"Журнал "Наш Современник" #3 (2006)" - читать интересную книгу автора (Современник Журнал Наш)Георгий Шенгели Куда история свой направляет шквал!..Полвеканазад, в год антисталинского ХХ съезда, ушел из жизни известный переводчик ине слишком известный поэт Георгий Шенгели. Он издал 15книг стихотворений, переводил Байрона, Гюго, Бодлера, Верхарна, Леконта деЛилля. Писал книги по теории стихосложения. Был современником и собеседникомвсех знаменитых поэтов серебряноговека. И писал на склоне лет. Он знал их всех и видел всех почти: Валерия, Андрея, Константина, Максимильяна, Осипа, Бориса, Ивана, Игоря, Сергея, Анну, Владимира, Марину, Вячеслава И Александра — небывалый хор, Четырнадцатизвездное созвездье! Что за чудесный фейерверк имен! Какую им победу отмечала История? Не торжество ль Петра? Не Третьего ли Рима становленье? Не пир ли брачный Запада и русской Огромной всеобъемлющей души? Он знал их всех. Он говорил о них Своим ученикам неблагодарным, А те, ему почтительно внимая, Прикидывали: есть ли нынче спрос На звездный блеск? И не вернее льтусклость Акафистов и гимнов заказных? Думается,“неблагодарные ученики” были бы крайне удивлены, прочитав текст поэмы Шенгели,которую им проще всего было бы оценить как “заказной гимн”. Но огромная поэма“Сталин”, созданная в 1937 году, — не гимн и не акафист. Это быланапряженная, во многом мучительная попытка понять сакральную природу власти,ответить на вопрос: в чем смысл пришествия вождя и в чем суть его силы? Уже вте годы Шенгели видел в Сталине не примитивного тирана и не обожествленногоспасителя, а личность, на которой скрестились магические лучи времени,человека, который овладел рычагами исторического процесса. Вождь — тот, в ком сплавлено в стальноелезвиё И ум пронзительный, и воля, и чутьё, Кто знает терпкий вкус поступковчеловечьих, В корнях провидит плод и контур норм — вувечьях, Кто доказать умел на всех путях своих, Что он, как ни возьми, сильнее всех других Той самой силою, что в данный миг годится, Кто, значит, угадал, в каком котле варится Грядущее, в каком былое — угадал, Куда история свой направляет шквал! Исовершенно естественно возникают в контексте поэмы имена Суллы, Гильдебранда,Кромвеля, Наполеона… Шенгели ставит имя Сталина в мировой историческийконтекст, объясняя себе, как и почему, при помощи каких сил пришел к власти тотили иной исторический деятель и как он эту власть утратил… Он отнюдьне был в восторге от жизни, выпавшей ему на долю, от многочисленных тяготвремени, повергнувших его в уныние и печаль, о чем ему не единожды доводилосьобмолвиться. Укрыться от лондонской дымки, Повисшей в московском окне, Забыть обезьяньи ужимки Эпохи, смеющейся мне, И с пыльных страниц детектива, Вникая в нелепую суть И бровь изгибая брезгливо, Полпорции жизни глотнуть. Впрочем,все “обезьяньи ужимки” жизни, которых было предостаточно, не мешали ощущатьэтому рафинированному эстету главное. Не опускаясь до комплиментов ипанегириков, он пытался разгадать тайную суть эпохи: как её усмешки, так и еезвериного оскала. И его понимание времени оставалось и поныне остается чуждымкак бездумным апологетам Сталина, так и либералам, закосневшим в“перестроечных” штампах. Протискавшись, на погнутой броне Я прочитал впервые имя: “Сталин”… Оно как символ прозвучало мне. Эти строчкибыли напечатаны в книге Шенгели “Избранные стихи”, вышедшей в 1939 году. Самаже поэма “Сталин” не была опубликована ни при жизни вождя, ни при жизни самогопоэта, ни даже после его смерти. Аналогии Сталина с Суллой, Кромвелем иНаполеоном пришлись явно не ко времени — в ходу были идеализированныепоэтические портреты. А спустя десятилетия из Шенгели вылепили образзаконченного либерала по перестроечным лекалам. И здесь тем более не быломеста его эпохальному эпическому труду, даже отрывки из него не вошли впоследнее избранное поэта “Иноходец” (М., 