юмором (и немалым страхом) смотрел, как охранник усаживает их за стол чуть ли не рядом с ним.

Это судьба, думал он. Моя судьба, прекрасная и ужасная.

Но по крайней мере одного из старейшин это нисколько не позабавило. Изумление и ярость исказили невозмутимое до сих пор лицо Бертрама Джаспари.

– Кто эти люди? – вскричал он. – Наманы, по всей видимости, – этот одет столь же варварски, как и пилот! – Он указал на Шивана. – Откуда они явились? Почему нас не информировали о совершенной ими посадке? Почему их допустили в Койвунеймин, даже не упомянув об этом в сегодняшней повестке дня?

Другие старейшины беспокойно ерзали на своих стульях. Данло все это время не сводил глаз с воина-поэта, и тот тоже смотрел на него, прямо в глаза, как бы говоря: “Сколько бы ты ни странствовал по вселенной, пилот, как далеко ни ушел бы, твоя судьба все равно связана с моей”.

Следуя обычаям воинов-поэтов, Малаклипс надел длинное кимоно в Архитекторском стиле, но не белое, а сверкающее киноварью, ультрамарином, золотом и еще сотней оттенков. На мизинцах обеих рук Малаклипса блестели красные кольца, глаза светились глубокой, такой памятной Данло лиловизной. Взгляд этих необыкновенных глаз обошел зал, задержавшись сперва на Бертраме, затем на Харре за ее пюпитром. В этом взгляде, как всегда, была смерть. Воин-поэт, как всегда, был готов либо умереть сам, либо привести любого человека, которого ему поручили убить, к моменту возможного.

Архитекторы его боятся, подумал Данло, хотя и не понимают причины своего страха.

Харра жестом велела Бертраму сесть и представила Койвунеймину обоих пришельцев. Она извинилась за то, что пригласила этих двух наманов на заседание, не информировав старейшин, но сожаления по поводу своего решения не выразила.

Она демонстрирует им свою власть, понял Данло.

– Так складывается, что Малаклипс Красное Кольцо с Кваллара прибыл к нам с миссией, как и пилот, – сказала Харра. – Орден Воинов-Поэтов, как я поняла, хочет возобновить отношения с нашей Церковью. Не совпадение ли, что представители двух таких уважаемых Орденов нашли наш мир одновременно после полутора тысяч лет забвения? Не совпадение ли, что воин-поэт явно знает этого пилота? Мы пригласили Малаклипса Красное Кольцо сюда, чтобы исследовать эти совпадения. Они оба сидят за почетным столом, и вы можете задавать им вопросы. Как сказал наш Вечный Эде, путь к истине есть всегда.

Данло встретился взглядом с Шиваном ви Мави Саркисяном, сидящим справа от воина-поэта. Шиван, как и в саду Мер Тадео, был одет в простой серый костюм без признаков определенного стиля. От пилотской формы он отказался, когда покинул Орден, но черное пилотское кольцо оставил: пилот и его кольцо неразлучны. Постукивая этим почти несокрушимым перстнем по краю стола, он склонил голову, воздавая должное пилотскому подвигу Данло, сумевшему провести свой корабль через Экстр и найти Таннахилл. Данло в ответ тоже прикоснулся кольцом к столу и с улыбкой поклонился Шивану – ведь и тот совершил почти невозможное, пройдя за ним следом через полгалактики.

Двое пилотов смотрели друг на друга, и между ними сразу возникло понимание. Оба они помнили ужасы мультиплекса не менее живо, чем шпили и ледяные улицы Невернеса, оба были чужими в этом заброшенном мире. Но Данло, несмотря на это странное содружество, ни на миг не забывал, что другой пилот служит Малаклипсу Красное Кольцо – тени Данло, его судьбе, его врагу.

– Я хотела бы задать вопрос воину-поэту, – сказала старейшина Нашота иви Астарет, крупная, суровая женщина, хорошо известная Койвунеймину своими долгими и нудными речами относительно изложенных в “Схемах” обязанностей Архитекторов женского пола. Кроме того, она слыла заядлой ивиомилкой, доверенным лицом и рупором Бертрама Джаспари. – Я хочу спросить, откуда он знает этого пилота.

Малаклипсу oказалось непросто ответить так, чтобы его поняли. Воины-поэты славятся своим красноречием, но язык Архитекторов он выучил лишь накануне своего путешествия в Экстр. В отличие от Данло, который постигал живой иштван на Новом Алюмите, Малаклипс взял за основу мертвый церковный язык, на котором говорили во времена Великого Паломничества. За полторы тысячи лет иштван сильно изменился, и речь Малаклипса изобиловала неправильностями и архаизмами. Кроме того, он говорил с сильным акцентом. Но он схватывал все на лету, и вскоре слова уже струились из его уст, как текучее серебро, а произношение заметно улучшилось. “Пресвятые блаженные старейшины” он переменил на более современное обращение, и его речь обрела апломб наряду с обаянием. Рассказав об их с Данло встрече на Фарфаре, он перешел к старинной вражде своего Ордена с Орденом Мистических Математиков и союзу воинов-поэтов со Старой Церковью. Он намекнул, что воины-поэты действительно помогли Архитекторам в создании вируса, вызвавшего Великую Чуму, и эта новость привела старейшин в смятение. Из-за столов стали слышаться возгласы недоверия и возмущения. Бертрам, снова отодвинув стул, наставил свой перст.

– Мы тоже должны спросить воина-поэта кое о чем.

Харра неохотным кивком дала ему позволение.

– Твой Орден, по твоим же словам, тысячи лет враждует с Орденом пилота. Почему мы должны тебе верить?

Лиловые глаза Малаклипса скользнули по лицу Бертрама, и ясный, звучный, полный уверенности голос произнес:

– Нас, воинов-поэтов, учат трем вещам: убивать, умирать и говорить правду.

Старейшины застыли на своих стульях, не шевелясь.

– Что привело тебя в наш мир? – не сдавался Бертрам.

– Простой ответ звучит так: мой Орден хочет возобновить свои старые связи с вашей Церковью.

– Но есть ответ и посложнее?

– Сложность нарастает слой за слоем, как в луковице. Вселенная бесконечно сложна.

Он хочет рассорить мой Орден с Церковью, понял вдруг Данло. Это первая из его целей.

– Возможно, нам следует содрать все эти слои, чтобы открыть истину, – сказал Бертрам.

– Путь к истине есть всегда, – согласился Малаклипс, не сказав ничего и в то же время сказав все.

Бертрам посмотрел на него так, словно обрел, подобно цефику, искусство читать по лицам.

– У вас, насколько мы знаем ваш Орден, нет ничего общего со Святой Церковью.

– Так уж и ничего?

– Мы по крайней мере ничего общего не находим, – поколебавшись, сказал Бертрам.

– Тогда нам в самом деле надо облупить с луковицы несколько слоев. У моего Ордена и вашей Церкви есть одна очень важная общая цель.

– Какая?

– Нас, как и вас, беспокоит разрастание галактических богов.

– Никаких богов в Галактике нет! – гневно отрезал Бертрам. – Нет бога, кроме Бога; Бог един, и другого быть не может.

– Имя же этому Богу – Эде, – подхватил Малаклипс, – Вечный и Бесконечный Архитектор Вселенной.

– Ты знаком с Алгоритмом?

– Мы ищем поэзию повсюду, а в Алгоритме порой встречаются поистине возвышенные строки.

– Нельзя рассматривать Алгоритм как чисто поэтическое произведение, – молвил Бертрам с укором, хотя слова Малаклипса явно пришлись ему по душе. – Стихи, даже самые возвышенные, создаются человеком, Алгоритм же дан нам Богом Эде.

– “Под его молотом в небесах зазвенят звезды”, – процитировал Малаклипс из “Рождества Бога Эде”. – Это трудно воспринимать иначе, как поэзию, правда? Ведь не представляете же вы Эде как бесконечно огромного человека, парящего в космосе с гигантским молотом в руках?

– Но звезды действительно зазвенят под его молотом. Мы должны воспринимать эти слова так, как они сказаны.

– Не вижу, как это может быть правдой.

– Мы должны воспринимать это в буквально смысле, не задавая вопросов.

– Но ведь многие Архитекторы это оспаривают. Ведь ваши элиди учат, что Алгоритм нужно читать, как стихи, чтобы услышать голос Эде в своем сердце.

При этих словах Бертрам метнул ядовитый взгляд на Киссию эн ли Эде, самого выдающегося представителя секты элиди.

Киссия, чье черные глаза пылали тем же мистическим огнем, что у его предка, сидел с улыбкой будды, выражая безмолвное согласие со всем, что говорил Малаклипс.

– Ты многое знаешь о нашей Церкви, – заметил Бертрам.

– Я знаю, что вы не признаете галактических богов, – произнес Малаклипс запретное слово и добавил: – Знаю, что вы хотите очистить вселенную от хакра.

– Что тебе известно о демонах хакра?

– Разве многие люди – и мужчины, и женщины – не мечтают стать богами? Эти потенциальные боги встречаются повсюду.

– Только не на Таннахилле. И не в мирах Известных Звезд.

– Но в других мирах дело обстоит по-иному, – бросив острый взгляд на Бертрама, заметил Малаклипс.

– Да – в наманских.

– От Сольскена до Фарфары насчитывается тысяча Цивилизованных Миров. И не все они наманские. Многие ветви Кибернетической Церкви существуют там уже тысячу лет.

– Еретики-реформисты, – рявкнул Бертрам. – Они не принадлежат более к нашей Вечной Церкви.

– Однако они тоже воспрепятствовали бы возвышению потенциальных богов, будь это в их власти.

– Ты хочешь сказать, что в так называемых Цивилизованных Мирах демонам хакра жить не мешают?

– Трудно остановить человека, который движется к божественным высотам.

– О каких мирах идет речь? И кaк зовут этих хакра?

– Говорят, что Твердь, о которой рассказывал пилот, тоже родилась в одном из Цивилизованных Миров.

Ее настоящее имя – Калинда Цветочная, мысленно добавил Данло. Известно, что родилась Она на Квалларе и в свое время была величайшим воином-поэтом из всех, кто когдалибо существовал.

– А другие хакра? – настаивал Бертрам.

– Никто из них не достиг такого развития, как Твердь.

– Однако они существуют – те, кто обращает взоры к небесам, возжаждав бесконечного света?

– Возможно.

Данло посмотрел на красивые руки Малаклипса, сложенные у подбородка, как для молитвы. Два красных кольца соприкасались, образуя восьмерку – древний символ бесконечности. Восьмерка отсвечивала багровым пламенем, и Данло вспомнил, что из всех других воинов-поэтов только Калинда носила два красных кольца. Но Она изменила своему Ордену, чтобы стать богиней. Может быть, Малаклипс замышляет месть? Неужели он надеется убить богиню, чей мозг вмещает в себя тысячи звезд? Нет, это невозможно – но Малаклипс может повредить Тверди иным путем. Двадцать пять лет назад Мэллори Рингесс подружился с Твердью и заключил с Ней союз – почти брачный, как утверждают некоторые. Возможно, Малаклипс хочет причинить Тверди боль, найдя Мэллори Рингесса и убив его. Если Мэллори действительно попытался стать богом, Малаклипса обязывает к этому новое правило воинов-поэтов об истреблении всех хакра и потенциальных богов.

Но почему же, думал Данло, Твердь оставила его в живых, когда он вышел из мультиплекса над Ее Землей? Может быть, она пощадила его только потому, что он носит два красных кольца?

– Известны тебе имена других демонов хакра? – не унимался Бертрам.

– Одного я знаю. – Между Малаклипсом и Бертрамом внезапно прошло понимание, столь же явное, как если бы воинпоэт протянул старейшине кровоплод.

– Назови его имя. – Бертрам говорил громко, с таким расчетом, чтобы его слышали во всем зале.

– Есть один человек, который, возможно, попытался стать богом. Он был пилотом и жил в Невернесе.

– Пилотом?

– Именно. Главным Пилотом Ордена Мистических Математиков.

Эти слова упали в зал, как бомба, и старейшины разразились криками, выражая свое недоверие. Огромное помещение гудело от тысячи голосов. Данло ждал, считая удары своего сердца. Харра, призвав старейшин к порядку, взглянула с высоты на Малаклипса и сказала: – Пожалуйста, назовите нам имя этого Главного Пилота.

Тысячи старейшин затаили дыхание, глядя на воина-поэта.

– Его имя – Мэллори Рингесс, – сказал Малаклипс.

– Мэллори Рингесс? – тут же повторил Бертрам, устремив злобный взгляд на Данло.

– Это имя, которое он получил при рождении и под которым он известен большинству.

– Так у него есть и другое?

– Его настоящее имя Мэллори ви Соли Рингесс.

Бертрам не сводил с Данло глаз.

– Этот Главный Пилот доводится родственником Данло аи Соли Рингессу?

– Это его отец.

Зал снова взорвался гневными криками и протестами. Одна из старейшин, указывая дрожащим пальцем на Данло, вскричала:

– Он – сын хакра!

– Что, если он тоже мечтает стать богом? – подхватил ее сосед.

– Его следует очистить от подобной гордыни!

– А что, если он тоже хакра?

– Тогда он должен подвергнуться полному очищению. Вселенную нужно очищать от хакра.

Некоторое время Койвунеймин обсуждал стремление стать богом, запрограммированное в каждом человеке. Некоторые говорили, что это оригинальная, полностью негативная программа, которую следует переписать и преодолеть. Затем Харра обратилась к старейшинам, напомнив им, что никто не должен нести ответственности за программы и действия своего отца, как и любого другого человека.

Малаклипс рассказал о поразительной жизни Мэллори Рингесса. От его странного рождения до открытия им Старшей Эдды и поста главы Ордена. Рассказал, как в один темный день глубокой зимы Мэллори в последний раз поднял свой легкий корабль и покинул Невернес – возможно, для того, чтобы стать богом в просторах галактики. Из этого великого примера чуть ли не за одну ночь, как огнецвет, распустилась новая религия под названием рингизм. Рингситы в Невернесе, а теперь и во многих других Цивилизованных Мирах, учат, что Мэллори Рингесс действительно стал богом и когда-нибудь вернется в свой родной город. Они учат, что все люди тоже могут стать богами и что этого-можно достигнуть, вспоминая Старшую Эдду и следуя путем Рингесса. Эти постулаты получили название Трех Столпов Рингизма и являются, согласно принципам Старой Церкви, вопиющей ересью.

Старейшины с ужасом внимали каждому слову Малаклипса. Он закончил, и в зале воцарилась тишина, а затем все ивиомилы разом вскочили на ноги и завопили:

– Еретики! Святотатцы! Хакра!

Бертрам Джаспари, их глава, осведомился, указывая на Данло:

– А какую роль сыграл этот пилот в культе под названием рингизм?

– Он был дружен с основателями рингизма, бывшим пилотом Бардо и цефиком Хануманом ли Тошем.

– Это все?

– Нет. Говорят, что Данло ви Соли Рингесс пил наркотик каллу и получил великое воспоминание Старшей Эдды. Известно, что он поделился этим воспоминанием с другими рингистами на собрании, где присутствовало около ста тысяч граждан Невернеса.

– Что такое эта Старшая Эдда, о которой ты говоришь?

Тогда Малаклипс рассказал о глубокой генетической памяти, которую древняя раса богов будто бы имплантировала в ДНК человека. От таких неслыханных откровений даже Бертрам стал заикаться.

– Ты хочешь сказать, что Старшая Эдда – это набор программ, будто бы управляющих человеком в его становлении богом?!

– Это, насколько я понимаю, только часть Старшей Эдды. Мы, воины-поэты, не занимаемся воспоминаниями.

– Но в ней, по-твоему, есть и другие части?

– Существует мнение, что Эдда – это просто чистая информация, чистая память – коллективная мудрость расы богов, известной как Эльдрия.

– Никаких богов нет! – напомнил Бертрам. – Нет бога, кроме Бога, и Эде – первый и единственный Бог.

– Рингисты, судя по всему, придерживаются иного мнения.

Бертрам, посмотрев на Малаклипса и Данло, повернулся лицом к Койвунеймину.

– Нараинская ересь отрицает наш святой Алгоритм и оскорбляет Бога, но этот Путь Рингесса еще хуже, намного хуже.

Может быть, он и прав, подумал Данло.

Глядя на угловатое, фанатичное лицо Бертрама, он спрашивал себя, не сказать ли старейшинам, что могущественная богиня Твердь была когда-то воином-поэтом, как и Малаклипе Красное Кольцо. Он мог также объяснить, что отмежевался от новой религии Бардо задолго до того, как покинул Невернес, и сделал Ханумана ли Тоша своим врагом, выступив против Пути Рингесса и его опасных доктрин. Но Данло не хотел оправдываться. Он чувствовал, что Харра и многие старейшины – возможно, даже большинство, за исключением ивиомилов, – все еще на его стороне.

– Мы должны спросить себя, – говорил тем временем Бертрам, – что нам делать с этим культом Рингесса. И как нам следует поступить с пилотом и эмиссаром еретиков Данло ви Соли Рингессом.

Бертрам и воин-поэт так ловко выстраивали свой диалог, что Данло спросил себя, уж не разыгрывает ли Бертрам представление. Действительно ли он не знал о присутствии Малаклипса на Таннахилле, пока Харра не вызвала воина-поэта в зал? Возможно, Бертрам сумел тайно встретиться с Малаклипсом еще до заседания, и два этих опасных человека успели заключить союз.

Глядя на невозмутимо-спокойного Малаклипса, Данло полагал, что это возможно. Все его внимание на миг сосредоточилось на воине-поэте. Данло впивал перечный запах масла каны, идущий от Малаклипса, и свет его глаз. Малаклипс, как всегда, излучал жизненную энергию; казалось, будто он всегда балансирует на краю вечности, ожидая некоего критического момента. Хорошо ли обыскала его храмовая охрана? Воины-поэты всегда прячут на себе всевозможное оружие: ножи, фальшивые ногти, отравленные дротики, замаскированные под зубочистки, а в их одежду вотканы ядовитые нити ширива. Не сговорились ли Бертрам с Малаклипсом убить Харру Иви эн ли Эде. Да, это возможно, говорил себе Данло, не сводя глаз с Малаклипса.

И пока грозная красота воина-поэта жгла ему глаза, Малаклипс запустил украшенную красным кольцом руку во внутренний карман своего кимоно. Данло видел, как Малаклипс это сделал, хотя в действительности тот не пошевельнулся.

Может быть, я скраирую, подумал Данло, и предвижу то, чего еще не случилось? Полностью сосредоточившись на воине-поэте, он не заметил того, что происходило у него позади.

Между тем, как только Бертрам произнес: “Как нам поступить с Данло ви Соли Рингессом?”, со своего стула поднялся высокий, с мясистым лицом, старейшина Джанегг Ивиорван.

Он занимал крайнее место за столом двумя рядами выше Данло и мигом оказался в центральном проходе, как бы собираясь обратиться к Койвунеймину. На самом деле ничего говорить он не собирался.

– У него тлолт! – в испуге закричали сидевшие рядом старейшины, увидев предмет, который он держал в своей мощной мясистой руке. Паника, как волна, стала распространяться вверх по рядам, докатившись до самых отдаленных углов зала.

– Смерть еретикам! – взревел Джанегг Ивиорван. – Смерть наманам!

Когда Данло, услышав этот полный ненависти вопль, повернулся лицом к убийце, произошло одновременно множество событий. Многие старейшины обратились в бегство, загромождая узкие проходы. Данло лишь смутно сознавал, как ведут себя люди вокруг него: они подчинялись своим глубоким программам, предписывающим либо самосохранение, либо иные действия. Бертрам Джаспари закрыл лицо руками и нырнул, весь дрожа, под стол. Едрек Ивионген присоединился к нему в этом.ненадежном убежище. Охранники, точно под действием нейроножей, бросились к Харре. В подобных ситуациях их долгом было прикрыть Святую Иви своими телами и вывести ее из зала. Это самое они и попытались сделать, но Харра воспротивилась. Один из охранников, молодой Леандр эн ли Дару Эде, как оказалось, действительно был ее внуком.

Увидев оружие в руке Джанегга Ивиорвана, Харра, почти не раздумывая, вскочила и сама закрыла собой Леандра. Это было так неожиданно, и опасность придала ее ветхому телу такую силу, что она сшибла Леандра с ног и повалилась на него, продолжая защищать. И все это время голографический Эде над своим образником подавал Данло знаки:

– Заслони глаза! Возьми стул и прикрой им лицо!

Если Малаклипс Красное Кольцо и заметил происходящее, виду он не подал. Он один из всех присутствующих сохранил хладнокровие. В тот самый момент, когда Джанегг Ивиорван направил свой тлолт в их с Данло сторону, рука воина-поэта нырнула во внутренний карман кимоно и с молниеносной быстротой извлекла оттуда красный.игольчатый дротик. Одновременно с этим воин-поэт вскочил на ноги, но почему-то не метнул свой дротик в безумца, стоящего перед их столом.

Тлолт Джанегга Ивиорвана целил прямо в лицо Данло. Красный, трясущийся большой палец старейшины лежал на спуске. Было ясно, что, как только Джанегг отпустит палец или как только его сразит Малаклипс или кто-то из охраны, тлолт выстрелит Данло в глаз. Пуля, пробив радужку, сетчатку и кость, войдет в мозг и там взорвется. Взрыв мгновенно уничтожит все сто миллиардов нейронов и превратит мозговое вещество в красную мякоть кровоплода.

Нельзя бояться, думал Данло. Нельзя платить ненавистью за ненависть.

То, что Джанегг Ивиорван не нажал на спуск сразу, казалось странным и давало Данло надежду. С сердцем, бьющимся, как звезда-пульсар, Данло смотрел на Джанегга. Глаза безумца впились в его лицо, как будто ища там что-то помимо мишени. Данло не был цефиком, но разгадать выражение лица Джанегга не составляло труда. Как и у всех, кто способен испытывать жгучую ненависть, глубочайшим его желанием было любить. Как все, кто принуждает свои сердца убивать, он втайне желал жизни.

Ненависть – левая рука любви, вспомнил Данло, и радость – правая рука страха.

Сделав глубокий вдох и выдох, Данло выбросил из себя страх и ощутил глубоко в животе горячий прилив жизни, ощутил анимаджи – дикую радость бытия. Кровь, обогащенная кислородом, омыла каждую клетку его тела. Все это время помня о целящем в него тлолте, Данло заставлял себя выдерживать напряженный взгляд Джанегга и улыбался ему. Все, что было в Данло человеческого и больше чем человеческого, вошло в эту улыбку. В том, как он смотрел на Джанегга – открыто, грустно и при этом с радостным сознанием бесконечных возможностей, – не было никакого притворства. Темно-синие глаза Данло глядели не менее дико, чем у Джанегга, и в них светилась разделенная боль.

Я тоже ненавидел одного человека и хотел убить его, думал Данло. Но больше я не должен ненавидеть никогда.

Испуганные крики в зале казались ему далекими, как самые дальние галактики. Данло слышал, как хватает воздух Джанегг, слышал собственное дыхание, а потом услышал собственный голос: – Если ты убьешь меня, ты и себя убьешь.

Старейшины, в оцепенении застывшие за своими столами, могли воспринять эти слова как угрозу мщения, но Данло не это имел в виду. Он лишь надеялся довести до Джанегга правду ахимсы, говорящую, что все живое связано глубочайшими узами и нельзя причинить вред другому, не. повредив самому себе. Он дарил эту правду Джанеггу. Выдерживая устрашающий взгляд Джанегга, он дарил ему свою силу, свое сострадание, свою дикую любовь к жизни. Это была его пуля, которую он посылал в глаза Джанегга всей силой своей души.

Пуля вошла – и застывшее от ненависти лицо Джанегга стало оттаивать, как ледяная статуя под солнцем. Он облизнул губы, кашлянул и взглянул на оружие у себя в руке, словно не понимая, откуда оно взялось. Данло выбрал этот момент, чтобы достать из кармана свою флейту, поднес ее к губам и заиграл.

В его мелодии, полной страдания и печали, звучала в то же время и надежда – она проявлялась в том, как постепенно преображались эти мрачные эмоции, рождая в конце концов чистую радость. Он играл на краю смерти, и ноты вылетали из его флейты, как тысячи пуль, тысячи маленьких звуковых стрел, поражая Джанегга, и Харру, и всех изумленных старейшин вокруг.

А затем случилось нечто чудесное и трагическое. Лицо Джанегга наконец освободилось от страха, и он заулыбался – угрюмо и с полным самопониманием. Рука опустилась, обратив тлолт дулом к полу.

– Мне очень жаль. – Непонятно было, к кому он обращается – к самому себе, к Бертраму или к Харре и всем старейшинам Койвунеймина. – Мне очень жаль. Я не могу его убить.

В этот момент воин-поэт перескочил через стол. Скорость, с которой он двигался, не позволяла рассмотреть, что происходит между ним и Джанеггом. Данло и многим другим показалось, что видели они следующее: Малаклипс схватился с Джанеггом, как бы пытаясь отнять у него тлолт. Всем показалось, что в пылу борьбы палец Джанегга нечаянно нажал на спуск. Сверкнула багровая вспышка, и тлолт разрядился в тот самый миг, как Данло крикнул: “Нет!” Все вокруг инстинктивно прикрыли руками глаза, и Джанегг тоже, но он опоздал: пуля нашла его глаз с меткостью ястреба, падающего на добычу. Когда он наконец схватился за глаз, крича и корчась, пуля уже взорвалась у него в черепе. В тот же миг его руки оторвались от туловища, и он начал падать. Данло, вскочивший в неистовой попытке остановить воина-поэта, увидел маленькую красную дырочку в левом глазу Джанегга, увидел холодный лед вечности, затянувший другой глаз, – и мертвое тело Джанегга упало на пол.

В зале стоял хаос, слышались испуганные крики и плач.

Бертрам так и сидел под столом, но более храбрый Едрек Ивионген, кряхтя, уже выбирался оттуда. Малаклипс стоял над трупом Джанегга, как талло, стерегущая добычу. Охранники, верные своему долгу, все еще пытались увести Харру, но она приказала им вернуть ее на место – и таков был ее авторитет, что они подчинились. Харра спокойно уселась за свой пюпитр, а другие охранники, мрачные, в чистых белых кимоно, ринулись в зал и буквально облепили тело Джанегга.

Охваченные паникой, они спешили унести его в глубину Храма, где ожидали всех умерших Архитекторов камеры преображения и крематорий. Там, в темных потайных помещениях, все программы и чертежи мозга – проще говоря, душа, – отделялись от тела, чтобы вечно храниться в кибернетическом пространстве вечного компьютера; так по крайней мере говорилось. У Архитекторов, занимающих видное положение в Церкви, преображение происходило в процессе умирания или в момент самой смерти. Но для Джанегга Ивиорвана, хотя он и был старейшиной, спасения не будет. Не потому, что он обезумел и пытался убить Данло, а потому, что его мозг погиб безвозвратно. В этом весь ужас тлолтов и другого противомозгового оружия. Когда сто миллиардов человеческих нейронов превращаются кровавое месиво, никакие чертежи сохраниться уже не могут. Все Архитекторы живут в страхе подобной смерти. И когда один из охранников, стоя на коленях рядом с Джанеггом, объявил: “Этому человеку уже ничем нельзя помочь”, в зале настала мертвая тишина. Старейшины застыли на своих стульях, глядя на Джанегга. Данло тоже смотрел на него, держа в одной руке флейту и прижимая другую к шраму над глазом.

Охранники унесли труп Джанегга, и Харра попросила старейшин вернуться на свои места, но следовать повестке дня никто уже не пытался. Харра с трудом добилась, чтобы ста-, рейшины перестали показывать на Данло пальцами и перешептываться. Одни объявляли его еретиком, потенциальным хакра, и винили в страшной смерти Джанегга, но другие, более приверженные правде, в том числе и глава элиди Киссия эн ли Эде, старались не закрывать глаза перед произошедшим ужасом. Они видели, как все было в действительности, видели, как Данло играл на -флейте перед лицом смерти и как безумие ушло из глаз Джанегга. Харра Иви эн ли Эде тоже была свидетельницей этого чуда. Своим сильным, звучным голосом она рассказала Койвунеймину о том, что видела, и напомнила старейшинам, в чем заключается идеал Архитектора. Она склонила голову перед Данло и процитировала стих из “Видений”: “Человек, не знающий страха, который исцелит живых”.

Пока старейшины осознавали то, как она связала Данло с хорошо знакомыми им строками Алгоритма, бесстрастный взгляд Харры упал на Бертрама Джаспари. А рот, говорил этот взгляд, человек боязливый, не могущий даже самого себя исцелить от своих преступных амбиций. Следующие ее слова были обращены как ко всему Койвунеймину, так и лично к Бертраму:

– Мы слышали, что Данло ви Соли Рингесс – сын хакра и что он держал речь перед собранием святотатцев-рингистов. Но быть родственником хакра – не преступление, и никто из нас не слышал, что говорил он на том собрании. Подумаем лучше о нас самих и о том, что мы видели здесь сегодня. А видели мы вот что: пилот встретил своего убийцу без страха и исцелил его своей музыкой. Что за музыка! Никогда еще мы не слышали ничего подобного! Никогда не ощущали такой силы и такой красоты. Старейшина Джанегг тоже почувствовал это. Он обезумел от ненависти к пилоту – обезумел настолько, что решился убить, и нам следует спросить себя, кто запрограммировал в нем эту страсть. Был ли это он сам? Возможно, да, а возможно, и нет. Ясно одно: мы видели, как старейшина Джанегг опустил оружие и обратился к себе за новой программой. Разве не Данло ви Соли Рингесс вызвал этот процесс? Разве не он в конечном счете исцелил Джанегга от безумия “своим дыханием и светом своих глаз”? Кто из нас видел когда-нибудь подобное чудо? И кто из нас не помнит пророчества?

Тут Харра сделала паузу и посмотрела на Бертрама так, словно он никогда не понимал истинного духа Алгоритма, не говоря уже о требованиях, которым должен соответствовать не только старейшина Архитекторов, но и любой человек.

– Теперь мы процитируем стих из “Видений” полностью, – сказала она, – и просим вас слушать внимательно.

По знаку Харры ее внук Леандр эн ли Дару Эде подал ей воды. Она смочила губы и посмотрела на Данло долгим, глубоким взглядом, странно улыбаясь при этом.

– “Однажды, – начала она, цитируя слова Николоса Дару Эде, сказанные им его последбвателям перед самым преображением, – однажды, когда вы будете близки к отчаянию, явится к вам человек со звезд. Он перепишет наихудшие ваши программы своим дыханием и светом своих глаз. Этот человек, не знающий страха, который исцелит живых, и войдет к мертвым, и посмотрит на небесные огни внутри себя, не утратив разума. Он будет только человек – то, чем только и может быть каждый из людей. Однако он будет истинным Архитектором Бога, ибо в нем Божественная Программа для человека реализуется в совершенстве. В темные времена он будет светоносцем и, подобно звезде, укажет вам путь ко всему, что возможно”.

Эти древние слова применительно к собственной персоне позабавили Данло и вызвали у него улыбку. Но в Койвунеймине никто не улыбался. Многие, включая Киссию эн ли Эде, смотрели на Данло с обновленной надеждой, как будто видели его в первый раз. Но ивиомилы восприняли предположение о том, что Данло и есть человек, о котором говорится в “Видениях”, как оскорбление. Бертрам Джаспари в довольно ребяческом порыве энергии гнева грохнул по столу кулаком и крикнул:

– Он наман, а возможно, и хакра! Как осмелилась Святая Иви даже предположить, что он светоносец!

– Как осмелился ты? – Харра гневно, в упор, смотрела на человека, мечтающего свергнуть ее и вполне способного привести Церковь к погибели.

Старейшины смотрели теперь только на них двоих.

– Ты привела его в нашу Палату, и одно это…

– Мы просим тебя замолчать. – Под ее учтивым тоном, как меч в шелковых ножнах, таилась сталь.

Бертрам осекся на полуслове и сел с полуоткрытым ртом. В его маленьких глазках читались хитрость, нетерпение и ненависть. Какой-то миг казалось, что он не подчиниться и молчать не станет, но он, чувствуя, возможно, что потрясенные старейшины пока не готовы поддержать его, смирился. Он опустил глаза и склонил голову, как это подобает каждому Архитектору перед лицом Святой Иви.

– Мы не можем знать, – продолжала Харра, – действительно ли этот пилот есть светоносец, обещанный нам. Но мы можем подвергнуть его испытанию. – Она помолчала, дав старейшинам осмыслить ее намерение, и стала продолжать: – Мы должны также расследовать, как удалось Джанеггу пронести в Койвунеймин столь страшное оружие. Мы должны понять, как мог полностью очищенный старейшина подчиняться программе, побудившей его покуситься на убийство нашего гостя.

– Расследование! – крикнул кто-то. – Назначим расследование!

– Расследование! – поддержали его другие голоса.

Харра склонила голову в знак уважения к просьбе старейшин и подняла руку, призывая к молчанию.

– Пока все это решается, мы просим пилота погостить у нас в доме. И воина-поэта тоже. Охрана проводит их туда, когда закончится заседание. А теперь мы помолимся за душу Джанегга Ивиорвана. Он подчинился наихудшей из программ, но потом очистился от ее негативного влияния, и мы должны помолиться, чтобы он нашел путь к Богу Эде.

И Харра завела длинную и витиеватую молитву, где говорилось о неистребимости информации и конечной концентрации всего сущего в Боге Эде. Закончив, она склонила голову и со стоном – как видно, попытка защитить внука не прошла для нее даром, – поднялась из-за пюпитра. Это послужило сигналом старейшинам, и они тоже начали вставать.

Данло, поднявшись, выпрямился во весь рост и порадовался, что наконец-то избавился от стула. Бертрам, согнувшись над своим столом, смотрел на него мертвенно-серыми глазами и пускал в него безмолвные стрелы ненависти. Данло не знал, откроет ли назначенное Харрой расследование истинную причину сегодняшнего происшествия, но чувствовал, что Бертрам, если добьется своего, принесет и ему, и многим другим людям много горя.


Глава 19
ДВОРЕЦ ВЕРХОВНОГО АРХИТЕКТОРА

Многие цивилизации расходовали свои духовные ресурсы, ища ответа на вопрос, куда уходит душа после смерти. Не лучше ли попытаться ответить, где находится душа до рождения?


Фравашийский коан


Данло отвели апартаменты в доме Харры Иви эн ли Эде на восточной окраине Орнис-Олоруна. Этот дом с сотнями комнат, залов и целым лабиринтом коридоров скорее должен был называться дворцом. Данло никогда еще не видел столь грандиозного жилища – даже усадьба Мер Тадео на Фарфаре уступала ему. Но самым привлекательным в этом доме было другое, – не гигантские размеры и не роскошь, – а то, что дворец стоял на нулевом уровне города и отсюда открывался вид на океан. Окна, выходящие на ту сторону, открывать, разумеется, было нельзя из-за отравленной атмосферы, но Данло нравилось сидеть около окна, играть на флейте и смотреть на песчаные пляжи далеко внизу. Иногда он проводил так целые дни. Ночью облака Таннахилла загорались фантастическим белоголубым светом: это избыточный углекислый газ и метан взаимодействовали с солнечной радиацией. Эти облака смерти, как называл их Данло, напоминали ему, что он чужой в этом чуждом мире – чуждом не своей флорой и не ландшафтами, а результатами деятельности человека, превратившего эту райскую некогда планету в то, чем она стала теперь.

Так он и жил в доме Харры, ожидая, когда наступит следующий этап его миссии. Просидев в заточении три дня, пока Харра вела следствие по делу загадочной смерти старейшины Джанегга, Данло решил, что он здесь не совсем гость, но, пожалуй, и не совсем пленник. Ему ни в чем не отказывали, его роскошно обставленные комнаты изобиловали произведениями церковного искусства, кибернетическими приборами и, что было удивительнее всего, комнатными цветами и растениями. В отличие от нараинов, живущих в сюрреальности Поля, Архитекторы сделали предметом своей мечты Старую Землю, какой она была тысячи лет назад, еще до Роения, – и какой будет опять в конце времен, когда Эде воссоздаст для своего избранного народа несчетное число девственных благодатных Земель.

Коренной парадокс-Архитекторов заключался в том, что они, уничтожая природу, испытывали в то же время тоску по ней и любили ее тем сильнее, чем больше от нее отгораживались. Поэтому в комнатах Данло цвела белыми звездочками ананда и жила диковинная птица попугай с яркими разноцветными перьями. Данло грустно было, что это красивое создание держат в тесной стальной клетке, хотя попугай, пожалуй, чувствовал себя там не хуже, чем большинство жителей Орнис-Олоруна в своих квартирах.

Данло вспомнил загадку, которую загадал ему дед и которую он, в свою очередь, загадал Тверди: как поймать красивую птицу, не убив ее дух? Он все еще не мог ответить на этот вопрос, но с удовольствием скармливал попугаю орехи мави и каждый раз, подходя к клетке, видел несломленный дух в его ярко-золотистых глазах. Данло играл попугаю на флейте, и тот отвечал щебетом и свистом. Порой Данло казалось, что эта птица – имакла, животное, наделенное волшебной силой.

Однажды, когда он выразил это предположение вслух, птица, к его изумлению, ответила ему человеческим голосом:

– Может быть, ты имакла? Но как может волшебное существо жить в клетке?

Сначала Данло подумал, что птица в самом деле умеет говорить, но вскоре понял, что попугай просто повторяет за ним, на что способна даже самая простенькая программа искусственного интеллекта. Если Данло хотелось поговорить, лучше было прибегнуть к услугам Николоса Дару Эде, механически выдающего предостережения типа: “Поосторожнее с птицей. Возможно, ей в глаза вставлены шпионские устройства”.

