Журнал Наш Современник
Журнал "Наш Современник" #3 (2006)
(Журнал — 3 (2006))

наш современник
Анна КОГИНОВА МЕДСЕСТРЫВОЕННОГО КРОНШТАДТА

Анна Васильевна Когиноважила перед войной в городе Кронштадте — крепости Балтийского флота. Войназаставила её, тогда совсем молодую девушку, стать медицинской сестрой иработать в военно-морском, по сути фронтовом госпитале всю войну. После войныАнна Васильевна окончила Ленинградский университет и занималасьпреподавательской работой. Писала рассказы, сейчас в основном занята переводамис польского и английского языков. Прошло много лет, но и сейчас Анна Васильевнапомнит многое из тех давних трагических времён, вспоминает своих друзей, скоторыми ей приходилось работать, которые погибали у неё на глазах…

Было время героического и трагического отступления частей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт в конце августа 1941 года. Корабли шлипод непрерывной бомбёжкой с воздуха. Моряков с тонущих судов подбиралиследующие за ними корабли. Но не все спасались, ещё много дней спустябалтийская волна выплёскивала на песок бескозырки и бушлаты. Те же, комуудавалось добраться до берега, часто попадали в госпиталь с воспалением лёгких- Балтика жгуче холодна даже в августе.

Воттогда-то мы, молодые девчонки — я и моя подруга Лёлька — решили для себя: “Вотгде мы пригодимся сейчас — в госпитале”. Мы были почти дети, нас хотелиэвакуировать в Тихвинский район Ленинградской области, но никто не ожидал, чтофашисты так быстро и близко подойдут к Ленинграду. Кого-то успели вывезти наУрал, а нашу группу оставили в Кронштадте. Так мы с Лёлькой и очутились впервом хирургическом отделении военно-морского госпиталя на должности нянечек.Наше дело было убирать в палатах, мыть полы, выносить “утки” из-под лежачихраненых. Но самое страшное в первой хирургии — это была палата, где лежалиобожжённые при взрыве кораблей моряки. Помню, как я вошла туда первый раз.Вошла — и сразу ухватилась за дверь, чтобы не упасть: отвратительный запахгорелого и гниющего мяса ударил в нос. А на кроватях белели забинтованные мумии.

— Сестрёнка, — послышался голос, — дай-ка мне закурить!

— Разве вамможно? — робко спросила я.

— Теперьнам всё можно, — объяснил голос, который исходил неизвестно откуда — у человекане было видно ни рта, ни глаз, ни носа.

Я зажглапапиросу и, высмотрев в повязке небольшую дырочку, попыталась туда вставить.

— Да что жеты вставляешь в нос? — возмутился обожжённый.

— Да, — совздохом подвела Лёлька итоги нашего первого посещения палаты, — нам здесьпридётся трудновато.

Сказала таки оказалась тысячу раз права. Днём, ни на минуту не присев, мы мыли полы,скребли, меняли бельё, кормили, поили раненых. А ночью, когда вроде бы можновздремнуть — “Сестрёнка, пить!”; “Сестрёнка, мне какого-нибудь порошка, чтобтак не пекло в груди!” А ещё чаще: “Сестрёнка, ты сядь со мной рядом, давайпоговорим!” — “Так ведь нельзя, других разбудим!” — “А ты хоть подержи меня заруку, может, так быстрее усну”. Больной уснёт, а ты всё клюёшь носом — боишьсяразбудить, выдернув его ладонь из своей.

Надосказать, мы сами себе ещё подбавляли трудностей. Первые дни мы не обедали вгоспитальной столовой — считали неудобным объедать раненых и стеснялисьприкрепить к столовой свои карточки. После нескольких безобедных дежурствмедсестра Люся застала Лёльку в голодном обмороке и докопалась до его причины.

— Боже мой!- всплеснула она руками. — Какие же вы дурёхи! Ну кому вы нужны дохлые? Здесьже тяжёлая работа! С завтрашнего дня будете вместе со мной ходить в столовую.

Она долгоещё сокрушённо качала головой.

— Ну чтомне с вами делать? Кстати, — повернулась она ко мне, — ты не зови свою подружкуЛёлькой, здесь не детский сад, а государственное учреждение.

— Нет, -твёрдо заявила Лёлька, упрямо задрав подбородок, — я хочу, чтоб меня всегдазвали весело — Лёлькой! Слышите: как колокольчик. Никогда не буду ни скучнойЛеной, ни толстой Еленой Ивановной!

