"Агентство «Томпсон и Kо»" - читать интересную книгу автора (Верн Жюль Габриэль)

Глава третья

В тумане

К счастью, ничему этому не суждено было случиться. 10 мая наступило, и никакого нового события не произошло. Робер явился на пароход, когда тот только что отшвартовался кормой к пристани, откуда вечером должен был выйти в открытое море. Робер хотел пораньше появиться на своем посту, но, взойдя на палубу, понял бесполезность такого чрезмерного усердия. Ни один пассажир еще не прибыл.

Зная номер своей каюты – 17, – он сложил в ней скудный багаж и, выйдя на палубу, оглянулся вокруг.

Человек в фуражке с тремя галунами – очевидно, капитан Пип – ходил по вахтенному мостику от левого борта к правому, жуя сигару вместе с седыми усами. Низкого роста, с кривыми, как у таксы, ногами, с суровой и симпатичной физиономией, – это был превосходный образчик морского волка или по крайней мере одной из многочисленных разновидностей этой породы человеческой фауны.

На палубе матросы приводили в порядок предметы, разбросанные во время стоянки у берега; они укладывали снасти, готовясь к отплытию.

По окончании этой работы капитан спустился с мостика и исчез в своей каюте. Помощник тотчас же последовал его примеру, в то время как матросы присели на деревянной скамейке на носу; только лейтенант, встретивший Робера, оставался у входа. Тишина царствовала на опустевшей палубе.

Чтобы убить время, Робер предпринял полный осмотр парохода.

В носовой части судна помещались каюты экипажа и камбуз, внизу – трюм для якорей, цепей и различных канатов; в середине – машины, а в кормовой части – каюты пассажиров. Тут, в межпалубном пространстве, между машиной и гакабортом,[7] шло в ряд до семидесяти кают. В их числе находилась и отведенная Роберу, достаточно просторная, не лучше и не хуже других.

Под этими каютами властвовал метрдотель в камбузе. Вверху же, между палубой и мостиком, называемым спардеком, была столовая, обширная и довольно роскошно отделанная. Длинный стол, пересекаемый бизань-мачтой, занимал почти весь салон, находясь в середине овала из диванов, обрамлявшего его.

Это помещение, с многочисленными окнами, через которые свет падал из окружающего узкого прохода, оканчивалось у коридора крестообразной формы, где начиналась лестница, ведшая в каюты. Поперечная часть коридора выходила с двух сторон во внешние проходы; продольная же, прежде чем достигнуть палубы, отделяла курительную от читальни, потом большую капитанскую каюту с правого борта от меньших кают помощника и лейтенанта – с левого. Офицеры могли, таким образом, поддерживать наблюдение до самого бака.

Окончив осмотр, Робер поднялся на спардек[8] в момент, когда часы где-то далеко пробили пять. Тем временем погода изменилась к худшему. Туман, хотя и легкий, затмевал горизонт. На берегу ряды домов уже становились менее ясными, жесты толпы носильщиков – менее определенными, и даже на самом судне мачты постепенно терялись в неведомой высоте.

Молчание все еще тяготело над пароходом. Только труба, извергавшая черный дым, говорила о происходящей внутри работе.

Робер присел на скамью в передней части спардека, и, облокотившись, стал смотреть и ждать. Почти тотчас подошел Томпсон. Он послал по адресу Робера знак дружеского привета и принялся ходить взад и вперед, бросая беспокойные взгляды на небо.

Туман действительно все сгущался, так что отплытие представлялось сомнительным. Теперь уже не видно было домов и по набережной шныряли лишь какие-то тени. В стороне рубки мачты ближайших судов пересекали мглу неясными линиями и воды Темзы текли, бесшумные и невидимые под желтоватым паром. Все пропитывалось сыростью.

Робер внезапно вздрогнул и заметил, что промок. Он спустился в каюту, надел пальто и вернулся на свой наблюдательный пост.

К шести часам из центрального коридора вышли четыре неясные фигуры слуг, остановились перед каютой помощника капитана и присели на скамью в ожидании своих новых господ.

Только в половине седьмого появился первый пассажир. Так по крайней мере подумал Робер, видя, как Томпсон бросился и исчез, внезапно скрытый туманом. Слуги тотчас же засуетились, послышались голоса, неясные фигуры заходили под спардеком.

Точно по данному агентом сигналу движение пассажиров с этого момента уже не прекращалось и Томпсон непрестанно сновал между коридором салона и сходнями. За ним следовали туристы – мужчины, женщины, дети. Они проходили, исчезали, туманные призраки, которых Робер не мог рассмотреть.