В такие моменты, когда сознание ограниченности программ образника становилось особенно болезненным, Данло давал себе слово не общаться больше с Эде. Служители дворца, ежедневно убиравшие в комнатах и приносившие горячую еду, тоже не говорили ни слова. Они молча добавляли в кормушку свежие орехи, брезгливо меняли постельное белье, соприкасавшееся с телом намана, убирали со стола и все это время украдкой посматривали на странного пришельца со звезд, который мог оказаться светоносцем. Закончив работу, они поспешно уходили, оставляя Данло в его одиночестве.

Вследствие этого одиночества, а также из любопытства, Данло неизбежно должен был обратить внимание на священный шлем, поблескивающий на алтаре в средней комнате. Надев его на себя, Данло обнаружил, что может контактировать с различными кибернетическими пространствами. Ни одно из них по глубине и детальности не могло сравниться с нараинским Полем. Здесь не существовало свободного доступа к информационным массивам и отсутствовало ассоциативное пространство, где могли бы общаться Архитекторы со всей планеты. Сюрреальности, за одним-единственным исключением, тоже отсутствовали, а степени воспроизведения ограничивались голосом и портретом.

Старейшины Церкви полагали, что информация, как и общение, нуждаются в цензуре, и видели в себе защитников народа, ограждая его от опасных технологий. В этом районе Орнис-Олоруна, Новом Городе, помимо Храма, дворца и особняков, имелись также учреждения, где люди со строгими лицами решали, гармонирует ли та или иная техника с доктринами Церкви, со “Схемами” и всем Священным Алгоритмом.

Считалось, что техника должна служить человеческой душе, а не калечить его натуру себе в угоду.

Поэтому Данло, сидя с поджатыми ногами и шлемом на голове, быстро понял, что не может общаться с Архитекторами так, как ему желательно, – но может приобщаться вместе с ними. Пробуя осуществить разные степени воспроизведения, он сделал открытие, которое и позабавило его, и встревожило.

Каждое утро по сигналу колокола Верховный Архитектор отправлялась из своего дворца в Храм. Там в контактном зале с зеркальными стенами, где перед рядами священных шлемов стоял на алтаре вечный компьютер Эде, она проводила контактную церемонию. В зале присутствовали виднейшие старейшины – такие как Бертрам Джаспари – и простые Архитекторы, которые, выиграв в ежедневную лотерею, получали право войти в самое священное из физических пространств Церкви.

Зал, при всей своей громадности, вмещал только несколько тысяч человек, ничтожную долю тех Архитекторов, что жили на Таннахилле, не говоря уж о мирах Известных Звезд.

Потому, как только Харра Иви эн ли Эде возлагала на себя священный шлем и вступала в контакт с вечным компьютером Эде, а все присутствующие на церемонии проделывали то же самое, миллиарды Архитекторов в своих квартирах надевали такие же шлемы и получали свое кибернетическое причастие.

Данло навсегда запомнился тот первый раз, когда он присоединился к ним в их кибернетическом пространстве. Он сидел, подогнув ноги, на молитвенном коврике и держал в руках холодный шлем, глядя на свое отражение в его зеркальной поверхности. Его беспокоила дикость собственного взгляда – как будто его ничуть не пугала возможность гибели или сумасшествия, к которым могли привести его запрограммированные мечты о Боге. Голова у Данло была крупная, с гривой густых волос, и шлем, когда он надел его, оказался тесноват и надавил ему на виски. В следующий момент Данло воспроизвелся в причастном пространстве. Это выглядело так, словно он провалился сквозь пол и очутился вдруг в контактном зале великого Храма. Перед ним и позади него стояли, преклонив колени на своих ковриках, тысячи Архитекторов в таких же, как у него, священных шлемах. В центре зала у массивного сверкающего алтаря, стояла рядом с вечным компьютером Эде Святая Иви в широком кимоно из белоснежного перлона и белой, расшитой золотом добре на голове.

Данло нашел компьютерную модель святого места очень удачной, хотя и несовершенной. Реальные краски и формы были переданы хорошо– и сверкающая бронза статуй ЭдеЧеловека, и голубые розы в вазах, и кофейные озера глаз Святой Иви – но дыхание молящихся казалось каким-то отрывистым и приглушенным. Запахи тоже отсутствовали – вернее, дурные запахи наподобие аминопластмасс, кетонов и нездоровых тел, которые Данло на Таннахилле встречал почти повсеместно. Вместо этого здесь пахло сиренью, медом, ветром, водопадами и чисто вымытыми женскими волосами.

Данло чувствовал, что в этой церемонии вместе с ним участвуют миллиарды Архитекторов по всей планете. Он сознавал присутствие множества людей (или их изображений), а они сознавали его присутствие. Их глаза расширялись от изумления и возмущения при виде намана, вторгшегося в их святая святых; Они, видимо, полагали, что Харра либо дала ему особое разрешение воспроизвестись здесь, либо очистила его от негативных программ и предложила ему прочесть символ веры, как подобало всем новообращенным Архитекторам. Поэтому они не возражали против его появления и только смотрели во все глаза на его высокую фигуру иерное пилотское кольцо и дикие синие глаза.

Затем Харра, которая тоже смотрела на Данло, сняла священный шлем с алтаря и возложила на голову, точно сама себя коронующая королева.

– От нашего Отца мы пришли, – начала она, обращаясь ко всем Достойным Архитекторам в Храме и на всем Таннахилле, – и к Нему же вернемся, как дождевые капли возвращаются в океан.

В этот момент пятьдесят миллиардов человек, присутствующих в Храме физически или сидящие в своих квартирах за десять тысяч миль от него, вошли в единое пространство, единое сознание, единое восприятие Бога Эде и всего созданного Им. Для Данло этот священный миг выглядел так, словно ему в мозг уронили каплю жидкого кобальта. Густой цвет, распространяясь, как в стакане воды, окрасил его сознание в нежнейший и красивейший из всех оттенков синевы, какие Данло доводилось видеть. А затем настал момент кибернетического самадхи. Блаженство было так велико, что Данло перестал чувствовать свое тело, свою память и свое сердце. Он был чужим в этом океане света, а потом сам сделался светом, ясным, сияющим и безупречным.

Он так никогда и не понял, сколько длился этот момент.

Целую вечность спустя шлем у него на голове стал генерировать другое поле. Появились образы, звуки, запахи, и жаркая красная струя любви обожгла горло. Данло вместе со всеми Архитекторами вошел в святилище, где хранились все книги Священного Алгоритма Эде. Это, конечно, были не те бумажные, переплетенные в кожу книги, которые Данло хранил у себя в сундучке; скорее они представляли собой сюрреальности, истории в картинках. Некоторые говорили, что Алгоритм сам по себе есть пространство – что он, как нерукотворное видение Бога, находится вне всех компьютерных пространств.

Об истинной природе Алгоритма Данло не знал ничего, и ни метафизика, ни теология в данный момент его не интересовали. Слова, льющиеся в его сознание, как музыка, нельзя было оставить без внимания, и образы Эде манили его к себе. В то утро Харра привела свою паству к финалу “Заключения” Алгоритма, и в Данло звучали хорошо знакомые слова: “Он пройдет среди звезд и заполнит собой вселенную”.

На этом месте Данло снова почувствовал, что падает. Он летел, как метеор в космосе или птица, пикирующая в ночи на берег тропического океана. Такого мира, который открылся перед ним, он никогда еще не видел: берег, на который он опустился, не имел ни пределов, ни горизонта. Вместе с ним там стоял целый миллиард Архитекторов – а может быть, миллиард миллиардов. Люди в белых одеждах справа и слева от него смотрели в небо и ждали. Данло тоже обратил свой взор к небесам.

Тогда там, среди слабых огней вселенной, вспыхнула история онтогенеза Эде из человека в Бога. Знакомое лицо Эде с чувственными губами и черными горящими глазами мистика взошло на небе, как луна. Данло смотрел, как он трансформируется в нечто новое. Зрелище разворачивалось, как музейная голограмма, но было несравненно масштабнее и глубже. В миллионе миль над Данло, на фоне черной стены ночи, кофейная кожа Зде наполнилась золотым светом. Вскоре он весь превратился в сияющую сферу и стал из ЭдеЧеловека Эде-Богом. Потом свет внезапно исчез, как звезда в черной дыре, и небо какой-то миг оставалось темным. Это, как Данло узнал после, было символом Темной Ночи Души, того отчаянного момента, когда Он вложил свое “я” в свой вечный компьютер, – и напоминало, что за мраком следует момент торжества.

В небе высоко над океаном появился крошечный кубик, который Данло поначалу принял за старинный спутник связи.

Но затем куб засверкал тысячами огней, и Данло узнал в нем вечный компьютер Эде. Все его шесть граней быстро росли, как кристалл в перенасыщенном соляном растворе.

Вскоре куб заполнил собой все небо, поглощая черный космос и вмещая его в себя. По мере того как эта сцена из “Заключения” близилась к своему вселенскому финалу, тропическая ночь вокруг Данло наполнялась космическим холодом. Данло увидел, что пляж, на котором он стоит, вместе со всей планетой движется в космосе, следуя за Эде в его великом странствии по вселенной.

Вокруг появились звезды, а потом и целые туманности.

Многие, наподобие Двойной Радуги, Данло узнавал. Он завороженно следил, как растет вечный компьютер Эде, заполняя туманность за туманностью, и как тысячи его огней затмевают свет звезд. Потом эти огни в самом деле стали звездами, их число увеличилось от десяти тысяч до десяти миллионов, а там и до миллиардов, и Бог Эде поглотил все звезды в спиральных рукавах галактики, известной как Млечный Путь.

Логика судьбы Эде была непреложной и всеобъемлющей.

Данло видел, как священное кибернетическое тело Бога заполнило сорок миллионов космических световых лет, поглотив Андромеду, Дракона и другие галактики ближнего скопления. Затем настала очередь Девы, Гончих Псов и так далее, и так далее. Звездные скопления представляли собой сферы диаметром полмиллиарда световых лет, и казалось, что во вселенной им несть числа. Но в конце концов Эде, преодолев черные пустоши пространства и времени, поглотил каждую звезду, каждую частицу материи и каждый бит информации во вселенной. Эде и вселенная, по слову Алгоритма, стали единым целым.

И Данло наряду с миллиардами Архитекторов, стоя на своем виртуальном берегу вне пространства и времени, стал свидетелем этого завершающего чуда. Вся Вселенная на его глазах приняла форму сверкающего черного куба, воистину вечного космического компьютера, который был Богом Эде и ничем более. Данло знал, что это так, ибо вслед за этим свершилось последнее преображение. Куб, почти бесконечный, начал светиться изнутри. Свет разгорался все ярче и завершился страшной, ослепившей глаза вспышкой. Прозрев снова, Данло увидел, что вечный компьютер, который был Богом Эде, исчез – или, скорее, трансформировался в знакомый сияющий лик Николоса Дару Эде, заполнивший собой всю вселенную. Он, этот лик, и был вселенной. Ибо сказано в Алгоритме: “И Эде сопрягся со вселенной, и преобразился, и узрел, что лик Бога есть Его лик”.

Контактная церемония подошла к концу. Харра провела Архитекторов по другим страницам Алгоритма, но уже не столь глубоко. Данло вернулся в контактный зал Храма, где он (виртуальный он) стоял на коленях среди Архитекторов в белоснежных кимоно. Харра своим сильным голосом перечислила восемь обязанностей Архитектора: вера, послушание, медитация, проповедь, паломничество, очищение, контакт и преображение. Она напомнила о Четырех Великих Истинах, открытых Эде: истине зла и страданий, истине возникновения зла из негативных программ, входящих в природу вселенной, истине побеждения этого зла путем написания новых программ и последней истине, гласящей, что написание таких программ возможно лишь через выполнение Восьми Обязанностей, то есть через самого Эде.

Церемония завершилась повторением обета послушания и символа веры. Этих слов Данло не произносил, но присоединился к остальным, когда Харра призвала всех помолиться о мире и совершить безмолвную медитацию. Проделав это, он снова оказался на молитвенном коврике у себя в комнате, снял шлем и подивился страшной силе религии, известной как эдеизм.

На следующий день после контактной церемонии Харра пригласила Данло позавтракать с ней в ее утренней комнате.

Двое служителей с добрыми лицами – тоже, видимо, Харрины внуки – проводили его в эту красивую комнату, полную цветов и солнца. Харра, все еще в парадном кимоно, встретила его приветливой улыбкой. Они обменялись низкими поклонами, и она провела его к восточному окну, где был накрыт пластмассовый столик. Харра отпустила служителей, сказав, что желает остаться с Данло наедине. Они посмотрели на Данло как на опасного зверя вроде тигра, однако удалились. Данло выдвинул для Харры стул и сел сам.

– Мы любим эти утренние часы, – сказала она.

Данло посмотрел в окно на океан. Даже загрязнение среды не могло до конца испортить этот ясный день. Световая дорожка бежала по воде до самого восходящего солнца.

– Да, просто великолепно, – согласился он.

– Не хотите ли сока? – Харра учтиво дождалась утвердительного ответа и недрогнувшей рукой разлила по пластмассовым чашкам из пластмассового кувшина странный зеленый напиток.

Ее движения были точными, но плавными, как будто она наблюдала за собой со стороны и судила о своей фации – или ее отсутствии – по самым высоким меркам.

– Эти милые юноши оставили нас, – сказала она, – но нам ведь ничего не грозит, правда?

Данло, не совсем поняв, к кому относится это “мы” – к ним обоим или к ней одной как к Святой Иви, – улыбнулся и в свою очередь спросил:

– Разве может кто-то быть уверен, что ему ничего не грозит?

– Мы заметили, – улыбнулась в ответ Харра, – что вы ответили на мой вопрос вопросом.

– Прошу прощения, благословенная Иви.

– Благословенная Иви, – медленно повторила она. – Все дети Церкви обращаются ко мне “Святая Иви” или “Иви Харра”, но “благословенная” мне тоже понравилось.

– Правда?

– Как же иначе? Вы говорите это от всего сердца, и ваши глаза поют. Вы можете обращаться ко мне так, если хотите, – но только когда мы одни.

– Значит, мы еще будем беседовать наедине, благословенная Иви?

– Почему бы и нет? Или вы и в самом деле так опасны, как утверждают некоторые мои советники?

– Кажется, и вы, благословенная Иви, любите отвечать вопросом на вопрос.

На это Харра тихо засмеялась и прикрыла глаза, прежде чем взять чашку с соком, как будто произнесла про себя короткую молитву.

– Да, возможно. Но мы заметили, что вы так и оставили без ответа наш первый вопрос.

– О том, опасен ли я?

– Да. Мы все желали бы это знать.

– Но зачем мне отвечать на это, благословенная Иви, если вы уже знаете ответ?

– Знаем?

– Да. С того момента, как мы встретились глазами в Храме мы сразу поверили друг другу, – Не странно ли это? – кивнув, произнесла Харра. – Мы в самом деле поверили вам, но теперь нам следует решить, должны ли мы верить своему первоначальному чувству.

– Физической опасности я для вас не представляю.

– Мы тоже так думаем.

– Но я могу быть опасен для вашего общественного положения. Для вашего сана.

– Как хорошо вы понимаете то, чего наман понимать не должен!

– И еще я опасен для вашей веры. В этом Бертрам Джаспари был прав.

Харра отпила еще глоток и улыбнулась Данло.

– Мы тоже это почувствовали. Ваша вера очень отлична от нашей.

– Я, собственно, ни во что не верю. На вселенную надо смотреть с не защищенным верой разумом, правда?

– Это, возможно, самая опасная вера из всех, какие есть.

– Но это не совсем вера. Это отношение… к сути самой веры.

– О да – вы действительно человек опасный, – почти смеясь, сказала Харра. – Поэтому, возможно, мы и пригласили вас сюда.

– Чтобы испытать свою веру?

– Как хорошо вы все понимаете! И как хрупка должна быть вера, если она ломается при первом же испытании.

– Я не верю, что ваша вера может сломаться.

– Время покажет. – Тут Харра заметила, что Данло не притронулся к соку. Верховный Архитектор Вселенской Кибернетической Церкви прежде всего была бабушкой, которая заботилась о том, чтобы ее внуки хорошо ели. – Это сок тасиды, – сказала она. – Вам нравится?

– Да, очень, – сказал Данло, отпив глоток. Сок был терпкий и очень сладкий.

Робот расставил на столе миски и тарелки. Харра, оставаясь той же заботливой бабушкой, щипчиками положила Данло несколько ломтиков горячего хлеба, который назывался “йинсих”. Хлеб она намазала черной белковой пастой, получаемой из одного таннахиллского растения. Кроме хлеба, робот принес им холодный суп с травами и дольки какого-то алого плода – ничего больше. “Схемы” предписывали легкий завтрак, притом Харра не желала питаться лучше, чем другие Архитекторы, многие из которых ели утром один только хлеб. Данло с радостью обнаружил, что ни мяса, ни других животных продуктов на Таннахилле не употребляют, но он заметил, что многие Архитекторы не в состоянии позволить себе разнообразную, необходимую для здоровья растительную пищу. Харру это угнетало. Сколько бы новых пищевых фабрик ни строили роботы, сказала она, как бы глубоко ни вгрызались они в землю, добывая минералы и расчищая новые места для теплиц, ее дети все равно не могут наесться как следует.

Данло не сомневался в ее искренности. Его грела доброта темных глаз Харры и ее ранимость. Свой сан, как он узнал после, она получила не только благодаря своему острому уму и силе духа, но и потому, что с благоговением относилась к Эде и заботилась о других – даже о тех, кто осуждал ее и считал своим врагом. Ни один Верховный Архитектор со времен возникновения эдеизма не потерпел бы, пожалуй, открытого неуважения, которое выказывал ей Бертрам Джаспари. Но Харра видела в нем, как и в каждом Архитекторе, дитя Церкви – а значит, дитя Эде, дитя Бога.

– Мы должны извиниться перед вами за слова старейшины Бертрама. Грань между подлинной страстью к Богу и обыкновенной горячностью тонка, как лезвие бритвы. Трудно порой судить, перешел ее человек или нет.

– Да, трудно, – согласился Данло.

– Мы просим также извинения за поступок старейшины Джанегга. Мы все еще пытаемся обнаружить, как ему удалось пронести тлолт в зал Койвунеймина.

– Возможно, ему помогли.

– Нам не хочется верить, что кто-то из наших детей вступил в заговор, чтобы убить вас.

– Но ведь одни люди всегда убивали других?

– О да. Но как ни ужасна программа убийства, есть другие, еще более страшные. Вы были гостем в нашем святом Храме. Заговор, имеющий целью убить вас в этом священном месте, есть заговор против нас, против самого сана Верховного Архитектора. Следовательно, это хакр против Бога.

– Хакр?

– Сознательное негативное действие. Подчинение программе, противной вселенской Программе Бога.

– Понятно.

– Нам хотелось бы верить, что старейшина Джанегг действовал один. И что причиной этих действий был талав.

– Талав – это сбой в чьем-то личном программировании, да?

– Совершенно верно, сбой. Каждый из нас может подпасть под влияние негативных программ, ведущих человека к заблуждению.

К безумию, подумал Данло, вспомнив взгляд Джанегга и глаза других, которых он встречал прежде. Лишиться разума возможно всегда.

– Остается, однако, загадкой, – продолжала Харра, – как Джанегг сумел войти в Храм неочищенным, не освободившись от своего талава или хакра.

Данло, жуя хлеб, вспомнил судьбу своей бабушки, дамы Мойры Рингесс, и спросил:

– А не мог ли воин-поэт запрограммировать старейшину Джанегга на убийство?

Этот простой вопрос заставил Харру удивленно вскинуть брови.

– Мы не уверены, что вы подразумеваете, говоря “запрограммировать”.

Данло съел кусочек горьковатого тильбита и стал объяснять, как воины-поэты в давние времена разработали технику слель-мимирования, которой пользовались для ликвидации и контроля. Они заражают свою жертву микроскопическими роботами-бактериями, и те через кровь попадают в мозг. Там эти микросборщики заменяют нейроны миллионными слоями органических схем, мимируя разум и превращая человека в рабски повинующуюся машину. Кроме того, воины-поэты знают тайные наркотики, которые используют для контроля над людьми. Есть ли возможность, что Малаклипс мимировал старейшину Джанегга или впрыснул ему такой наркотик?

– Мы так не думаем, – ответила Харра. – До Койвунеймина Малаклипс и старейшина Джанегг ни разу не встречались.

– Странно все же, правда? Малаклипс, видимо, был готов убить старейшину Джанегга, как только тот убьет меня. Ликвидировать убийцу – это старая методика. Она известна еще с тех времен, когда Александр убил своего отца Филиппа Македонского на Старой Земле.

– Мы мало что знаем о Старой Земле, – вздохнула Харра и снова прикрыла глаза, как бы творя молитву. Потом осторожно надкусила тильбит и сказала: – Нам хотелось бы верить, что Малаклипс убил старейшину Джанегга случайно.

– Не странно ли, что эта случайность сделала открытие правды невозможным?

– Пожалуйста, скажите, что думаете об этом вы.

– Когда пуля взорвалась у старейшины Джанегга в голове, спасти его индивидуальность стало невозможно, да?

– Да. Взрыв полностью уничтожил его мозг и сделал невозможным закладку программ личности старейшины Джанегга в вечный компьютер. Ему отказано в преображении, и это страшная судьба. Но мы верим, что его еще можно спасти.

– Правда?

– В конце времен, в точке омега, когда Эде и вселенная станут единым целым, все Достойные будут спасены. Эде вберет в свою бесконечную память всю материю и энергию – и загрузит всю когда-либо существовавшую информацию. И тогда Он вспомнит старейшину Джанегга. Он запустит программу его души и его личности, и старейшина Джанегг вместе с другими Достойными Архитекторами будет жить вечно.

Данло, стараясь подавить улыбку, потер шрам над глазом.

– Значит, через сто миллиардов лет мы наконец узнаем, зачем старейшина Джанегг пытался убить меня. Но теперь расшифровать программы его погубленного мозга невозможно.

– Это так, – признала Харра, показав этим, что понимает позицию Данло. – Мы тоже думали об этом. Если заговор с целью убить вас действительно существовал, если кто-то запрограммировал старейшину Джанегга на убийство, а затем планировал убить его самого – тогда любой вид смерти, оставляющий мозг нетронутым, поставил бы заговорщиков под удар.

– Ведь ваши сканеры способны считывать память уже мертвого, но не пострадавшего мозга?

– В стадии умирания это, во всяком случае, возможно. – Харра выпила немного чая. – Но нам не хочется верить, что Бертрам Джаспари или кто-либо другой мог запрограммировать старейшину Джанегга на вражду и ненависть к вам.

– Ненавидеть способен любой. – Внезапная боль прошила голову Данло, и он зажал глаза рукой, как будто это ему выстрелили в мозг из тлолта. – Любой способен… изнутри, сам по себе.

– Да, любой, – согласилась Харра. – Чудо в том, что вы исцелили старейшину Джанегга от его ненависти.

– Но я…

– Вы очистили его от этой страшной негативности своим дыханием и светом своих глаз. Мы видели это собственными глазами, пилот. Видели, как вы переписали эту ужасную программу.

– Но Джанегг сам исцелился. Я только сыграл ему мелодию.

Харра, приложив руку к чайнику, устремила на него долгий взгляд.

– “Человек, не знающий страха, который исцелит живых”.

Данло улыбнулся при мысли о том, что Харра и другие Архитекторы могут видеть в нем исполнителя их древнего пророчества, но тут же посерьезнел.

– Я никого не исцелил. Старейшина Джанегг мертв.

– Мы думаем, что вы человек редкий и необыкновенный.

– Да нет же, я только…

– И какие замечательные вещи вы совершаете! Кто бы мог подумать, что вы наденете на себя священный шлем и найдете дорогу в наш Храм?

– Но разве шлем лежит на алтаре не для того, чтобы гости могли присутствовать на вашей контактной церемонии?

– Да, это так. Но мы еще ни разу не принимали у себя наманов.

– Даже наманы, – улыбнулся Данло, – умеют находить дорогу в кибернетических пространствах.

– Известные нам прежде наманы этого не умели. И даже дети Церкви долго обучаются протоколу контакта с компьютером.

– Но я – дитя звезд. Я пилот легкого корабля, а у пилотов вся жизнь проходит в контакте с компьютером.

– И вам знакомы все степени воспроизведения?

– Больше, чем кому-либо в Ордене, исключая цефиков.

Харра отпила еще глоток и вздохнула.

– Некоторые скажут, что мы должны были убедиться в этом, прежде чем предоставлять вам священный шлем.

– Например, Бертрам Джаспари?

Харра кивнула.

– Найдутся такие, которые скажут, что наману нельзя даже смотреть на священный шлем, а уж тем более надевать его на себя.

– Мне очень жаль.

– Нет. Это наша оплошность. Нам не приходило в голову, что вы вдруг воспроизведетесь в контактном зале.

– Вы хотите сказать – в виртуальном контактном зале?

Харра снова кивнула.

– Чуть ли не весь Таннахилл присутствовал в этом зале вместе с вами, пилот. Сто миллиардов Достойных видели, как вы преклоняете колени перед вечным компьютером Эде в вашей черной пилотской форме.

Точно ворон в стае китикеша, подумал Данло, вспомнив, как стоял на коленях среди всех этих мужчин и женщин в безупречно белых кимоно.

– Но я видел всего несколько тысяч молящихся, – сказал он.

– Это один из парадоксов воспроизведения, не так ли, пилот? – улыбнулась Харра.

– Да, наверное.

Они закончили завтракать. Харра прочла благодарственную молитву за ниспосланную им пищу, встала и прошлась по комнате. Казалось, что жизненная энергия переполняет ее, как птицу – и она, как птичка колибри, порхала с места на место, поправляя зеркало на стене, ощипывая сухие листья с комнатных растений, трогая лицо статуи Николоса Дару Эде.

Данло нравилось наблюдать за ней, нравилось изящество, которое она вкладывала во все свои движения, а еще больше – то, что она непрерывно осознавала себя как реализацию крохотной частицы Программы, написанной Богом для вселенной. Это сознание окрашивало все, что она делала. До того, как стать Святой Иви, она была эталоном секты юриддиков и верила, что жить следует строго по программам, изложенным в “Схемах”. Но она подчинялась этим правилам не слепо, как мог бы подчиняться ивиомил. Ее побуждали соблюдать их не фундаментализм и не страх, а скорее благоговение перед жизнью.

Весь Архитекторский порядок ее бытия: пища, которую она ела и от которой воздерживалась, ее молитвы, ее слова и мысли, ее сношения со своим мужем – каждая деталь ее жизни должна была отражать ее любовь к Богу. Идеал эдеизма состоит в том, чтобы привносить Бога во все жизненные моменты и видеть бесконечный лик Эде в таких конечных вещах, как цветок или, скажем, пластмассовая чашка. В то время как ивиомилы и даже многие юриддики ценили “Схемы” только за то, что те указывают человеку благополучный способ существования во вселенной, полной самой поразительной техники, Харра поклонялась “Схемам” ради них самих. Каждая “схема”, каждая молитва перед контактом или ритуальная формула, произносимая при рождении внуков, были для нее символическими жестами, дающими ей возможность сознавать Бога еще полнее. Все религиозные предметы в ее комнате, от образника и статуэток Эде до священного шлема, были священной кибернетикой, предписываемой “Схемами” всем Достойным.

Каждая отдельная “схема” и каждое физическое воплощение идеалов “Схем” служили ей точкой контакта с божественным.

Харра жила в надежде, что ее народ взирает на Программу Эде для человека так же, как они взирает на таинственный лик Эде на дальней стене: с послушанием, с благодарностью, с верой и прежде всего с благоговейным изумлением.

– Мы прожили долгую жизнь, – задумчиво сказала Харра, возвращаясь к столу и Садясь. – И видели много странных и чудесных вещей. Но самым странным, на наш взгляд, было явление со звезд пилота по имени Данло ви Соли Рингесс, ищущего центр вселенной.

.– Я ищу не только его.

– Да, конечно, – еще лекарство от Чумы, которую вы называете медленным злом. Но мы боимся, что здесь вы его не найдете.

Данло молчал, глядя на свое черное пилотское кольцо.

– Не думаем мы также, что вы найдете на Таннахилле своего отца.

– Я не говорил, что ищу отца.

– Нет, не говорили. – Старое лицо Харры озарилось добротой. – Да вам и не нужно было. Выслушав рассказ воинапоэта и посмотрев на вас, мы заключили, что вы все-таки ищете этого человека – если он по-прежнему человек.

– Я… никогда не знал его.

– Тот, кто ищет своего отца, ищет себя. Кто вы, Данло ви Соли Рингесс? Мы все хотели бы это знать.

Данло снова промолчал, глядя в окно на океан.

– Что ж, – вздохнула Харра, – может быть, нам тогда лучше обсудить то, что вы ищете как посол своего Ордена. И как эмиссар нараинов.

– Я ищу только мира. Неужели найти его нет никакой возможности?

– Мы Тоже ищем мирного решения проблемы еретиков.

– Правда?

Харра, отпив глоток мятного чая, медленно кивнула.

– Но другие цели вашего Ордена осуществить, возможно, будет труднее.

– Я только пилот. – Данло взял чашку теплого чая, налитую ему Харрой. – Я клялся только найти Таннахилл – ничего более. Возможно, мне следует вернуться к правителям моего Ордена, чтобы они направили к вам настоящего посла.

– Может быть, и так – со временем. Но сейчас у меня в доме гостите вы, а не кто-то другой. Вы, а не другой, излечили старейшину Джанегга – светом своих глаз, пилот, и своим чудесным дыханием.

Данло, глядя на мудрое лицо Харры, отпил глоток чая.

– Но мелодии, которые я играю на своей флейте, – какое отношение они имеют к тому, ради чего я поклялся найти Таннахилл?

– Самое прямое, быть может. – Харра поднесла к губам чашку и одарила Данло загадочной улыбокой.

– Звезды умирают. Их миллионы, этих чудесных огней, но люди убивают их одну за другой.

– Вряд ли вы хотели сказать “люди”. Это мы, Архитекторы, убиваем звезды.

– Да.

– И ваш Орден просто-напросто просит нас остановить эту космическую бойню, так?

– Да.

Харра испустила долгий, печальный вздох.

– Мы бы очень хотели, чтобы это было так просто. Но хотя нет ничего проще любви Эде к своим детям, с Программой, написанной Им для вселенной, дело обстоит как раз наоборот.

– Что вы имеете в виду?

– Вы не задумывались, пилот, кто они – эти Архитекторы, разрушающие небесный свод?

– Они принадлежат к вашей Церкви, да? Это люди, которые носят белые кимоно и ищут лик Эде в свете взорванных звезд.

– Да, они принадлежат к Церкви, но не следуют ее заветам.

– Не понимаю.

– Мы говорим об Архитекторах Великого Паломничества – тех, кто был потерян для нас более тысячи лет. А также об ивиомилах и всех других, кого послали с Таннахилла в область, которую вы называете Экстр.

– Но ведь они все Архитекторы?

– Мы верим в это, но мы не можем просто связаться с ними и поговорить, как с другими нашими детьми – здесь, на Таннахилле, и в других мирах Известных Звезд.

– Понятно.

– Во время своих странствий, своего долгого паломничества к Эде, им приходилось нести Церковь в своих сердцах. И в священных компьютерах, установленных на их кораблях, – с печальной улыбкой добавила Харра.

– Но они по-прежнему повинуются доктринам Церкви? Всем этим святым заповедям, которые у вас называются программами?

– На это мы можем только надеяться.

– Стало быть, они несут с собой Тотальную Программу? Как дети, несущие факелы в сухой лес?

– Тотальная Программа входит в Программу Эде для вселенной.

– Уничтожить вселенную… чтобы спасти ее?

– Нет, пилот, – переделать вселенную. Быть участниками грандиозной архитекторской работы, осуществляемой вокруг нас.

– Понятно.

Харра, видя отчаяние на лице Данло, с улыбкой коснулась его руки.

– Мы должны рассказать вам о нашем понимании Тотальной Программы. Мы не верим, что она требует от нас уничтожения звезд.

– Правда? – Данло, как приговоренный, неожиданно получивший помилование, сразу оживился, и кровь резво побежала по его жилам.

– Но предупреждаем вас: это только наше мнение.

– Но ведь вы – Святая Иви.

– Возможно, со временем Церковь разделит наши взгляды.

– Понимаю.

– Те другие Архитекторы, миссионеры и пропавшие Паломники, понимают Программу иначе. А у нас нет возможности поговорить с ними.

Данло достал из кармана флейту и, глядя на ее золотой ствол, задумался над тем, что сказала ему Харра.

– Мой, Орден всегда готовил пилотов, – сказал он наконец. – Сейчас мы создаем на планете Тиэлла новую Академию. Вы можете послать туда своих детей. Мы обучим тысячу новых пилотов, а со временем десять тысяч и больше. Мы построим десять тысяч легких кораблей и разошлем ваше понимание Программы по всему Экстру.

– Вы предлагаете нам союз между Церковью и вашим Орденом?

– Почему бы и нет?

– Желали бы мы, чтобы это было так просто.

– Если смотреть поглубже, во вселенной все просто.

– Вероятно – но такой союз представляется нам невозможным.

– Бертрам Джаспари будет против, да?

– Он и все ивиомилы объявят союз с наманами кощунством, даже хакром. Хотя мы полагаем, что старейшина Бертрам втайне желает если не самого союза, то связанных с ним благ.

– Понятно. Он хочет свободно путешествовать среди звезд, да?

– Мы полагаем, что именно к этому он стремится.

– Его цель – распространение Церкви в космосе?

– Не только. Он, как и мы, верит, что Архитекторам Великого Паломничества необходим Верховный Архитектор.

– Но Верховный Архитектор – вы.

– Но мы не будем жить вечно в этой оболочке. Вы должны знать, пилот, что старейшина Бертрам надеется стать Иви после того, как мы умрем и преобразимся. Он надеется стать Иви для всех пропавших Архитекторов Экстра и всех ивиомилов, по466 сланных в Экстр за последнюю тысячу лет. Большая паства – большая власть.

– А вы тоже надеетесь на это?

– Мы, конечно же, мечтаем объединить Церковь. Истинная Церковь существует во всех сердцах и во всех местах – мы хотим, чтобы все народы возрадовались бесконечной Программе Эде. Мы хотим распространить власть Бога повсюду.

– Понимаю.

– Нам хотелось бы верить, что старейшина Бертрам тоже хочет этого – хотя бы отчасти.

– Я еще не встречал никого, кто бы так старался найти хорошее даже в плохом человеке, – улыбнулся Данло.

– Но плохих людей нет. Есть только негативные программы.

– Хорошо, путь будут негативные программы, – опять улыбнулся Данло.

– Потому-то нам и кажется таким невероятным, что старейшина Бертрам хотел убить вас.

– Правда?

– Если бы вас убили, пилот, как мог бы старейшина Бертрам надеяться хоть когда-нибудь послать в Экстр пилотов-Архитекторов?

– Но вы сказали, что он против отправки таннахиллских детей на Тиэллу.

– Возможно, он надеется подготовить пилотов как-то подругому.

Данло тихонько дунул в мундштук флейты.

– Кажется, я понимаю. Но я принес присягу, благословенная Иви. Я ни за что не стану готовить пилотов самостоятельно – ни для Бертрама, ни для кого-либо еще.

– Возможно, старейшина Бертрам думает, что есть другие способы овладеть вашим мастерством.

– Не нравится мне это слово – “овладеть”.

– Мы боимся, что старейшина Бертрам – очень честолюбивый человек.

– А я боюсь… что испугаюсь его. Это дало бы ему еще больше власти, чем теперь, правда?

Еще довольно долго Данло и Харра, сидя в лучах солнца, обсуждали проблемы и политику Вселенской Кибернетической Церкви. Один робот убрал со стола, другой подал чай тохо, холодный, горьковато-сладкий. Они вернулись к надежде найти пропавших Архитекторов, уничтожающих звезды Экстра.

Харра выдвинула идею: если учить таннахиллеких детей на пилотов пока нет возможности, пусть пилоты Ордена возьмут Архитекторов-миссионеров на свои легкие корабли.

– И эти миссионеры передадут пропавшим Архитекторам ваш взгляд на Тотальную Программу?

– Мы боимся, что это будет не так просто.

– Да нет же, очень просто. Вашим миссионерам надо только сказать, что звезды благословенны и мы должны смотреть на них с любовью, как ребенок в глаза своей матери.

Харра улыбнулась, а потом и посмеялась в рукав своего кимоно.

– Нам кажется, вы большой романтик, пилот.

– Ну да, я такой.

– Мы не можем так сразу послать людей в Экстр, чтобы они проповедовали наш новый взгляд на Программу. Сначала мы должны ее отредактировать.

И Харра объяснила, что Тотальная Программа не входит в Священный Алгоритм, как и многие другие программы Церкви. В Алгоритме Эде, как мудрый отец, поучающий своих детей под деревом саби, говорит о природе жизни во вселенной и о том, как ее следует прожить. Люди толкуют эти слова посвоему и выводят из них императивы. Таким образом, за полторы тысячи лет космических странствий величайшие умы Вселенской Кибернетической Церкви сформулировали много программ. Все они собраны в “Комментариях”, которые после “Схем” и самого Алгоритма считаются главнейшим трудом священного писания Церкви. “Комментарии”, как позднее убедился Данло, представляют собой исторически-эволюционное исследование. Сначала какой-нибудь великий Архитектор – например Йорик Ивионген, – объясняет, что, на его взгляд, имел в виду Эде, когда сказал: “Вселенная подобна циклическому механизму”. Затем другие мыслители комментируют откровение старейшины Йорика, а еще более поздние комментарии представляют собой полемику с каким-нибудь скромным теологом без особых заслуг и талантов. Именно так форматируются и редактируются церковные программы. И хотя внесение поправок в “Комментарии” является прерогативой всех Святых Иви, редактировать наиболее старые программы всегда трудно. И всегда опасно. Иви должен при этом держать руку на пульсе своего народа и прежде всего привлечь на свою сторону Койвунеймин – недостаточно просто призвать диссидентов-ивиомилов к повиновению, хотя верховный сан дает Иви на это полное право. Верховный Архитектор, игнорирующий благочестивый пыл старейшин, рискует привести свою Церковь к волнениям, к расколу и даже к войне.