Люся пожалаплечами и ещё раз повторила: “Нет, какие же вы всё-таки дурочки!”.

Так иработали мы — сперва суматошно и бестолково, потому как не знали, что от настребуется, и боялись обращаться к врачам за разъяснениями. Раненые заметили этои принялись нам подсказывать. Особенно один из них — матрос из морской пехоты,которого все в палате звали просто Парфёнычем, наверное, потому, что у негобыло какое-то мудрёное имя — то ли Варфоломей, то ли Ксенофонт. К тому же онбыл старше всех по возрасту — ему подходило к сорока.

Парфёнычбыл мужичком справным. На тумбочке у него всегда царил порядок — ни хлебнойкрошки, ни табачной соринки. Постель аккуратно заправлена — Парфёныч не привык,чтоб за ним ухаживали, и всё старался делать сам. Он даже не просил менявыносить злополучную “утку”, и я думаю, не потому что стеснялся (будучидеревенским человеком, он и к таким естественным потребностям относилсяспокойно), а просто не хотел затруднять. И уж как он тут поначалу обходился,когда был ещё очень слабым после ранения, осталось для меня загадкой. Глядя нанего и слушая его окающий говорок, я почему-то всегда представляла, какой унего был до войны дом в деревне — крепко сбитый, с ладными хозяйственными постройкамии непременно с большой поленницей дров, сложенных полешко к полешку.

Парфёнычвзял под опеку не только нас с Лёлькой, но и моряков, лежавших рядом с ним, иэто была большая помощь для всех нас, потому что при таком огромном числераненых медперсоналу приходилось разрываться на части. Кровати стояли так теснодруг к другу, что мы с трудом протискивались между ними. Люди лежали даже вкоридорах — там, где позволяла ширина коридора или была какая-нибудь ниша. Араненые всё прибывали и прибывали.

Был средираненых один молодой парень — Борис, курсант из училища им. Фрунзе. Войназастала его на практических занятиях в Таллине. Во время перехода флота вКронштадт он дважды оказывался на тонущем корабле. Когда его подобрали из водыво второй раз, то ему никак не могли разжать руки — так крепко он вцепился вплавающий обломок ящика. Об этом Борис рассказал мне много дней спустя послетого, как попал в нашу первую хирургию с раной в груди и воспалением лёгких. Апервое время он был так слаб, что не мог говорить. Его кормили с ложечки.

К Борисуочень подходило слово “юный”: ясные глаза, чистая-чистая кожа, мягкие завиткикаштановых волос на лбу, стройная шея. К удивлению врачей, Борис сталпоправляться очень быстро. Не знаю, чем объясняли это медики, но я втайненадеялась, что это случилось благодаря неусыпному уходу нашей троицы,состоявшей из Парфёныча, Лёльки и меня. Всё время кто-нибудь сидел у егопостели. Кормили, поили, мыли, вытирали, успокаивали. Но кажется, лучше всегоон чувствовал себя в обществе Лёльки. Он съедал почти всю порцию, когда кормилаего она, с нею был разговорчивее, чем с нами, и именно она повела Бориса впервый раз по палате — учила вновь ходить.

Наблюдая заними, Парфёныч вдруг сказал мне:

— А ведьБорис и твоя черноглазая подружка любятся!

— Чтозначит “любятся”? — вспыхнула я.

— А ты несмущайся, — стал успокаивать Парфёныч, — это ведь хорошо, что даже война немешает молодым любить.

“Глупостиговорит Парфёныч, — подумала я, — начитался стихов, и теперь ему всюдумерещится любовь”. Дело в том, что Парфёныч как-то попросил у меня что-нибудьпочитать, и я ему дала книгу стихов Блока, которую носила с собой на ночныедежурства. Отзыв Парфёныча о Блоке был такой: “Непонятно, но шибко красиво”.

Однакопосле слов Парфёныча я стала присматриваться к Лёльке и тут вдруг сделалаоткрытие: Лёлька сильно изменилась. Халат на ней сидел, как на старшеймедсестре Люсе — без единой складочки, а марлевая шапочка, прежде нахлобученнаяпо самые брови, теперь казалась бабочкой, присевшей отдохнуть на чёрныхЛёлькиных локонах. Она очень похорошела. И томные глаза её оказались на месте.Я окончательно убедилась в её стремлении стать женственной, когда она свирепосказала мне:

— Посмейтолько проговориться Борису, что я в оркестре играла на трубе!