Однако не должен ли он был находиться около Томпсона, чтобы помогать ему и вообще начать входить в свою роль переводчика? У него не хватало смелости. Сразу, точно внезапная и страшная болезнь, глубокая тоска стала леденить его сердце.

Причина? Он не мог бы определить, к тому же он и не думал искать ее.

Несомненно, это туман так парализовал его душу. Это тусклое облако душило его, давило, как стены тюрьмы.

И он стоял неподвижный, растерявшийся в своем одиночестве.

Тем временем пароход оживился. Люки салона сверкали в тумане. Палуба мало-помалу наполнялась шумом. Какие-то люди спрашивали свои каюты, но оставались невидимыми. Матросы проходили, тоже едва заметные.

Часов около семи кто-то в зале громко потребовал грога. Минуту спустя, прервав наступившее молчание, сухой и надменный голос отчетливо донесся с палубы:

– Кажется, я просил вас быть осторожнее!

Робер наклонился. Длинная и тонкая тень, а за ней – две другие, еле заметные, может быть женщины.

Как раз в этот момент мгла рассеялась. Показалась более многочисленная группа. Робер с уверенностью отличил трех женщин и одного мужчину, быстро приближавшихся под эскортом Томпсона, и четырех матросов, занятых переноской багажа.

Он еще больше нагнулся. Но туманная завеса снова упала, густая и непроницаемая. Незнакомцы исчезли.

Наполовину перевалившись через перила, Робер устремил на эту тень широко открытые глаза. Из всех этих людей – ни одного человека, для которого он был бы чем-нибудь.

А завтра кем будет он для них? Своего рода временным слугой, тем, кто договаривается о цене с кучером и не платит за экипаж; тем, кто удерживает комнату и не занимает ее; тем, кто препирается с содержателем гостиницы и хлопочет о пище для других. В эту минуту он очень пожалел о своем решении, и сердце его наполнилось горечью.

Ночь надвигалась, прибавляя к нагнанной туманом тоске еще и свою. Огни судов оставались невидимыми, равно как и огни Лондона. В этой влажной массе отяжелевшей атмосферы замирал даже шум необъятного города, казалось впавшего в сон.

Вдруг, в тени около входа чей-то голос крикнул: «Эбель!..»

Другой позвал в свою очередь, и два других последовательно повторили:

– Эбель!.. Эбель!.. Эбель!..[9]

Послышался ропот. Четыре голоса слились в тоскливых возгласах, в томительных воплях.

Какой-то толстяк пронесся бегом, задев Робера. Он все звал:

– Эбель!.. Эбель!..

И сокрушенный тон казался в то же время таким комичным, ясно выдавая такую непроходимую глупость, что Робер не мог не улыбнуться. Этот толстяк тоже был одним из его новых господ.

Впрочем, все уладилось. Послышался крик мальчика, судорожные рыдания и голос мужчины:

– Вот он!.. Я нашел его!..

Общий смутный гам возобновился, хотя и меньший, чем раньше. Поток пассажиров становился медленней и наконец прекратился. Томпсон появился последним в свете коридора, чтобы тотчас же исчезнуть за дверью салона. Робер оставался на своем месте. Никто не требовал его. Никто не интересовался им.

В половине восьмого матросы поднялись на первые выбленки грот-мачты и зажгли фонари: зеленый на правом борту, красный – на левом. На носу огонь был, конечно, поставлен, но его нельзя было заметить. Все было готово к отплытию, только туман делал его невозможным.

Однако долго так не могло продолжаться.

В восемь часов подул порывистый резкий бриз. Облако сгустилось. Мелкий и холодный дождь разогнал туман. В одну минуту воздух прояснился. Показались огни, тусклые, мутные, но все-таки видимые.

На спардеке появился человек. Блеснул золотой галун. Заскрипели ступеньки. Капитан поднимался на мостик.

Среди тьмы сверху раздался его голос:

– Все на палубу для отплытия!

Топот. Матросы рассыпаются по местам. Двое проходят мимо Робера, готовые по первому сигналу отдать привязанный тут кабельтов.

Голос спрашивает:

– Машина в ходу?

Грохот машины заставляет пароход содрогнуться, пар расплывается, винт делает несколько оборотов, затем несется ответ, глухой, тусклый:

– Готово!

– Отдавай носовой конец! – повторяет невидимый помощник, стоящий на своем посту около кронбалков.[10]

Канат шумно хлещет по воде. Капитан командует:

– Оборот назад!

– Оборот назад! – отвечает голос из машины.

– Стоп!

Опять водворяется тишина.