– Вы должны понять, – говорила Харра, размешивая сахар в очередной чашке чая, – что нового Иви выбирают старейшины. И что программы, много раз отредактированные прежним Иви, новый может совсем отменить. Наш долг как всякого Иви – дать народу программы не на год, но на все времена. До конца времен, когда построение вселенной будет завершено. – Она хлопнула в ладоши, глядя на противоположную стену, и произнесла: – Первый кадр, пожалуйста.

При этих словах образ Николоса Дару Эде на мерцалевой стене начал таять, и его сменили изображения трех новорожденных младенцев, двух девочек и мальчика. На их пухлых розовых личиках застыло изумленное выражение, понятное при первом взгляде на чудеса этого мира. На каждом было новенькое белое кимоно из драгоценного хлопка, и вязаные белые добры покрывали лысые головенки.

– Вот они, мои крошки, – сказала Харра. – Мои правнуки. Тирза Ивиэртес, Изабель Ивиорван эн ли Эде, а мальчик… сейчас, минутку…

Харра закрыла глаза и сложила руки на груди – красивые руки с длинными сильными пальцами, до сих пор искусно перебирающими струны паутиной арфы.

– Мальчик – это Мерса Ивиэрсье, по линии моей четырнадцатой дочери, Валески Ивиэрсье эн ли Эде. У меня есть другая дочь, Катура Ивиэрсье, и я, боюсь, иногда путаю их потомков.

Данло, не зная, что сказать, ответил банальностью:

– Красивые детки.

Головка Мерсы Ивиэрсье вследствие родовой травмы очень напоминала остроконечную голову Бертрама Джаспари, но Данло не кривил душой: для него все дети были красивыми.

– Да, очень. – И Харра рассказала Данло кое-что о своем браке со старейшиной Сароджином Эште Ивиасталиром, давно уже умершим от грибковой инфекции. Она родила в этом браке пятьдесят три ребенка, каждый год по ребенку, а потом уже, в возрасте шестидесяти восьми лет, начала свое восхождение по ступеням церковной иерархии. За последние шестьдесят лет ее род умножился и насчитывал теперь 1617 внуков, прямых ее потомков, многие из которых остались жить в ее родном городе, Монтелливи. Число правнуков на данный момент перевалило за десять тысяч: не было дня в году, сказала Харра, чтобы на свет не являлись один или двое новых людей, призванных изменить облик вселенной. – Мы очень стараемся помнить их имена, но теперь уже и у правнуков появляются собственные дети.

Выпив еще чашечку сладкого чая, Харра призналась, что каждое утро запоминает имена своего потомства и рассылает подарки к дням рождения.

– В помощь памяти наш Орден разработал такую дисциплину, как мнемоника, – сказал Данло. – Если хотите, я научу вас некоторым ее положениям.

– Это очень великодушно с вашей стороны, пилот. Мы слышали, что у вас самого память просто феноменальная.

Данло не сказал ей, что в четыре года уже запомнил всех своих предков до пятидесятого колена, и не стал говорить, что однажды в качестве упражнения представил себе имена и лица полумиллиона собственных потомков – в случае, если судьба когда-нибудь благословит его детьми.

– Настоящая проблема не в том, как мы запоминаем, а в том, почему мы забываем, – сказал он.

Харра с грустной улыбкой снова обратила взор к дальней стене и сказала:

– Следующий кадр, пожалуйста.

На мерцалевой стене тут же возникла новая картина. Около десяти тысяч крохотных Архитекторов стояли плечом к плечу, составляя групповой портрет семейства Харры.

– Мы не можем забыть, что каждый из наших детей – это звезда, – сказала Харра. – Каждый из нас – дитя Эде, и всем нам предназначено сиять.

– Да, сиять, – подтвердил Данло, не понимая пока, к чему Харра завела весь этот разговор о памяти и о детях.

– Вам знакома Программа Прироста, пилот?

– Это императив, предписывающий женщинам рожать помногу детей, да?

– Да. Это хорошая программа, священная, и мы все в нее верим. Разве Эде не сказал, что мы должны расти без препон и заполнять вселенную детьми наших детей? И все-таки…

– Да? – вставил Данло.

– И все-таки в самом начале истории Церкви было время, когда вопросы деторождения каждая супружеская пара решала самостоятельно.

– Понятно.

– У нас впереди масса времени, чтобы заполнить вселенную. Время есть Эде, и мы должны помнить, что Программа Прироста – это часть его Бесконечной Программы, которая будет действовать, сколько ей нужно, пока не остановится в конце всего сущего.

– Я не ивиомил, благословенная Харра, – с улыбкой заметил Данло, поглаживая флейту. – Меня в этом убеждать не надо.

– Да, наверно, – тихо засмеялась Харра. – Но мы действительно очень желали бы вразумить ивиомилов. Бертрам Джаспари сознательно закрывает глаза на то, что эту программу когда-то написали люди, такие же, как мы.

– Ее создали во времена Великой Чумы, да?

Харра чуть не выронила чашку от удивления.

– Откуда, пилот, вам может быть известно то, что так прочно забыли старейшины нашей Церкви?

– Я изучал вашу историю. – И Данло рассказал, что он каждое утро, надевая священный шлем, исследует разные кибернетические пространства. – Я отыскал ваши архивы, ваши исторические массивы – те, в которые доступ не запрещен. Там содержится много информации.

– Во время Чумы из каждых десяти детей умирало девять, а кое-где умирали девяносто девять из каждой сотни. Поэтому женщинам необходимо было рожать как можно больше.

– Но ваш народ пережил Чуму.

– Да, в отличие от многих других. Но мы верим, что заплатили за это дорогой ценой. Программа Прироста и по сей день сохраняет ту форму, в которой ее приняли Иви Сигрид Ивиасталир и старейшины ее Койвунеймина.

– И каждая женщина обязана родить не меньше пяти детей?

– Да, если она замужем.

– Но при этом ей желательно родить в десять раз больше?

– И еще больше, если ей дано. Таков идеал.

– Очень много детей получается.

– Слишком много, – тихо, почти шепотом, сказала Харра. – Слишком много наших людей питаются недостаточно хорошо.

Данло склонил голову, вспомнив, что значит быть голодным. Подростком, совершая путешествие в Невернес, он чуть не умер от голода на морском льду.

– Но ведь в Алгоритме сказано, что каждый преображенный будет вечно сыт бесконечным телом Эде?

– Да, но те, кто еще не преобразился, тоже должны чтото есть.

– Бертрам Джаспари сказал бы, что страдания, переносимые в этой жизни, – это тест, показывающий, кто достоин преображения, а кто нет.

– Да, сказал бы.

– И все ивиомилы поддержали бы его в том, что все страдания будут вознаграждены, когда Архитектор умрет и его “я” перейдет в вечный компьютер.

– Это все мои дети, пилот! – Харра показала на фотографию своей семьи. – Мои малютки. И они голодают. Истина о существовании зла и страданий входит в Четыре Великие Истины, но искать страдания без нужды – это хакр против Бога.

– Программа Прироста вызывает бездну страданий.

– Вот почему мы должны быть чрезвычайно осторожны при форматировании и редактировании программ.

– Программу всегда проще написать, чем переписать, да?

Харра кивнула.

– Ошибка, включенная в программу как решение временной проблемы, пусть даже очень серьезной, может причинить большой вред.

– Ошибка, – задумчиво произнес Данло. – Вроде вируса.

– Что вы имеете в виду?

– Иногда избавиться от ошибки становится невозможно, как от аномального вируса, внедрившегося в чью-то ДНК.

Харра печально улыбнулась этой жуткой метафоре.

– Мы боимся, что наша Святая Церковь всегда была консервативна. К сожалению, мы сохраняем не только позитивное, но и негативное.

– Такова суть каждого ортодоксального учения, разве нет?

– Да, вы правы.

– И все-таки ваша Церковь обеспечила себе путь к переменам.

– О чем вы?

– Я узнал, что Святые Иви могут принимать новые программы.

– И как же, по-вашему, это происходит?

– Я узнал, что Святая Иви является хранителем первого компьютера Эде. Первого вечного компьютера, в который он поместил свою душу.

– Не слишком ли много вы узнали? – улыбнулась Харра.

– Известно, что Программа Эде для вселенной внесена в этот компьютер и что одна только Святая Иви может контактировать с ней.

– Что еще вам известно?

– Что только Святая Иви может читать Бесконечную Программу Эде и решать, какие программы Церкви соответствуют ей, а какие нет.

– Неужели? – В темных, почти черных глазах Харры, устремленных на Данло, горел огонь нерушимой веры. Поток невысказанного прошел между ними, и Данло понял, что она никогда не пойдет на контакт с вечным компьютером Эде из экономических или политических побуждений.

– Если Святая Иви вдохновлена свыше, – сказал он, – и видит вещи в истинном свете, она, так там сказано, может переписывать старые программы или вводить совершенно новые. Это в ее власти, правда?

Харра выпила еще чаю и вздохнула.

– А не сказано ли там, что никто из Иви не пользовался этой властью уже пятьсот лет?

– Не знаю.

– Мы сознаем свою власть, пилот, но власть – непростая вещь. Мы имеем возможность контактировать с вечным компьютером Эде…И молимся о том, чтобы всегда использовать эту возможность для получения новых откровений.

– Да… понимаю.

– Мы обладаем также полномочиями принимать новые программы и вводить их в каноны Церкви – осуществлять перемены, как говорите вы.

– Ведь это и значит быть Святой Иви, да?

– Хотелось бы надеяться. Но мы Не уверены, есть ли у нас влияние, чтобы заставить всю Церковь принять новую программу.

– Вы думаете, что ивиомилы не согласятся с новой Тотальной Программой?

– Очень может быть.

– И что они не примут новой редакции Программы Прироста?

– Старейшина Бертрам определенно сказал, что не примут.

– Значит, вы боитесь раскола?

Данло, cжимая в руках флейту, смотрел в грустные карие глаза Харры, а она смотрела на него. Потом она отпила глоток чаю и сказала:

– Да, мы боимся раскола. Чуть ли не больше всего мы боимся, что Архитектор восстанет на Архитектора в войне, которую ивиомилы неизбежно назовут фацифахом. Что эта проклятая священная война, в которую старейшине Бертраму не терпится ввергнуть всю вселенную, все-таки начнется. И все же…

– Да?

– Возможно, нам предоставляется великий шанс. Возможно, это критический момент для Церкви – и для самой Вечной Программы Эде.

Да, бесконечные возможности, подумал Данло, глядя на Харру. Он приложил флейту к губам и промолчал.

– Ввод новых программ может быть опасен, – продолжала она, – но опасно и то, что Церковь загнивает под спудом неверных программ. Где же риск больше?

– Я не знаю. Но если вы, благословенная Харра, уверены, что новые программы соответствуют Вечной Программе Эде, разве не должны вы попытаться ввести их, невзирая на риск?

– Мы боимся, что должны.

– Что же тогда?

– Мы пока не знаем, так это или нет. В данный момент у нас есть только наше личное понимание того, что требует от нас Вечная Программа Эде.

– Правда?

– И мы не смеем вступить в контакт с вечным компьютером, чтобы удостовериться в нем.

– Вы боитесь того, что можете там найти?

– Нет. Просто время еще не настало. Разве не сказано в Алгоритме, что во мраке безнадежности явится знамение, как падающая звезда в ночи? Мы ждали такого знамения, пилот.

Данло не понравилось, как Харра на него смотрит, и он перевел взгляд на свои руки, сжимающие флейту.

– Что это за знамение? – спросил наконец он.

– Мы верим, что ваше пришествие со звезд и есть знак.

– А если нет?

Харра улыбнулась и процитировала:

– “Однажды, когда вы будете близки к отчаянию, явится к вам человек со звезд. Этот человек, не знающий страха, который исцелит живых, и войдет к мертвым, и посмотрит на небесные огни внутри себя, не утратив разума”.

– Но текст пророчества и то, что произошло между мной и старейшиной Джанеггом, – это ведь только совпадение, – сказал Данло.

– То, что вы сейчас произнесли, это ересь. Все, что мы делаем, происходит в соответствии с Вечной Программой Эде. Верить в случай недопустимо.

– Прошу прощения.

Харра наклоном головы дала понять, что Данло прощен, и продолжила цитату:

– “В темные времена он будет светоносцем и, подобно звезде, укажет вам путь ко всему, что возможно”.

– И вы правда верите, что я светоносец?

– Каждый человек светел, если он составляет часть озаряющей вселенную Программы Эде. Но тот ли вы светоносец, о котором сказано в пророчестве? Это нуждается в проверке.

Данло, слишком хорошо помнивший испытания, которым подвергла его Твердь на созданной Ею Земле, не спешил соглашаться с Харрой и только смотрел на нее, перебирая дырочки своей флейты.

– Успешный результат, – сказала Харра, – послужит знаком, что мы можем вступить в контакт с вечным компьютером и запросить божественное мнение относительно программ, о которых мы говорили.

– Понятно.

– Мы верим, что это будет также знаком вступления Церкви в новую эру – возможно, даже в Последние Дни перед Точкой Омега. Мы верим, что большинство Достойных Архитекторов воспримет это именно так.

– Понятно.

– Возможно, мы сможем осуществить величайшие перемены. И даже послать наших детей на Тиэллу, чтобы они выучились и стали пилотами.

– Невозможное на самом деле возможно, правда?

Харра мимолетной улыбкой выдала нехарактерное для себя нетерпение и спросила:

– Вы согласны пройти испытания, пилот?

Данло закрыл глаза и выдул из флейты тихую, почти неслышную ноту. Мысленным взором он видел, как неотвратимо надвигается на него будущее, белое и дикое, словно зимняя вьюга.

– В чем состоят эти испытания? – спросил он наконец.

– Первое из них вы уже прошли. Человек без страха, который исцелит живых, – мы все видели, что это вы, пилот. Видели ваше бесстрашие и ваше сострадание, когда вы излечили старейшину Джанегга от его безумия.

– Но ведь это вышло случайно?

– Мы уже говорили, что случайно ничего не происходит.

– Значит, остаются еще два испытания.

– Да.

– Пожалуйста, расскажите мне о них.

– Человек, не знающий страха, войдет к мертвым.

– Но что это значит? – с участившимся внезапно сердцебиением спросил Данло.

Харра нервно заглянула в свою чашку, как если бы то, что она собиралась сказать, граничило с кощунством.

– Это может означать только одно: светоносец должен вступить в контакт с вечным компьютером. Одним из тех, где хранятся души умерших и преображенных Архитекторов.

– Вы просите меня войти в пространство, занятое умами умерших? – Данло предпочел бы, чтобы его похоронили заживо в братской могиле, набитой старыми трупами.

– Только если вы светоносец. Если вы готовы войти к мертвым.

Данло снова выдул из флейты ноту, длинную и зловещую.

– Это очень опасно, да?

– Даг это опасно.

– Даже мастер-цефик моего Ордена отказался бы войти в такое пространство.

– Как и любой Архитектор. Вы будете первым.

– Понятно.

– Человек, не знающий страха, пилот.

– В случае, если я выживу, останется еще последнее испытание, так?

– Человек, не знающий страха, посмотрит на небесные огни внутри себя и не утратит при этом разума. Вы должны будете увидеть себя как отражение Бога и не дать свету уничтожить вас.

– Понятно.

– Вам правда понятно?

Данло отложил флейту, подумал и сказал: – Вообще-то нет.

– У нас, Архитекторов, существует церемония, которая называется светоприношением. Составляется модель разума того, кто приносит жертву, модель его личности и души. Модель строится голографически, в виде миллиарда священных огней. Архитектор, совершающий светоприношение, выносит на всеобщее обозрение картину своего сознания и своих программ. Если он достоин, он заранее очищается от негативных программ и вводит новые. Тогда свет и краски его приношения являют поистине прекрасное зрелище. Нет красоты величественнее, чем красота разума, сосредоточенного на славе Бога Эде.

– И вы хотите, чтобы я тоже сделал такое приношение?

– Только если вы согласитесь на это по собственной воле.

– Я должен буду посмотреть на эту модель? На эти небесные огни?

– В этом и состоит испытание.

– Думаю, что это тоже опасно.

– Мы боимся, что это очень опасно, пилот.

– Кто-нибудь уже смотрел на модель собственного мозга?

– Случалось.

– Люди смотрели на собственный разум в тот самый момент, когда разум был занят этим самосозерцанием?

– Да. Они пытались увидеть отражение бесконечного в собственном свете.

“Глядя в черное сияющее небо, ты видишь только себя, ищущего себя самого”, – вспомнил Данло. Он выдул из флейты высокую пронизывающую ноту, и его глаза наполнились волей к познанию неизведанного.

– Обратная связь может иметь опасные последствия, – сказала Харра. – Деперсонализация, утрата личности, чисто экзистенциальная дурнота. Само зрелище глубоких программ сознания, вид того, что управляет тобой, может быть ужасен.

Огни твоего “я”, которые обжигают и ослепляют, подумал Данло и стал играть нечто странное и глубокое. Он играл, пока Харра не заглянула в самую глубину его синих глаз.

– Все, кто пытался посмотреть внутрь себя таким образом, – сказала она, – лишались разума.

Данло снова отложил флейту и спросил:

– Почему же вы надеетесь, что я добьюсь успеха там, где потерпели неудачу другие?

– Если вы светоносец, вам это по силам.

– И если у меня получится, то я точно светоносец?

– Да.

На девять ударов сердца Данло задержал дыхание, глядя в темные зеркала глаз Харры Иви эн ли Эде. Казалось, что время, все, сколько есть, словно меч, подвешенный на шелковой нити над его головой, зависит от того, что он сейчас скажет.

– Я согласен пройти ваши испытания, – сказал он и подумал: решение принимать легче всего тогда, когда у тебя, в сущности, нет выбора.

– Мы надеялись, что вы согласитесь.

– Я.согласен, только…

– Что, пилот?

Данло показал за окно. Там, внизу, далеко под нулевым уровнем города, накатывали на берег пенные валы.

– Обещайте, что, если я тоже сойду с ума, меня отведут к морю и оставят там одного.

– Но вы же можете утонуть!

– Да.

– У вас не будет ни воды, ни пищи, и воздух там плохой – вы погибнете.

– Возможно. Но будет гораздо хуже, если меня запрут в одном из ваших хосписов на тринадцатом уровне. Лучше уж умереть под звездами.

Такой поворот разговора явно огорчил Харру. Она заломила руки, и ее улыбка стала страдальческой. То, что предлагал Данло, любой Архитектор счел бы самой страшной судьбой из всех возможных: умереть реальной смертью одному, в мучениях, без надежды преобразиться в вечном компьютере.

– Вы в самом деле хотите этого?

– Да, хочу.

– Хорошо. Но обещайте и вы нам, что не будете думать о подобном варианте. Вы должны думать только о благоприятном исходе.

– Хорошо… обещаю.

Харра склонила голову, скрепляя то, что они пообещали друг другу, и расстегнула стальную цепочку, которую носила на шее. На цепочке качался, описывая красивую дугу, черный кубик компьютера-образника.

– Это принадлежало моему мужу. – Харра с доброй улыбкой вложила кубик в руку Данло. – Хотите надеть его на себя?

– Как пожелаете. – Данло, изумленный этим нежданным подарком, ловко застегнул цепочку. – Спасибо, благословенная Иви.

– Пожалуйста. Носите это в знак доверия и надежды, которые мы возлагаем на вас.

Данло наклонил голову, в глубоком молчании глядя на Харру.

– Как только приготовления будут закончены, – сказала она, – мы пришлем за вами, чтобы проводить вас в Храм.

– Я прощаюсь с вами до того времени, благословенная Харра.

– Я прощаюсь с вами до того времени, Данло ви Соли Рингесс.

Она проводила его до двери. Возвращаясь в свои комнаты по тихим коридорам с портретами самых прославленных Святых Иви Вселенской Кибернетической Церкви, Данло думал о предстоящих ему испытаниях и представлял себе, каково это будет – войти к мертвым и взглянуть на благословенные огни у себя внутри.


Глава 20
ОБИТЕЛЬ МЕРТВЫХ

От несуществующего приведи меня к существующему.

От тьмы приведи меня к свету.

От смерти приведи меня к бессмертию.


Упанишада Бригадараиьяки


Речь мертвых пишется языками огня, что превыше речи живых.


Т.С. Элиот, “Литтд Гиддииг”


Следующие несколько дней Данло провел в своих комнатах и занимался в основном тем, что ел, медитировал и играл на флейте. Желая поговорить, он шел к образнику, стоящему на алтаре рядом с контактным шлемом, и говорил с Николосом Дару Эде, если этот механический и утомительный обмен словами заслуживал названия разговора.

Случалось, однако, и такое, что светящийся призрак человека, который некогда стал Богом Эде, удивлял Данло. Однажды, задав свой обычный набор вопросов относительно возвращения своего замороженного тела и предупредив Данло о возможных заговорах против его жизни, Эде вызвал на своих сияющих устах улыбку и сказал:

– Эти Архитекторы сделали посмешище из всех моих открытий. Из всего, чему я их учил. Меня просто мутит от них.

Если бы я мог блевать, меня бы вырвало.

Единственным реальным существом, с которым Данло общался в период своего ожидания, был Томас Ивиэль, один из служителей дворца Святой Иви. Этот худощавый подозрительный человек поначалу вел себя очень сдержанно. Каждый вечер после ужина он заходил к Данло, чтобы убедиться, что алтарь, столы и прочие пластмассовые поверхности безупречно чисты и что у гостя есть все необходимое. На первых порах он едва удостаивал намана нескольких слов, но неизменная приветливость Данло заставила его смягчиться. От него Данло узнал, что Малаклипс проживает в другом крыле дворца, что Бертрам выговорил себе право посещать воина-поэта в его комнатах; Святая Иви дала ему разрешение, опасаясь преждевременно настроить против себя ивиомилов и большинство Койвунеймина. Бертрам приходил уже пять раз, и никто не знал, о чем говорят эти двое, – даже Харра, запретившая устанавливать подслушивающие устройства в комнатах воинапоэта.

Но вот настал день, ничем не отличающийся от других дней Орнис-Олоруна – воздух оставался таким же спертым, а свет таким же искусственным, – когда Харра известила Данло, чтобы он приготовился ко второму испытанию. Служители проводили его к чочу, который ждал на ступенях дворца. Святая Иви лично встретила Данло у подножия лестницы и объявила, что поедет с ним. Это было великой честью, и толпы Архитекторов вокруг дворца разразились криками “ура”, глядя, как Данло садится рядом с Харрой.

Весть о будущем испытании распространялась, очевидно, гораздо быстрее, чем двигался чоч. Народ толпился вдоль всего короткого маршрута, дивясь на Святую Иви, едущую в одном чоче с наманом, который вполне мог оказаться светоносцем. Архитекторы, мучнисто-бледные, в белых кимоно, текли из ближних домов, как термиты. Чоч медленно ехал мимо Мавзолея Эде и Храма к месту, где Данло предстояло выжить или умереть, и везде, куда ни посмотри, стояли толпы людей. Данло, насчитав полмиллиона, сбился и сосредоточил свое внимание на здании, к которому они приближались.

Это был большой черный куб из налла, твердого пластика намного прочнее стали. Говорили, что стены у него тридцать футов толщиной. Дом Вечности, который воздвигли для себя Архитекторы, мог выдержать как медленный огонь времени, так и водородный взрыв. В нем хранилось величайшее сокровище Церкви, дороже золота, огневитов и джиладского жемчуга.

Там в холодных темных склепах стояли рядами компьютеры, вечные компьютеры Вселенской Кибернетической Церкви, заключающие в себе души всех умерших и преображенных Архитекторов. Живые Архитекторы называли это жуткое место Обителью Мертвых и боялись его, мечтая в то же время когданибудь тоже занять свою долю пространства в этом кибернетическом раю.

Данло, вышедшего из чоча, встретило громовое “ура”, исторгаемое сотнями тысяч глоток, а из Дома Вечности к нему вышли двенадцать смотрителей. Двести мрачных храмовых охранников образовали кордон вокруг Данло и Харры, сопровождая их вверх по длинным черным ступеням Дома. Страх перед террористами висел в воздухе, как запах смерти и болезней, который Данло чуял повсюду в этом бесконечном городе. Далеко не все здесь радовались его появлению. Приветственные крики и стук его собственного сердца часто перекрывались улюлюканьем и требованиями убраться с Таннахилла.

– Убирайся домой, наман! Смерть наманам! Умри реальной смертью в Обители Мертвых, наман!

По обе стороны ступеней охранники поставили лазерную изгородь, чтобы отпугнуть любого, кому взбредет в голову напасть на Святую Иви. За изгородью, на самом краю черной лестницы, стояли Бертрам Джаспари, Едрек Ивионген, Фе Фарруко Эде, Хоно эн ли Ивиов и многие другие старейшины.

Кислолицый остроголовый Бертрам хранил мертвое молчание, но это не мешало толпе стоящих за ним ивиомилов выкрикивать угрозы в адрес Данло. Самые отчаянные даже кидались гнилыми фруктами или плевались, но все это сгорало в лазерном огне, превращаясь в шипящий пар. По их злобным синюшным лицам чувствовалось, что настроены они воинственно, даже мятежно. Харра, решив провести свои испытания, ступила на тонкий лед. Если Данло сегодня останется в живых, это поможет ей осуществить задуманные перемены, но самое ее предположение, что Данло может быть светоносцем, давало ивиомилам повод к расколу. Данло хорошо помнил, что прошлая война, вспыхнувшая внутри Вселенской Кибернетической Церкви, стоила жизни миллиардам человек и что она до сих пор продолжает убивать его собственный народ – алалоев.

В довольно тесном портике на вершине лестницы смотрители поставили для Харры пюпитр, взятый из Койвунеймина, – массивное сооружение из железного дерева, инкрустированное золотом. Харра медленными, хорошо отработанными движениями взошла на свое место. Данло стоял перед ней, держа в левой руке шакухачи. На мизинце правой руки сверкало черным блеском его пилотское кольцо. Одет он был в черную пилотскую форму и черные сапоги, на шее висел черный кубик декоративного образника, подаренный ему Харрой.

Когда– то, во время своего посвящения в мужчины, Данло завоевал право носить перо снежной совы. Раньше он думал об этой редкой белой птице как о своем втором “я”, волшебном существе, заключающем в себе половину его души. Он давно уже преодолел эти примитивные верования, но реликвию из своего прошлого, как ни странно, считал правильным носить и теперь. Вот и сегодня, собираясь на церемонию, он закрепил белое перо Агиры в своих густых черных волосах.

Сейчас, перед входом в темное здание, он потрогал его, мысленно обращаясь к той части себя, которую так надолго оставил в забвении. Агира, Агира, ло лос барадо, шептал он про себя. Он стоял перед золоченым пюпитром Харры, ожидая ответа, который так долго искал. Сов и других диких птиц на планете Таннахилл не водилось, но он все-таки услышал тонкий, пронизывающий крик. Правда, он тут же опомнился и сообразил, что это звук ста тысяч голосов, выкликающих его имя. А может быть, этот звук шел из будущего – может быть, Данло скраировал и слышал, как кричит он сам в безумии и муках.

Агира, Агира, молился он про себя.

Затем Харра кивнула одному из смотрителей, и он призвал собравшихся к тишине. Власть программ, вписываемых Церковью в душу и плоть каждого человека, была так велика, что несметные толпы, сгрудившиеся на землях Храма, послушно умолкали. Никто, даже Бертрам Джаспари или любой другой ивиомил, не посмел бы помешать Святой Иви, когда она желала говорить. И Харра заговорила.

Воспользовавшись случаем, она произнесла довольно длинную речь. Своим сильным и исполненным доброты голосом она напомнила всем собравшимся об их долге по отношению к Богу и об их мечте – о том времени, когда вселенная будет переделана и все достойные мужчины и женщины обретут спасение от черной бездны небытия.

– Для нашей Святой Церкви настало время великих перемен, – говорила Харра. – Возможно, это даже начало Последних Дней, когда вся вселенная должна обновиться. Мы, Архитекторы, всегда должны быть готовы к будущему – даже к столь непредвиденному событию, как пришествие со звезд пилота-намана. Мы собрались здесь сегодня, чтобы испытать, действительно ли этот человек, Данло ви Соли Рингесс из Невернеса, есть вестник грядущего. Тот ли он светоносец, который укажет нам путь ко всему, что возможно? Тот ли он человек, не знающий страха, который войдет к мертвым? Скоро мы это узнаем.

С этими словами Харра кивнула двум старым смотрителям, и они отворили налловые двери позади ее пюпитра. Данло заглянул в здание, где ему предстояло провести несколько последующих часов – а быть может, остаток своей жизни. Внутри было темно, как в глубокой яме. Харра намеревалась ждать результатов испытания за своим пюпитром. Данло в последний раз склонил перед ней голову, улыбнулся и посмотрел на громадную толпу внизу. С краю, рядом с Бертрамом, стоял Малаклипс Красное Кольцо и тоже смотрел на него. Кимоно воина-поэта сверкало всеми цветами радуги, лицо выражало живейшее любопытство. Данло заглянул в его глубокие лиловые глаза, и ему показалось, что воин-поэт говорит ему: если хочешь приготовиться к смерти, научись сначала жить. А отец говорил: чтобы жить, я умираю, вспомнил Данло. Он потрогал перо в волосах, потрогал пилотское кольцо, сжал в руке бамбуковую флейту и, вооруженный этими маленькими атрибутами жизни, повернулся спиной к городу Орнис-Олоруну и вошел в Обитель Мертвых.

Двери закрылись за ним, и Данло оказался в пространстве огромном и черном, как Большой Морбио. Но на этом сходство и заканчивалось, ибо Дом Вечности был весь заставлен штабелями компьютеров. Их были тысячи, этих маленьких черных ящичков; каждый из них имел форму правильного куба и не превышал размером компьютер-образник, который всякий Архитектор носит с собой повсюду. Компьютеров было так много, что они едва оставляли место для прохода. Дом Вечности представлял собой единственное учреждение Церкви, закрытое для большинства Достойных Архитекторов и для миллионов паломников, ежегодно наводняющих Орнис-Олорун; это темное хранилище строилось для компьютеров, а не для людей. Здесь стоял такой холод, что один из смотрителей прямо у порога вручил Данло бабри – стеганный синтетический плащ из фурина или полиэстера. Данло закутался в него, как младенец в одеяльце, и смотритель повел его между рядов компьютеров в глубину здания.

В этом странном месте было очень тихо. Данло тоже старался ступать потише, но его сапоги грохотали, как айсберг, отламывающийся от ледника. Он снова стал слышать стук своего сердца. Пахло здесь холодным потом и пылью, помимо химического запаха самого налла. В центре здания находился квадрат наподобие маленькой комнаты, огороженной четырьмя компьютерными стенами. Здесь смотрители, положив на пол тонкий старый мат и несколько бабри, соорудили нечто вроде постели. Один из них, старик, назвавшийся Чеславом Ивионгеном, предложил Данло лечь на нее. Любой другой счел бы обстановку, в которой проводился столь важный эксперимент, оскорбительной – Данло она показалась просто странной. Он улегся на твердый пол и сразу лрнял, что не хочет здесь оставаться. Он старался лежать тихо, как мертвый, но холод налла тут же пронизал его насквозь, и его затрясло.

– Принесите, пожалуйста, еще один бабри, – сказал комуто Чеслав Ивионген. – Надо устроить пилота поудобнее.

В огороженном пространстве было темно, и Данло почти чувствовал, как расширяются его зрачки, стараясь вобрать побольше света. Харра говорила ему, что Чеслав – брат Едерека Ивионгена и один из самых видных городских ивиомилов.

Старик, видимо, страдал грибковой инфекцией, поскольку его кожа имела красноречивый синюшный оттенок. Тощий, с голым блестящим черепом, он двигался вокруг Данло, как оживший скелет – только что костями не клацал.

– Добро пожаловать, Данло ви Соли Рингесс. – Говорил он отрывисто и хрипло, точно выкашливая из себя холодный воздух. – Большинство людей входят в Дом Вечности лишь после смерти, но мы с вами еще не достигли этого блаженного состояния, верно? Ничего, скоро мы покинем свои смертные тела – и с вами это случится раньше, чем со мной, пилот.

Он громко засмеялся и захрустел суставами, словно погремушкой затряс.

– Скоро ли мы начнем? – спросил Данло, глядя в черный потолок.

– Скоро, скоро. Сначала нужно сделать копию вашей души.

Данло, глядя на снующих вокруг смотрителей, задумался над тем, что Архитекторы понимают под словом “душа”. На современном иштване эта почти неразрушимая форма личности, сохраняемая в вечном компьютере, называлась “паллатон”. Паллатон – не что иное, как чистая информация, модель сознания, закодированная единицами и нулями и замороженная в виде электронного слепка на алмазном диске.

Умершего Архитектора помещают в холодную преобразительную камеру, оборудованную компьютерами, роботами, микроскопами, лазерными сверлами и игольными ножами. Там его мозг препарируется нейрон за нейроном, вплоть до связующей сети дендритов и аксонов, и сканеры составляют модель, включающую в себя триллионы соединений. Затем модель помещается на алмазный диск и поступает в хранилища Дома Вечности, а тело отправляется в плазменную печь крематория.

Данло, лежа на своей подстилке, наблюдал, как смотрители снуют вокруг с этими самыми алмазными дисками. Каждый диск был величиной с листок дерева ши, только круглый. Задача смотрителя – доставить диск из преобразительной камеры к месту его вечного хранения, и он обращается с этим прочным алмазным изделием, как с живым глазным яблоком.

На одном таком диске помещается несколько тысяч паллатонов – неудивительно, что смотрители относятся к ним, как к самому ценному, что есть во вселенной.

– Моей души, – повторил Данло. – Моего паллатона, как вы говорите.

Кто– то из смотрителей, еще один болезненный старец, подал Чеславу Ивионгену серебряный шлем. Чеслав, не только старший смотритель, но и мастер-программист, холодно улыбнулся Данло.

– Мы попытаемся сделать временный паллатон. Если вы, конечно, не хотите произнести символ веры, пройти очищение и умереть реальной смертью.

– Нет, пока не хочу, – с улыбкой ответил Данло.

– Тогда позвольте мне надеть на вас этот компьютер, – Чеслав постучал костяшками по шлему, – и он отсканирует ваш мозг в живом состоянии.

Данло отсчитал десять ударов сердца и сказал: – Хорошо.

Он сел, чтобы дать Чеславу произвести устрашающую операцию помещения его головы в компьютер. Чеслав, кряхтя и охая, напялил шлем на густую шевелюру Данло. Его прерывистое, нездоровое дыхание наполняло тесное помещение гнилостным запахом.

– Ну вот. Очень уж у вас голова большая. Можете лечь.

Около Данло, точно по сигналу, возникли еще пятеро смотрителей. Их недружелюбные глаза на мучнисто-бледных лицах казались Данло черными дырами, всасывающими в себя его душу. Все они, включая женщину по имени Района Ивиэсса Эде, были программистами и любопытствовали знать, какую модель снимет сканер с живого мозга Данло. Если бы им разрешалось делать ставки, кое-кто из них поставил бы на немедленную смерть пилота. Трое, впрочем, полагали, что ничего такого не случится… Данло еще жив, и поэтому сканер сделает лишь черновой эскиз его мозга, не идущий в сравнение с вечными паллатонами, выполненными куда более мощными компьютерами. Временный паллатон не является подлинным, утверждали они, поэтому Данло ничего не грозит, Другие, в том числе и сам Чеслав Ивионген, были в этом не столь уверены. Сблизив свои голые черепа, они смотрели на Данло, и на их мрачных лицах читалось сомнение. Похоже, они боялись, что самая процедура моделирования может украсть у Данло душу, оставив его холодным и бездыханным.

Если душу человека действительно можно перенести на алмазный диск, что тогда останется от его жизни? Ведь не две же у человека души и не двадцать тысяч – столько же, сколько копий способна сделать машина? Не может же человек одновременно существовать как личность и во плоти, и в световых импульсах внутри вечного компьютера? Вот хорошие вопросы для теологов, думал Данло.

Лежа на мате и чувствуя, как сдавливает голову тяжелый шлем, он в десятитысячный раз за свою жизнь погрузился в размышления о природе сознания. Он думал о себе, о своей душе, и эти мысли, заодно с ледяным холодом пола, пронизывали его тело волнами страха.

– Это займет некоторое время, – сказал ему Чеслав Ивионген. – Иногда я буду задавать вам вопросы, а вы, уж пожалуйста, отвечайте.

Во время этой части эксперимента Данло, по правде сказать, не чувствовал почти ничего. Он лежал на твердом полу, пытаясь сдержать дрожь. Минут через десять, по его оценке, ему это удалось. Пахло здесь скверно: кетонами, потом, грибковой болезнью и черной толщей налла, но он старался на заострять на этом внимания. Он лежал с закрытыми глазами, прижимая к животу флейту, дышал глубоко и ровно и вспоминал все мелодии для шакухачи, когда-либо сочиненные им.

Время благодаря этому струилось быстро и незаметно, как вода по стеклянной трубке. Данло ждал, когда же Чеслав начнет задавать ему вопросы, и удивился, когда тот попросил его сесть.

– Позвольте снять с вас шлем, пилот. Мы закончили.

Данло сел, и двое смотрителей своими костлявыми пальцами сняли шлем у него с головы. С великим облегчением он ощутил холод на своих мокрых, слипшихся волосах.

– Так скоро? – спросил он. – Значит, вам не удалось снять копию с моего мозга?

– Это продолжалось два часа, пилот, – с мрачной улыбкой объявил Чеслав. – Поэтому я не думаю, что мы потерпели неудачу. Впрочем, скоро мы это увидим.