— Почему такаятайна? — удивилась я.

— Не хочу,и всё.

Мнехотелось спросить её: “Ты любишь Бориса?” Но я передумала — побоялась спугнутьпервую лёлькину любовь.

И вотнаступил тот страшный день — воскресенье двадцать первого сентября сорокпервого года, когда мы с Лёлькой дежурили в разных сменах — она сменила меня.Мне ужасно захотелось поболтать с ней, и я вернулась из раздевалки в первуюхирургию. Но ещё издали я заметила, что сейчас лучше Лёльке не мешать.

Она стояларядом с Борисом, присевшим на подоконник. Я, кажется, впервые видела Бориса впрогулочном фланелевом халате. Он едва доходил ему до колен, и длинный Борисвыглядел довольно нелепо. Но лицо его мне показалось таким красивым, какникогда прежде. Наверное, потому что он ощущал счастливый взгляд Лёльки. Онувидел меня, полузакрыл глаза и качнул длинными, как у девушки, ресницами — такон научился здороваться в то время, когда от боли ему трудно было говорить.Лёлька, заметив его взгляд, оглянулась, но сделала досадливый жест: нашла, мол,подходящий момент появиться. Я повернулась и оставила их вдвоём.

Когданачалась бомбёжка, я была уже дома. В тот день налёт отличался особойсвирепостью — гитлеровцы делали последние попытки штурмом овладеть Ленинградом,и фашистское командование отдало приказ сравнять Ленинград с землёй, аКронштадт, защищавший Ленинград с моря, с водой.

Дом нашстоял на берегу залива, и из котельной, превращенной в бомбоубежище, мне былослышно, как кипит вода от бомб — недолёт, перелёт, — не так-то просто вражескимсамолётам попасть в узкую прибрежную полосу острова, ощерившуюся укреплениями иотчаянно бьющими оттуда зенитками.

— Вродебомбят район госпиталя, — сказала, прислушиваясь, соседка.

— Госпиталь? — встрепенулась я. — А ведь там Лёлька!

После отбоясо всех ног помчалась в госпиталь.

— Стой!Покажи пропуск,- задержал меня у ворот дежурный. — Тебе куда?

— В первуюхирургию.

— Нет еёбольше, твоей первой хирургии.

— Как это“нет”? — оторопела я.

— Фугаскапрошила сверху до самого бомбоубежища.

От нашейпервой хирургии остался кусок. Висели в воздухе железные кровати, чудомзадержавшиеся за две передние ножки, ветер трепал простыни, зацепившиеся зауцелевший оконный проём третьей палаты. Глубокая воронка зияла на месте другихпалат. Груды кирпичей, щебня, металлических прутьев. Люди копошились у этихкуч, разбирая обломки. Люся в запачканном кирпичной пылью и гарью ватникетащила пустые носилки.

— ГдеЛёлька? — бросилась я к ней.

Она как-тостранно посмотрела на меня и быстро пошла прочь. “Нет, не может быть! -застучало у меня сердце. — Она просто не видела Лёльку, вот и всё”.

— ГдеЛёлька? — с отчаянием закричала я незнакомому пожилому санитару.

— Какаятакая Лёлька? — не понял он. — Если она была тяжелораненой и её нельзя былоспустить в бомбоубежище, то уцелела твоя Лёлька — по пожарной лестнице сняли, авот если сошла вниз, так ведь видишь сама…

Он указална воронку.

Я тупоглядела на то место, где должны были найти убежище Парфёныч, Борис и ещёнесколько уже ходячих раненых.

— Но где жевсё-таки Лёлька? — простонала я.

Кто-то сзадиобнял меня за плечи. Я стремительно обернулась — вот где она! Нет, это былхирург Волков.

— Пойдёмотсюда, Аня, — сказал он каким-то виноватым голосом, — всех, кого можно былоспасти, уже спасли.

— Нет, -вырывалась я. — Нет, нет, нет!

Я бросиласьк груде кирпичей и принялась яростно разбрасывать их в разные стороны, ломаяногти и задыхаясь от кирпичной пыли. Меня пытались увести, но я отбивалась иопять подбегала к развалинам. Так продолжалось до тех пор, пока у меня непотемнело в глазах и я не рухнула плашмя на камни, под которыми погибли Лёлькаи Борис.

А впередиещё была целая война.