1997) в составлении ВадимаПерельмутера. Эстеты,“сторонящиеся жизни”, переводчики, специалисты по античности… Их, как и всехостальных, обжигали ветры времени, но они со своих “башен из слоновой кости”вглядывались в личность вождя более пристально и вдумчиво, нежели джамбулы икопштейны. Современный читатель знает незаурядные стихотворные “сталинские”циклы Пастернака, Мандельштама, Даниила Андреева, но для него станутсвоеобразным сюрпризом стихи, посвящённые Сталину Вадимом Шефнером, АрсениемТарковским, Давидом Самойловым… Стихи Шефнера и Самойлова были напечатаны еще в40-е годы, тогда как торжественная ода Тарковского на смерть вождя былаобнаружена сравнительно недавно в архиве “Литературной газеты”, присланная тудачерез неделю после смерти Сталина и так и не попавшая в печать. Миновала неделя немыслимой этой разлуки. Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить, Трудно этим рукам пережить его сильные руки И свое повседневное малое дело вершить. И себя самому трудно телу нести, тяжелея. Подойти, постоять, подойти еще ближе на пядь… Трудно веки поднять и взирать на гранит мавзолея, Оба имени вместе одно за другим прочитать. Впрочем,если вспомнить переводы стихотворений молодого Сталина с грузинского, ещераньше выполненные Тарковским, то не стоит удивляться этой оде. А страстноестихотворение, принадлежащее перу историка, специалиста по античной культуре италантливого поэта Моисея Цетлина, издавшего при жизни одну-единственную книжкустихов уже на склоне лет, стало ответом в 1962 году на стихотворение“Наследники Сталина” Евтушенко, где эстрадник, до этого писавший совершеннобездарные сладкоречивые панегирики вождю, изобразил клиническую картину,рожденную его воспаленным воображением: “поставлен в гробу телефон, кому-то опятьсообщает свои указания Сталин” …Моисей Цетлин не выдержал и достойно ответилпатологическому ренегату рифмованным гекзаметром: Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабийугодник! Кого, импотент, ты порочишь блудливымсвоим языком?! Вождя, что создал эту землю, воздвиг этотмир, этот дом, Порочишь, щенок, последней следуя моде! Кого ты лягнуть вознамерился, жалкаямразь, И тявкаешь ты на него, рифмоплетжелторото-слюнявый? Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим вбесславье Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся поуши в грязь! Он древних трагедий герой, им ныне иприсно пребудет! Эсхил и Шекспир! Резец флорентийцасуровый! Канкан каннибальский у трупа ужель неразбудит Презренье и гнев к вашей грязнойобъевшейся своре? Интересно,что это стихотворение Цетлина как бы предваряет написанные через 30 лет строкиТатьяны Глушковой, ничего не знавшей о цетлинской инвективе: “Он не для вас. Ондля Шекспира, для Пушкина, Карамзина, былой властитель полумира, чья сыть, чьямантия красна”. Возможно, что пафос Цетлина, Шенгели или Бориса Пастернака,который был первым из писавших на русском языке поэтические славословияСталину, помимо всего прочего, еще объясняется и ветхозаветным культомчеловекобожия. Если же мы вернемся к поэме Шенгели, то в ней многое объясняетсястрочками из другой его поэмы “Пиротехник”, завершенной в 1933 году,чрезвычайно современно звучащими сегодня: Усмехаетесь? Фразы? Глупцы и слепцы! Я, какМуций, В угли бешенства вашего руку спокойно кладу. Значит — правда грядёт! Неизбежен законреволюций. Он — в природе вещей! Даже в тысячелетнем аду! Публикуемдва отрывка из поэмы Георгия Шенгели “Сталин”. СергейКУНЯЕВ Георгий Шенгели (1894 — 1956) СТАЛИН (Отрывкииз поэмы) Я часто думал: “власть”.