Он кивнул одному из смотрителей, и тот унес шлем кудато во тьму. Данло объяснили, что он передаст шлем команде программистов в преобразительной камере, и собранная сканером информация будет загружена в большой компилирующий компьютер. Эта машина размером с целый дом и составит модель души Данло, после чего паллатон – точнее, временная копия личности, – будет записан на алмазный диск.

– Долго ли еще ждать? – спросил Данло. Терпеливый обычно как камень, он боялся следующей фазы эксперимента и хотел приступить к ней как можно скорее.

– Недолго, – заверил Чеслав. Его скрипучий голос звучал среди штабелей компьютеров, как скрежет металла по металлу. – Вот достойный Николаос уже и возвращается, – добавил он, оглянувшись через плечо. Тот же изможденный смотритель приблизился к ним по темному проходу и вложил в протянутую руку Чеслава диск.

– Ну вот, можно сказать, и вы, – сказал Чеслав, с загадочной улыбкой показывая на диск Данло. Отложив флейту, Данло осторожно взял в руки алмазную пластинку. – Он сделан специально для испытания. На нем записан только ваш паллатон.

– Понятно. – Данло смотрел на твердый блестящий кружок, смутно различая в нем отражение своего лица.

– Насколько мне известно, еще ни один Архитектор не держал в руках того, что держите вы. И не видел того, что вы видите.

– Понятно.

– Из всех деяний нашей Святой Иви это обещает стать самым странным. И самым опасным.

– Многие были против этого испытания, да?

– Очень многие, пилот. Быть преображенным при жизни – не могу передать, каким кощунственным и каким желанным это предстаапяется каждому Архитектору.

– Понятно.

– Это просто немыслимо. Алгоритм особо предостерегает нас против подобных актов.

– Я сожалею.

– Впрочем, есть одно исключение из этого правила.

– Да?

– Алгоритм разрешает преображение при жизни во времена фацифаха, когда Достойные могут быть убиты в бою. В виде страхования от реальной смерти.

– Значит, я правда преобразился?

Чеслав посмотрел на Данло тяжелым, холодным взглядом.

– Кое-кто сказал бы, что да, но я так не думаю. Мы просто записали ваш временный паллатон.

Данло снова взглянул на зеркальный диск у себя в руке.

Отражение было расплывчатым, и он не видел своих глаз, темно-синий цвет которых всегда удивлял его.

– Но ведь вы верите, что на этом диске записано мое “я”?

– Люди верят в разные вещи, – уклончиво промолвил Чеслав. – Сторонники нашей Святой Иви, к примеру, четко видят разницу между временным паллатоном и вечным. Они прямо-таки ухватились за эту разницу. Они мастера вести богословские споры и утверждают, что никакого кощунства здесь сегодня не совершается и что дух Алгоритма соблюден. На это, думаю, наша Святая Иви и надеется. Это ее ставка, ее план.

– Значит, вы думаете, что я преобразился только временно?

– Запись паллатона – еще не преображение.

– Нет?

– Человек не преображен, пока диск с его паллатоном не загружен в вечный компьютер. Затем запускается программа, паллатон виртуально оживает. Говорят, что при этом тебе открывается рай – молния, свет и вся существующая информация… но право же, не будем говорить об этом, пилот, ибо только мертвые знают, что такое смерть.

– Как же тогда я узнаю… то, что могут знать только мертвые?

– Вы увидите алам аль-митраль, – с угрюмой улыбкой ответил Чеслав. – Мы создадим для вас симуляцию нашего кибернетического рая, и вы войдете в это священное пространство.

И Чеслав, потирая лысый череп, объяснил, что алам альмитраль, вместилище душ умерших Архитекторов, отрезано от реального пространства и войти в него не так-то просто, однако способ есть. Он, Чеслав Ивионген, мастер-программист и Хранитель Дома Вечности, открыл, как живой человек наподобие Данло может войти к мертвым. Все составляющие Данло – его любопытство, его бесшабашность, его доблесть, его любовь к играм и к правде – все это и многое другое преобразуется в компьютерный код, в программу под названием паллатон. Очень скоро этот паллатон будет загружен в один из вечных компьютеров, где присоединится к триллионам паллатонов умерших и преображенных Архитекторов. Душа и разум Данло вольются в паллатонову вселенную в виде пылающих единиц информации. Другие паллатоны примут его как своего и будут общаться с ним, как с другим паллатоном.

– Кто вы, Данло ви Соли Рингесс? Посмотрим, верно ли мы ухватили вашу суть, ваши глубокие программы. Скоро паллатоны всех преображенных вступят в контакт с паллатоном Данло из Невернеса. Если вы готовы, мы создадим симуляцию такого контакта.

Данло смотрел на диск. Там мерцали маленькие цветные блики – голубые, фиолетовые и золотистые.

– Я готов подключиться к виртуальности, которую вы называете алам аль-митраль. Готов посетить кибернетический рай. В этом ведь и состоит мое испытание. Не так ли?

Данло отдал диск достойному Николаосу, и тот унес его, а потом вставил в черный куб одного из вечных компьютеров.

– Ну, вот вы и преобразились, – сказал Чеслав. – Временно, так сказать. В этот самый момент ваш паллатон испытывает нечто чудесное. Каждый компьютер в этом здании связан с каждым из остальных и со всеми вечными компьютерами Таннахилла. Пора и вам испытать эти чудеса, Данло Звездный.

Данло не понравилось, как улыбнулся при этом Чеслав – хранитель оскалил свои кривые желтые зубы, и сознание мрачной необходимости заволокло ему глаза. Данло спросил себя, как может простая компьютерная программа испытывать что бы то ни было, но тут в синих руках Чеслава появился новый шлем. Что, по мнению этого старика, испытает сейчас сам Данло?

– Он создаст для вас симуляцию алам аль-митраля. Могу я надеть его на вас?

– Надевайте, если так надо, – сказал Данло и добавил: – Да.

Чеслав с помощью достойного Николаоса нахлобучил шлем на голову Данло. Тот опять оказался тесноват и сдавил череп, Данло поинтересовался про себя, почему они не подобрали шлем большего размера. Маленькие шлемы для маленьких голов, вспомнил он поговорку одного из своих учителей. Его забавляла мысль, что за тысячелетия ежедневных контактных церемоний и слепого повиновения доктринам Церкви мозги у этих людей скукожились, как деревца бонсай, – впрочем, он знал, что это неправда.

– Теперь, пожалуйста, ложитесь, и мы начнем, – сказал Чеслав.

Данло, с трудом кивнув, снова лег на свою холодную подстилку, прижал флейту к животу, закрыл глаза и стал молиться: Агира, Агира, веди меня.

Он не знал, чего ему ждать от виртуальности, которую создал для него Чеслав Ивионген со своими программистами.

Когда– то в детстве дед сказал ему, что от жизни надо ожидать только неожиданностей -это спасает тебя от разочарования.

Но у Данло, когда он, затаив дыхание, вошел в кибернетический рай, все же были определенные ожидания. Как ни пытался он воспринять новую виртуальность со всей свежестью ребенка, впервые в жизни играющего на снегу, груз тысячи путешествий из одной сюрреальноеT в другую давил на него и навязывал свои стереотипы.

Все реальные ощущения – скрипучий голос Чеслава, резкий запах налла, темный блеск компьютерных штабелей – исчезли почти одновременно. Данло открыл глаза в незнакомом пространстве другого мира. Он парил в гуще каких-то темных, тяжелых туч. Вокруг, озаряя пелену, сверкала молния.

Пахло озоном, потом и неведомыми ему цветами. Повсюду мелькали разнообразные формы и краски. Пару раз ему показалось, что он видит лица. Призрачно-белые, медные и розовые пятна что-то напоминали ему. То ли это пытались обрести форму знакомые ему образы, то ли какой-то сбой в мастерпрограмме вечного компьютера дробил все на куски, на световые блики, заставляя эти фрагменты кружиться, как снежинки в метели. Хаотическое мелькание вызвало у Данло тошноту, в животе у него жгло, голова пылала. Он знал, что должен найти в этой круговерти какой-то смысл, и поскорее, – если он этого не сделает, то сойдет с ума. Поэтому он почти сразу начал искать правила и методы движения в этом странном пространстве. Во всех сюрреальностях, где он когда-либо воспроизводился, всегда находились правила, позволяющие проникнуть в структуру явления.

Да, это ошеломляет, думал он, но ведь это нереально.

Однако лиловые хаотические тучи нагоняли на него страх: он боялся, что в этой сюрреальности правил может не оказаться вовсе. По крайней мере таких, которые можно разгадать и обратить в свою пользу. Алам аль-митраль, вспомнил он, создан не ради забавы и не как учебное пособие для преподавания математики мультиплекса. Возможно, он не должен понимать, как двигаться в этом пространстве; возможно, он вообще не должен двигаться.

Ты пришел сюда навестить мертвых – ни для чего больше, сказал он себе.

Ему показалось, что вдали – в десяти футах или в миле от себя – он видит знаменитого Архитектора Мендаи Ивиэрсье, величайшего из Святых Иви, ставшего преемником Костоса Олоруна на заре истории Церкви. Данло хотелось разглядеть этот пухлый розовый лик поближе, но он не мог пошевелить ни руками, ни ногами; шея застыла, точно в параличе, и даже глаза смотрели только вперед. Вскоре, через секунду или миллионную ее долю, лицо Мендаи раскололось на щеки, подбородок, уши, лоб, нос и глаза, а затем эти все еще узнаваемые фрагменты превратились в розовато-серую пыль. Облако пыли разлетелось, точно под действием какой-то страшной внутренней силы, и миллиарды серебристых частиц полетели в ничто, именуемое алам аль-митралем.

Агира, где я? Кто я, Агира?

Данло вспомнил, что происходящее с ним аналогично тому, что испытывает его паллатон в вечном компьютере Обители Мертвых. Ничего больше. Все, что происходит с ним в этом сером мире, определяется программой этого компьютера. Он лишен свободы передвижения, лишен собственной воли. В тумане вокруг него теперь появились лица. Многие казались знакомыми, и Данло хотел рассмотреть их поближе, но не мог перевести глаза ни вправо, ни влево. Когда-то он видел, как члены ордена Истинных Ученых обездвиживают инопланетные существа с помощью наркоза, а потом препарируют их лазерами и игольными ножами. Теперь он чувствовал себя таким же беспомощным, как привязанная к столу скутарийская нимфа. Глаза его реального тела, дрожащего на холодном полу, были плотно зажмурены, но глаза его паллатона мастер-программа Чеслава Ивионгена держала широко открытыми. Данло оставалось только следовать этой программе – больше он ничего не мог.

Нет. Я смогу убежать, если захочу, сказал он себе. Правда смогу. Я могу сорвать с головы этот шлем и убежать из этого жуткого дома.

Он попытался потрогать бамбуковый ствол своей флейты и понял, к своему ужасу, что не чувствует ничего. Он не мог шевельнуть пальцами, не мог управлять конечностями своего реального тела, а значит, не мог сорвать с себя шлем и убежать. Шлем почти полностью подавлял его ощущения – даже глубокое самоощущение собственных клеток. Мощное логическое поле, лишая его зрения, слуха и осязания, программировало для него новую реальность.

Я – не я, подумал он. Я всего лишь компьютерная программа.

Лица мелькали вокруг него в холодном тумане, и он понимал, что должен преодолеть эту мысль, вложив в это всю силу своей воли. Воля, яростная и свободная, оставалась при нем – глубоко внутри он знал это так же хорошо, как то, что на солнце в ясный день тепло и приятно. Конфликт между ощущением собственной свободы и опытом существования в виде паллатона, управляемого какой-то вечной программой, вполне мог свести его с ума. Это был один из самых страшных моментов его жизни. Может быть, и мысли его скоро подпадут под контроль этой программы, и память? Может быть, он начнет помнить жизнь, которой в действительности не было, и навсегда останется в кибернетической реальности, где ничего реального нет.

Я – Данло ви Соли Рингесс. Я не должен бояться.

В тот самый момент, когда он подумал, какое же общение придумал для него Чеслав Ивионген, в тумане, прямо у него перед глазами, появились новые лица – и фигуры. Из облаков материализовались семеро Архитекторов в белых кимоно, с бритыми головами. Из их мертвых губ исходили какие-то звуки, близко напоминающие речь. Данло улавливал гласные и согласные, а иногда даже обрывки фраз. Семь душ усопших – вернее, симуляции их паллатонов, – вели, по-видимому, ученую беседу.

Знаменитая теологиня Орнис Наркаваж, умершая лет пятьсот назад, говорила о божественной природе Алгоритма, но речь ее звучала еще более механически, чем у голографического Эде из образника Данло. А реплики других шести душ напоминали запрограммированные диалоги из какого-то нудного исторического пособия. Это был не настоящий разговор, а последовательный обмен информацией. Данло это развеселило, и он посмеялся бы, если б мог шевелить губами.

Ничего, бывает и хуже, подумал он. Это я переживу.

В этот самый момент Орнис Наркаваж взглянула на него и проявила нечто вроде удивления при виде его черной одежды и длинных волос. Сама она была лысая, как яйцо, с мертвенно-черными, грифельными глазами.

– У нас гость, – сказала она остальным. – Он мало что знает о юриддиках.

– И об ивиомилах тоже, – заметил паллатон по имени Бургос Ивиов.

– Но о ярконах он должен знать, – сказал третий.

– Давайте спросим его о ярконах.

Данло мог сказать им, что Яркона – это суровая, но красивая планета, находящаяся в ста световых годах в сторону ядра галактики от Невернеса, недалеко от Самума и Утрадеса.

Но губы у него, к его изумлению, вдруг зашевелились сами собой, и странные слова полились из них, как вино из треснувшего чана: – Фраваши учат, что ананке есть вселенский рок, которому повинуются даже боги. Эту идею использовали для подкрепления церковной Программы Остановки, утверждающей, что…

И паллатон Данло, помимо его воли, пустился вещать о различных доктринах и программах Вселенской Кибернетической Церкви. В то же время Данло вспомнил, что Яркона – это не только название планеты; так звали одного из прославленных пилотов Ордена, открывшего ее, и так же называлось теологическое течение, пытавшееся в 300-е годы толковать эдеизм в терминах холизма и фравашийской философии. Данло недостаточно много знал о последней “ярконе”, но он был учеником фравашийского Старого Отца и без труда применял простые и ясные фравашийские концепции к той невообразимой путанице, которая у Архитекторов сходила за теологию.

Вернее, его паллатон делал это без труда. Данло с почтением и страхом прислушивался к тому, что его язык произносил без его участия. Он слушал, что говорит его паллатон, эта умная, но абсолютно неживая компьютерная программа, и знал, что сам он никогда не стал бы говорить все эти умные, но безжизненные вещи.

Они попытались сделать из меня робота. Но я не робот. Я – это только я, и знаю, что я знаю, что…

Паллатон продолжал читать свою лекцию о том, как фраваши пытаются примирить судьбу и свободу воли, и Данло заметил, что тот говорит все быстрее и быстрее. Слова лились у него изо рта, как мраморные шарики из деревянного ящичка, и Данло с трудом понимал его. А то, что отвечали ему Орнис Наркаваж и другие, походило на запись, пущенную в ускоренном режиме. В любом кибернетическом пространстве ускорение информации всегда возможно, но Чеслав Ивионген в созданной им симуляции должен был сильно снизить скорость, чтобы Данло мог понять хоть что-то из молниеносного обмена информацией между паллатонами. Может быть, это ограничение теперь снято, подумал вдруг Данло. Может быть, он наблюдает рай паллатонов в реальном времени – в те самые наносекунды, которые вечные компьютеры затрачивают на генерирование алам аль-митраля?

Это был”бы ад, подумал Данло. Быстрый огонь компьютерного времени сжег бы мой разум.

“Нет, нет, я не допущу этого!” – хотелось крикнуть ему, но он не мог говорить, голос его паллатона напоминал теперь вой несущейся к Земле ракеты, а шум, производимый другими паллатонами, воспринимался уже скорее как жар, чем как звук. Тучи, в которых плавал Данло, пришли в движение – не медленное, как под теплым ветром ложной зимы, а внезапное и бурное, как у грибовидного облака, встающего ночью над спящим городом. В воздухе замелькали сверкающие полосы – карминовые, розовые, красновато-коричневые, и слишком сильный свет резал Данло глаза. Он не мог ни отвернуться, ни опустить веки и только судорожно дышал перед страшным, пронзающим его мозг огнем. А его паллатон все продолжал говорить, и много других паллатонов собралось теперь вокруг, чтобы поговорить с пилотом по имени Данло ви Соли Рингесс.

Больно, больно! О Агира, какая боль!

Программа набирала скорость, и тысячи лиц мелькали перед ним со скоростью тасуемых червячником порнографических карт. От этого множества серебристо-серых зеркал человеческих душ рябило в глазах – Данло так страдал, что ему захотелось стать безглазым, как скраер. Но даже если бы он ослеп, это ему не помогло бы. Шлем, сжимающий его голову, продолжал бы подавать образы прямо ему в мозг. Остановить этот образный шторм было ему не больше под силу, чем удержать сверхновую в сложенных ладонях.

Они хотят убить меня таким дбразом – убить или свести с ума.

Он не ошибся, предположив, что программа его паллатона внезапно ускорила темп. Образная буря, не менее опасная, чем реальная гроза, были губительна для человеческого разума. И все это устроил Чеслав Ивионген. Данло почему-то знал, что это правда. Харра говорила ему, что Чеслав – ивиомил, возможно, один из самых верных сторонников Бертрама Джаспари. Данло подозревал, что Чеслав попытается навредить ему, но сознательно шел на этот риск. Чеславу было бы проще, конечно, уничтожить мозг Данло сразу. Все кибернетические шлемы опасны, и усиленное логическое поле может запросто сжечь все нейроны и синапсы. Но Харра без труда раскрыла бы столь грубо сработанное убийство, и потому Чеслав со своими программистами был вынужден прибегнуть к более тонким средствам, чтобы избавиться от опасного намана.

Известно, что боги, желая погубить человека, лишают его разума. Чеслав Ивионген не обладал божественной властью, но в его распоряжении имелись блестящий шлем, черный компьютер и убийственная программа, дающие ему реальную возможность свести Данло с ума.

Я материален нет я бесплотен я я я…

Данло был почти беспомощен перед образами, бушующими в его мозгу. За одну секунду перед ним проносились паллатоны миллиона мертвых Архитекторов – а может быть, миллиона миллионов. Через некоторое время, когда пронзающая голову боль стала напоминать раскаленную добела сталь, лица усопших начали меняться, принимая душераздирающие знакомые и в то же время чужие очертания. На лысых головах прорастали, как мох, длинные бурые волосы, челюсти удлинялись и расширялись, лицевые кости крепли. В этих людях все дышало силой, особенно массивные, мускулистые руки и ноги, тоже покрытые густой растительностью. Но главная сила, притягивающая Данло, как солнце комету, заключалась в их глазах. Они сияли, как озера золотого света, эти многочисленные пары глаз, сидящие глубоко под массивными надбровьями, внимательные, одухотворенные – глаза, которые являлись Данло во сне, которые они видел в реальной жизни. Данло дивился первобытной красоте этих новых фигур и тому, что мертвые, обитающие в его памяти, так внезапно ожили.

Хайдар, Чандра, Анёвай, Чокло – нет, нет, нет, нет!

Данло, плавающий в пылающем небытии алам аль-митраля, не видел больше лиц мертвых Архитекторов – их заменили мерцающие образы мужчин, женщин и детей, которых он слишком хорошо помнил. Они образовали около него большой круг, держась за руки, и манили его к себе. Данло и не считая знал, что в этом кругу восемьдесят восемь благословенных душ. Он помнил тот страшный холодный день, когда схоронил их всех, людей племени деваки, которых любил больше самой жизни.

О Боже, не надо! Нет, нет, нет.

Возможно ли, что его народ живет по ту сторону смерти?

Возможно ли, что в Единой Памяти времени в самом деле не существует? Что там есть только вечное Теперь, где продолжают жить все вещи и все люди, когда-либо являвшиеся в мир? Если так, то соплеменники Данло до сих пор наблюдают за ним, ныне и во веки веков. Возможно, образный шок отомкнул тайную дверцу в его мозгу, и он наконец-то, на грани безумия, перешагнул порог благословенной вселенской памяти, где жизнь и смерть – одно.

Нет– нет, не то, не то, не то…

Он понял внезапно, что не вспоминает, а просто галлюцинирует. Его мозг испытал глубокий шок, и явившиеся ему образы – лишь призраки его собственной памяти, а не обитатели Единой. Данло знал, что Хайдар, Чандра и все другие нереальны, хотя и кажутся вполне реальными. Это только живые картинки, только тени, вышедшие из глубины его мозга.

Нет, нет. Пожалуйста, не надо.

В раю алам аль-митраля – или в аду, который каждый человек носит в себе, как раскаленный камень, – к Данло приблизилась женщина. Низенькая, полная, со славным оживленным лицом и карими, полными любви и доброты глазами.

Приемная мать Данло, Чандра. При жизни она любила рассказывать другим женщинам, что произошло с Данло за день, и весело смеялась при этом. Здесь, в этом жутком месте, пылающем, как огонь в сердце Данло, она не смеялась. Ее лицо говорило о страданиях, боли и смерти. Она целую вечность смотрела на Данло ласковым грустными глазами, которые он так часто видел во сне, а потом спросила голосом глубоким и влажным, как океан:

– Почему ты покинул меня, Данло?

– Я не покидал тебя, мать! – ответил он.

– Почему ты оставил меня умирать?

– Нет-нет, я никогда бы…

– Почему, Данло, почему?

Хайдар, чернобородый и грузный, как медведь, подошел к Данло и протянул свою огромную, покрытую кровью руку.

– Мужчина не оставляет своих родных на погибель, если он настоящий мужчина.

– Отец, я готовил тебе чай и втирал горячий тюлений жир тебе в лоб. Пока ты был жив, я не сомкнул глаз. Я молился, пока голос не вылетел из моих уст, словно птица. Я отходил от тебя, только чтобы собрать травы и дрова для костра.

– Почему же тогда я умер, Данло?

– Я не знаю.

– Почему ты позволил нам всем умереть?

Остальные тоже подступили ближе, смыкая круг, – Чокло с его озорной усмешкой, Ментина, Силейе. Усмешка Чоклo теперь походила скорее на болезненную гримасу. Он отнял руку от уха, и с его пальцев закапала кровь. Кровь обагрила его волосы, запятнала белую шегшеевую парку.

– Я любил тебя, как всех моих братьев, – сказал он Данло. – Зачем ты принес в наше племя медленное зло?

– О Боже, я…

– Почему ты жив, Данло? Почему ты живешь, когда мы все умерли?

– Я не знаю!

Голова у Данло раскалывалась от боли, и он прижал ладони к глазам. Ощутив под ними жгучую влагу, он взглянул на руки и увидел на них не слезы, а кровь. Он зарыдал, и капли крови, скатываясь по щекам, жгли его лицо, как кислота.

– Данло!

– Нет, нет.

– Данло, Данло! – Холодные пальцы Чандры сдавили его руку, словно кольца змеи. – Не оставляй нас больше.

– Останься с нами, – сказал Хайдар. – Мы твой народ, и мы любим Тебя, как деревья любят солнце. Пожалуйста, останься с нами.

Чокло, Ментина и все остальные тоже протягивали к Данло руки, и любовь струилась из их пальцев, как горячий жир, втираемый в тело недужного. Она грела его внутри, она вела его на край глубокой, бездонной радости.

– Останься с нами, Данло. Останься и будь любим.

Данло заметил, что страшная боль, терзавшая его голову, прошла. Впервые за многие годы она покинула засаду позади его глаз, где всегда таилась, как тигр, – теперь там остались только покой и довольство, глубокие, как черный космос между звездами.

Да, я останусь с вами, думал Данло. Останусь с вами навсегда.

Он понял, что безумие – это не всегда падение в раскаленный, вопящий ад. Оно может быть похоже на погружение в теплое, как кровь, озеро любви, в которое ты падаешь и падаешь вечно.

– Да, упади в наши объятия, Данло, – сказала Чандра. – Упади в наши сердца. Взгляни на океан любви в наших глазах и упади в него.

– Мы твоя семья, Данло, – сказал Хайдар. – А семья – это навеки.

– Мы твоя семья! – подхватили хором Рафаэль и другие его сородичи. – Останься с нами, Данло, Данло, Данло!

Да, я должен остаться, думал он. Я тоже должен умереть.

Да, да.

– Нет! – выкрикнул Данло, и этот внезапный звук поразил его.

Крик вырвался из него, как гром, и тут же перешел в протяжный зов снежной совы далеко над замерзшим морем.

– Нет, – повторил он. – Я не останусь.

В конечном счете Данло спасла его воля. Он вспомнил о других алалойских племенах, зараженных медленным злом. Они умрут, если он не вернется, чтобы спасти их.

Я вернусь, пообещал он: Я вернусь.

Он заставил себя увидеть себя таким, какой он есть в реальности. Это был момент ошеломляющей ясности, как будто он вышел из дымной пещеры в яркий зимний день. Да, он сходил с ума, но то, что он был способен наблюдать это схождение со стороны, доказывало, что он не совсем еще обезумел. Он понял одну важную вещь. Галлюцинация о его племени при всей своей красоте и ужасе может послужить ключом, отмыкающим внутреннюю темницу безумия, запрограммированную для него Чеславом Ивионгеном. Если эти призраки его памяти сумели прогнать мертвых Архитекторов, значит, он имеет власть творить свой собственный мир, куда более живой и “реальный”, чем любая компьютерная сюрреальность – даже такая глубокая, как алам альмитраль. Если Данло в своем сумасхождении бессознательно вызвал духи своих умерших родных, почему бы ему не сосредоточить свое сознание на видении, которое выберет он сам?

Искусство путешествий в неизведанное, вспомнил он, состоит в том, чтобы знать, что делать, когда не знаешь, что делать.

Однажды Леопольд Соли – пилот, охотник, воин и отец его родного отца – сказал Данло, что человек, отправляясь в неизведанное (например, в темный и странный мир своей души), должен уметь три вещи. Во-первых, он должен видеть в стихиях и хаосе мира не повод для паники, а черты неизведанного. Во-вторых, он, как талло, взмывающая в небо, должен переходить в высшую степень сознания, которая охватывает и его самого, и бескрайние морские льды внизу. В-третьих-и это самое важное, – он, как бы темно ни было у него на душе, должен верить, что внутри у него светят яркие звезды, которые укажут ему дорогу домой.

Я знаю, что мне делать. Правда знаю.

Какое– то время он еще позволял своим приемным родителям говорить с ним и трогать его. Он соглашался с неуверенностью и смятением своих чувств, соглашался с неуверенностью самой реальности. Он позволил своим ощущениям кружить свободно, как пригоршня перьев на ветру. Чокло говорил ему что-то, вспоминая, как они в первый раз пошли охотиться на тюленя. Внутри у Данло что-то отозвалось, и он понял, что должен прислушаться к словам Чокло.

Нет, не совсем так: вернее, он должен вспомнить все оттенки снега и облаков во время их путешествия на морской лед.

Где– то в его памяти светит та единственная звезда, которая выведет его из безумия.

В тот день с Чокло, за островами Двух сестер, Данло впервые увидел Агиру.

Когда настали сумерки, и ветер окреп, и над горами зажглись первые звезды, он увидел в небе белую птицу. Это Агира, сказал ему Чокло, благородная снежная сова, которая летает даже выше, чем голубые талло Десяти Тысяч Островов. Данло долго стоял тогда замерев, завороженный красотой этой птицы. Тот момент своей жизни он запомнил навсегда.

Агира, Агира.

Крылатый белый образ вспыхнул у Данло в уме вместе с лицами его семьи. Он видел теперешнего Чокло, страдающего, с кровоточащими ушами, но, видел и прежнего Чокло, который впервые показал ему парящую над морем Агиру. Данло сосредоточил все свои чувства на том Чокло, молодом и счастливом. Он наполнил свои глаза видом снежной совы, поднимающейся все выше в небо. Волшебная птица притягивала к себе все его сознание. Все другие образы блекли и уходили из поля его зрения. Весь его мир и все другие миры сосредоточились на этой птице и сумеречном небе над ней. Снежная белизна Агиры была прекрасна, как звездный свет. Данло видел теперь только два цвета: белизну ее перьев и темную синеву неба. Агира поднималась все выше, увлекая Данло в синеву, чудесную синеву гуще всей синевы, холодную и совершенную, подобную медленному падению в чистые океанские воды. Там, в этом бесконечном небе, которое все было тишина и свет, существовала только одна субстанция, истинная, безупречная, темно-синяя, как жидкий сапфир или расплавленное кобальтовое стекло. Данло и сам растворялся. Он летел все выше и выше, и все его существо вибрировало на частоте синего света и умирало в синеве синее всего синего…

Данло ви Соли Рингесс.

Он так и не узнал никогда, сколько времени провел в этом безмолвном пространстве, но точно знал, что прошла целая вечность. По прошествии вечности, сохраняя отсвет совершенной синевы под плотно сомкнутыми веками, он вышел обратно во время. Он вышел в пространство и пришел в более привычное для себя сознание. Он осознал, что дышит слишком медленно, лежа на холодном полу в Обители Мертвых. Его глаза и виски освободились от давящей тяжести шлема – ктото, должно быть, снял его. Данло не мог представить, как Чеслав Ивионген позволил ему совершить побег из своей умоубийственной тюрьмы. Потом где-то далеко, футах в двадцати, зазвучали голоса, и Данло понял, что должен прислушаться к ним.

– Данло ви Соли Рингесс, – говорил кто-то. – Пилотнаман умер или все равно что умер – мозг полностью погиб. Видите, волны на модели плоские?

Данло медленно, с бесконечной осторожностью открыл глаза и медленно повернул голову. Здесь царили другие цвета: чернота налла, белые пропотевшие кимоно и мертвенно-серый свет, пробивающийся между компьютерных штабелей. И еще что-то алое. Во время своего путешествия в алам аль-митраль он, должно быть, прикусил язык: в горле саднило, и на губах запеклась кровь. Смотрители не позаботились обтереть ему лицо. Они стояли в другом конце комнаты, склонив свои лысые головы, и смотрели на что-то светящееся, возможно, на компьютерную модель его мозга.

– Пилот, – сказал Чеслав, показывая диск с паллатоном Данло, – пробыл в алам аль-митрале два часа после начала ускорения. Два часа! Он должен был лишиться рассудка через первые же две минуты.

Один из смотрителей что-то шепотом ответил ему, и Данло своим острым слухом уловил, что Чеслав гнал свою программу еще час после выравнивания мозговых волн, чтобы уж окончательно увериться в безумии пилота. Лишь когда стало ясно, что Данло никогда уже не взглянет на этот мир глазами разумного человека, Чеслав разрешил снять с него шлем.

– Когда наман входит к мертвым, – продолжал свою речь Чеслав, – следует ожидать, что он умрет. Очевидно, он всетаки не тот светоносец, на которого так надеялась наша Святая Иви.

Медленно, с большим трудом Данло откинул одеяла и медленно, но тихо сел. Он сидел, подогнув ноги, как учил его приемный отец. Чеслав и другие стояли к нему спиной и не могли его видеть. Во время всего путешествия в алам аль-митраль Данло прижимал к животу свою флейту. Он и теперь держал ее, крепко, но бережно – так снежная сова носит в когтях прутья для своего гнезда. Благословенная флейта хранила тепло его тела и была готова звучать. Данло вытер кровь с губ, приложил к ним костяной мундштук и набрал в грудь воздуха.

– Пора сказать Святой Иви о том, что произошло, – заявил Чеслав. – Она должна решить, как поступить с его телом: сохранить живым на случай, если Орден будет разыскивать своего пилота, или кремировать.

Тогда Данло всей силой своего дыхания выдул из флейты длинную, высокую, пронзительную ноту. Это произвело на смотрителей поразительный эффект. Можно было подумать, что в Дом Вечности попала водородная бомба. Один зажал уши и повалился на пол, другой, достойный Николаос, воздел руки так, словно сам вступил в контакт с призраками алам аль-митраля, и у него вырвался полный ужаса крик. Даже Чеслав Ивиоген не справился с нервами и резко обернулся, ища источник ужасного звука. При виде Данло, играющего на флейте, алмазный диск выскользнул из его потных пальцев и разбился об пол, потому что налл тверже алмаза. Паллатон Данло разлетелся на множество сверкающих осколков.

– Ты… ты жив! – выкрикнул Чеслав. – Быть этого не может.

– Да, я жив, – сказал Данло, опустив флейту. – Сожалею, но это так.

Он поднялся на ноги, постаравшись проделать это как можно быстрее. Флейту он держал в кулаке, как бы отгоняя от себя Чеслава и других смотрителей. Он не думал, что они попытаются напялить на него шлем силой, но он один раз уже обманул смерть – на сегодня довольно.

– Вы дрожите, пилот. Вы не в себе после такого контакта, вам надо побыть здесь еще немного и…

– Нет.

Данло произнес это тихо, но со всей силой встречного ветра, и пристально посмотрел на Чеслава – так он мог бы смотреть на мальчика, отрывающего крылышки у мухи. Потом повернулся к нему спиной и вышел из Обители Мертвых.

Открыв двери, он увидел, что день уже близится к вечеру.

Солнечный свет струился сквозь купол над нулевым уровнем Орнис-Олоруна. Данло стоял в золотых лучах и чувствовал, как хороша жизнь, пронизывающая его тело, как огонь. Потом на него накатил звук – громовой рев, похожий на шум океана в бурю. Несметные толпы людей выкрикивали его имя.

– Он жив! – кричали они. – Пилот жив!

Под налловыми ступенями Дома Вечности, по ту сторону улицы, на газонах по-прежнему стояли тысячи людей, хотя с утра их немного поубавилось. Бертрам Джаспари за лазерной изгородью скривился так, точно кто-то из его ивиомилов подал ему уксус вместо вина. Он злобно косился на Едрека Ивионгена, брата Чеслава. Рядом с этими князьями Церкви стоял Малаклипс Красное Кольцо, спокойный, бесконечно терпеливый, – казалось, что он способен простоять так хоть миллион лет, дожидаясь возращения Данло. Его лиловые глаза смотрели на Данло странно, почти с тоской.

– Поистине Данло ви Соли Рингесс жив, – провозгласила Харра, все так же сидевшая в портике за своим пюпитром. – Мы должны спросить его, входил ли он к мертвым.

Из дома позади Данло вышел Чеслав Ивиоген в сопровождении других смотрителей, чьи белые кимоно стали серыми от пота. Они стали чуть поодаль от Данло. Достойный Николаос понурил голову, как бы стыдясь своего участия в негативной программе, но Чеслав держал голову высоко и смотрел на Данло, не опуская глаз.

– Да, – сказал Данло, и собственный голос показался ему странным. – Я входил к мертвым.

– Расскажите нам, как это было. – Доброе старое лицо Харры сияло торжеством. Она, и Бертрам Джапари, и Малаклипс Красное Кольцо, и братья Ивиогены, и все десятки тысяч собравшихся Архитекторов – все ждали, что скажет Данло.

Все равно что войти в комнату, полную сверлящих червей, подумал он. Все равно что войти в огненное озеро.

Он молчал на протяжении двадцати ударов сердца, не зная, что сказать этим людям. Потом он вспомнил слова одного старого стихотворения. Он улыбнулся с грустью, и слезы обожгли ему глаза.

– Мертвые знают только одно, – произнес Данло, – живыми быть лучше.

Он хотел сойти со ступеней, но его ноги больше не выдерживали силы тяжести Таннахилла. Он упал на черный пол, ловя ртом воздух, и перед тем, как потерять сознание, успел подумать, что узнал лишь ничтожную долю того, что следует знать о смерти.


Глава 21
ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Как воды многих рек текут в океан, так и все великие воины входят в твои горящие зевы; все люди устремляются в твои зевы, подобно мотылькам, летящим на огонь. Ты поглощаешь миры своими огненными ртами. Ты покрываешь все вселенные своим сиянием, о Вишну, и сжигающие лучи исходят от тебя.


Бхагават-гита, 11


Двадцать дней оправлялся Данло от своего испытания в Обители Мертвых. Служители дворца по приказу Харры вызвали ему чоч и отнесли его обратно в его комнаты, где им занялся личный врач Харры. Данло пришел в себя поздним вечером, но есть и разговаривать начал только на следующий день. Жестокая головная боль терзала его, уходя и возвращаясь с непредсказуемостью шаровой молнии. Он старался спать как можно больше, а в промежутках играл на флейте и вспоминал то, что произошло с ним в алам аль-митрале.

В этот период между двумя испытаниями ему очень хотелось, чтобы Харра вызвала его к себе или навестила сама, но она не сделала ни того, ни другого. Томас Ивиэль, служитель, с которым Данло подружился, сказал, что Святая Иви поглощена важными делами, и это действительно было так. Визит Данло в Обитель Мертвых стал первым толчком великого землетрясения.

На другом полушарии планеты, в городе Баволле, весть об успехе Данло вызвала волнения, в результате которых погибло не меньше трех преданных Харре Архитекторов. В Ивиэнденхалле, на острове по ту сторону континента, заговорщикиивиомилы будто бы захватили местный Храм и прервали связь со всей планетой. Даже в Орнис-Олоруне, где ивиомилы пользовались гораздо меньшим влиянием, чем в западных аркологиях, возникали заговоры против Харры Иви эн ли Эде и происходили единичные террористические акты. Один из служителей, которого Томас Ивиэль знал с детства, попытался пронести во дворец пластиковую взрывчатку. Чтецы Харры не успели его допросить: он задействовал имплантированный в ухо тепловой заряд и уничтожил свой мозг столь же основательно, как тлолт уничтожил мозг Джанегга Ивиорвана. Плазменные бомбы разрушили пять жилых блоков на четвертом и семнадцатом уровнях города и убили около тридцати тысяч человек.

Так оно и шло. Известия о новых трагедиях и религиозных волнениях поступали почти ежечасно. Это был величайший кризис правления Харры – такого на Таннахилле не случалось уже лет пятьсот.

Бертрам Джаспари, разумеется, попытался использовать обострение обстановки с максимальной выгодой для себя. Он втягивал Койвунеймин в свои интриги и обвинял Харру в том, что она объявила о триумфе Данло на всю планету. Наманпилот на самом деле не входил к мертвым, утверждал он. Данло ви Соли Рингесс лишь попытался вступить в контакт со страшной красотой алам аль-митраля, но потерпел неудачу.

При первом же взгляде на души мертвых Архитекторов он обезумел и впал в кому, что произошло бы с любым другим человеком на его месте. Многие таннахиллские Архитекторы верили Бертраму и охотно слушали его речи о коррупции в Церкви и необходимости вернуть ей былую чистоту.

Но через семь дней после своего судьбоносного Вхождения, как стали называть это событие, Данло нанес растущему авторитету Бертрама сокрушительный удар, сделав одно простое заявление. Он рассказал один секрет, которым поделилась с ним в алам аль-митрале Мораша Эде, вторая дочь Николоса Дару Эде. По ее словам, первые Архитекторы встроили в клариевый саркофаг с замороженным телом Эде тайник. Вот уже три тысячи лет Эде покоится над кубом, где заключено некое сокровище. Данло не знал, что это за сокровище, но рассказал, как найти тайник и каким паролем он открывается.

Бертрам и его ивиомилы охотно презрели бы это невероятное откровение, но не осмелились. На следующий день после того, как бунтовщики на двенадцатом уровне Орнис-Олоруна почти полностью разрушили две мелкие пищевые фабрики, Харра послала своих охранников в Мавзолей Эде проверить истинность “пророчества” Данло. После произнесения пароля Эде “Я дверь. Постучи, и она откроется” в стенке клариевой гробницы, к изумлению всех присутствующих, открылась потайная панель. В тайнике обнаружился алмазный диск, очень похожий на те, что хранились в Обители Мертвых, но на нем были записаны не паллатоны умерших Архитекторов, а святые слова самого Эде, человека, ставшего Богом. Теологи, исследовавшие содержащуюся на диске информацию, сообщили, что это любовные стихи, посвященные Эде его третьей жене Аристе Мири – иначе говоря, “Пассионарии”, одна из пяти пропавших книг Алгоритма. То, что этот бесценный клад был найден благодаря доблести намана из Невернеса, привело Бертрама Джаспари в смятение и бешенство. Будь у него хоть толика стыда, он извинился бы перед Данло и попросил у Харры прощения. Но он, как показали последующие события, только удвоил свои усилия по программированию умов против Харры и ее правления.

– Если Бертрам не прекратит своей поджигательной деятельности, люди взбунтуются и пойдут штурмовать дворец, – изрек голографический Эде. Он все так же светился над алтарем, озаряя собой священную кибернетику и висячие цветы ананды. Если Данло не сбился со счета, Эде предупреждал его об опасности в 1719-й раз со времени их прибытия на Таннахилл. – Могу только надеяться, – продолжал образ, – что этим варварам не вздумается штурмовать мою гробницу в поисках других сокровищ. Если они случайно повредят саркофаг, восстановить мое тело будет невозможно.

На следующий день к Данло явился неожиданный посетитель – Малаклипс Красное Кольцо. Данло не мог догадаться, зачем воину-поэту так срочно понадобилось увидеться с ним.

Может быть, он пришел сюда в качестве тайного эмиссара Бертрама? Трудно, впрочем, было представить себе воинапоэта, действующего по чьей-либо указке. Данло был еще слаб, и ему казалось, что в голове у него бьет барабан, однако он принял Малаклипса в алтарной комнате. Они уселись на белые подушки под цветами ананды. Данло, одетый в поношенную черную, еще невернесскую камелайку, держал на коленях флейту. Квалларское кимоно Малаклипса переливалось всеми цветами радуги, на руках сверкали два красных кольца. Воины-поэты одеваются так, чтобы ослепить свою жертву, вспомнил Данло, чтобы отвлечь ее от игл и ножей, извлекаемых с быстротой ядовитой змеи.

– Рад видеть тебя снова, пилот, – сказал Малаклипс. – Далеко же нас занесло из сада Мер Тадео, верно?

Данло вспомнил, что они и правда разговаривают впервые после той ночи, когда над Фарфарой зажглась сверхновая.

– Далеко, – согласился он. – Я уж думал, что больше тебя не увижу.

– Ты как будто и не рад мне.

– Нет, – сказал Данло. – Не рад.

– Но на Таннахилле у нас с тобой общая миссия, разве нет?

– Нет. Ты несешь смерть и насилие всюду, где бы ни появился.

– Разве это я входил к мертвым? Разве из-за меня одна половина Архитекторов готова перебить другую, объявляющую тебя светоносцем?

– Но ты-то знаешь, кто я, – несмотря на серьезность момента, улыбнулся Данло.

– Знаю ли?

Взгляд горящих лиловых глаз Малаклипса был странен, как будто Данло за время их космического путешествия преобразился из молодого человека в устрашающе прекрасного ангела.

Как будто Малаклипс почти боялся его.

– Я всего лишь тот, кто я есть, – Данло ви Соли Рингесс.

– Но коренной вопрос так и остается без ответа, – сказал Малаклипс. – Сын ли ты своего отца? Из того же ты теста, что Мэллори ви Соли Рингесс, или нет?

Данло с улыбкой коснулся губами флейты и спросил: – Зачем ты пришел сюда?

– На Таннахилл?

– Нет. Это, мне думается, я уже знаю. С отцом моим ты пока не встретился, зато нашел то, что искал, в Бертраме и его ивиомилах. Нашел слабое место Церкви.

– Я лишь служу моему Ордену, как ты своему.

– Это верно. Поэтому я и спрашиваю тебя: зачем ты пришел сюда, ко мне?

Малаклипс молчал, устремив свои невероятные глаза на Данло.

– Чтобы послужить своему Ордену? Или самому себе?

– А ты умен, пилот.

– Ты хочешь спросить меня о чем-то, да?

– Да.

– О чем-то, что хочешь знать.

– О том, что никто, кроме тебя, не знает.

– Хорошо, спрашивай.

Малаклипс оглянулся на дверь. Казалось, что он впивает каждый звук, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь из охранников Харры. Но во дворце стояла тишина, если не считать их с Данло тихого дыхания и чириканья, которые порой издавал попугай в своей клетке.

– Каково это? – прошептал он наконец. – Каково это – быть мертвым?

Данло не отводил глаз от его пристального взгляда. Вопрос не удивил его, но глубоко взволновал.

– Вы, воины-поэты, поклоняетесь смерти, – сказал он наконец.

– Нет, Данло ви Соли Рингесс. Мы поклоняемся жизни.

– “Как учусь я жить? – процитировал Данло. – Готовлюсь к смерти”.

– “Как я готовлюсь к смерти? – все так же шепотом, с улыбкой продолжил Малаклипс. – Учусь жить”.

– Жизнь – это все, что есть, – загадочно изрек Данло. – Живи своей жизнью, воин. Пиши свои стихи, поэт. Ты достаточно скоро узнаешь, что значит быть мертвым.

– Это что – угроза или новое пророчество?

– Ни то, ни другое. Просто все люди умирают… слишком быстро. Мгновение – и нас уже нет, и ветер уносит нашедыхание. Жизнь драгоценна. Зачем швыряться ею до того, как придет твое время?

– Ты хочешь сказать, что сам это придумал?

– Я умирать не хочу, – сказал Данло.

– Правда? Я шел за тобой через галактику. И в Твердь. Ты живешь, как воин-поэт, без страха и упрека. Я думаю, что ты тоже ищешь смерти. Вот что тревожит тебя, когда ты думаешь о своем визите к мертвым, разве нет?

Данло посмотрел в окно, где отражались в океане вечерние огни. Не желая отвечать на вопрос Малаклипса, он взял флейту и стал импровизировать медленный напев, а после вытер губы и сказал:

– Чего бы я ни искал для себя, другим я несу только мир.

– Мир и свет – если ты, конечно, и есть светоносец.

– Да, свет, – улыбнулся Данло. – То, что противоположно тьме.

– А я, стало быть, носитель тьмы?

– Ты носитель войны. Вы, ваш Орден, заключили союз с ивиомилами, а для чего? Чтобы заставить одних Архитекторов убивать других.

– Но ведь я воин, так или нет? И война – закон всей вселённой. Когда-нибудь ты это поймешь.

– Нет, мир всегда есть. Он… должен быть.

– Эх, пилот, пилот.

– Где-то в центре, даже в человеческом сердце, должен быть мир. Гармония жизни, благословенная халла.

Данло снова посмотрел в окно на мерцающий океан. Он сидел выпрямившись, и его взгляд уходил далеко за край света. Насытив глаза глубокой темнотой воды, он перевел взгляд на небо. Там сквозь загрязненную атмосферу проглядывали только самые яркие звезды. Где-то там пронизывала Экстр убийственная радиация сверхновых, и Данло скраировал, бродя в бескрайних просторах вселенной.

– Что ты там видишь – мир? – спросил Малаклипс.

– Нет, как раз наоборот.

– Может, расскажешь?

Твердь говорила Данло, что Кремниевый Бог хочет уничтожить всю галактику. Возможно ли, что это шайда-существо использует для своей цели воинов-поэтов?

– Я вижу людей, – сказал Данло. – Кто бы мог подумать, что человек так расплодится во вселенной? Нас очень много. Мы прекрасны и ужасны. Я вижу, как люди гибнут за мечту. И за бредовое видение. И за чье-то стремление к власти. Гибнут всегда и неизменно. Вот Бертрам Джаспари. Он готов послать на смерть миллионы верующих. Всех ивиомилов. Всех Архитекторов. Я вижу роботов, и тяжелые корабли, лазеры, вирусы, тлолты и бомбы. И это ужасное оружие, эти машины, которыми Архитекторы разрывают ткань пространства-времени. Звездоубийцы, посылающие в солнца потоки гравифотонов, свет, который ослепляет. Я вижу всю планету, всю галактику – всех людей, которые готовятся к войне и к смерти.

Данло снова умолк, прижав флейту к шраму на лбу. Малаклипс смотрел на него почти со страхом, что было странно – ведь воины-поэты не должны бояться ничего во вселенной, особенно других людей.

– Этого все равно не остановишь, – сказал он.

Данло молча прижал к губам мундштук флейты.

– Ты не можешь изменить мир, пилот.

Данло выдул тихую ноту, пролетевшую по комнате, как вздох ветра.

– Ты не можешь изменить природу самой вселенной.

– Нет, – признал Данло, отложив флейту. – Но себя я могу изменить. В этом и состоит мое следующее испытание, правда? Оно покажет, могу я изменить себя по-настоящему или нет.

Малаклипс ушел, а Данло еще долго играл на флейте и размышлял об этом тревожном визите. Будь у него больше благоразумия, он попросил бы служителей дворца никого к нему не пускать. Теперь, когда он действительно проявил себя как светоносец, многие искали с ним встречи, и у Данло вошло в обычай распивать чай с виднейшими князьями Церкви. Они говорили о новой Академии Ордена на Тиэлле и о возможности отправить туда одаренную молодежь для обучения на пилотов. Говорили о великой перемене, которая начнется в Храмах Церкви и перекинется, как лесной пожар, на всю галактику. Многие посетители полагали себя теологами и любили потолковать с Данло о фравашийской философии, о Программе Второго Сотворения и о трех столпах рингизма – новой взрывной религии, возникшей в Невернесе всего несколько лет назад. Данло так привык к этим ежедневным (и еженощным) визитам, что открывал дверь на первый стук, не спрашивая, кто к нему пришел.

И вот, когда после его легендарного Вхождения к Мертвым прошло уже дней двадцать, в ночь перед последним испытанием, к нему снова постучались. Данло открыл, ожидая нового сеанса бесплодных теологических дебатов. А быть может, он надеялся, что это Харра пришла наконец дать ему совет и-пожелать удачи. Поэтому он очень удивился, увидев на пороге первого из старейшин Церкви – тот стоял хмурый и явно злился, что вынужден ждать, когда Данло пригласит его войти. Бертрам Джаспари и в лучшие времена не отличался терпением, а в эту ночь прямо-таки взмок от спешки.

– Можно ли нам войти, Данло ви Соли Рингесс? – церемонно спросил он.

Данло выглянул в коридор посмотреть, не сопровождают ли Бертрама другие старейшины, но потом вспомнил, что Бертрам любит говорить о себе “мы”, как будто уже стал Святым Иви, и улыбнулся.

– Входите; пожалуйста, – сказал он, распахнув дверь. – Хотите, я сделаю чай?

– Нет, благодарю. – Бертрам глянул на Данло холодно, словно подозревая, что тот хочет его отравить. – На это у нас нет времени.

Данло пригласил его в алтарную комнату, где принимал Малаклипса и церковных деятелей. Бертрам осторожно опустился на белую подушку; со своим острым личиком и тощими конечностями он походил на птицу ратри, которая усаживается на гнездо. Его остроконечную голову, как всегда, покрывала вышитая золотом добра. Он потел так, словно поел несвежего мяса, лицо было пепельно-синим.от грибковой инфекции. Данло дивился безобразию этого человека, но знал, что внешнее уродство не должно заслонять еще более глубокие дефекты души Бертрама.

– Ты удивлен, видя нас здесь, не так ли, пилот?

В любом другом мире, имеющем столь сильного правителя, как Святая Иви, Бертрама за его мятежные настроения изгнали бы или заключили в тюрьму, если не хуже. Но Бертрам с хитростью ускользающего из сети окуня умудрялся не участвовать ни в одном бунте и ни в одном заговоре против Харры. Да и Харра была самой всепрощающей из всех Святых Иви.

– Нет, я не так уж удивлен, – ответил Данло. Настроенный игриво – столь же игрив бывает фравашийский Старый Отец, причиняющий своему собеседнику ангслан, духовную боль, ведущую к просветлению сознания, – он указал флейтой за окно, на черно-синий океан. – Прекрасный вид, правда? Вы, наверно, надеетесь, что вид из этого дворца скоро будет вашим.

Бертрам на миг побагровел от бешенства, но затем, как змея, сбрасывающая кожу дюйм за дюймом, освободился от этой опасной эмоции.

– Не нужно оскорблять нас, пилот. Мы пришли сюда с верой и надеждой, что будем работать вместе ради общей цели.

Данло, живо помнивший ад алам аль-митраля, запрограммированный для него единомышленниками Бертрама, слушал его с изумлением и сомневался, не галлюцинирует ли снова.

– Правда? Вы правда верите, что у нас может быть общая цель?

Бертрам улыбнулся – для него это было большой редкостью, совсем не идущей к обычно каменному лицу.

– Разве не сказано в Алгоритме, что цель у всех людей одна – идти к свету Бога Эде? Позволь нам рассказать тебе о нашей цели, и мы увидим, сможем ли мы с тобой помочь друг другу.

– Расскажите, если хотите, – медленно кивнул Данло, перекатывая флейту в ладонях.

Бертрам откашлялся и начал:

– Для начала мы хотели бы поздравить тебя с твоим триумфом в Доме Вечности. Мы восхищены твоим мужеством, твоей изобретательностью под угрозой безумия. Что за ум у тебя, пилот! Мы были чтецом тридцать лет и никогда не имели удовольствия читать программы такого разума. Знаешь ли ты, что многие уже зовут тебя светоносцем? Они верят, что последнее испытание будет для тебя самым легким и что программа твоего успеха уже написана.

– Я вижу, теперь эта вероятность беспокоит вас не настолько, как в Койвунеймине.

– В прошедшие дни мы много размышляли над твоим пришествием в наш мир. – Бертрам говорил теперь сладко – слишком сладко, точно его до краев налили медом. – Мы признаем, что сначала нам казалось невозможным, что наман может быть светоносцем из нашего Святого Алгоритма. Но ты не просто наман. Старейшины, которых ты принимал у себя, по достоинству оценили твое глубокое знание и понимание нашей вечной Церкви. Многие из них говорят, что по духу ты уже Архитектор. Тебе надо только произнести символ веры и пройти очищение, и ты станешь нашим.

– Я… не готов к этому, – сказал Данло и, вспомнив трагические события, сопряженные с Путем Рингесса, добавил про себя: в жизни больше не стану связываться ни с одной религией.

– Пусть так, но мы верим, что ты можешь занять в нашей Церкви видное место. Как светоносец – это само собой разумеется, но, возможно, и как чтец, а со временем и как старейшина.

Данло приложил флейту к губам, чтобы сдержать улыбку, которую вызвало у него подобное предположение.

– Мой Орден запрещает пилотам и академикам занимать официальные посты в какой бы то ни было религии.

– Но ты не родился членом Ордена, и нигде не сказано, что ты должен умереть пилотом.

– Вы предлагаете мне нарушить присягу?

– Тому уже были примеры.

– Такие, как Шиван ви Мави Саркисян? Нет. Я на это никогда не пойду.

– Ты не можешь себе представить, сколько Архитекторов на Таннахилле надеется на твой завтрашний успех. Не можешь себе представить, как они надеются на то, что ты светоносец.

– Я сожалею.

– Человек должен следовать программе, написанной для него.

– Я сожалею, но я… должен следовать за моей звездой.

Потные пальцы Бертрама сжались в тугие кулачки, и его лицо выразило ненависть, которую он тут же сменил на снисходительность и дружелюбие, фальшивые, как синтетический жемчуг.

– Только наман способен на такие поэтические образы, – сказал он.

– Так ведь я и есть наман.

– Знаешь ли ты, пилот, что в 1089 году, когда наши миссионеры прибыли на Дуррикен, десять миллионов наманов одновременно произнесли символ веры и сделались Архитекторами?

– Нет, не знаю.

– Знаешь ли ты, что один из этих бывших наманов, Вишну Харит на вио Эде, стал сорок первым Святым Иви?

– И этого я не знал.

– Чудеса возможны всегда. Если простой программист Вишну Харит сумел возвыситься до сана Святого Иви, почему бы светоносцу не добиться того же?

На миг – только на миг – Данло задумался о том, что значит быть духовным вождем и непререкаемым религиозным авторитетом для многих миллиардов людей. Столь фантастическая мечта забавляла его, но Бертрам Джаспари со своими потными ручонками напряженно ждал ответа, и Данло, учтиво склонив голову, повторил:

– Я сожалею.

– Сожалеешь?! – Ненависть и зависть снова завладели лицом Бертрама, и вены на его шее вздулись, как насосавшиеся крови сверлящие черви. – Наман, ты мог бы стать Верховным Архитектором Вселенской Кибернетической Церкви!

Ну уж нет, подумал Данло. Прежде ивиомилы убили бы меня.

– Итак?

– Я всего лишь пилот, – сказал Данло. – И никем больше быть не хочу.

– Наманы!

– Нас очень много среди звезд, да? – улыбнулся наконец Данло.

Не сумев обойти Данло с этой стороны, Бертрам решил открыть ему часть своей истинной цели.

– Да, вас, наманов, везде хватает. Но в Алгоритме сказано, что в каждом заложен Архитектор, как в ребенке – зрелый мужчина. Если дать семени достаточно воды и солнца, из него вырастет чудесное дерево. В Бесконечной Программе Бога для вселенной написано, что все мужчины и женщины когда-нибудь станут деревьями, достойными бесконечного света Эде.

Даже если ты в это не веришь, пилот, тебе должна быть близка наша миссия поливки семян и взращивания во вселенной таких деревьев.

– Никогда бы не подумал, что старейшина Церкви способен на такие поэтические речи, – с улыбкой заметил Данло.

Этот комплимент явно привел Бертрама в раздражение – он нахмурился и сказал: – Я лишь повторяю то, что сказано в Алгоритме. Это не поэзия, пилот, это истина.

– Хорошо, пусть будет истина…

– Вникни в нашу проблему, пилот. Мы так много ивиомилов послали к звездам, чтобы принести наманам Программу Бога. А сколько Архитекторов пропало во время Великого Паломничества? Сколько Достойных, пилот! Одни из них никогда не видели Таннахилла, другие никогда больше его не увидят. Как можем мы быть уверены, что они следуют Программе неукоснительно, не пытаясь редактировать ее? Как можем мы спасти их от впадения в негативные программы? Ты считаешь нас, ивиомилов, узколобыми, но мы не таковы. Мы всего лишь возвращаемся к былой чистоте и к истинным словам Эде. Если бы мы этого не делали, ивиомилы, посланные нами на Ленси, Зохерет и в другие миры, впали бы в ошибку и принесли наманам нечистый свет. Мы ни одному Архитектору не позволим впасть в ложные программы.

– Понимаю.

– Так ли это, пилот? А понимаешь ли ты, что Святому Иви придется когда-нибудь так или иначе восстановить контакт со всеми затерянными в космосе ивиомилами?

Данло помолчал, перебирая дырочки флейты, и спросил:

– Под контактом вы подразумеваете контроль?

– Все Архитекторы приносят обет послушания.

– Понятно.

– Ты согласен помочь нам? Ты знаешь, в чем мы нуждаемся. Ты мог бы обучить наших корабельных программистов космическому пилотированию.

Данло закрыл глаза, вспоминая, каково это – вести легкий корабль через причудливые пылающие пространства мультиплекса.

– Тогда мы сможем послать своих миссионеров даже на Таррус, и они вернутся к нам через несколько лет, а не через несколько жизней.

– Смогли бы, если бы я согласился обучать ваших ивиомилов, – поправил Данло.

– И что же?

– Мне жаль, но я не могу научить других быть пилотами.

Лицо Бертрама свело судорогой.

– Ты мог бы помочь нам, но ты не хочешь. Все в твоей воле.

– Нет. Мой Орден не разрешает нам, пилотам, делиться секретами своего мастерства, – Твой безбожный, беспрограммный Орден.

– Если бы я даже согласился нарушить присягу, обучение пилотов – очень трудное дело.

– Но возможное.

– Делать из людей пилотов – это величайшее достижение Ордена. Званых много, но избранных мало. И далеко не все избранные становятся кадетами, а уж пилотами и подавно.

Кадеты гибнут, вспомнил Данло. Погибнуть в мультиплексе очень просто.

– Нараинских детей вы согласились учить.

– Да.

– Нараинских еретиков!

– Мы и Архитекторов согласны учить – но для этого вам придется посылать своих детей на Тиэллу, в Академию Ордена.

– Этому не бывать, – отрезал Бертрам. – По-твоему, мы отдадим своих детей в руки наманов? Ни за что.

Данло поморгал при виде ненависти, которую Бертрам источал, словно пот.

– Разве это решает не Святая Иви?

– Совершенно верно. – Глаза Бертрама помертвели, как камни, – Святая Иви.

– Святая Иви Харра эн ли Эде, – с нажимом произнес Данло.

– Очень опасная женщина, – кивнул Бертрам. – Мы и раньше это говорили. Мы думаем, что она попытается переписать Тотальную Программу и Программу Прироста…

Данло промолчал, глядя в мертвенно-серый лед его глаз.

– Мы думаем, что она готова принять новую Программу, которая послужила бы памятником ее правлению.

Данло почувствовал, что и его глаза загораются несвойственной ему ненавистью. Бертрам, не выдержав его взгляда, отвел глаза в сторону.

– Но поддержки, которую она имеет в Койвунеймине, пока недостаточно для принятия Новой Программы, – довольно нервно заметил он. – Ей нужно знамение, пилот. Твой завтрашний успех позволит ей принять свою Программу и тем самым погубить Церковь.

Данло отсчитал пять ударов сердца и спросил: – Зачем вы пришли ко мне?

Взгляд Бертрама обежал всю комнату: красно-синего попугая в клетке, дверь, висячие цветы, алтарь, где светилась, подобно бесплотному ангелу, голограмма Николоса Дару Эде.

Наконец, весь мокрый от пота, старейшина отважился снова взглянуть на Данло.

– В твоей власти спасти нашу Церковь. Да, пилот, в твоей.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ты можешь сказать, что еще не оправился после своего Вхождения к Мертвым. Тогда тебя не допустят к новому испытанию, а твоя гордость не потерпит ущерба.

Данло закрыл глаза и медленно покачал головой. Ему не верилось, что Бертрам может просить его об этом; он так растерялся, точно Бертрам обратился к нему на непонятном языке.

– Вы хотите, чтобы я добровольно… покрыл себя позором?

– Никакого позора в этом нет, пилот. Поступить, как велит тебе долг, почетно, а не позорно. Это поступок достойного человека, следующего Бесконечной Программе Бога.

Вот зачем ты пришел, подумал Данло. Все остальное было только прикрытием, ловкостью рук, как у фокусника.

– Ты готов помочь нам, пилот?

Данло потряс головой и выдул из флейты долгую ноту, похожую на крик снежной совы.

– А вот мы хотим тебе помочь. Окажем же помощь друг другу.

– Да, вы могли бы кое-что для меня сделать, – тихо, почти шепотом, сказал Данло.

Бертрам улыбнулся во второй раз за вечер.

– Долг каждого старейшины – помочь своим детям найти дорогу к истине.

– Сделайте мне одолжение, оставьте меня одного. – Данло мотнул головой в сторону двери. – Уйдите, пожалуйста.

Бертрам силился удержать на лице улыбку, но его внутренние программы препятствовали этому.

– Ты не так меня понял! – вскричал он, взбешенный отказом Данло.

– Напротив, очень хорошо понял.

– Выслушай меня, пилот!

– Нет уж, довольно.

– Мы просим твоей помощи в великом деле. – Бертрам потер свои потные руки, как трийский купец, предлагающий выгодную сделку. – И будет только честно, если мы дадим тебе что-то взамен.

– Мне ничего не надо.

– В самом деле?

– Оставьте меня одного – это все, о чем я прошу.

– Но когда ты говорил в Койвунеймине, ты просил не только об этом.

Боль вспыхнула у Данло, как раскрывающийся под солнцем огнецвет.

– Что вы… имеете в виду? – Но Данло хорошо помнил, что говорил в Койвунеймине в тот страшный день тлолта, выстрела и смерти, и знал заранее, что ответит ему Бертрам.

– Ты прибыл к нам в интересах своего Ордена, – сказал тот, – но и в своих тоже.

– Да. – Боль позади его глаз раздулась, как готовая взорваться звезда, и горячий комок надежды закупорил горло.

– Ты искал средство от Великой Чумы. Ты сказал, что она убивает племена алалоев, воспитавших тебя.

– Да.

– Ты надеялся, что мы, Архитекторы, знаем такое средство.

– Но его не существует. Харра не верит, что чумной вирус сконструировали Архитекторы Старой Церкви, и не знает такого средства.

– Наша Святая Иви знает не все.

Данло надолго затаил дыхание. Комок в горле разросся так, что не сглотнуть – как будто это его сердце застряло там, пульсируя от боли.

– Скажите, прошу вас, чего не знает Святая Иви?

Бертрам, по-прежнему торопясь, рассказал о поиске, который предпринял лично. Он как старейшина имел доступ в архивы Церкви, закрытые для простых чтецов и Достойных Архитекторов. В одном из этих древних массивов он нашел многочисленные сведения о Войне Контактов. Особый интерес представляло завещание Радомила Иви Илланеса, Святого Иви, руководившего Старой Церковью на последних стадиях войны. Часть завещания за последнюю тысячу лет была утрачена или стерта, но остальное бросилось в глаза Бертраму, как новая звезда:…Мы совершили ужасное. Великой ошибкой со стороны моих предшественников было заключение союза с воинами-поэтами, и безумием было согласие на создание вируса. Он убивал наших врагов миллиардами, как и предсказывали его конструкторы, но теперь он мутировал и заражает даже Достойных, оставшихся верными Программе и нашей вечной Церкви. Наши генетики нашли средство против него, но многих наших детей уже не спасти от страшной смерти.

Бертрам со вздохом поправил свою добру и досказал:

– Иви Радомил приказал своим генетикам создать антивирус, и это спасло Церковь. Но Архитекторов умерло так много, что нам пришлось бежать в самую темную часть галактики. Мы заново начали жить здесь, на Таннахилле, и в наших священных архивах живет информация, которую ты ищешь. Антивирус, по-видимому, очень сложен и труден для сборки, но я уже говорил с генетиками, и они уверены, что смогут его синтезировать.

– Правда? – Влага надежды жгла Данло глаза, и он, закрыв их рукой, отвернулся к окну. Когда он снова взглянул на Бертрама, тот смотрел на него с нетерпеливым и хитрым выражением. – Я вам не верю, – сказал Данло.

– Сознательная ложь есть хакр, – невозмутимо ответил Бертрам. – Мы, старейшины, очищены от подобных программ, и ложь для нас невозможна.

Это тоже ложь, подумал Данло. А вдруг правда? Агира, Агира, во что мне верить?

– Ты проделал такой путь, пилот. Ты так долго ждал. А теперь это средство почти что у тебя в руках.

Данло стиснул флейту так, что побоялся, как бы ее не сломать.

– Значит, вы пришли сюда из сострадания к моему народу?

– Сострадать людям – наш долг как старейшины Церкви. Мы питаем сострадание ко всем Архитекторам, на Таннахилле и в далеком космосе, и к наманам, которые могут стать Архитекторами.

– Понимаю.

– Ты хочешь спасти свой народ, а мы – наш.

– Понимаю.

– Ты поможешь нам, пилот? Чтобы наши генетики смогли сконструировать для тебя лекарство?

– Нет. Я не верю, что вы знаете средство. Я не хочу вам верить.

– Пилот!

Данло сделал глубокий вдох, и его сердце отстучало пять раз.

– Да?

– Разве ты можешь позволить себе сомневаться в существовании этого средства? Ведь ты нарочно заставляешь себя не верить мне!

Заставляю ли, думал Данло? О Боже, как мне заставить себя сделать то, что я должен?

Данло подвинулся на подушке так, чтобы смотреть в окно на звезды. Им полагалось сиять там миллионами, но в тот вечер загрязнение было особенно сильным, поэтому он насчитал только десять – и девять из них были сверхновыми в дальних областях Экстра.

– Ну же, пилот. Время позднее. Мы должны получить ответ.

Данло закрыл глаза, вспоминая лица Хайдара, Чандры и Чокло. У всех у них перед смертью шла кровь из ушей, а Чокло однажды ночью, сгорая от лихорадки и крича от нестерпимой боли, откусил себе половину языка. Такая же судьба ждет все другие племена алалоев. В детстве Данло ездил на собаках к патвинам и олорунам, а еще дальше к западу живут племена, у которых он никогда не бывал, но знал, как они называются: хонови, райни, вемилаты, паушаны и тури. Есть еще и другие – их много, племен его благословенного народа. Данло пытался вспомнить историю далеких джиази, живущих на пятидесяти островах Крайнего Запада, и глаза всех его предков сияли в памяти, как звезды.

В его памяти светило много звезд: весь рукав Ориона и все те, которые он оставил за собой на своем пути в Экстр. Их имена он тоже знал: Саральта, Мунсин, Каланит, Камала Люс – и еще тысяч десять. Сколько этих великолепных сияющих сфер погибнет, если Вселенская Кибернетическая Церковь не перепишет свою Тотальную Программу и не прекратит взрывать звезды? Сколько миллиардов людей от Иле Люс до Морбио Инфериоре умрет, если он, Данло, не даст Харре Иви эн ли Эде знамения, которого она так отчаянно ждет?

– Так как же, пилот? – Голос Бертрама напоминал звон разбившегося о камень стекла. – Мы должны получить ответ сейчас, в эту ночь.

Сколько алалоев, сестер и братьев Данло, еще продолжают жить к западу от Невернеса? Он не знал этого, ведь их никто никогда не считал. Зато в Экстре определенно живут миллиарды людей, строящих свои большие города во славу Бога, – около пяти миллионов миллиардов против нескольких тысяч алалоев. Данло смотрел на звезды, и его посетила ужасная мысль.

Ценность человеческой жизни определяется не количеством.

Потерять дорогого тебе человека в миллион раз больнее, чем услышать о гибели миллиона неизвестных тебе людей. Бесконечно больнее. Чувствуя эту правду как боль, молнией раскалывающую его голову, мог ли он отвергнуть дар, предложенный ему Бертрамом? Есть ли хоть малейший шанс, что Бертрам действительно нашел средство от медленного зла, как может он, Данло, отказывать благословенным алалоям в даре жизни?

– Нам пора идти, – сказал Бертрам. – У нас еще много дел до полуночи. Скажи, что поможешь нам, и ты улетишь с Таннахилла, имея при себе лекарство от Чумы. Но этот дар мы можем предложить тебе только теперь – завтра будет поздно.

– Нет.

– Что нет?

– Я отвечаю: нет. – Данло прижал флейту к пылающему лбу, но глаза его смотрели на Бертрама ясно, холодно и неподвижно. – Я не могу вам помочь и не стану.

– Подумай как следует!

– Завтра я пройду последнее испытание.

– Не делай этого!

– Я взгляну на небесные огни внутри себя…

– Будь ты проклят, пилот!

– …И сохраню разум.

– Будьте прокляты вы все, неверные, грязные наманы!

Бертрам очень резво для своего возраста вскочил на ноги и встал, держа подушку перед собой, как щит.

– Звезды тоже живые, – прошептал Данло. – Они глаза Бога, благословенные звезды.

– Ты сумасшедший! – взвизгнул Бертрам. – Но завтра твое безумие тебя не спасет. И Харра тоже. Ты думаешь, что стены этого дворца защитят тебя, но твоя программа уже написана, и скоро она остановится, пилот, – очень скоро и очень внезапно!

– Уйдите, пожалуйста, – тихо сказал Данло. – Уйдите.

Бертрам снова выругался, потряс подушкой перед Данло, а потом с воплем досады и ярости кинул подушку в клетку с попугаем. Он промахнулся, но подушка одним углом все-таки задела клетку и сбила ее с подставки. Закричал попугай, взвихрились яркие перья, и клетка рухнула на пол. Данло метнулся подхватить ее, но не успел. На миг он испугался, что красивая птица пострадала или убилась, но попугай тут же заверещал и запрыгал в опрокинутой клетке, радуясь, что привлек к себе внимание, и намекая, что не прочь бы получить орех.

– Зачем вы это сделали? – спросил Данло.

– Нам не понравилось, как птица на нас смотрит.

– Но ведь это же только птица. Благословенная птица.

– Эта паршивая тварь тебе дороже, чем собственный народ!

Тут в Данло что-то сломалось. Забыв свой обет не причинять вреда ни одному живому существу, он схватил стальную подставку от клетки и, ослепленный ненавистью, которой боялся пуще всего во вселенной, собрался обрушить увесистый стержень на голову Бертрама.

– Ты тоже убийца, верно, пилот? Как вся твоя семейка – воин-поэт рассказал мне про твоего отца. Видно, эта программа и для тебя написана.

– Вон отсюда! – Данло, стоя со стальной палкой в одной руке и шакухачи в другой, указал на дверь. – Вон.

– Теперь все зависит от тебя. – Теперь Бертрам говорил с явным намерением задеть побольнее, что было его излюбленным занятием. – Ты заявляешь, что ищешь мира. Ты полагаешь, что несешь свет, и надеешься помешать звездам взрываться. Но неприкосновенных звезд нет – они все уязвимы.

Даже нараинское солнце. Даже звезда Невернеса.

Данло, не желая этого слушать, бросил стержень и дунул в мундштук флейты, издав режущий уши звук.

– До свидания, пилот. Увидимся завтра в Небесном Зале.

Сказав это, Бертрам Джаспари, главнейший старейшина Вселенской Кибернетической Церкви, вышел за дверь. Данло снова водрузил клетку на подставку и вернул на место подушки. Выпив чашку холодного чая, он поиграл попугаю на флейте, чтобы успокоить его и сделать ему приятное. Он играл не только для птицы, но и для своего народа, для алалоев, и это был не реквием, а гимн надежде. Он смотрел на небо за окном и играл звездам. Он играл долго, и ненависть ушла из него, а в глазах не осталось ничего, кроме света.


Глава 22
НЕБЕСНЫЕ ОГНИ

Зеркало служит для того, чтобы видеть в нем свое лицо, искусство – чтобы видеть в нем свою душу.


Бернард Шоу,

эсхатолог Века Холокоста


Смелей не знаю я созданья:

Ведь он всегда готов

В чужое странное сознанье

Войти без лишних слов.


Неизвестный автор


На следующий вечер в Небесном Зале Данло подвергся последнему испытанию. Зал помещался в одном из мелких зданий, окружающих Храм, и был уникален и по функции своей, и по форме. Дом Вечности, Мавзолей Эде, Трапезная Старейшин и огромный куб самого Храма – все они своей беспощадной прямолинейностью отражали символику Церкби. С Небесным Залом дело обстояло по-иному. Дэвин Ивиэи Ивиасталир, восемьдесят восьмой Святой Иви, визионер, во многом отличавшийся от своих предшественников, построил его в виде крытого куполом амфитеатра. В противоположность черной налловой броне лишенного окон Дома Вечности легкий клариевый купол Зала создавал впечатление полного отсутствия стен и кровли. Тысячи Архитекторов, собравшиеся под этим куполом, могли любоваться всеми прочими зданиями Нового Города, а десятки тысяч их единоверцев видели, что происходит внутри. В дни светоприношений паломники и горожане заполняли все земли Храма, чтобы посмотреть на играющие в куполе огни.

В день светоприношения Данло ви Соли Рингесса вокруг Небесного Зала столпилось особенно много народу: всем не терпелось узнать, действительно ли этот пилот-наман из Невернеса – светоносец. В самом Зале происходило то же самое.

Данло, войдя туда, насчитал на пластмассовых скамейках двадцать восемь тысяч триста человек. Эти скамейки располагались ярусами вокруг круглой арены футов двести диаметром. Точно в центре арены стояло кресло.

Своими массивными золотыми подлокотниками и причудливой посеребренной спинкой оно скорее напоминало какойто варварский трон, чем обыкновенное сиденье. Данло, следуя к нему в сопровождении телохранителей Харры, не мог отделаться от чувства, что собравшиеся ждут от него великих, почти божественных свершений. Между тем он был всего лишь человек – более того, он всегда терпеть не мог стульев и кресел, особенно таких, которые окружают мозг интенсивным логическим полем и выставляют напоказ самые сокровенные его процессы.