– Отдать кормовой с правого борта!.. Вперед понемногу!..

Судно вздрагивает. Машина приходит в движение, но вскоре останавливается, и лодка пристает к борту, после того как отдала концы канатов, оставшихся на берегу.

Тотчас же ход возобновляется.

– Поднять лодку! – кричит помощник.

Глухой стук блоков о палубу, и матросы, подтягивая тали,[11] тихо подпевают в такт своим усилиям.

– Живей! – кричит капитан.

– Живей! – повторяет машинист.

Уже миновали последние суда, стоящие на якоре. Путь делается свободнее.

– Правь по румбу! Вперед! – командует капитан.

– Вперед, – вторит эхо из глубины машинного отделения.

Винт вертится быстрее. Вода бурлит. Пароход развивает свою обычную скорость.

Робер стоял, склонив голову на руку. Дождь продолжал лить. Он не обращал на это внимания, захваченный всевозраставшей тоской.

Прошлое оживало в памяти его. Мать, которую он недолго видел, гимназия, где он считал себя таким счастливым, отец его… увы! Затем катастрофа, так глубоко расстроившая его существование. Кто мог бы предсказать ему, что в один прекрасный день он окажется одиноким, без друзей, без средств, превратившимся в переводчика, отправляющегося в путешествие, унылое начало которого, среди тумана, сумрака, дождя, быть может, предвещало печальный исход?

Сколько времени предавался он унынию? Шум заставил его вскочить на ноги. Гул, крики, ругательства. Топанье по палубе тяжелых ботинок. Потом страшный скрип железа о железо, и какая-то неясная громада поднялась у левого борта и немедленно канула во мрак ночи.

У люков показались испуганные лица. Палуба наполнилась обезумевшими от страха пассажирами. Но вот раздался успокоительный голос капитана.

«На этот раз ничего», – подумал про себя Робер, взбираясь на спардек, между тем как палуба постепенно опустела.

Погода опять менялась. Дождь внезапно прекратился.

И перемена произошла заметная. Туман точно разогнало взмахом могучего крыла, звезды зажглись в небе, низкие берега реки стали видны.

Робер посмотрел на часы. Было четверть десятого.

Огни Гринвича уже давно исчезли вдали. С левого борта кормы еще замечались вульвичские огни, а на горизонте поднимался маячный огонь Стонмеса. Вскоре он остался позади и вместо него показался маяк Броднеса. В десять часов проходили мимо Тильбюринеса, а двадцать минут спустя обогнули мыс Кольхауз.

Робер заметил тогда, что на спардеке находится еще кто-то. Папироса искрилась в темноте, шагах в десяти от него.

Не обращая внимания, он продолжал прохаживаться, потом машинально подошел к освещенному окну большого зала.

Внутри него не слышно было никакого шума. Путешественники один за другим забрались к себе в каюты. Большой, зал опустел.

Только одна пассажирка, почти напротив Робера, читала, полулежа на диване. Он мог свободно наблюдать за ней, рассматривать при ярком освещении нежные черты, светлые волосы, черные глаза, тонкую талию, маленькую ножку, выступавшую из-под изящной юбки. Он любовался грациозной позой, красивой ручкой, переворачивавшей страницы. Вполне основательно он нашел эту пассажирку восхитительной и на несколько минут забылся в созерцании ее.

Но куривший папироску сделал движение, кашлянул, топнул ногой. Робер, стыдясь своей нескромности, отошел от окна и возобновил прогулку.

Огни продолжали дефилировать. В десять минут двенадцатого пароход находился против сигнальной станции. Вдали мигали теперь проблески Нор и Грейт-Нор, заброшенных стражей океана.

Робер решил отправиться спать. Он оставил спардек, спустился по лестнице, ведущей к каютам, и вступил в коридор. Он шел задумчивый, равнодушный ко всему окружающему.

О чем грезил он? Продолжал ли он свой недавний грустный монолог? Не думал ли он, скорее, о милой женской головке, которой только что любовался?

Он пришел в себя только тогда, когда дотронулся до двери своей каюты. Только тогда он заметил, что он не один.

Две другие двери открылись в то же время. В соседнюю каюту вошла дама, в следующую – мужчина. Оба пассажира обменялись фамильярным поклоном; затем соседка Робера обернулась, бросила на него любопытный взгляд, и прежде чем она исчезла, он узнал в ней видение, которое предстало перед ним в салоне.

Когда он запирал за собой дверь каюты, пароход со стоном поднялся и упал. И в ту же минуту, с первым валом, на палубе пахнуло дыханием моря.