Я часто думал: “Вождь”. Где ключ к величию? Где возникает мощь Приказа? Ум? Не то: Паскали и Ньютоны Себе лишь кафедры снискали, а не троны. Лукавство? Талейран, чей змеевидный мозг Всё отравлял вокруг, податлив был, как воск, В Наполеоновой ладони. “Добродетель”? Но вся история — заплаканный свидетель Убийств и низостей, украсивших венцы. Так злобность, может быть? Но злейшие злецы Вчера, как боровы, под каблуками гнева Валились из дворцов — разорванное чрево На грязной площади подставив всем плевкам. Что ж — воля? Кто бы мог быть более упрям И твёрд, чем Аввакум? Но на костре поник он, А церковью владел пустой и постный Никон. Так что же? Золото или штыки? Но штык - Лишь производное: орудие владык - Ужесложившихся, — азолота, бывало, Князьям и королям чертовски не хватало, А власть была. Так что ж? Одно: авторитет. Он добывается реальностью побед. Дикарь клонил покорно спину, - Коль кандидат в царьки пращу или дубину Умел крутить быстрей, тем попадая в лад С эпохою. На Рим звал Суллу оптимат Испуганный, поняв, что “помесь льва с лисицей” Всех лучше справится с матёрою столицей, Учтя характеры и расстановку сил, - Весь импульс времени. Кто только не носил Тиару папскую? Монахи и солдаты, Мальчишки, женщина, обжоры, нумизматы, Теологи, — и всё ж 15 сотен лет Непререкаем был её авторитет Для люда тёмного. “Наместники Христовы”? Но лишь опасностью задышит век суровый, Пока не в дураках, без всяких пропаганд В тиару голову вдевает Гильдебранд, Чей гром без промаха, чья воля без износу, И император сам босым идёт в Каноссу… Какая только мразь на тронах не была, - И льва гербового позоря, и орла. Расслабленный, ханжа, кликуша, неврастеник, Садист, фельдфебель, трус, маньяк, апаш, изменник - Подряд кунсткамера уродов, гадов, змей, Гиньоль истории, ломброзовский музей! И всё же — правили при безобразьи этом, В течении веков держась — авторитетом: Тот — “крови Цезаря”, там — дедушка-Оттон, Тот — “Божьей милостью”, тот — папой утверждён, И — замечательно! — чтоб подчеркнуть о с о б о с т ь, Величье, избранность, одним — внушая робость, Тем — восхищение, а тем — собачий страх, - В нелёгких мантиях и золотых горшках Они, среди “простых”, над разумом ругались, Как Eacles regili*, на трупах разлагались. Когда ж, бывало, гас павлиний ореол И воды сточные струились на престол, И позолота вдруг сползала с мёртвой кожи Пергаментов, тогда — хрипел “избранник божий” В удавке или полз, дрожа, на эшафот, - И если подлинно эпоха шла вперёд, То возникали в ней средь боевого хмеля Колпак поярковый и сапоги Кромвеля! Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё И ум пронзительный, и воля, и чутьё, Кто знает терпкий вкус поступков человечьих, В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях, Кто доказать умел на всех путях своих, Что он, как ни возьми, сильнее всех других Той самой силою, что в данный миг годится, Кто, значит, угадал, в каком котле варится Грядущее, в каком былое, — угадал, Куда история свой направляет шквал! В эпохи мелкие бывают всех сильнее Порой наложницы, порою — брадобреи; В грязи дворцовых склок плодится временщик, Чтоб лопнуть через год; в борьбе уездных клик Выпячивают грудь “тузы” и “воротилы”: Но лишь историю рванутиные силы, Под спудом зревшие, метя ко всем чертям Гнилую скорлупу — и трон, и суд, и храм, - Не отыграться тут на деньгах, на породе, На склочной ловкости: тут власть в самом народе; И к ней придёт лишь тот — кто подлинно велик, - Кто в сердце времени всем существом проник! И это будет — Вождь! В нём Жизнь кипит и бродит, Как Гегель говорит: “в нём новый мир восходит”. А разорви ту связь — и тотчас под уклон Громадным оползнем начнёт валиться он; Наполеонова тогда звезда блистала, Когда он сам “парил в просторах идеала” (По гётевским словам), — когда он мысли мчал Валить феодализм в разверзшийся провал. Когда ж династию он стал крепить, отведав Лакейских почестей, когда великих дедов В архивах королей сыскать велел опал И яркий свой сюртук, где дым боёв опал, Сменил на мантию со шлейфом златопчёлым, Когда он гнёт понёс испанским нищим сёлам И, жестам выучась изящным у Тальмо, На русский навалить решил народ ярмо, - Тогда — всё рухнуло… На острове скалистом Он, кто скрижаль ваял, — опять мемуаристом… И мне понятен путь, как взмах крыла простой, Каким, войдя в эпические были, С недосягаемой сдружился высотой, - Стал Сталиным Иосиф Джугашвили. Чудесный сплав огромного ума С огромною и безвозвратной волей… Вот — “личное”. Средь мировых раздолий Созревших гроз уже бегут грома; Вот — “внешнее”. Стихия со стихией Перекликаются. И, слыша бури свист, Идёт навстречу ей, чтобы тряхнуть Россией, Тифлисский худенький семинарист. Рабочие кружки в литейных и кожевнях, - Раскоп ключей живых средь наслоений древних, - Размёт всех глупостей и лжей, Всех болтунов разгром, изгнанье их — взашей, Проникновение в любые боли будней, И через год, глядишь, средь пламенных полудней Батума, и Тифлиса, и Баку Размеренным и неуклонным шагом Гуриец и лезгин идут под красным флагом Навстречу изумлённому штыку!.. …………………………………………………………………. Я в этом знаю толк. Поэт — я изучал Строй цицероновых финалов и начал, Архитектонику главы, абзаца, фразы, - Распевы Гарсия и гоголевысказы; Я Хризостомом был, как ветром, упоён; Чеканом логики меня пьянил Платон, Я жадно выхлебал яд гейневского глума, И пиво Лютера, и брагу Аввакума. Я знаю в слове толк. И вот, когда гляжу В страницы стенограмм, — одну я нахожу Его достойную метафору: я разом Его конструкции назвать готов алмазом, Что выгранен в брильянт. Здесь “комплимента” нет. Закон гранения — подмять летучий свет, Замкнуть его в глуби кристалловидной плоти, Заставить биться в грань на каждом повороте, Дробиться в лёгкости, ливень и семицвет Блаженством радуги метнуть со всех фацетт. Гранильщик опытный расчистит на экране - Углы падения, наклоны каждой грани, Надломы, россыпи и выбрызги луча, Ярь благородную, как лошадь горяча! Здесь — то же. Вижу я каноны симметрии, Члененья чёткие, антитезы крутые И пронизавшие всю толщу речи всей Скрещенья строгие незыблемых осей. И мысли ясный луч, летя в гранёном слове, Как боевой клинок, всё время наготове, Дробится в радугу, и семь цветов её Прекрасной полнотой объемлют бытиё! Вот фиолетовость: то чудная динамо Сгущает капли масть и так парит упрямо По медным проводам — чтоб молния в плену Нетленной силою наполнила страну. Вот синева: то цвет, то холст комбинезона Рабочего, то хмель прохладного озона, Которым дышит труд: “жить стало веселей”. Вот голубой разлив: то блеск и звон морей, Куда мы шлём суда, глуби воздушной сферы, Где самолётам вслед чертят круги планеры. Вот зелень: то леса, луга, сады, поля, - С двойною силою родимая земля, Неиссечённая враждебными межами. Вот жемчуга, — то ширь, пшеницами и ржами Заплёснутая, даль, где золото парит Шарами цитрусов на ветках Гесперид. Вот луч оранжевый — то сполох на огромных Мартенах яростных, на исступлённых домнах Той стали огневой, ликуя и спеша, Чтоб солнце вспомнила крылатая душа. Вот алость, наконец, чистейший блеск сиропа, То революция, вино, каким Европа Ещё упьётся всласть, что каждый день и час Во всех артериях пульсирует у нас. Семь цветов радуги, раскованной в алмазе, Переливаются, плетя взаимосвязи. И алого луча тончайшую иглу Встречаешь прописью в любом его углу. Здесь диалектика — не росчерк на бумаге, Не мозговой балет, не свист весёлой шпаги, - В ней зубья врубовки; в ней жала сверл и фрез, Что прорезают мир от недр и до небес; В ней перст прожектора, пред кем дрожит измена; В ней неподкупный зонд, бездонный глаз рентгена, Всё видящий насквозь, в ней вечный тот магнит, Что души компасов одной мечтой святит. И — понимаешь всё! “Проклятые вопросы” Вмиг расплываются, как дым от папиросы, Когда прохладный бриз вдруг вломится в окно, И вбрызнет молодость, — и каждое звено Вдруг зазвенит в тебе, сбивая прах застылый… И — надо действовать!.. Материальной силой Идея предстаёт, войдя в сознанье масс, - Когда густит её (добавлю я) алмаз. 1937 |
|
|