– Братья и сестры, прошу тишины.

Рядом с креслом стоял могучий старец с большим носом и зычным голосом – Явас Иколари, старейшина Явас, один из виднейших теологов секты юриддиков и близкий друг Харры Иви эн ли Эде. Харра попросила сказать его несколько слов перед началом испытания, и Явас любезно согласился.

– Эмиссары и наманы из миров Известных Звезд, паломники, Достойные Архитекторы, чтецы и собратья старейшины – мы рады видеть вас здесь. – Явас низко поклонился Харре, сидевшей в первом ряду напротив Данло. – Приветствую тебя, моя Святая Иви – ты оказываешь нам великую честь своим вечным присутствием.

Харра вернула поклон и ободряюще улыбнулась Явасу. Тот подчеркнул значение чудес, которые им вскоре предстоит узреть, а затем углубился в довольно долгую и нудную историю церемонии светоприношения. Данло, выпрямившись, сидел на своем кресле и смотрел на Харру, занимающую почетное место в западном квадранте Зала. При всех других церемониях почетное место располагалось бы как раз напротив, в восточном квадранте, но в знак отличия светоприношения Данло от всех остальных кресло повернули на запад. Поэтому Святая Иви, желая находиться лицом к лицу с Данло – по крайней мере до начала испытания, – пересела на западную скамью, которую обычно занимали второстепенные старейшины Койвунеймина.

На сей раз рядом с Харрой сидели виднейшие деятели Церкви. Справа помещались Вареза ли Шен, Пилар Наркаваж и Пол Ивиэртес. Слева восседали Куоко Иви Ивацуи и Суль Ивиэрсье, самые старшие по возрасту из всех старейшин. С ними соседствовал глава элиди Киссия эн ли Эде, загадочный мистик, благосклонно относившийся к миссии Данло с самого начала. На десять скамей ближе к югу, так далеко, как только допускал протокол, охрана Зала поместила ивиомилов. Их представляли Едрек Ивиоген, Фе Фарруко Эде и Оксана Иви Селов, а в центре, хмурясь и пуская в Данло невидимые стрелы ненависти, сидел Бертрам Джаспари. Малаклипса Красное Кольцо посадили рядом с ним – далеко не случайно. Все места между ним и Харрой заполняли ее охранники, быстроглазые мужчины и женщины, бдительно следившие за ивиомилами и всеми другими, кто мог попытаться причинить Харре вред. Вся прочая публика смотрела только на Данло, одиноко сидящего на своем золотом кресле в центре Зала. Скоро, когда Явас Иколари закончит свою речь, их взорам представится другое зрелище: огни над его головой.

– Данло ви Соли Рингесс! – произнес Явас. – Желаешь ли ты принести жертву Богу Эде?

Данло, по примеру Достойных Архитекторов, взял с собой свой образник, который поставил на массивный подлокотник кресла. Голограмма Николоса Дару Эде мерцала в воздухе вместе с тысячами других голограмм. Светящийся Эде не подавал виду, что действует по остаточным программам мертвого бога, и лишь благостно улыбался, как тысячи других Эде.

– Данло ви Соли Рингесс, готов ли ты совершить светоприношение в честь написания Эде Бесконечной Программы?

Данло, внезапно осознав, что Явас Иколари и все остальные ждут его ответа, вспомнил формулу, которой научили его телохранители Харры, и сказал:

– Да. Я желаю совершить светоприношение и совершу его.

– Он совершит светоприношение! – объявил Явас так громко, что его голос дошел до самых верхних рядов. – Будучи чист разумом и свободен от негативных программ, Данло ви Соли Рингесс желает доказать, что он достоин быть преображенным в Боге Эде.

Последние слова, хотя и были только формальностью, обеспокоили Данло. Пять дней назад в своей алтарной комнате он надел на себя священный шлем и связался с одним из исторических массивов. Там, в чистых и прохладных информационных потоках, он нашел много сведений о главнейших церемониях Церкви и выяснил, что светоприношение не всегда происходило публично.

Эта церемония зародилась около трех тысяч лет назад, в годы правления Валлама Мато Ивиэрсье, задолго до Войны Контактов и исхода Старой Церкви в Экстр. Тогда, на заре Церкви, светоприношение служило всего лишь визуальным пособием для чтецов, избавлявших своих собратьев от их негативных аспектов. Достойный Архитектор, входя в свой Храм (в первый храм на Алюмите), шел в маленькую темную камеру, где его встречал чтец, и подвергался очищению. Чтец надевал на голову Достойного серебряный шлем, и сканирующий компьютер составлял модель мозга очищаемого. Чтец изучал эту разноцветную голограмму величиной со светящийся образ Эде, такие только входили в моду. Если верить церковным мифам, опытный чтец без труда расшифровывал по такой голограмме чертежи и мастер-программы человеческого разума.

Каждый Архитектор был обязан совершать такие очищения, чтобы когда-нибудь полностью освободиться от негативных программ, доставляющих человеку столько горя. Все Достойные Архитекторы надеялись очиститься от них еще до старости, а уж перед смертью непременно. Только чистый разумом может ожидать, что его паллатон поместят в вечный компьютер, и поэтому никто не должен пренебрегать своим духовным совершенствованием.

На деле в кибернетическом спасении души почти никому, конечно, не отказывали. По мнению одних, это подтверждало, что Церковь имеет власть переписывать небезупречные персональные программы. Другие – например, элиди, – видели в этом доказательство коррупции в Церкви. То, что почти все Архитекторы перед смертью объявляются безупречно чистыми, противно всякой вероятности, говорили они. Расследование семисотлетней давности показало, что чтецы, объявлявшие Архитекторов достойными преображения, сами были заражены наиболее негативными из программ. Многие из них оказались на поверку гордыми, честолюбивыми и злобными.

Они оказывали услуги один другому и видным Архитекторам, желавшим попасть в Койвунеймин. Иногда они просто продавали желанные черные эмблемы, которые Архитекторы того времени носили на рукавах в знак чистоты разума. Они забрали в свои руки великую власть над человеческой жизнью, но их прочтения, в чем обвинял их тогдашний глава элиди Габриэль Мондрагон, были в лучшем случае неточными. В действительности прочесть программы разума по цветным огонькам почти невозможно, а уж определить, позитивны они, негативны или божественны, – тем более. Древние прочтения программ грешили самообманом, тщеславием и в особенности гордыней. Именно гордыня способствовала эволюции светоприношения в его современном виде.

– После многих размышлений над тайнами Бесконечного Разума Эде, – продолжал Явас, – Данло ви Соли Рингесс желает доказать, что человеческий ум во всем своем блеске есть только отражение божественного.

В более поздние времена князья Церкви, объявленные свободными от негативных программ, возымели желание продемонстрировать свое совершенство и другим людям, помимо своих личных чтецов. Они созывали целые конклавы чтецов, чтобы предъявить им сияющие голограммы своего разума. Но в читальных камерах помещалось слишком мало зрителей, и гордые магнаты разума потребовали сделать их триумф доступным для всех Достойных Архитекторов.

Церковь удовлетворила их требование. Поскольку даже контактные залы не могли вместить тех, кто желал зреть воочию модели совершенного разума, началось строительство первых ассамблей, посвященных исключительно этой новой церемонии. Эти кубические здания стали называться Небесными Домами, а те, кто демонстрировал в них свой божественный свет, – Совершенными. Это были артисты разума, мастера глубочайших программ своего мозга. Они умели управлять своими моделями. Первоначальные светоприношения представляли собой статистические картины, застывшие во времени, как цветной лед или фотографический портрет. Но Совершенные, желая показать свой разум во всей красе, начали создавать движущиеся мыслеобразы, не уступающие величием прекраснейшей музыке человечества. Так, с течением веков, светоприношение превратилось из персональной и чисто религиозной обязанности в публичное зрелище. При этом никто не забывал, что светоприношение совершается в честь Бога Эде, и многие посещали их не только ради самого зрелища, но и ради испытываемого во время него благоговейного трепета.

– А теперь, – объявил Явас, – наша Святая Иви расскажет вам о сегодняшней церемонии.

Закончив официальную часть, предшествующую всем выдающимся светоприношениям, Явас занял свое место на скамье рядом с Харрой. Харра встала, и Пол Ивиэртес придержал подол ее белого кимоно.

– Дети мои, – начала она и, взглянув на Данло, одарила его улыбкой. – Дети мои, мы должны напомнить вам, что мы собрались сегодня здесь не только как зрители светоприношения, но и как свидетели истинности нашего Святого Алгоритма. Разве не сказано в нем, что однажды, когда мы будем близки к отчаянию, к нам явится человек со звезд? Разве не сказано, что это будет человек, не знающий страха, который посмотрит на небесные огни внутри себя, не утратив разума?

Данло, сидя на своем золотом стуле перед тридцатью тысячами человек, с трудом сдержал улыбку. Харра превозносила его бесстрашие, а между тем его шейные артерии пульсировали так, точно кто-то внутри ритмично бил одним камнем о другой. Глядя на Харру, стоящую в западном секторе зала, он вспомнил, что именно лицом к западу мужчинам его племени полагается умирать. Когда мужчине приходит время совершить путешествие на ту сторону дня, его сыновья и дочери заворачивают его в меха и прислоняют к стволу дерева йау, чтобы он видел замерзшее море и слышал ветер, зовущий его.

– Мы должны напомнить вам, – продолжала Харра, – что Данло ви Соли Рингесс не принадлежит к Совершенным, и мы собрались не затем, чтобы судить о красоте его разума. Мы находимся здесь лишь как свидетели его испытания. Сможет ли он посмотреть на небесные огни внутри себя так, чтобы остаться в живых и рассказать нам о том, что он видел?

Действительно ли он светоносец, который укажет нам путь ко всему, что возможно?

Харра сделала паузу, чтобы взглянуть на Бертрама с Малаклипсом, и сказала:

– Мы будем молиться, чтобы он оказался светоносцем, ибо для нашей вечной Церкви поистине настали темные времена. Мы просим вас всех помолиться за Данло ви Соли Рингесса. Светоносец он или нет, сегодня он увидит небесные огни, на которые даже совершеннейшие из Совершенных не смеют смотреть, чтобы не лишиться разума.

Харра склонила голову, и 28 345 мужчин и женщин, словно роботы, работающие по единой программе, последовали ее примеру. Но в зале в тот вечер находилось 28 348 человек.

Бертрам Джаспари в молитве не участвовал; Малаклипсу как воину-поэту, не разрешалось молиться и отправлять иные религиозные обряды; Данло ви Соли Рингесс, держа в руках свою флейту, сидел с поднятой головой и не закрывал глаз. Приемный отец Хайдар учил его, что мужчине можно молиться за свою семью, за свое племя и за всех живущих на свете людей.

Наедине с собой он может даже помолиться за то животное, что составляет половину его души, но за себя молиться не пристало – тем более в присутствии стольких людей, которые молятся за него.

– Мы желаем тебе удачи, Данло ви Соли Рингесс из Невернеса, – сказала Харра, простирая руки ко всем Архитекторам на скамьях зала. – Все желаем. Да будет тебе дано узреть Его Бесконечный Свет, как свой.

С лучезарной улыбкой, свидетельствующей о ее бесконечной вере в Бога Эде (а может быть, и в человека по имени Данло ви Соли Рингесс), Харра опустилась на скамью, и свет в куполе начал гаснуть. Арена вокруг Данло и промежутки между рядами налились густой темнотой, и в зале на миг настала глубокая тишина. Данло слушал свое дыхание, и ему казалось, что в его сердце и во всем мире гуляет ледяной ветер.

Металлическое сиденье и подлокотники холодили тело, и он жалел, что не надел шерстяную камелайку вместо парадной шелковой формы. Серебряные выступы по обе стороны от его головы, похожие на крылья чайки, заключали его мозг в логическое поле, столь мощное, что он почти чувствовал его гул.

Данло считал удары своего сердца и ждал, когда сканирующий компьютер в головной части кресла создаст модель его мозга.

Агира, Агира, думал он, – это последнее испытание.

По правде говоря, он не верил, что это светоприношение сможет сравниться по трудности и опасности с его Вхождением к мертвым. Конечно, ни один человек в здравом уме не стал бы добровольно смотреть на модель собственного мозга.

Один только взгляд на зрительный участок коры способен вызвать интенсивный обратный пучок света, сжигающий мозг.

Чем бы ни было это светоприношение, надувательством или занимательным зрелищем, смотреть на собственное сознание опасно любому, даже мастер-цефику. И все же это менее опасно, чем позволить служителю Храма подавать образы прямо тебе в мозг. Сегодня Данло не будет подключаться к компьютеру. Сканеры в серебряном подголовнике только скопируют работу его нейронов – они не ввергнут его в будущую сюрреальность и не заставят встретиться с собственными демонами.

И если зрительная кора будет светиться слишком интенсивно, всегда можно закрыть глаза и прервать обратную связь. В худшем случае никогда не проходящая до конца головная боль помучает его некоторое время – или он ненадолго погрузится в ужас чистого сознания. Как сказал ему дед однажды, в мороз и жестокую вьюгу: искусство путешествий в неизведанное состоит в том, чтобы знать, что делать, когда не знаешь, что делать.

Я загляну в себя и увижу, как я улыбаюсь себе, подумал он и вспомнил свое любимое старое стихотворение: “Вселенной око я; / лишь чрез меня / Величие свое дано узреть ей”.

Потом в черном воздухе над ним, из пустого пространства под куполом, внезапно возник большой световой куб. Глаза не постигали всей глубины этого света, и Данло вдруг понял, что это испытание будет неизмеримо опаснее всего, с чем он сталкивался прежде. Он сидел неподвижно, держа в правой руке флейту, а левой касаясь белого совиного пера в волосах. Где-то перед ним, в непроглядной тьме, сидела Харра, и Едрек Ивионген, и Бертрам Джаспари, и тысячи других Архитекторов – но они не входили в его поле зрения, и он их не видел. Он видел только свет над собой, цветные огни, сливающиеся в сплошной страшный свет. Данло слишком легко воспринимал это сияние. Куб висел над западным квадрантом Зала, а золотое кресло обычно, по вполне понятной причине, поворачивали лицом к наиболее темной восточной части. Данло и сам бы с удовольствием обернулся в ту сторону, но нет: он обещал посмотреть на то, на что не разрешалось смотреть даже величайшим из Совершенных Вселенской Кибернетической Церкви.

Это всего лишь голограмма, думал он. Я в своей жизни видел десять тысяч таких.

Световой куб действительно представлял собой голографическую модель его мозга, увеличенную, однако, в двести раз. И модель эта не была точной. Человеческий мозг – это куча нервных клеток, трещин и складок, слепленных вместе, как клубок червей. Светоприношение же выглядело как правильный куб, как будто весь мозг Данло с корой, стволом и мозжечком втиснули в коробку. При этом он был представлен здесь целиком, включая гиппокампус и крошечные, как орешки, миндалины. Сто миллиардов нейронов работало у Данло в черепе, и каждый из них был представлен на модели в виде маленького огонька. Когда одна из клеток срабатывала, соответствующий ей огонек на схеме вспыхивал, а затем бледнел.

По всей голограмме, от центра к восьми углам, бежали сиренево-аквамариновые волны, и глаз Данло едва поспевал за их кошмарно сложными завитками. Данло пытался также уловить проблески карминного, изумрудного и розового, отмечающие нейроканалы, но в этой модели ничто не держалось дольше мгновения. Подумав об этом, Данло тут же увидел вспышку импульсов в мозговой коре – вернее, в верхней фронтальной части куба, где помещался его мыслительный центр и где оттенки менялись от рубинового до красноватокоричневого. Данло отметил эти импульсы, и этот его акт вызвал у него новые мысли, пробежавшие по голограмме со скоростью перегретого пара.

Мысль – это движение, а движение – это свет, подумал он. Его глаза шарили по кубу в стороны, вверх и вниз. Он ожидал, что все шесть граней будут светиться, наполняя куб своим сиянием. Однако, к его изумлению, большая часть голограммы оставалась темной, даже черной. В каждую секунду загоралось не более пятой части его нейронов. Данло, зная, что это опасно, все-таки взглянул на заднюю секцию куба, где тускло-красным огнем светилась зрительная кора. Одно то, что он зафиксировал внимание на этом тревожном оттенке, заставило вспыхнуть множество нейронов в его зрительном центре. Модель засверкала, и Данло, глядя на эти вспышки, активировал тем самым еще большее количество нейронов. В один момент весь участок зрительной коры загорелся ярко-лиловым пламенем. Боль, вызванная этим, горячим ножом вонзилась, в глаз Данло и прошила мозг. Он почти что видел эту боль: она выглядела как черный туннель с огненными стенами.

Он чуть не потерял сознание, но заставил себя не делать этого.

Он смотрел на страшный огонь собственного зрения долго, не меньше трех ударов сердца – достаточно, чтобы Архитекторы затаили дыхание от изумления и страха.

Не стану бояться, думал Данло, глотая воздух. Страх похож на ледяную воду, пропитывающую каждую клетку твоего тела, и с ним можно справиться пятью способами. Одни бегут от него, как от разъяренного медведя, другие глушат его одеялом фальшивых эмоций и притворяются бесстрашными. Мастер заншина, ведя смертельный бой, позволяет страху струиться сквозь него, как вода, не цепляясь за него и не ставя ему преград, а лишь наблюдая за его течением как будто через стекло. Воины-поэты, по общему мнению, страха не ведают – но они в чем-то уже перешли за грань человеческого. Считается, что и галактические боги преодолели столь низменные программы, но боязливая голограмма Эде у локтя Данло опровергала эту версию. Возможно, отец Данло, если он действительно стал богом, открыл, как можно победить страх смерти. Но Данло оставался человеком, не собираясь становиться никем иным, и он избрал для себя пятый способ. Он посмел посмотреть в глаза величайшему своему ужасу и преобразовать его – так сетчатка глаза преобразует убийственную радиацию солнца в свет, озаряющий мозг. Его способом было чувствовать страх как возбуждающий трепет. Еще ребенком он искал опасности и смерти, играя с медвежатами. Однажды, в ночь трех лун, дед сказал ему, что эта дикость натуры будет и самой большой его слабостью, и величайшей силой. Харра Иви эн ли Эде провозгласила его бесстрашным, но на деле он был только диким – диким, как ветер, как белая талло, которая кувыркается в воздухе лишь для того, чтобы испытать свои крылья.

Не стану бояться, говорил он себе. Я попробую свой страх на вкус, и он сделает меня еще более живым, как глоток медвежьей крови.

Когда боль уже почти ослепила его, он наконец отвел глаза от той части куба. Был момент, когда он думал, что ослеп понастоящему, потому что перед глазами стоял сплошной мрак.

Потом он понял, что его взгляд всего лишь перешел на участок моторной коры. Поскольку он сидел неподвижно, нейроны в той секции тоже застыли, как черный лед.

Большая часть вселенной темна, вспомнил Данло, но из тьмы рождается свет.

Он убедился, что не ослеп и не сошел с ума, и горячая волна разлилась у него в животе. Он отнаблюдал это на модели, как алое свечение всех нейронов – как будто капля крови растворилась в стакане с водой. С окрепшей уверенностью он стал следить за разноцветными потоками своих мыслей. Он не был Совершенным, зато занимался мыслительными дисциплинами, о которых ни один Архитектор даже не мечтал. В юности фравашийский Старый Отец учил его трудным языковым философиям. Он сидел у костров с аутистами, когда они в общем просветлении исследовали мыслеландшафты реальной реальности. С помощью Томаса Рана, величайшего из мнемоников Ордена, он овладел почти всеми шестьюдесятью четырьмя положениями глубокого воспоминания. По природе своей он был математиком, по профессии – пилотом Ордена Мистических Математиков. Он пережил раздробленные пространства мультиплекса благодаря умению доказывать трудные теоремы и мыслить спокойно и четко перед лицом смерти. Он решил, что и сейчас будет так мыслить.

Из любви к игре и из гордости он решил взглянуть на свой мозг во всем блеске его математического вдохновения.

Величайшей из всех известных ему теорем была Гипотеза Континуума.

Его отец доказал эту Великую Теорему, доказал, что между любыми двумя парами дискретных множеств точечных источников Лави существует прямой маршрут. Из этого следовало, что каждый пилот может вычислить прямой маршрут от одной звезды галактики до любой другой – если он достаточно для этого гениален. Для Данло отцовское доказательство было образцом изящества, шедевром холодного искристого света, и он решил мысленно поработать над ним. Он вызвал у себя в уме кристальные идеопласты, представляющие основное положение теоремы. Он занялся пятью леммами Гади, восхищаясь их силой и неотвратимо развертывающейся логикой.

Он доказал, что подпространство Джустерини входит в простое пространство Лави, и перед его мысленным взором выстроилась армия алмазных и изумрудных идеопластов, прекраснее прославленных соборов Веспера. И вся эта красота отражалась в светоприношении. Вся кора мозга теперь переливалась мандариново-алыми кольцами, кобальтовые сферы светились внутри топазовых, золотистых и хризолитовых. Дальней частью сознания Данло отмечал, как ахают Архитекторы в зале, пораженные великолепием голограммы. Им еще явно не доводилось видеть тайного пламени и безупречного порядка чистой математики.

Свет, свет – прекрасный и ужасный свет.

Данло тоже никогда этого не видел – по крайней мере таким образом. Он смотрел на огни своего разума, играя с логикой и цифрами. Он заново пробежал старинные доказательства Мотыльковой Леммы Зассенхауза и Теоремы Координат; он посвятил пару долгих мгновений теоремам, которые так и не были доказаны. И все это время он не отводил глаз от светоприношения, следя, как строятся и рушатся разноцветные узоры. Затем его стали посещать новые мысли, идеи странной новой математики, включающей в себя парадоксальную логику и весьма мистическое восприятие порядков бесконечности. Полностью контролируя свое мышление, Данло находил удовольствие в выстраивании фантастических мысленных конструкций и сверкающих, почти радужных концепций и абстракций. В лучшие его моменты по кубу проходил мощный мыслешторм, ослепляя Данло и тысячи других своим сиянием. Слыша восторженные возгласы зрителей, Данло понимал гордость Совершенных, создавших этот вид искусства. Более того – он чувствовал свою гордость, эту безмерную гордыню, которую некоторые люди носят в своих сердцах, как ядерную бомбу с часовым механизмом. У Данло, пилота и будущего алалойского шамана, она выражалась в дикой готовности отправиться в любую точку вселенной. Дед предупреждал Данло, что эта дикость когда-нибудь приведет его либо к Богу, либо к дверям его неотвратимой судьбы.

Я свободен, думал он. Мой ум свободен, и я свободен управлять им по собственной воле.

Несколько ликующих мгновений он наслаждался способностью рисовать любые мысленные узоры, какие только пожелает.

Он создавал и переделывал их с легкостью живописца, наносящего краски на холст. Потом он заметил нечто ужасное. Когда он сосредоточивался на определенной части мозга, желая развернуть там определенный узор, будь то затылочные доли или сенсорные участки вокруг центральной борозды, то между воспламенением нейронов и его осознанием соответствующей этому мысли стала наблюдаться некоторая задержка. Эта задержка составляла не более половины секунды, но то, что она вообще имела место, ужаснуло Данло. Он попытался думать быстрее, чем светоприношение моделировало его мысль, – но с тем же успехом он мог бы попробовать танцевать быстрее, чем его отражение в зеркале. Какие бы красоты он ни измышлял и в какое бы место внутри себя ни заглядывал, осознание мысли каждый раз отставало от порождающих ее мозговых процессов. Оставалось признать, что все его мысли и память целиком зависят от воспламеняющего его нейроны химического шторма – в том числе и эта последняя устрашающая мысль. При чем тут его воля, где свобода думать, действовать, двигаться и дышать? Где свобода выбирать между двумя страстями, любовью и ненавистью?

Хуже того: какой смысл говорить, что он любит жизнь или еще что-то, если он – всего лишь химический механизм, запрограммированный реагировать на беглый огонь своего мозга?

Я – не я. Я – это свет, танцующий быстрее света, свет, зажигающий огонь.

Сидя весь потный на своем металлическом кресле, Данло услышал, как по рядам пробежал беспокойный ропот. Архитекторы, большинство из которых были фанатами и знатоками разума, обнаружили в красивых, лиловых с золотом структурах глубоких программ Данло легкую дисгармонию – нарушение симметрии и опасные, ртутно-быстрые реакции мозга, слишком пристально следящего за собственной работой. Данло, начавший искать подлинный источник своего “я”, сбил тайные мозговые ритмы. Он генерировал новые ритмы, не связанные с саморегулирующимися циклами его организма. Теперь он думал со всевозрастающей скоростью. Время между срабатыванием нейронов и осознанием им собственных мыслей сократилось – но не потому, что он нашел способ преодолеть этот барьер, а потому, что его сердцебиение, по которому он отсчитывал время, участилось. На светоприношение он по-прежнему смотрел не отрываясь и начинал ненавидеть эту модель, предвосхищающую его мысли. Эта ненависть отразилась на голограмме в виде темно-фиолетового свечения, окрасившего, как чернила, почти все скопления нейронов от лобовых долей до мозжечка. В состоянии почти полной беспомощности он стал видеть в светоприношении не просто модель своего мозга. Он чувствовал себя так, словно у него украли душу и подвесили в черном воздухе всем напоказ. Он испытал момент отчаяния, силясь понять, как эти миллиарды огоньков сумели вобрать его аниму – ту часть души человека, где обитает его воля и огонь его жизни.

Я – почти я. Если я загляну достаточно глубоко достаточно быстро, я увижу, что я вижу, что я…

Если бы Данло в тот момент отвел глаза от небесных огней, на этом его испытание и закончилось бы. Если бы он встал сейчас с кресла и отвернулся от светящегося куба, многие Архитекторы, перешептывающиеся на своих скамьях, провозгласили бы его светоносцем. Но он еще не привел себя к источнику собственного света. Он не собирался отводить взгляд, пока не найдет то место внутри себя, где исторгается из его тайного рая (или ада) энергия его сознания. Никто не знал об этом, кроме него самого. Если Харра, а возможно, Киссия эн ли Эде и еще несколько человек понимали, что он балансирует на грани безумия, то другие только восхищались его мужеством и упорством, побуждающим его смотреть на светоприношение дольше, чем это необходимо.

– Я – око, через которое смотрю на себя. Я – это Я, Я, Я…

Данло знал, что может перестать смотреть в любое время, когда захочет. При этом он знал, что ни за чтое сделает этого трусливого шага. Он мог и в то же время не мог – в этом и заключался ад его существования. Он словно балансировал на скалистом краю возможного, и самое слабое дуновение ветра могло вызвать его падение. Парадоксальная природа выбора как такового побуждала Данло отыскать источник свободы собственной воли (или железные цепи своего рабства). Это стремление загоняло его все глубже в себя, в самую таинственную и дикую часть вселенной, и ему открывалось многое. По мере того как он погружался в шторм сознания, бушующий в его мозгу, все его ощущения обострялись. Ему казалось, что на ушах у него отросли руки, которые он мог протянуть в зал и уловить даже самые тихие шепоты. Он слышал, как Бертрам Джаспари говорит Едереку Ивиогену, что проклятый наман наконец-то спятил. Данло ви Соли Рингесс перешел порог, из-за которого не возвращаются, и можно не опасаться, что он войдет в их святой Храм с улыбкой на губах и светом в простертой руке. Харра Иви эн ли Эде тоже думала о нем, и Данло почти слышал ее тихую молитву. Напряжение, вибрирующее между ею и Бертрамом, как полоса растянутой стали, соединяло их судьбы. Новым чувством, для которого у него пока не было имени, Данло ощущал, что эта сила притягивает и его. Воина-поэта он чувствовал так, словно находился в одной клетке с тигром. Малаклипс с двумя красными кольцами, поклоняющийся смерти и другим тайнам вселенной, смотрел на него с трепетом, почти с любовью. Неутолимая жажда бесконечного вызывала у него дрожь. Его темно-лиловые глаза подстрекали Данло уходить еще глубже в собственное сознание, навстречу смерти или высшему триумфу – а может быть, тому и другому. Малаклипсом, как и всеми его собратьями, руководила мечта постигнуть природу вечности. Он искал в Данло признаки божественности, и на его красивом лице читался старый вопрос: действительно ли Данло сын своего отца?

Достанет ли у него гордости штурмовать божественные высоты, как это сделал Мэллори Рингесс?

Он все еще готов убивать всех потенциальных богов, сознавал Данло. Он мог бы убить меня прямо здесь и сейчас – ножом или отравленным дротиком. Вот только способен ли человек стать богом по-настоящему? Он понял внезапно, что его отец совершил когда-то то же самое путешествие, которое сегодня совершает он. Во всяком существе, будь то человек, снежный червь или бог, горит собственный свет. Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда, и Мэллори Рингесс в бытность свою человеком горел стремлением постигнуть правду собственной души. Данло, приказывая себе смотреть на светоприношение и продолжать свой путь в неизведанное, в некотором смысле был не один. Отец, как звезда, следил за ним изнутри и ждал его, все время направляя его вглубь, к огненному центру вселенной.

Отец, отец.

Настал момент, когда Данло перестал понимать, куда он смотрит: на светящийся куб или на свет своего разума.

Он чувствовал, что падает – не как птица с поломанными крыльями, несущаяся навстречу твердому льду и определенному моменту времени, но бесконечно, все быстрее и быстрее, как легкий корабль, затягиваемый в черную дыру. Он ощущал это падение как тошноту и страшное ускорение мысли. Оно сопровождалось грандиозными искривлениями времени. Он видел, как ускоряется мерцание огней его мозга. С Архитектором, когда он преображается перед смертью, происходит то же самое – но Данло, почти что осязая программы своего мозга, чувствовал, что распадается на миллиарды световых волн, чья скорость возрастает бесконечно.

Он дробился и смотрел теперь на свой разум, как сквозь алмазные линзы, увеличивающие уже не в десять, а в десять тысяч раз. Волны его сознания, поначалу казавшиеся плавными, как извивы змеи, заострились, как зубы тигра. Чем пристальнее он смотрел, тем больше эти волны дробились на более мелкие – до бесконечности. Как красивы были они, эти волны, хрупкие, словно льдинки под горячим ветром!

Он мог удержать их только на мгновение – потом они ломались и исчезали в черной пустоте у него внутри. Он понял тогда, что он и есть эти световые волны, ничего более, – это он вибрирует, и сверкает, и уходит в слепящую черноту своей души.

Отец, отец, мне страшно.

Он помнил, как в свои десять лет заблудился на морском льду после охоты на тюленя. Когда стемнело, из мрака на него бросился белый медведь – зверь высился над сугробами, как гора. Он запросто мог бы убить Данло еще до того, как мальчик поднял копье, но он, как выяснилось, хотел только поиграть с ним. С медведем иногда такое случается. Он только напугал Данло и вовлек его в отчаянный танец выживания, а потом ушел. Данло до сих пор помнил свой испуг и удивление, помнил судорогу в животе и крик, который так и не успел сорваться с его губ. В тот момент он испытал самый сильный страх за свою жизнь, но ужас, который он испытывал сейчас, падая в себя самого, был бесконечно сильнее. Данло казалось, что на этот раз ему не уйти. Он чувствовал, что теряет контроль над своими мыслями; мыслительные всполохи проносились мимо него с останавливающей сердце скоростью.

Как будто его привязали к ракетным саням и вынудили смотреть, как мелькают в гладком льду под ним отражения звезд.

Отражения его ума ошеломляли своей внезапностью, как открытие огня человеком. Мелькали математические концепции, тревоги и чьи-то лица, мелькало его отношение к страху, мелькали идеи, контр-идеи и бесчисленные воспоминания. Многие мысли, как он заметил, являлись попарно. Не успевал он подумать, что жизнь его полна радости, как через бесконечно малый промежуток времени его пронзала молнией противоположная мысль. Утверждающие мысли вспыхивали попеременно с отрицающими; его потребность сказать “да” всему (даже этим странным противоречиям, сводящим его с ума) шла в паре с ужасом и огромным “нет” самому существованию. За одно мгновение у него могли сформироваться десять мыслей, которые вступали в противоречие, разбивались и перестраивались в новые. Одна мысль влекла за собой тысячу других, за каждой из которых следовала еще тысяча. Простейшая мысль, как ледяной кристаллик, попавший в переохлажденное облако, могла вызвать цепную реакцию: кристаллизовались миллиарды миллиардов других мыслей, и начиналась метель. Мыслям не было конца, и он не мог ни уследить за ними, ни удержать их, ни управлять ими, потому что они разлетались во все стороны, в бесконечность.

Я знаю что знаю что да это да а нет это нет и что не бывает да без нет нет нет но что да следует за нет как день за ночью и тьма за светом свет это да а нет только ничто откуда выходит “я” свет совет завет я знаю что скажу нет но нет я не должен я знаю нет нет нет.

Данло кружил в мыслешторме, бушующем в его мозгу, как талло в буране – только здесь вместо снеговых кристаллов мерцали и сливались волны сознания, все время перемещаясь, и танцуя, и создавая узоры, прекрасные и ужасные. Данло видел фиолетовые кольца и алые с золотом потоки, видел все цвета спектра и совершенно новые, еще невиданные. Совершенные, созерцая эти огни со своих мест, думали, должно быть, что Данло наконец-то постиг свои глубокие программы.

Но это означало бы отстранение и свободу воли, чего Данло как раз и не чувствовал больше. В некотором смысле он понимал сейчас себя как простейшее существо, полностью зависимое от триптаминовосеротониновых штормов, воспламеняющих его нейроны. Он сам был этим пламенем, и горел, и не мог помешать этому горению.

Он понял наконец страдание своего друга Ханумана ли Тоша, который тоже совершил путешествие в себя и вернулся, чтобы рассказать, какой ад ему открылся. Это была боль существования в чистом ее виде, боль материи, которая формируется, и рушится, и комбинируется, и разлагается, и дробится, и комбинируется снова без смысла и цели, до бесконечности, до конца времен. Это была боль богов, трагических существ, которые чувствуют себя отрезанными от этого потока атомов и фотонов, но тоже подвластны пламени, не поддающемуся до конца их контролю. Возможно, эта боль была даже болью Бога, глубокой и ужасной: ведь если Бог есть субстанция всего сущего, то его бесконечное тело непрерывно стареет и распадается – во всех мирах и в каждой космической пылинке, в бесконечности пространства и времени.

Бог – это пожирающее Бога вечное пламя, думал Данло.

Этому горению не будет конца. Данло знал это и ужасался вероятности того, что вечно будет гореть в собственном огне. Он ненавидел себя за этот страх и ненавидел свою же ненависть с такой силой, что покончил бы с собой, если бы мог приказать себе умереть. Но в этот момент он был только красным ревущим пламенем, у которого нет ни желаний, ни воли – есть только отчаяние. Его отчаяние было еще более абсолютным, чем у пилота, который вернулся со звезд и увидел, что его родной мир сожжен радиацией какой-то сверхновой. Оно превышало отчаяние бога, видящего, как целая галактика исчезает в черной дыре, созданной его врагом.

Сам Данло сейчас исчезал в себе, проваливаясь в темную глубину и пылающее холодное небытие своей души. Он чувствовал себя камнем, летящим в бездонный пруд. Он падал и падал, и все его существо состояло из этого бесконечного падения и бесконечного времени, из бесконечности, ожидающей внизу, из огня внутри огня, боли внутри боли, из тьмы, переходящей в еще более полную и черную тьму. За один удар сердца, за одно мгновение он проживал десять тысяч лет.

Чтобы жить, я умираю. Жить, жить – нет, нет, нет, нет.

Настал момент, когда он подумал, что долго не проживет. Да он и не хотел больше жить, если жизнь сводилась к этому бесконечному падению. Его мозг соединен нервами с каждой частью его организма – значит он может рассылать приказы всем своим мышцам и органам. Если он очень постарается, то найдет способ остановить свое сердце. Он почти что различал этот способ в черных туннелях отчаяния, пронизывающих его мозг, он почти что его видел. Где-то внутри него, как бриллиант в черном бархатном футляре, сверкал секрет жизни и смерти. Данло смотрел все глубже, страшась открыть этот футляр. Ключ был почти что у него в руках – он покачивался, как золотая раковина, на гребне его сознания. Данло прожил десять миллиардов лет с этим ужаснейшим из желаний. Он мог приказать себе умереть. Он мог это сделать почти так же легко, как задержать дыхание.

Он вспомнил Леандра с Темной Луны и восемь других пилотов, которые погибли, отыскивая путь в Твердь. Они, как и он, искали тайну вселенной, но нашли нечто другое. Они слишком боялись умереть и поэтому умерли – так сказала ему сама богиня. Выходит, если он встречает свою смерть без страха и с открытыми глазами, это значит, что он обречен жить? Или выбор, в конце концов, все-таки есть?

В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, вспомнил он.

Это были слова его отца, его матери – а может быть, их пропел ветер или прокричала снежная сова в лунную ночь.

Это шептал, плача и смеясь, он сам. Падая все глубже в темный ревущий океан самого себя, он слышал зов своего сознания. Своего сознания, своей воли – он чувствовал, что воля к жизни по-прежнему бурлит в нем, как в талло, летящей к солнцу. Он знал, что так и должно быть, и это знание изумляло его. Разве не считал он себя рабом химических веществ, бушующих в его мозгу? Да, он был этими веществами, входящими в тонкую оркестровку его тела и мозга, но какое это имело значение? Данло приказал себе увидеть себя таким, какой он есть на самом деле. Это было все равно что посмотреть в зеркало, отражающее миллион других зеркал с далеким-далеким бликом его лица. Глядя туда, внутрь, в колодезь тьмы, где брезжил далекий свет, Данло уловил темно-синий проблеск – цвета своих глаз, или бесконечности, или самого сознания.

Глядя в черное сияющее небо, ты видишь только себя самого. Глядя в глаза Бога, ты видишь, что им нет числа.

Данло, глядя на свой мозг собственными глазами, видел звездный свет. Сто миллиардов нейронов вспыхивали в быстром, глубоком ритме, который он только теперь начинал понимать. Внутренняя работа мозга состояла, конечно, не только из загорания всех этих отдельных клеток. Ни одна часть мозга не существовала отдельно от других. Многие нейроны переплетались синапсами с десятью тысячами других – а порой и с тремястами тысячами. Мозг как целостный орган создавал электромагнитное поле, притягивающее каждую клетку к себе, и каждая из этих клеток была совершенна, как бриллиант. В их прозрачных стенках обитали плотные пузырьки и нервные каналы, и митохондрии, разрывающие молекулы ради высвобождения жизненной энергии, и многое, многое другое. Мотилин, допамин, таурин и другие нейротрансмиттеры струились непрекращающимся потоком. Данло видел, как комбинируются липиды и аминокислоты, как сгорает глюкоза и как ионы насыщают влагу жизни невероятно сложным и прекрасным танцем. Что командует этими химикалиями сознания? Что создает материю и организует ее в столь тонкую и чудесную гармонию?

Я то, что я есть. Я только углерод, кислород, водород, калий, железо и…

Он – это только химические элементы, ни больше, ни меньше. Земные и звездные элементы. Каждая его частица, каждый атом углерода в его глазах, каждая крупинка железа в сердце, были когда-то спаяны в огне давно погибшей звезды.

Да, атомы вселенной созданы звездами, но что заставляет эти атомы складываться, образуя сознание и жизнь? Что заставляет их двигаться? Ибо они движутся, быстрее, чем доступно его воображению, пульсируя, резонируя и вибрируя миллиарды раз в секунду; они находят другие атомы, чтобы кружиться с ними, и танцевать, и петь свои космические гимны. В безумный, чудесный момент за пределами времени Данло заглянул в середину углеродного атома где-то около мозгового ствола.

Стремясь проникнуть в тайну материи, он увидел огненное облако электронов, и протоны тоже, и нейтроны. Они обменивались энергией, и обнимались в порыве запредельной любви, и склеивались в единое шаровидное ядро. А еще глубже он видел кварки, эти бесконечно малые сапфиры, изумруды, рубины, бесконечно странные и притягательные. А еще глубже таились волокна инфоны и ноумены, которые можно постичь разумом, но нельзя почувствовать – вернее, они чувствуются лишь как огонь безумия или та мистическая ясность, которую испытывает человек, открывающий в себе чувство бесконечности.

Что же такое материя? Данло видел ее волшебное сияние.

Вся материя вселенной – это сверхсветовой ковер, и свет каждого из ее драгоценных камешков отражает свет другого. Материя священна, материя жива, материя – это только сознание, застывшее во времени. Глядя в бесконечность вдоль длинной цепи бытия, Данло не видел никакой конечной формы или частицы – он видел только свет. Не солнечный свет и не звездный, а фотоны радиоактивных волн, излучаемых далекими галактиками или синевой его собственных глаз. Свет внутри света, чистый и первозданный, присущий всем вещам. В некотором отношении он напоминал скорее воду, чем свет, ибо лился и струился в сплошном потоке единой субстанции.

Он сам двигал собой, он обладал волей, он сам был волей.

Это глубокое сознание, именующее себя материей, умело принимать самые сложные формы. Оно развивалось и в своей высшей форме, в человеке, осознавало себя и кричало от изумления и дикой радости. Вот она, суть сознания, понял Данло: оно всегда создает собственное величие, как волна отражает свет целого океана.

Я – этот благословенный свет.

Осознав это, Данло внезапно понял, что может управлять собой. Он видел, что его “я” – это не только воспламенение его нейронов, и его сознание – нечто гораздо большее, чем программы его мозга. Он чувствовал, что все его клетки и атомы, его сердце, его руки и все остальное – это только чистый струящийся свет и ничего более. Наконец-то он понял, как Твердь и другие боги манипулируют материей посредством одного лишь сознания и как создают то страшное оружие, которым истребляют друг друга и прорывают зияющие дыры в ткани пространства-времени. Тайна сознания и материи в том, что и то, и другое в конечном счете состоит из той же субстанции, не имеющей причины и ничем не управляемой извне. Данло, не будучи богом, не имел прямой власти над Бертрамом Джаспари или любым другим Архитектором в зале, но собственным разумом управлять он мог. Его воля была так же свободна, как ветер, как его желание сказать “да” или “нет” снедающему его безумию. Он мог жить как слепец, вечно блуждающий в темных пещерах своего разума, и мог увидеть себя таким, как есть: сияющим существом, несущим свет чистого сознания самому себе и тысячам Архитекторов, показывая им, что и они способны сиять, как звезды.

Да. Такова моя воля.

Момент настал. Бертрам Джаспари из темного зала своим визгливым голосом потребовал прекратить светоприношение.

Он призывал врачей унести Данло прочь, ибо Данло ви Соли Рингесс лишился разума, как любой знаток светоприношений может видеть по его голограмме. Данло и.сам мог бы это видеть, если бы смотрел на себя как на кубическую конструкцию цветных огней и ничего помимо нее. Куб померк почти полностью, за исключением нескольких охряных и коричневатых скоплений, сигнализирующих об умственном расстройстве. Время от времени от коры к стволу пробегали сапфирово-смальтовые волны, но помимо этого случайного движения мозг Данло выглядел погруженным в собственный мрак.

Вздох разочарования и страха сорвался с тысяч уст почти одновременно. Данло слышал, как тихонько молится Харра – за него, и за себя, и за своих внуков, а может быть, и за будущее самой Церкви. Даже образ Николоса Дару Эде над подлокотником подавал признаки волнения. Украдкой, так, чтобы никто не видел, Эде обращался к Данло на языке жестов, и отчаяние затемняло его обычно благостный лик.

Из всех людей в зале, кроме самого Данло, один только Малаклипс Красное Кольцо, возможно, понимал, что светоприношение еще не окончено. Малаклипс вел себя тихо, как затаившийся в снегу тигр, но Данло слышал его медленное, мерное дыхание, странным образом синхронизированное с его собственным. И почти чувствовал, как глаза воинапоэта следят и ждут, отыскивая в его, Данло, темно-синих глазах какие-то признаки жизни – или той трагической прижизненной смерти, которую предрекал Данло Бертрам Джаспари.

Данло охотно послал бы воину-поэту взгляд через темный зал, но он пока еще не мог шевельнуть головой. Он по-прежнему смотрел на световой куб; за все время своего неподвижного сидения Данло не позволял своим глазам отрываться от него. Еще момент – и огни, замерцав, изменили цвет. От зрительного центра до мозгового ствола вспыхнули темно-синие искры, чей свет распространился от одноой грани куба до другой. Вскоре весь куб загорелся темно-синим огнем, быстро переходящим в кобальтовый. Данло смотрел в эту глубокую синеву, и она становилась все более яркой и дикой.

Он услышал, как будто издалека, как ахнули в изумлении тридцать тысяч Архитекторов. Сквозь шепоты и вскрики он различал взволнованный голос Харры и недоверчивые, растерянные проклятия Бертрама. Малаклипс, казалось, вовсе перестал дышать; Данло чувствовал паралич, сковавший воинапоэта, как глубокую боль в собственном животе. И как глубокую радость – ведь теперь Данло управлял своим разумом с легкостью парящей в небе талло. Великое светоприношение, совершенное им в честь Бога Эде и всех Архитекторов Вселенской Кибернетической Церкви, засверкало огнями, равными по яркости свету ярчайших бело-голубых звезд. Все сто миллиардов нейронов в мозгу Данло зажглись великолепным пламенем, и соответствующие им огоньки на модели отразили это великолепие. Огни слепили глаза зрителям на скамьях и создавали беспрецедентное зрелище для тысяч Архитекторов, стоящих по ту сторону купола. Казалось, будто само солнце Таннахилла взорвалось, превратившись в россыпь огней. Люди закрывали глаза руками, не в силах смотреть на этот свет, прекрасный и ужасный. Это был ад, но и рай тоже. За все тысячи лет со времен учреждения Церковью этой церемонии, за все многотысячные светоприношения, совершенные самыми одаренными из Совершенных, никому еще не удавалось осветить весь свой мозг целиком. Никто даже не думал, что такое возможно. То, что человек сохранил разум, посмотрев на небесные огни внутри себя, было чудом само по себе – но неистовое и великолепное свечение сознания Данло доказывало, что он истинный светоносец, обещанный в пророчестве, а быть может, и нечто большее.

Все мы несем свет, думал он под восторженные возгласы публики. Я только искра, зажигающая пламя.

Он оторвал наконец глаза от светоприношения и взглянул на бамбуковую флейту, которую все это время держал в руке.

При свете, льющемся сверху, она сверкала, как золотая. Данло улыбнулся пришедшей ему в голову мысли. Огни светоприношения тут же отразили эту мысль, но он больше не смотрел на них. Он поднялся с кресла, прервав контакт с полем компьютера, и светоприношение на самом деле закончилось. Световой куб угас, и весь зал погрузился во тьму, как ночной океан. У Данло вырвался тихий, почти грустный смешок. Он стоял один под темным куполом, а вокруг него кричали тысячи Архитекторов.

– Светоносец! – кричали они, и хлопали в ладоши, и бежали к арене. – Данло из Невернеса – светоносец!

Да, я искра, но что за пламя я зажег? О Агира, Агира, что я сделал?

В зале снова загорелся свет (на этот раз обычный, плазменный), а Данло скраировал, пропуская видения будущего сквозь себя, как огненный ветер. Он видел свет ярче света любой звезды, и невиданно богатые краски, и страшную красоту. Из грез его вырвал шорох ножа, вынутого из ножен. Данло повернулся к одной из скамей первого ряда. Бертрам Джаспари, потрясая своим хилым кулачком, вопил, что Данло вовсе не светоносец, а грязный наманский цефик, посланный из Невернеса, чтобы одурачить их и погубить Святую Церковь. Рядом с ним спокойно стоял Малаклипс, держа свой длинный нож высоко, чтобы видели все. Стальной клинок, отражая светильники зала, посылал в глаза Данло жгучие лучи. Данло не мог догадаться, как воин-поэт умудрился пронести сюда нож.

Для телохранителей Харры это тоже явилось полной неожиданностью – при виде оружия они разразились испуганными криками и поспешно загородили Святую Иви своими телами.

Несколько охранников бросились к воину-поэту, но им загородили дорогу Едрек Ивионген, Ленсар Наркаваж и другие ивиомилы. Между Харрой и воином-поэтом образовалась живая стена – это, казалось бы, лишало его возможности причинить ей какой-то вред, тем более убить ее. Ничто, впрочем, и не указывало на подобные намерения с его стороны.

Его лиловые глаза смотрели на Данло. Смерть была близка, как их взгляды, взаимно отражающие друг друга, близка, как стальной клинок, способный в любой момент пролететь по воздуху. Данло держал взгляд Малаклипса под крики и топот ног. Он понимал, что, если нож и найдет его горло, он умрет мучеником, признанным всеми светоносцем, и Харра Иви эн ли Эде примет свои новые программы, которые навеки изменят Церковь. Если воин-поэт убьет его, то сделает это по другой причине – за то, что Данло истинный сын своего отца, посмевший сиять ярче, чем подобает человеку.

Понимая все это, Данло с улыбкой поднял флейту и заиграл. Он не переставал смотреть на Малаклипса, и его музыка, как золотая стрела, целила в сердце воина-поэта. На миг Малаклипс заколебался, совсем как тигр, раздумывающий, стоит ли нападать на вооруженного человека. Этого мгновения Архитекторам хватило, чтобы сомкнуться вокруг Данло. Они протягивали к нему руки, словно к огню или к солнцу, предмету своего поклонения. Малаклипс, видя, что в Данло ему уже не попасть, тоже улыбнулся и поцеловал рукоять своего ножа, приложив клинок ко лбу. Вслед за этим он отсалютовал ножом Данло и склонил голову в коротком поклоне.

Красота страшна, подумал Данло. Ужас прекрасен.

Бертрам, дернув Малаклипса за рукав, панически прокричал что-то, и Малаклипс стал пробиваться к выходу. Стычка между телохранителями Харры и ивиомилами перешла в настоящую битву. Яростные крики и звуки ударов наполнили зал. Люди с фанатическим огнем в глазах ругались, работали кулаками, пинались, а нож Малаклипса то и дело сверкал, отсекая пальцы и полосуя глотки злосчастным Архитекторам. Так завершилось великое светоприношение. Бертрам в общем хаосе, среди ярких фонтанов крови, вывел из зала несколько сотен ивиомилов.

Началось, подумал Данло. Теперь этого уже не остановишь – с тем же успехом можно попытаться загнать свет обратно в звезду.

Играть он больше не мог. Архитекторы, столпившись вокруг, хватали его за руки, за волосы, за лицо. Он почувствовал, что поднимается в воздух: Архитекторы, крича “Светоносец, светоносец!”, вскинули его на плечи. Данло смотрел сквозь купол на звездное небо. Внутри у него стояла огромная, как Экстр, тишина, и он плакал невидимыми слезами, отражая прекрасную и ужасную суть света.


Глава 23
СВЕТОНОСЕЦ

Несущий свет должен терпеть боль от ожогов.


Николос Дару Эде, “Путь человека”


На следующий день на Таннахилле началась война. Вернее, ее начали люди: ведь война – не какая-нибудь космическая катастрофа, низвергавшаяся на планету с неотвратимостью астероида, а дело человеческой воли и человеческих рук. Войну Террора, как ее впоследствии назвали, историки Церкви припишут воле одного-единственного человека, старейшины Бертрама Джаспари. Это он, скажут они, восстал против Харры, очарованной наманом-пилотом по имени Данло ви Соли Рингесс. Это он заявил, что она впала в негативные программы и потому недостойна более быть Святой Иви. В ту самую ночь, когда Данло смотрел на небесные огни, Бертрам созвал Едрека Ивионгена, Никоса Ивиэрсье и многих других верных ему старейшин. Их секретный конклав заседал в особняке Едрека Ивионгена. Там, в личном медитационном зале Едрека, триста мятежных старейшин, в большинстве своем ивиомилы, провозгласили себя истинным Койвунеймином.

Первым актом нового правительства Истинной Церкви стало низложение Харры Иви эн ли Эде. На ее место избрали Бертрама Джаспари. Бертрам, и никто иной, принял титул Святого Бертрама Иви Джаспари и призвал ивиомилов всего Таннахилла начать фацифах, долженствующий очистить Церковь.

Все это правда – но правда и то, что многие миллионы людей откликнулись на призыв Бертрама. Многие миллионы других при этом остались верны Харре, и лишь готовность этих двух сторон прибегнуть к насилию и смертоубийству в защиту своего дела действительно привела к войне.

Этот раскол назревал в Церкви веками, однако ни та, ни другая фракция не подготовилась к настоящей войне. Бертрам, очевидно, решился на открытый мятеж в ночь перед испытанием Данло, когда посетил его во дворце Харры. Поэтому у его ивиомилов, при всей их дисциплинированности и хорошей организованности, осталось слишком мало времени, чтобы вооружиться лазерами, тлолтами, ядами и бомбами, столь нужными для ведения террористической войны в многоуровневом миллиардном городе. Харра, которой сама идея войны была ненавистна, как какой-нибудь взрывчатый вид грибковой инфекции, не думала, что Бертрам будет действовать так быстро. Возможно, она надеялась, что он вообще не осмелится начать войну. Сама она ждала провозглашения Данло светоносцем, чтобы пересмотреть губительные для Церкви Тотальную Программу и Программу Прироста (для Церкви и для звезд Экстра). Она уже запланировала, как торжественно войдет в контактный зал Храма и преклонит колени перед вечным компьютером Эде, чтобы получить Новую Программу для Церкви и всей вселенной.

Ввести эту Новую Программу она собиралась во время всепланетной контактной церемонии – но лишь после того, как чтецы подготовят всех Достойных Архитекторов Таннахилла к этому великому событию. Она рассчитывала, что Бертрам Джаспари дождется этой церемонии, прежде чем выступить против нее. Новая Программа, полагала она, понадобится ему, чтобы объявить ее, Харру, недостойной поста Святой Иви.

Но она ошиблась, поскольку не была воином – по крайней мере в буквальном смысле этого слова. Никакими талантами в области стратегии, особенно человекоубийственной, она не обладала – она была всего лишь женщиной, любящей своих внуков, цветы и Бога. Основное правило войны гласит, что удар следует наносить быстро и безжалостно: если первый удар окажется смертельным, второго может и не понадобиться. Бертрам Джаспари, человек мелкий и тщеславный, при всей узости своего взгляда на истинные возможности человечества это правило понимал хорошо. Кроме того, его направлял Малаклипс Красное Кольцо. С помощью воина-поэта Бертрам ударил, внезапно и с великой жестокостью.

В одно и то же время, в конце утренней контактной церемонии, вооруженные ивиомилы приступили к захвату власти во всех городах Таннахилла. Одни избрали для этого самые очевидные цели: космодромы, пищевые фабрики и скоростные поезда, а также узлы световой компьютерной связи, сеть которой охватывала всю планету. Другие ограничивались угрозами: со всех концов Таннахилла приходил сообщения о том, как одни Архитекторы объявляют других агентами Ордена или нараинских еретиков. Это сопровождалось избиениями, несанкционированными очищениями и даже массовыми казнями.

Эти убийства, если называть их настоящим именем, потрясли всех от мала до велика, ибо производились публично, кроваво и необратимо – в том смысле, что казнимые лишались надежды быть преображенными. В Ниаве и Каркуте боевики заняли местные Храмы, мало что значившие в стратегическом отношении, но имевшие громадное значение как символы могущества Вечной Церкви. В Орнис-Олоруне ивиомилы тоже сосредоточили свои атаки на великом Храме. Для Бертрама Джаспари захват этого безобразного кубического строения стал бы не только символической победой, но и прямым ударом по власти Харры. Он с самого начала планировал очистить Храм от всех верных Харре Архитекторов. Далее он, видимо, собирался заменить всех неугодных ему старейшин своими сторонниками и вступить в зал Койвунеймина с триумфом, как истинный Святой Иви. Другой столь же заветной его целью был, вероятно, священный контактный зал, где покоился на алтаре вечный компьютер Эде. В этой святая святых он Возглавил бы контактную церемонию, приличествующую Священным традициям Церкви и структурам Алгоритма. Тогда людям не осталось бы иного выбора, как принять его в качестве единственного Архитектора, имеющего власть толковать Вселенскую Программу Эде.

Бертрам имел возможность лишить Харру ее власти путем захвата вечного компьютера, а еще лучше – путем пленения или убийства самой Харры. Но Харра, не пожелавшая атаковать первой, оказалась сильна в обороне. В первые же моменты после утренней контактной церемонии она проявила алмазно-твердую волю и недюжинное хладнокровие. Обнаружив, что Бертрам собирает ивиомилов на улицах и землях вокруг Храма, она решила отдать им центральное здание. Она вернулась в контактный зал и, к немалому шоку собравшихся там Достойных, сняла с алтаря вечный компьютер, с которым села в ожидавший ее чоч.

На всем пути следования ее охрана отражала атаки ивиомилов. В ход шли тлолты и ножи, и многие умирали. Харра, благополучно укрывшись в своем дворце, вызвала туда стражей порядка со всех уровней города, а также из смежных городов Астарета и Даривеша. Она обратилась ко всем Достойным Архитекторам с просьбой принять ее сторону в этом трагическом фацифахе, где они вынуждены сражаться против своих же братьев и сестер. Через час все, кто сумел пробиться к дворцу Святой Иви, сформировали свою армию.

Харра хотела сама возглавить этих Достойных, но она была слишком стара и представляла собой слишком большую ценность как Святая Иви, поэтому старейшины Куоко Иви Ивиацуи и Пол Ивиэртес умолили ее остаться во дворце. В своей алтарной комнате она могла подключаться к вечному компьютеру и через него держать контакт со всеми миллиардами таннахиллских Архитекторов, которые в эти страшные дни как никогда нуждались в ее мужестве и ее вере. Она позволила ивиомилам захватить многие важные для Церкви здания, включая Дом Вечности, Небесный Зал, Храм и Мавзолей Эде. Занятие Мавзолея Бертрам расценил как великую победу. Он заявил, что теперь священное тело Николоса Дару Эде находится в полной безопасности. Ивиомилы теперь, к слову сказать, красили свое кимоно в красный цвет. Бертрам первый облачился в это устрашающее одеяние в знак того, что готов проливать кровь. Харра сдала им большую часть города, но свой народ уступать не собиралась. Если Бертрам завладел замороженным телом Эде, то у Харры в руках оставался компьютер, послуживший средством преображения Его вечной души.

Невозможно было бы излагать здесь подробную хронику Войны Террора, какое бы краткое время она ни продолжалась.

Исход этой войны определили индивидуальные решения бесчисленных Архитекторов и бесчисленные акты мужества, трусости, малодушия или веры – ибо эта война шла за души мужчин и женщин, а может быть, и за душу самой Церкви.

На второй день войны завязалось ожесточенное сражение за космодром Орнис-Олоруна. В тот же день в далеком городе Монтелливи женщина по имени Марта Калинда эн ли Эде обратилась к ивиомилам с просьбой освободить ее мужа, старейшину Валина Ивиасталира, взятого ими в заложники. Ивомилы могли бы обезглавить Марту или уничтожить ее мозг выстрелом из тлолта, как поступали они с десятками других людей. Но она устыдила их одной лишь силой своей веры, и они отпустили не только ее мужа, но и тысячи детей, которых собирались подвергнуть очищению и воспитать в строгом соответствии с буквой Алгоритма.

В Амарисе один из Достойных претерпел пытки, но не выдал своего друга, отравившего видного ивиомила, а жена его назвала имя этого человека в обмен на пищу для ее девятнадцати детей. На тринадцатом уровне Орнис-Олоруна, чуть ли не над самым дворцом Харры, произошло нечто еще более ужасное: один ивиомил зашил себе в живот пластиковую бомбу, чтобы пронести ее на местную пищевую фабрику. Пройдя мимо детекторов, он вознес краткую молитву святому Бертраму и взорвал себя вместе с фабрикой. При этом погибло двадцать шесть Достойных Архитекторов, обязавшихся снабжать армию Харры хлебом и бобами.

Так оно и шло. Архитекторы – как ивиомилы, так и их противники, – были прирожденными солдатами. Их воинские традиции остались в прошлом тысячелетней давности, но они сохранили дисциплину, послушание и храбрость. Боялись они одного: умереть реальной смертью. Именно этот страх поначалу обеспечил ивиомилам большой перевес. Сразу после своего избрания на пост Верховного Архитектора Бертрам объявил, что все его противники отвернулись от Истинной Церкви, а потому являются еретиками и отступниками, или нараидами (это новое словечко быстро приобрело популярность).

Всякий, кто отворачивается от Бога, есть нараид, говорил Бертрам, и потому недостоин преображения. Ивиомилы могут убивать сторонников Харры, не боясь, что совершают хакр, отказывая Архитекторам в вечном спасении. И они убивали, громоздя тела нараидов в кучи, как рыбу. Достойные же в темные дни после падения Храма пользовались лазерами и нейроножами с большой неохотой, поскольку Харра неустанно напоминала им, что ивиомилы – их братья и сестры. Все Архитекторы – дети Эде и когда-нибудь преобразятся в нем, говорила она.

А затем Бертрам под давлением древних военных канонов Церкви отдал Чеславу Ивионгену приказ, которому суждено было подорвать все, чего он достиг. Чеславу и другим программистам Дома Вечности предписывалось снять паллатоны всех ивиомилов, идущих в бой, – так, как это проделали с Данло при его Вхождении к мертвым. Ивиомилы сразу преисполнились мужества, зная, что если даже их тела испарятся от водородного взрыва, их души будут вечно храниться на алмазном диске.

Ирония заключалась в том, что именно из-за этой уверенности в вечном спасении Достойным Харры стало легче убивать их. А когда Харра и своим сторонникам предложила аналогичным образом записать свои паллатоны, они уже не боялись рисковать своей жизнью в самоубийственных атаках, куда посылали их старейшины. Война, как заметил один из древних полководцев, должна прогрессировать. Так произошло и с Войной Террора. На седьмой день ложного главенства Бертрама таннахиллы стали убивать с легкостью голодных гладышей, посаженных в одну клетку.

Только два человека отказались записать свои паллатоны как модели, противоречащие их подлинной личности. Одним из них был, разумеется, Малаклипс Красное Кольцо, которого его взгляды обязывали не избегать смерти, а поступать как раз наоборот. Второй, Данло, тоже лишь улыбнулся, когда один из чтецов Харры пригласил его в камеру преображения, наспех сооруженную в западном крыле дворца. Ему не хотелось думать, что если в него попадет шальной ивиомилский снаряд, проскочивший мимо дворцовых лазеров, то программисты Харры всунут его паллатон в вечный компьютер, и Архитекторы скажут, что светоносец наконец-то приобщился к вечной Церкви, как суждено будет когда-нибудь каждому из людей.

Шансов на то, что он передумает, не было, и тем не менее голографический Эде толковал ему о пользе спасения. Как только Данло оставался наедине с образником, Эде напоминал ему о бренности их существования. В первый день, когда начали бомбить и Харра с двумя сотнями старейшин и Данло укрылась во дворце, Эде вычислил, что Бертрам первым делом атакует космодром, чтобы захватить корабль Данло. Кроме того, он определенно попытается захватить и самого Данло, чтобы пытками или очищением принудить его выступить на стороне ивиомилов.

– Ты бы лучше позволил программистам снять с тебя паллатон, – сказал Эде Данло после особенно кровопролитного девятого дня, когда началась третья битва за космодром. В тот же день по городу прошел слух, что Малаклипс Красное Кольцо убил Суля Ивиэрсье, Пилар Наркаваж и еще двух старейшин, так и не добравшихся до дворца. – Мне слишком хорошо известно, что сохранить хотя бы часть своих программ – это лучше, чем ничего.

Данло, весь день ухаживавший за ранеными, лежавшими в комнатах и коридорах дворца, слишком устал, чтобы ему возражать. Он не хотел говорить голограмме, что одного примера Николоса Дару Эде, существующего в виде программы компьютера-образника, достаточно, чтобы отказаться от подобной участи.

– Впрочем, если люди Харры все-таки удержат космодром, – продолжал Эде, – мы сможем бежать отсюда.

Данло потер глаза, перед которыми все еще стояли ужасы этого дня.

– Да, это возможно, – сказал он. – Мы могли бы бежать в Экстр, а потом на Тиэллу. Ты так и поступил бы?

– Я? – Казалось, что Эде говорит сам с собой, взвешивая шансы и степень риска. – Что опаснее – оставаться во дворце или выйти на улицу и рискнуть добраться до космодрома?

– Не знаю. Это нельзя знать наверняка.

– И если мы даже доберемся до космодрома и улетим, нам придется бросить здесь мое тело.

Взрыв сотряс окна дворца, и Данло кивнул. Он не забыл своего обещания помочь Эде вернуть его замороженное тело.

– Но мы сможем вернуться сюда, если Харра победит Бертрама и приберет ивиомилов к рукам, – сказал он.

– А если не сможем? Вдруг глава твоего Ордена запретит тебе возвращаться, или твой корабль попадет в звездный взрыв, или…

– Это правда. – Данло вздохнул, потому что не любил перебивать никого, даже голограмму человека, некогда бывшего богом. – Кто может знать свою судьбу?

– Если есть вероятность, что мы больше не вернемся сюда, я предпочитаю остаться.

– Здесь не ты выбираешь, – улыбнулся Данло.

– Еще бы – ведь я не могу вести твой корабль, верно, пилот?

– Я тоже не могу выбирать. Битва за космодром еще не выиграна.

Но прошло еще два дня, и Харра постучалась к Данло, чтобы сообщить ему о великой победе. То, что Святая Иви пришла к нему в то время, когда весь мир вокруг них разваливался на части, удивило Данло. Они разговаривали наедине впервые после того завтрака перед его Вхождением к мертвым.

– Входите, пожалуйста, – сказал он, распахивая дверь.

Харра немного помедлила на пороге, с грустью глядя на спящего человека, раненного в бою за космодром. Раненые, лежащие на раскладных койках и пенопластовых матрасах, заполнили вебь коридор, и во дворце, помимо обычных гидроксилов, сульфатов и альгедидов, пахло теперь кровью, гноем и горелым мясом. Женщины и дети в перепачканных белых кимоно сновали между стонущими Архитекторами, разнося воду и пищу. Немногим счастливцам доставался чай из алаквы, немного облегчающий боль. Харра для визита к Данло надела свежее кимоно, но и его шелковый подол уже испачкался кровью в том месте, где какой-то страдалец прильнул к нему лицом. Для Святой Иви, как и для любого другого, пройти по коридорам дворца было нелегкой задачей.

– Пожалуйста, посидите со мной немного, – сказал Данло. – Присядьте, благословенная Иви, – вы, должно быть, очень устали..

Харра со вздохом потерла морщинистую кожу вокруг глаз.

Она действительно выглядела смертельно уставшей, ее карие глаза ввалились, лицо осунулось и побледнело. Сейчас ей, пожалуй, можно было дать все ее 128 лет.

– Спасибо. – Ее обычно звучный голос охрип и ослаб, как будто она последние дни говорила не умолкая. – Нам очень приятно будет посидеть с вами.

Данло пригласил ее в алтарную комнату и усадил на одну из белых подушек. Харра держала в дрожащих руках образник – такой же, как у Данло; даже Святые Иви никогда не выходят из своих комнат без личного компьютера. Данло с улыбкой взял у нее образник и поставил на алтарь рядом со своим, а потом сел на другую подушку напротив Харры.

– У меня нет чая, чтобы предложить вам, благословенная Иви. Прошу прощения.

– Не нужно извиняться. Мы сегодня и так уже выпили слишком много чая.

Данло с грустной улыбкой посмотрел ей в глаза. Честность Харры не уступала ее доброте, но он не думал, что сейчас она говорит правду. Чай приберегали для раненых, и вряд ли Харра после контактной церемонии выпила больше чашечки. Сам Данло пил только воду.

– У вас тоже усталый вид, пилот, – заметила Харра.

– Мы все устали, правда?

– Мы слышали, что вы не спите с самого начала третьей битвы за космодром. Трое суток, пилот.

– Трудно спать, когда люди кричат и просят пить.

Из смежной спальни, словно в ответ на эти слова, донесся тихий стон. Там среди цветов и отодвинутой по углам роскошной мебели, лежали на полу четверо умирающих. Одним из них был дворцовый служитель Томас Ивиэль. Данло почти непрерывно готовил им чай, менял повязки, выносил тазы с кровью, желчью и прочим, что выделяет обожженное, изломанное человеческое тело.

– Как же вы обходитесь без сна целых трое суток? – спросила Харра.

Данло с улыбкой потер глаза.

– А много ли вы сами спали за эти дни, благословенная Харра?

– Но мы – Святая Иви нашего народа, что бы там ни заявлял Бертрам Джаспари.

– Я посплю потом, когда придется. Когда смогу.

Харра вздохнула, видя, что упорство Данло почти не уступает ее собственному.

– Мы сожалеем, что не имели случая поздравить вас после вашего испытания. И встретиться с вами наедине. Мы были очень заняты. Мы поздравляем вас теперь, Данло ви Соли Рингесс. Вот вы и светоносец, верно?

Этот вопрос позабавил Данло, несмотря на усталость. Юмор часто спасал его от ежедневных ужасов и вынужденной бессонницы. Порой это был черный юмор, свойственный тем, кто постоянно имеет дело со смертью, но чаще – острое чувство иронии и изначальной странности вселенной. Данло по привычке улыбнулся и ответил: – Не знаю, верно ли.

– Мы в это верим. – Харра тоже улыбалась, но ее улыбка выражала не юмор, а скорее веру и благоговение. Она знала, что Данло всего лишь человек, и он сам всегда говорил так, но свет его души был ей виден с,толь же ясно, как если бы Бог Эде зажег звезду у него во лбу. – Все в это верят, пилот. Даже Бертрам и его ивиомилы боятся, что это правда, хотя и не позволяют себе верить.

– Сколько людей уже умерло за эту веру. – Один из них, Томас Ивиэль, надрывно кашлял у Данло в спальне. – Так много веры и так много смерти.

– Да. Но мы выиграли битву, и космодром наш. По крайней мере космодром Орнис-Олоруна – летные поля Амариса, Элимата, Каркута и еще ста более мелких городов до сих пор в руках ивиомилов. Мы пришли, чтобы сказать вам об этом.

– Я уже слышал.

– Мы хотим сказать вам, что ваш корабль не пострадал. Ивиомилы пытались открыть его, но их убили, прежде чем они смогли попасть внутрь.

Данло на миг прикрыл глаза, представив себе ивиомилов в красных кимоно, осаждающих его корабль с лазерами и сверлами. Представил, как они клянут прочность черного алмаза, клянут и гибнут, а Достойные, смыкая кольцо, убивают их из плазмострелов и тлолтов.

– Да, – сказал он, – открыть легкий корабль почти невозможно, если ты не пилот.

– Теперь вы вольны улететь. Мы держим все улицы, все лифты от дворца до космодрома.

– Волен улететь, – повторил Данло как нечто бессмысленное.

– Вы исполнили свою миссию по отношению к нашей Церкви.

– Правда?

– Этим утром мы подключились к вечному компьютеру Эде и получили Новую Программу взамен Тотальной и Программы Прироста. Мы введем эту Новую Программу завтра утром.

– Понятно. – Мы молимся, чтобы в Программу нашей Церкви никогда больше не входило уничтожение звезд. Данло молча склонил голову в знак благодарности этой доброй душе.

– Теперь вы можете сообщить о вашем успехе правителям вашего Ордена.

Данло повторил свой поклон.

– И нараинским еретикам тоже. Вы можете сказать им как их эмиссар, что мир между нами обеспечен.

– Как пожелаете, благословенная Харра.

– Мы полагаем, вы будете рады покинуть Таннахилл.

Данло взглянул на алтарь, где стояли рядом два образника.

Эде Харры излучал блаженство, его Эде состроил такую же мину на случай, если Харра посмотрит в его сторону.

– Но я не могу пока улететь, – сказал Данло. – Я… должен выполнить одно свое обещание.

– Обещание кому?

– Вашему народу. Вы сами сказали: люди верят, что я светоносец.

– Да, верят.

– Я символ, ведь так? Если я сейчас улечу к звездам, многие этого не поймут.

– Да, могут не понять.

– Такой поступок повредил бы вашему делу.

– Мы все еще боимся проиграть войну.

– Тогда я останусь, пока исход войны не определится. – И Данло с улыбкой добавил: – Какая польза от светоносца, если он оставляет за собой тьму?

– Мы надеялись, что вы захотите остаться, – призналась Харра. – И надеемся, что после отлета вы когда-нибудь вернетесь к нам.

Данло хотел сказать ей, что непременно вернется, и скоро, но его прервал донесшийся из спальни негромкий крик.

Следом послышался шорох простыней и стон.

– Извините меня, благословенная Харра. – С энергией, удивительной для человекач, так долго обходившегося без сна, Данло вскочил на ноги и ушел в спальню. Довольно долгое время спустя он вернулся и снова сел. – Это Томас Ивиэль. Он очень страдает.

– Мы слышали, что он получил ожоги в бою за космодром.

– Да. – Данло, сейчас далекий от юмора, насколько возможно для человека, смотрел на свои руки и почти чувствовал, как горит и обугливается его белая кожа.

– Мы слышали, что он умирает.

– Да, – тихо подтвердил Данло. – Он умирает.

– Мы слышали, какую заботу проявляет светоносец к умирающим. Мы позволяем это только потому, что вы – это вы.

– Простите, благословенная Харра, но их так много – тех, кто умирает. Кто бы мог подумать, что их будет так много.

– Но живые тоже нуждаются в нашей заботе.

– Да… я знаю.

– Мы слышали, что вы спасли одного человека. Алезара Ивиунна – так, кажется?

Данло с грустной улыбкой кивнул. Он сидел над этим Алезаром неотлучно, поил его и играл ему на флейте.

– Вы – светоносец, человек без страха, исцеляющий живых и беседующий с мертвыми. Многие говорят, что вы и умирающих можете исцелять.

– Нет. Умирающие… только сами могут исцелиться.

– Говорят, что вы несете свет в своих ладонях, и ваше прикосновение – все равно что солнце для цветка.

Данло закрыл глаза, вспоминая то, что увидел в себе во время светоприношения.

– Мы все – это только свет, правда? Чудесный свет. Он внутри всех вещей. Все вещи – это он и есть. Он… знает себя. Он движет собой и создает себя из себя же, он струится, он – новые формы, и сила, и цель. Я знаю, что любой человек способен исцелить себя сам. Я почти что вижу этот благословенный путь. Я чувствую его в своих руках, и в крови, и глубже – он горит в каждом атоме моего существа, как огонь. Это пламя делает живыми нас всех, благословенная Харра. Оно горит, воссоздавая себя, а мы горим, воссоздавая себя, и мы все знаем как, правда знаем. Мы просто не знаем… что мы знаем.

Харра смотрела на него, как на младенца, который родился на свет с сияющими глазами и смехом, славящим красоту мира, – или с плачем над болью этого мира. Казалось, что она прислушивается к окружающим их звукам: стонам Томаса Ивиэля, разрывам бомб на других уровнях города, своему дыханию. Попугай завозился в своей клетке. Он производил слишком много шума, и Данло перенес его подальше от спальни, к алтарю, чтобы не тревожить умирающих.

– На Таннахилл вас привело несколько целей, – тихо, почти шепотом, заговорила Харра. – Вы прибыли сюда как эмиссар нараинов и пилот своего Ордена – а возможно, и как сын, ищущий своего отца.

– Да, – сказал Данло, слушая шум дыхания у себя внутри.

– И, возможно, самой главной вашей целью – во всяком случае, самой близкой вашему сердцу, – было найти лекарство от Чумы.

– От медленного зла.

– От болезни, против которой нет средства.

Оно есть, подумал Данло. Прямо здесь, в этом затерянном мире. Я нашел его. Твердь была права – я всегда его знал. И когда-нибудь я найду способ использовать это знание.

– Средство есть, – сказал он вслух. – Когда-нибудь я принесу его своему народу. Они умирают, благословенная Харра, – медленно, но умирают.

– Когда мы впервые сказали вам, что такого средства нет, мы были опечалены так, что никакие слова не могут выразить. – Глаза Харры увлажнились. Данло не совсем понимал, что составляет предмет ее скорби: обреченные Архитекторы, жертвы Чумы или боль самой вселенной. – Но судя по словам, которые вы произнесли, оно действительно может быть.

– Да. – Кто знает, что возможно, а что нет? Возможности бесконечны. Данло вспомнил о Тамаре Десятой Ашторет – настоящей Тамаре, чью душу изувечили под очистительным шлемом в Невернесе, и в тысячный раз задумался, есть ли средство вернуть ей потерянную память.

Харра сделала глубокий вдох и посмотрела на Данло с любовью, которую цветок мог бы питать к солнцу.

– Мы рады, что вы пока остаетесь с нами, но должны вам сказать, что дворец не совсем безопасен.

– Разве есть где-нибудь полностью безопасное место, благословенная Харра?

– Мы полагаем, что Бертрам попытается взять дворец штурмом. Мы не хотели бы, чтобы с вами случилось что-то дурное.

Теперь Харра смотрела на него, как бабушка, боящаяся за своего внука, и Данло почувствовал, что его глаза тоже увлажнились. Он видел Харру всего несколько раз, но успел полюбить ее.

– А я не хочу, чтобы что-то случилось с вами.

Он вытер глаза ладонью. Картина того, как ивиомилы в красных кимоно врываются во дворец, горела у него в мозгу.

Он впервые почувствовал, несостоятельность ахимсы перед лицом войны. Он поклялся никогда не причинять зла другому, даже защищая собственную жизнь, и это было правильно. Но если бы в эту самую минуту сюда вломился обезумевший ивиомил с лазером или нейроножом, Данло не знал, как стал бы защищать эту славную старую женщину.

– Мы прожили долгую жизнь, – сказала Харра, – но вы еще молоды.

Данло взял со стола флейту и молча уставился на нее. Что может эта двухфутовая бамбуковая палочка против тлолта, лазера или ядерной бомбы?

– Вы молоды, – повторила Харра, – и не сделали ничего, чтобы спасти вашу молодость и вашу жизнь.

– Мне жаль, но я больше не позволю снять с себя паллатон.

– Жаль? Это нам жаль. – Харра протянула к нему руки, как к теплому солнцу. – Мы не хотим, чтобы смерть отняла у нас это сокровище.

Данло вспомнил ужасную красоту, которая открылась ему в Небесном Зале. Он и теперь видел сверкающее сознание, пронизывающее каждый атом его тела.

– Но ведь смерти, в сущности, нет, благословенная Харра, – с улыбкой сказал он.

Это могло быть правдой, но умирание все-таки существовало. Томас Ивиэль в спальне Данло выбрал этот момент, чтобы испустить особенно мучительный стон. Он попросил воды, стал звать своего сына, погибшего в первом бою за космодром, а через некоторое время воззвал к Богу.

– Я пойду к нему. – Данло встал и поклонился Харре. – Он был моим другом.

– Мы понимаем, – улыбнулась Харра, хотя и не привыкла, чтобы ее покидали, не спросив разрешения.

Данло, зажав в руке флейту, вздохнул.

– Я побуду с ними. Нельзя, чтобы кто-то умирал в одиночестве.

– Мы понимаем. Вы хотите поиграть им?

– Да. Я почти ничего не могу больше сделать для них.

– Мы тоже верим, что смерти нет. Мы, Архитекторы. Так учит наша Церковь.

Данло склонил голову из уважения к ее вере, но не к доктринам Вселенской Кибернетической Церкви.

– Мы верим также, что эти люди умрут не напрасно. – Харра показала в сторону спальни. – Мы выиграем войну, пилот. Люди перестанут умирать, и для нашей Церкви настанет новая эра.

– Надеюсь, что ваша победа… не заставит себя ждать.

– Вы позволите нам помолиться за Томаса Ивиэля? И за других? Молитва порой имеет великую силу.

– Ну конечно, – улыбнулся Данло. – Если хотите, помолимся вместе.

Он взял Харру под руку, и они вдвоем вошли к раненым.

Харра была права и не права, когда надеялась на благоприятный исход войны. Ее сторонники, как она и предсказывала, восторжествовали над ивиомилами Бертрама Джаспари. Бертрам, вознамерившись завоевать многочисленные миры и бесчисленные души Архитекторов, сделал ставку на террор и внезапность атаки. Но ему так и не удалось захватить многие ключевые объекты, и даже кампания массовых убийств, развернутая Малаклипсом, не приблизила его к цели.

Архитекторы – народ крепкий и упорный, привыкший к страданиям, голоду и самопожертвованию. Бертрам допустил большую ошибку: рассчитывая на эти качества в своих ивиомилах, он полагал, что юриддики, данлади и особенно миролюбивые элиди размягчились и ослабели верой. Но он плохо знал собственную паству. Он думал, что когда нарядит своих ивиомилов в красные кимоно, упомянутые в “Комментариях”, и возглавит священный фацифах, призванный очистить Церковь, то другие Архитекторы так и повалят к нему. Тех, кто этого не сделает, он намеревался подчинить себе террором. Но террор – не то оружие, которым завоевывают людские сердца. Бертраму следовало бы это знать, а Малаклипс знал это с самого начала. Надо сказать, что когда первые попытки убить или усмирить Харру не увенчались успехом, Малаклипс посоветовал Бертраму прекратить бессмысленную бойню, свирепствовавшую в последние дни войны: не потому, что хотел избежать новых убийств, а потому, что террор отвращал от Бертрама большие массы Архитекторов, и они шли не к нему, а в армию Харры. Малаклипс предлагал это как стратег, больше ничего.

Но Бертрам его не послушал. Между тем Достойные Харры в тысяче городов Таннахилла начали отвоевывать космодромы и пищевые фабрики, и глава ивиомилов пошел на отчаянные меры. Достойные намного превышали численностью его войска, и Бертрам решил, что, если он нанесет безжалостный удар по городам Тлон и Йевиви, где почти все население сохранило верность Харре, это склонит чашу весов в его пользу. Так он и сделал. Одна из его частей захватила пищевые фабрики Тлона и перекрыла кислород на девяти уровнях города. Это стоило жизни миллиону человек, которые умерли от удушья, но эта акция настроила против Бертрама миллионы других, мирных ранее Архитекторов.

На каждом уровне каждого города Достойные яростно нападали на ивиомилов. На двадцать девятый день войны четверть ивиомилов была убита или попала в плен, а Бертрам почти ежечасно терял космодромы и транспортные туннели.

Так он неизбежно подошел к своему критическому часу в качестве ложного Иви, вернее – к моменту выбора. И сделал неправильный выбор. Он должен был отдать себе отчет в том, что проиграл войну. Он мог бы сдаться Харре и признать, что впал в худшую из негативных программ. Мог бы обратиться к ней с мольбой о прощении. Вполне возможно, что Харра, всегда слишком добрая к своим врагам, простила бы его: разве не сказано в “Пути человека», что даже самый злобный хакра способен очиститься от негативных программ и обратить свое лицо к Богу? Но лицо Бертрама не выражало ничего, кроме тщеславия и жестокости, и он жаждал мести. Этот фанатик, чуждый милосердия, снова выбрал убийство и смерть.

На тридцать третий день войны команда ивиомилов пронесла бомбу в один из жилых блоков в центре Монтелливи.

Это был родной город Харры, и количество ее родни, живущей там, исчислялось сотнями тысяч. Монтелливи всегда был оплотом юриддиков, и немногочисленных воинствующих ивиомилов в начале войны вымели оттуда, как мусор.

Теперь те, кто уцелел, в отместку взорвали свою бомбу – да не обычную пластиковую, которая расплавила бы несколько уровней и убила несколько десятков тысяч человек, а водородную. Одна из фабрик, захваченных ивиомилами в Амарисе, изготовляла такие бомбы. Взрыв в мгновение ока превратил в пар десять миллионов Архитекторов. Миллионы других умерли в последующие дни от легочных и наружных ожогов, и очень многие ослепли от светового излучения.

Многие ивиомилы, не успевшие эвакуироваться, тоже погибли и получили ранения.

Весть об этой трагедии почти незамедлительно дошла до Койвунеймина в другом полушарии и потрясла старейшин. Даже кровожадный Едрек Ивионген заметил, что эта бомба, помимо прочих, убила невинных ивиомилских детей, чьи паллатоны не были записаны на алмазные диски. То, что ответил на это Бертрам, ошеломило собрание.

– Да, сегодня погибли ивиомилы. В том числе и дети, которых ужасы войны, казалось бы, не должны касаться. Мы, к несчастью, не успели снять паллатоны с их юных умов, но это лишь одна из неизбежных трагедий войны. Старейшина Эде заметил, что этим детям не дано будет преобразиться в Эде обычным путем, и это действительно так. Мы не можем выразить, какую скорбь это в нас вызывает. Но на войне люди гибнут, даже дети. Мы должны помнить, что они были ивиомилами. Должны помнить, что мы, ивиомилы, ведем свой фацифах во славу Бесконечной Программы Бога для вселенной. Бог не забудет своих детей, и мы, ивиомилы, не должны забывать о Его всемогуществе. В конце времен, в точке омега, настанет Второе Сотворение. Разве в “Заключении” не сказано об этом? Пусть другие сомневаются, но мы, ивиомилы, принадлежим к тем немногим избранным, которые верят в исти: ну Алгоритма. Бог вберет все вещи и всю информацию в свое бесконечное тело, и наши дети, погибшие в Монтелливи, наконец преобразятся в Нем. Участь погибших не должна нас тревожить. Нашей задачей было уничтожение города еретиков и нараидов. Пусть Бог рассудит и сохранит ивиомилов, которые не отреклись от Него.

Когда же Койвунеймин стал обсуждать аналогичные атаки на другие города и Едрек Ивионген выступил с аналогичным возражением, Бертрам высказался более прямо. Говоря о судьбе Архитекторов Райцеля, он заявил: – Убивайте всех! Пусть Бог сам сортирует души, оставшиеся верными Ему!

Эта реплика положила конец карьере Бертрама как самозванного главы Церкви. Едрек и еще десять старейшин сразу же встали, разгладили свои красные кимоно и покинули зал Койвунеймина. В последующие три дня началось массовое дезертирство: ивиомилы уходили от Бертрама и сдавались солдатам и чтецам Харры. При Бертраме остались лишь наиболее верные его сторонники – и это, учитывая его следующий шаг, было как раз то, к чему он стремился. Бертрам решил бежать с планеты. Многие космодромы Таннахилла оставались пока в руках ивиомилов (тех, что его не бросили), Бертрам призвал своих верных собраться на самых больших полях – в Амарисе, Элимате и Каркуте. На эти три космодрома он согнал большую флотилию челноков, чтобы доставить своих людей на тяжелые и базовые корабли в ближнем космосе. Бертрам был мелкий человек, но не глупец, и хорошо подготовил свое отступление. Капитаны кораблей были ивиомилами, которые обязались доставлять миссионеров к дальним звездам Экстра.

Теперь им предстояло доставить армию Бертрама – и его фацифах – туда, куда он прикажет.

Ибо этим капитанам не грозила участь идти через мультиплекс почти вслепую, на что так долго были обречены Архитекторы. Шиван ви Мави Саркисян, пилот-ренегат из Невернеса, на своем “Красном драконе” должен был указывать ивиомилам дорогу в их так называемом Новом Паломничестве.

Малаклипс Красное Кольцо сопровождал Бертрама на его базовом корабле “Слава Эде”, чтобы помочь ему основать новую Церковь (которую Бертрам именовал Истинной) где-нибудь как можно дальше от Таннахилла.

На этом закончилась Война Террора, но не война как таковая. У Бертрама было всего пятьдесят три корабля, нагруженных провизией и техникой для строительства новых городов на чужих планетах, поэтому многих ивиомилов ему пришлось оставить на Таннахилле. Эти люди – их были миллионы – впали в отчаяние, глядя, как флот Бертрама исчезает в ночи.

Чтобы не подвергаться глубокому очищению, которое ожидало их в случаб сдачи, они решили сражаться до конца.

Еще много дней Достойные Харры вылавливали их по жилым домам, разбомбленным храмам и темным сырым туннелям в подземных уровнях Орнис-Олоруна и других городов. Их убивали сотнями и сжигали их одетые в красное трупы в больших плазменных печах. В этот период голода и хаоса трупы сжигали непрерывно, ибо мертвые лежали повсюду – на космодромах, на улицах, в хосписах, отелях и даже в особняках старейшин. Харра, однако, быстро восстановила свою власть даже в дальних Ивиэннете, Баволле и других оплотах ивиомилов. С мертвыми поступали как предписано в Алгоритме, и их паллатоны привозили в Орнис-Олорун и загружали в вечные компьютеры Дома Вечности. Всего во время войны погибло около тридцати четырех миллионов Архитекторов. Учитывая невероятную плодовитость таннахиллцев, они должны были восполнить эту потерю меньше чем за год.

Но Церковь больше не собиралась заставлять женщин рожать по пять – или по пятьдесят – детей. Харра, как и обещала, пересмотрела Тотальную Программу и Программу Прироста. Она приняла для Церкви Новую Программу и ввела ее в действие в самые тяжелые дни войны. Теперь, когда в большом всепланетном городе под названием Таннахилл снова настал мир, Архитекторы встретили Новую Программу с облегчением и благодарностью. Против Харры высказывались немногие, а случаев открытого неповиновения было еще меньше: никто больше не хотел, чтобы их считали ивиомилами, кроме самых фанатичных или самых глупых.

Данло, сыграв, последнюю песню последним раненым Архитекторам в своих комнатах (Томас Ивиэль умер в вечер визита Харры), собрался улетать. Ему понадобилось всего несколько мгновений, чтобы уложить свои вещи в деревянный сундучок, который сопровождал его повсюду. Людей, с которыми он хотел проститься, тоже было немного. Решив сдержать свое обещание и поговорить с Харрой о судьбе тела Эде, он напросился к ней на чаепитие.

В подтверждение своей искренности (или в оправдание наглости) он взял с собой образник и улыбался все время, пока шел по опустевшим коридорам дворца: он не представлял себе, как будет просить у Святой Иви отдать ему тело человека, ставшего богом. Но ему так и не пришлось обратиться к ней с этой просьбой. Как только холодный мятный чай разлили по пластмассовым чашечкам под внимательным взором мерцающего образа Эде и Данло приступил к делу, Харру позвали к смертному ложу одной из ее сестер в другой части дворца.

Пришлось Данло вернуться к себе вместе с образником, так ничего и не добившись. Но Харра о нем не забыла и отнеслась к нему внимательно даже в это горестное для нее время. На следующий день после ужина она предложила Данло встретиться с ней в Мавзолее Эде.

Величественный белый Мавзолей и Храм рядом с ним избежали разрушения, но знаки войны встречались Данло повсюду. Мавзолей, куда прежде все таннахиллцы имели свободный доступ, теперь ограждала лазерная изгородь, а перед ней с ручными лазерами наготове стояли охранники в грязных белых кимоно. Деревья за изгородью выворотили с корнем или сожгли, на газонах и дорожках остались воронки – то ли от мин, то ли от термотлолтов. Четверо охранников проводили Данло вверх по ступеням, где пахло горелым пластиком. На гладких белых стенах во многих местах виднелись черные борозды. В одной из фальшивых колонн у входа зияла большая дыра. Но самое худшее ожидало Данло внутри. Обычно здесь днем и ночью толпились Архитекторы, желающие увидеть тело Эде в клариевой гробнице, но сегодня здесь присутствовали всего несколько человек. Данло взглянул на помост, где отражались огни светильников: гробница исчезла, тело Эде похитили. Несмотря на всю иронию момента, Данло посмотрел на образник у себя в руках без улыбки. Эде не сводил глаз с того места, где еще недавно лежало его замороженное тело, и на его сотканном из света лице застыла знакомая программа отчаяния.

– Спасибо, что пришли, пилот.

Голос Харры Иви эн ли Эде отражался эхом в почти пустом пространстве. Она медленно шла к Данло в белой добре и длинном, просторном кимоно с золотой вышивкой. Архитекторы, стоящие у помоста, смотрели на нее с благоговением – скорее как на самого Эде, чем на его Святую Иви. Данло она казалась очень маленькой на бело-голубых плитах пола – как будто она усохла за эти последние дни, как будто война побудила ее спрятаться поглубже в свою старую кожу и ступать с большой осторожностью. Подойдя поближе, она улыбнулась Данло, и он увидел, что взор ее светел, как всегда, Возможно, он стал печальнее, но при этом странным образом углубился.

Харра по– прежнему лучилась любовью к жизни, но она устала, очень устала. Данло сразу понял, что она готовится умереть.

– Спасибо, что пригласили меня, благословенная Харра, – с поклоном сказал он.

Харра с трудом вернула ему поклон и сказала четырем телохранителям:

– Мы поговорим со светоносцем наедине. – Она взяла Данло под руку, и они медленно двинулись через Мавзолей. В южном его углу, иод большими окнами, Харра опустилась на простую пластмассовую скамью, предназначенную для паломников, созерцающих останки Эде.

– Его больше нет, – сказала она, указывая на помост. На этом опустевшем постаменте пятеро мужчин и женщин устанавливали какую-то технику, Очень похожую на сулки-динамик. – Мы не можем в это поверить, но Его больше нет.

– Да, – сказал Данло, садясь рядом с Харрой. – Я понимаю.

– Бертрам Джаспари осквернил гробницу и похитил Его тело.

– Понимаю. – Данло поставил образник рядом с собой.

Голограмма Эде застыла в воздухе.

– Мы хотели, чтобы вы узнали правду, пилот. Чтобы вы увидели это святотатство собственными глазами.

– Благодарю вас, но… зачем?

– Нам кажется, вы питаете некий таинственный интерес к телу Эде.

Данло взглянул на голограмму, но промолчал. Может быть, теперь, когда его тело пропало, Эде захочет поместить себя в вечный компьютер, как всякий другой Архитектор? Или пожелает более глубокого преображения, чтобы возобновить свою эволюцию в божество?

– Кроме того, вы можете помочь нам вернуть его, – добавила Харра.

Голографический Эде сделал Данло быстрый знак, говорящий: “Да, да!”

– Вы хотите, чтобы я вернул вам тело Эде? – спросил Данло.

– Нет, – медленно покачала головой Харра, – нам нужно только знать, где оно находится, чтобы мы могли потребовать его возвращения. Вы скоро покинете нас, и вам предстоит долгое путешествие от звезды к звезде. Может быть, когда-нибудь вам откроется, куда ивиомилы забрали нашего Эде.

– Может быть, – улыбнулся Данло. Он умолчал о том, что среди миллиардов звезд галактики он, как и любой другой, может наткнуться на Бертрама разве что случайно.

Харра, понаблюдав немного за работой своих программистов, спросила: – Ведь вы уже решили отправиться в путь, не так ли?

– Да. Я должен. Я стартую сегодня ночью.

– Из-за Бертрама?

Данло с угрюмой улыбкой кивнул головой.

– Я должен отправиться на Тиэллу и поговорить с правителями моего Ордена. Нужно рассказать им о том, что здесь произошло.

– Мы сожалеем, что дали Бертраму уйти.

– Я тоже. Но есть веши, которым нельзя помешать.

Харра сделала Данло знак наклониться к ней и сказала вполголоса:

– Мы должны кое-что сказать вам. На одном из своих тяжелых кораблей Бертрам установил моррашар.

– Боюсь, что я не знаю этого слова.

– Моррашар – это огромная машина, занимающая весь тяжелый корабль. Она генерирует потоки гравифотонов и направляет их в центр звезды.

Данло отпрянул от Харры, как будто она дохнула на него огнем, и сказал:

– Звездоубийца.

– Да, пилот, звездоубийца.

– Откуда у Бертрама эта шайда-машина?

– Ее построили его инженеры. Мы, Архитекторы, первыми открыли эту технологию.

– Понятно.

– Хочется надеяться, что никто больше о ней не знает.

– Вы по-прежнему думаете об ивиомилах как о своих Архитекторах?

– Да, это так.

– Но звезды больше не должны умирать. Вы объявили о принятии Новой Программы – примут ли ее ивиомилы?

Харра испустила вздох, такой тяжкий, словно она держала его в себе много лет.

– Мы думаем, что, пока их возглавляет Бертрам, они никогда не вернутся в лоно Церкви.

– Я тоже так думаю, – И Данло добавил, видя тревогу в глазах Харры: – Вы сами не захотите, чтобы Бертрам возвращался на Таннахилл, пока в его распоряжении звездоубийца, правда?

– Когда Бертрам уничтожил Монтелливи, мы не могли представить себе более тяжкого преступления, – призналась Харра. – Но теперь он бежал в космос, и мы боимся, что он уничтожит наше солнце, – Есть и другие солнца. – Данло закрыл глаза и увидел огни, мерцающие в беспредельных глубинах вселенной. Увидел звезду Невернеса и звезду нараинов, круглую и красную, как капля крови.

– Нам хотелось бы верить, что Бертрам в конце концов очистится от негативных программ.

– Их так много, звезд, – точно не слыша ее, сказал Данло. – Триста миллионов в одной нашей галактике. Кто бы подумал, что Бог сотворит столько?

– Мы должны в это верить, пилот. Водородный взрыв в Монтелливи – страшный хакр, который будет преследовать Бертрама вечно.

Звезды – дети Бога, покинутые в ночи, вспомнил Данло и сказал: – Бертрам Джаспари со своими ивиомилами способен создать еще один Экстр.

– Нет, пилот, нет. – Но этим словам, сказанным с отчаянной надеждой, недоставало уверенности и силы.

– Он звездоубийца и будет действовать по старой Программе Прироста.

– Это наша вина, пилот.

– Нет. – Данло взял холодные, дрожащие руки Харры в свои. – Это я виноват. Я был занят собственными страхами и проявил малодушие. Вы рискнули всем, чтобы помочь мне, и очень многое потеряли. Этой войны могло бы не быть, если бы я не явился на Таннахилл. Правда. Моя и Ордена миссия по спасению Экстра выполнена успешно, ведь так? Вы пошлете своих чтецов к звездам, они найдут пропавших Архитекторов, и звездоубийства прекратятся навсегда. За это нужно благодарить вас. За то великое мужество, с которым вы приняли Новую Программу.

На лице Харры внезапно отразился страх, и Данло понял, как труден и опасен был ее контакт с вечным компьютером Эде. Он вспомнил слова Тверди о том, что Кремниевый Бог использует Вселенскую Кибернетическую Церковь для расширения Экстра, и задумался о происхождении Тотальной Программы. Не мог ли Кремниевый Бог быть вдохновителем этого звездоубийства? Не мог ли он много веков назад заразить вечный компьютер Эде планом уничтожения вселенной, как заразил он смертельной сюрреальностью самого Бога Эде? Данло не знал этого и вряд ли мог когда-нибудь узнать. Если такая программа действительно имелась в вечном компьютере, то подпольно – маловероятно, чтобы кто-то из Святых Иви обнаружил ее, а тем более стал ее обсуждать. Инструкции Кремниевого Бога должны походить на тихий, вкрадчивый шепот собственного сознания – нужен гениальный ум, чтобы определить разницу между истинным голосом и ложным.

– Контакт с вечным компьютером Эде – самое трудное, что мы делали в жизни, – сказала Харра. – Если бы Бертрам знал, как это тяжело, он никогда не захотел бы быть Святым Иви.

Больше о ее общении с этой священнейшей из церковных реликвий ничего сказано не было. Программисты в центре зала заканчивали свою работу. Одна из них, дородная пожилая женщина, давно вышедшая из детородного возраста, помахала Харре рукой, и та склонила голову, как бы подтверждая какую-то договоренность. Программисты сошли с помоста, а телохранители и все другие Архитекторы уставились на голубую глыбу, где раньше покоилось тело Эде. Теперь на его месте чернела ажурная конструкция сулки-динамика. Все, включая Харру, явно ждали чего-то, и Данло мог догадываться о том, что произойдет.

– Прошу вас, – с новым кивком сказала Харра.

Данло, тоже глядевший на помост, чуть не подскочил, увидев, как исчез динамик. На его месте, словно легкий корабль, вышедший из мультиплекса в реальное пространство, возник клариевый саркофаг Николоса дару Эде – или, скорее, иллюзия этого священного предмета. Мощный сулки-динами к генерировал изображение несравненно более реалистическое, чем голограммы компыотеров-образников. Человеческому глазу было почти невозможно отличить этот образ от реальной, похищенной Бертрамом гробницы. Длинная, прозрачная клариевая крышка переливалась огнями. Скоро Архитекторы снова выстроятся в длинную очередь и будут медленно проходить мимо, глядя на бренное тело своего Бога. И каждый из них подтвердит, что видел сквозь тонкий кларий лысую голову и благостный, улыбающийся Лмк Николоса Дару Эде.

– Мы просим вас сохранить это в секрете, – оказала Харра Данло. – Мы не хотим, чтобы наш народ знал, что тело похищено.

– Я никому не скажу, если вы так хотите.

– Видите ли, люди и так уже много выстрадали и многого лишились.

– Как и вы, благословенная Харра.

– Наши сестры и наши внучки – так много наших родных, – опустив глаза, сказала она.

– Да.

– И все погибшие Архитекторы, даже ивиомилы – они тоже родные нам люди, пилот.

– Да, я знаю.

Харра закрыла лицо ладонями и заплакала. Данло, не зная, что подумают об этом ее телохранители, обнял ее. Но он был как-никак светоносец, и охранники деликатно отвернулись, убежденные, что он не сделает ей ничего плохого.

– Благословенная Харра, – повторял он, чувствуя, как рыдания сотрясают ее хрупкую грудь. – Благословенная Харра.

Вскоре Харра взяла себя в руки, выпрямилась и напомнила Данло, что никому, даже и светоносцу, не дозволяется прикасаться к особе Святой Иви. Данло слегка отодвинулся от нее.

Ее несгибаемая воля могла бы вызвать у него улыбку, но чтото в ее глазах беспокоило его. В них не было ни света, ни радости, ни надежды – только покорность перед лицом горькой и полной страданий жизни.

– Благословенная Харра, – сказал он снова.

Когда она наконец взглянула на него, влага наполняла ее глаза, как темные океаны в глубинах космоса. Ее лицо потемнело от горя, душа похолодела, предчувствуя смерть. Данло смотрел на нее и ждал – ждал, когда и к его глазам подступят горячие слезы. Через эти окна страданий, общие для них обоих, он стал видеть ее яснее. Он видел ее твердую, как алмаз, гордость, ее доброту, ее благородство и милосердие. В некоторых отношениях она была самой милой женщиной из всех известных ему. Но она плакала над собой и страдала от одиночества, как последняя звезда, оставшаяся жить в черной пустоте ночи.

Данло чувствовал, что его любовь к ней безгранична, как сама жизнь. Он не уставал дивиться глубокой странности жизни, ее силе, ее тайне, ее бесконечным возможностям.

Внутри света всегда есть еще свет, память о прошлом, мечты о будущем, разворачивающий изнутри белые, голубые и золотые лепестки, как бесконечный лотос вселенной. Глядя все глубже, Данло видел в Харре не только старую женщину с надломленной душой, но и ребенка, полного надежд и молитв, и мать, и любовницу, и новорожденного младенца, спешащего вкусить от чудес этого мира. Он видел в ней благочестивую чтицу, строящую планы для своей Церкви, и бабушку, которая больше всего любит делать подарки своим внукам. Он видел ее такой, какой она еще может стать, ибо ее жизнь еще не завершена. Она может прожить еще лет тридцать – или тридцать миллионов. Если она сумеет вернуться к себе, то вернет и свою веру и станет ярким светочем, указывающим Церкви путь в новую эру. Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда, но никого, даже Святую Иви Вселенской Кибернетической Церкви, нельзя обрекать на сияние в одиночестве.

“Харра, Харра. – Губы Данло не шевелились – он произносил это изнутри, более глубокой частью себя. – Харра, Харра, – спрашивали его глаза, – кто я? Что я?” “Ты – светоносец”, – так же безмолвно ответила ему Харра.

– Нет-нет, я только зеркало, ничего более. Взгляни в меня, и ты увидишь только себя.

Настал момент – момент памяти и чуда, когда Данло снова обрел свет, струящийся у него изнутри. Да, он служил зеркалом души Дарры, но при этом был чем-то неизмеримо большим. Его глаза сияли, как синие самоцветы, сердце было алмазом, полным огня и любви. Он чувствовал себя светлым и прозрачным – не как посеребренное стекло, а как некая идеальная кристаллическая субстанция, без помех пропускающая свет глубочайшего сознания. Он излучал этот свет превыше всякого света, как звезда. Свет лился из его глаз в глаза Харры, затрагивая самые глубины ее “я” и зажигая ее волей к жизни. В Харре, как и в любом человеке, жили все самые неизведанные жизненные возможности – и в ярком свете момента она наконец разглядела их. Она сидела, улыбаясь Данло, и их души танцевали в прекрасном и ужасном свете, льющемся из их глаз. Все это происходило без слов и без звуков, в полном молчании. Ни программисты, ни охранники, ни даже маленький светящийся Эде – никто из них так и не узнал, как Харра Иви эн ли Эде обрела свой собственный тайный свет.

– Спасибо тебе, пилот, – сказала она, вытерев глаза и снова овладев голосом. – Спасибо, Данло Звездный. Мы будем скучать по тебе.

– Вам спасибо, благословенная Харра. Мне вас тоже будет недоставать.

Данло порывисто встал. Его, как звезду, переполняла не только анимаджи, эта беспредельная радость бытия, но и какая-то страшная новая энергия. Его глаза казались синими окнами, распахнутыми навстречу всем чудесам пространства и времени – и всем ужасам мультиплекса. Странность, глубокая и ясная, как зимняя ночь, окружила его, и он видел, как надвигается будущее во всей ярости гонимых ветром туч. Он медленно, низко, с бесконечной грацией поклонился Харре и вышел в боковую дверь на широкий балкон. Подойдя к белым пластмассовым перилам, он оказался под куполом; покрывающим город Орнис-Олорун. Звезды, как почти всегда на Таннахилле, едва проглядывали сквозь загрязненную атмосферу, но Данло пришел сюда не для того, чтобы смотреть на звезды.

Вернее, на эти звезды, озаряющие город своим слабым, старым светом. Харра тоже вышла на балкон и встала у перил рядом с ним.

Как часто бывало с ним в ожидании раскрытия будущего, Данло начал считать удары своего сердца. Он смотрел и ждал, и при каждом толчке крови у него в груди на Таннахилле рождался ребенок и умирал старик – а где-то во вселенной умирала звезда, окутанная огненными облаками водорода, сливающимися в световой шар. Данло слушал этот ритм своего сердца и почти слышал, как рождаются сверхновые, одна за другой; они звонили, словно колокола, ревели, как огненный ветер, пульсировали и гудели – в Скульпторе и Гончих Псах, среди звезд Экстра. Он почти видел их убийственный свет – ужасную и прекрасную разновидность света глубокого сознания, который озаряет все вещи одновременно.

Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда.

Харра тихо дышала рядом с ним, и его сердце отсчитывало один мучительный момент за другим. Данло смотрел на восток, в чернильно-черное небо градусов на шестьдесят восемь выше горизонта, – в ту сторону, откуда прибыл на Таннахилл его корабль. Он смотрел на звезду Нового Алюмита, близкую, но невидимую невооруженному глазу. Думая об Изасе Леле, Лиесвир Ивиосс и других знакомых ему нараинах, он начал обратный отсчет.

Сто… девяносто девять… девяносто восемь… девяносто семь…

Он вспомнил тридцатиуровневый город Ивиюнир, где жили нараины, и сияющее Поле, где миллионами бродили их образы, надеясь найти путь к божественному.

Шестьдесят шесть… шестьдесят пять… шестьдесят четыре… шестьдесят три…

Где– то в той части Поля, которую нараины называют Раем, обитали Трансцендентальные Единства -Маралах, Тир, Мананнан и то великое составное существо, которое Данло знал как Шахар. Он хорошо помнил Шахар. Глядя в небеса, соединяющие Таннахилл со звездой Нового Алюмита, Данло вспоминал, как Шахар поглотил его и как любовь волна за волной принизывала его, словно световой океан.

Двадцать два… двадцать один… двадцать… девятнадцать…

Подлинная тайна вселенной – это любовь, вспомнил он.

Она связывает мужнину с женщиной и мужчину с мужчиной, она связывает всех – мужчин, женщин и детей. Все люди, даже те, кто стремится преодолеть свое физическое естество и преобразиться в чистые светозарные существа, живут ради этой любви превыше любви.

– Четыре… три… два… один…

Бесконечные возможности. И бесконечная боль.

Он ждал целую вечность, когда свет упадет на него, и наконец дождался. Звезда нараинов пронзила черноту вселенной одинокой серебряной искрой – и взорвалась, стремясь в бесконечность сразу во всех направлениях. Данло, ослепленный светом, озарившим темное небо Таннахилла, схватился за голову и припал на одно колено, ловя ртом воздух. Его смутно удивляло, что Харра не кричит от боли и не закрывает руками лицо. Может быть она думала, что Данло, глядя на восток, ожидал лишь восхода солнца, ничего более. Она не понимала, что с ним творится, как не понимала, видимо, и того, что Бертрам Джаспари только что убил звезду при помощи машины, называемой морришар. Она не понимала страшного значения звездного взрыва, убившего миллионы людей, но Данло держался за грудь так, словно разорвалось его собственное сердце.

Потом он кое-что вспомнил. Харра никак не могла видеть эту сверхновую – по крайней мере глазами. Солнце Нового Алюмита погибло всего мгновение назад, но понадобится около сорока лет, чтобы его свет пересек пространства Экстра и загорелся в небе Таннахилла. Даже Новый Алюмит отделяет от его звезды сто миллионов миль, и пройдет еще немало мгновений, прежде чем свет, упав на Ивиюнир и другие города, испепелит все живое на планете.

– Пилот, что с вами? Не хотите ли присесть?

Ласковые слова Харры повисли в ночи, как жемчужины.

Данло медленно встал, зажимая рукой левый глаз. Он не знал, говорить ли ей об этой сверхновой и о гибели людей, которые некогда принадлежали к Вечной Церкви. Пожалуй, лучше не надо, решил он. Даже такая великая душа, как у Харры, способна вынести лишь определенное количество боли за один раз. Да и что ему, собственно, известно? Быть может, он всего лишь грезил или скраировал, видя очертания и краски реальности, которая никогда не осуществиться. Скоро он поведет свой корабль в Экстр, чтобы удостовериться или разубедиться в правде этого страшного видения, едва не остановившего его сердце. Но чувствуя, как свет этой звезды пронизывает его сознание и горит в каждом атоме его существа, он вне всяких надежд и сомнений знал: это правда.

Они помогли мне найти Таннахилл, чтобы обрести мир, думал он, а я принес им войну. Хуже того – полное уничтожение. О Агира, Агира, что я сделал?

– Пилот?

Данло понял, что ему или другим пилотам Ордена придется выследить Бертрама Джаспари и обуздать его – возможно, даже уничтожить. Скоро в небесах начнется война, и он наконец-то достигнет конца своего путешествия.

– Пилот, пилот, что вы там видите?

– Я вижу свет, – правдиво ответил Данло и перевел взгляд на Харру. – Только свет. Он везде, ведь верно?

Харра, подумав, наверно, что это слова надежды, с улыбкой коснулась его лица. И надежда, как ни странно, пожалуй, все-таки была. Не для нараинов, чье желание раствориться в световом шаре наконец-то осуществилось, а для других, которые до сих пор обитали в своих человеческих телах, и дышали ночным воздухом, и слышали родные голоса друзей и близких. Возможно, Архитекторы были правы, считая смерть звезд священной: ведь их гибель всегда рождает новые жизненные элементы. Возможно, надежда существовала даже и для него, Данло. Не странно ли, что в момент величайшего отчаяния он обнаружил в себе своего отца – а заодно и лекарство от неизлечимой болезни? Он принес войну двум мирам и, возможно, позволил ей вырваться в космос, но он принес и мир, ибо на Таннахилле он достиг самой главной своей цели: спасти Экстр.

И кое– что еще он принес. Харра Иви эн ли Эде объявила его светоносцем, но что это за таинственный свет, носителем которого он стал? Он смотрел на морщинистое лицо Харры, освещенное теперь силой и благородством ее духа. Смотрел на пылающую в небе сверхновую и во мрак собственной души.

Есть много путей нести свет, решил он, и когда-нибудь он узнает, который из них наилучший. Когда-нибудь он снова войдет в мерцающий океан сознанияу внутри себя и останется там, пока весь свет творения не откроется ему. Тогда он наконец станет настоящим человеком – настоящим Светоносцем, который смотрит на раны мира улыбчивыми глазами и держит в своих руках величайшую силу вселенной.

Но пока что он обыкновенный человек, мечтающий вернуться домой. Со странной улыбкой он предложил Харре руку.

Сейчас они вернутся в Мавзолей и, возможно, задержатся там ненадолго, осмысливая трагедию человека, попытавшегося стать Богом. Данло возьмет образник, бамбуковую флейту и сундучок со всеми своими пожитками. Он попрощается с Харрой Иви эн ли Эде, благословенной женщиной, которую полюбил, как мать. Потом он поднимет свой корабль и уйдет в галактику, где звезды всегда прекрасны и свет уходит все дальше и дальше в неизведанное.