"Наш Современник 2006 #1" - читать интересную книгу автора (Современник Журнал Наш)

(Продолжение следует)
КСЕНИЯ МЯЛО ВЫЗОВ ГЛОБАЛИЗАЦИИ И РОССИЯ

Как правило, в России, говоря о глобализации, на первый план выдвигают угрозу стирания национально-культурных различий, которую она несет с собой. Так, покойный А. С. Панарин в своей фундаментальной работе “Искушение глобализмом” (М., 2000), хотя и не оставляет без внимания иные аспекты этого явления, всё-таки сокровенной его сущностью считает — и это курсивом постулируется на первых же страницах книги — “последовательное отстранение от всех местных интересов, норм и преданий”. В целом же фиксация именно на этой стороне процесса у нас так велика, что на второй или даже на третий план отходит тот аспект глобализации, который как раз находится в центре внимания зарубежных антиглобалистов — как западных, так и представителей стран мира, ещё недавно именовавшегося “третьим”.

А именно: быстрое углубление, притом в планетарных масштабах, социально-экономического неравенства, чего сегодня не может отрицать никто. Вот почему о нём говорят уже не только антиглобалисты, но и Дж. Сорос, и З. Бжезинский в своей последней книге “Выбор. Мировое господство или глобальное лидерство” (М, 2004), и Ватикан. Более того, недавно скончавшийся Иоанн Павел II, несмотря на его хорошо известный антикоммунизм и не менее хорошо известную роль в разрушении СССР, счёл нужным, однако, ещё в 1994 году в своеобразном письменном интервью итальянскому журналисту Витторио Мессори (позже оформившемся в широко известную книгу “Переступить порог надежды”) уточнить: “Я не склонен слишком упрощать этот вопрос. У того, что мы называем коммунизмом, есть своя история. Это — протест против человеческой несправедливости, протест огромного мира людей труда…”.

Величие идеи всеобщего равенства и справедливости, положенной в основание коммунистического Китая (причём в марксистской, то есть принципиально атеистической и, казалось бы, уже вследствие этого категорически неприемлемой для религиозного деятеля форме), ощутил и Далай-Лама. Ощутил уже при первом своём посещении Пекина — по сути в качестве полупленника. Но даже и теперь, как признаётся он в своей автобиографической книге “Свобода в изгнании”, после всех испытаний, пережитых и им самим, и Тибетом, соединение чистой сути коммунистической идеи с буддизмом всё ещё представляется ему возможным.

К сожалению, подход нашей Церкви к этой сложной проблеме, во всяком случае подход её высших иерархов, выступления которых мы и слышим чаще всего, остается весьма упрощенным — словно бы им вообще была неведома мощная русская традиция именно религиозного осмысления проблемы справедливости. А ведь ещё Достоевский писал: “Самая характеристическая черта нашего народа — жажда справедливости”. Решение всех важнейших социальных проблем современности считал призванием России Чаадаев. Как-то и неловко даже напоминать об успевшей стать своего рода классикой работе Н. Бердяева “Истоки и смысл русского коммунизма”, написанной уже в изгнании. И мне порою кажется, что люди, без конца и в явно конъюнктурных целях поминающие пресловутый “философский пароход”, этой классики вообще не читали. Как, впрочем, и других русских мыслителей, разделивших участь Бердяева.

А вот что писал, например, Д. С. Мережковский, яростный антисоветизм которого не помешал ему весьма проницательно заглянуть в суть проблемы, не только сохраняющей, но и обретающей новую актуальность в наши дни. “Для нашей религиозной истины у нас нет слов. Слово “социализм” неверное: ведь существо социализма — атеизм, отрицание религии. Вернее было бы назвать эту нашу бессловесную истину, или томление об истине, социальною проблемою, религиозной жаждою общественной правды. Мир томится ею смутно, глухо, немо, но так неумолимо, как ещё никогда”. И далее — ещё резче, ещё прямее, с достойной самого глубокого уважения правдивостью (можно ведь представить, чего стоило Мережковскому произнести эти слова, ведущие к признанию если не правоты, то, во всяком случае, неизбежности ненавистного ему большевизма, сумевшего найти слова там, где Церковь оказалась бессильна): “Ведь потому-то мир и отверг религию вообще и христианство в частности, что решил окончательно — верно или неверно, это другой вопрос, — что для социальной жажды в христианстве нет воды… Атеизм, отрицание религии с религиозною жаждой социальной правды — это противоречие не моё, а мира” (Д. Мережковский. “Тайна трёх”. М., Республика, 1999, с. 67).

Но ведь ещё Гесиод, за две с половиной тысячи лет до Маркса и Ленина, сетовал: “Простые люди в руках крупных господ беззащитны, как соловей в когтях ястреба”. Так что проблема, как видим, вечная, тревожившая человечество на протяжении всего его исторического пути. Особая же сверхчувствительность русского сознания к ней отмечалась порою даже и “взором иноплеменным”, не всегда столь недоброжелательным и невосприимчивым к тайнам духовных и социальных исканий великой страны, каким предстаёт он у Тютчева. Например, Вальтер Шубарт, немец и самый пламенный, вероятно, русофил двадцатого столетия, заплативший за свою любовь к России чудовищную цену, усматривал здесь знак особой избранности. И, совсем не придерживаясь коммунистических взглядов, тем более же в их большевистской, то есть по определению атеистической, огласовке, он в лозунгах Октября, возвеличивавших бедность, находил сходство со словами Франциска Ассизского о “святой госпоже бедности”. В России, писал он, “что-то в глубинах самой народной жизни вздохнуло освобождённо, когда пал общественный строй, в котором социальное положение человека определялось его материальным имуществом”. Такая чуткость к общественной несправедливости и её неприятие (неприятие именно глубоко религиозное по природе своей, ибо она видится греховной) как знак особой призванности России к разрешению вековечной задачи её преодоления, отмечавшаяся столь многими и столь отличными друг от друга мыслителями, имеет корни ещё в глубокой славянской древности.

И уже тогда античные, а вслед за ними византийские и франкские авторы, описывая нравы и жизненный уклад славян, как отличительную, резко выделяющую их среди других народов черту называли именно “склонность к самой высокой справедливости” (Л. Нидерле. “Славянские древности”). Россия, пожалуй, единственная среди окружающих её народов сумела пронести и сохранить эту “склонность” сквозь тысячелетия исторических бурь и тяжелейших испытаний, сумела возвести особенность народного душевного склада на самый высокий уровень философского осмысления, а во многих отношениях — и получившей всемирное признание социальной практики.

Отрицать последнее — значит ломиться в открытую дверь; конечно, сегодня это популярное занятие, но всё-таки становится как-то не по себе при виде того, как порою неразличимо сходятся в своём отрицании не только советского периода отечественной истории, но и самих идеалов равенства и справедливости творцы убийственных для России либеральных реформ, обернувшихся ограблением и разрушением её национального достояния, и представители нашей Церкви. Поношения “семидесятилетнего лихолетья” стали почти ритуальными в праздничных патриарших посланиях, как и заявления о будто бы идущем у нас на глазах “возрождении России”. Это почти официальная позиция, как и осуждение самого пафоса борьбы за социальную справедливость (эта борьба, а не сама несправедливость, как то веками было на Руси, сегодня нередко прямо выдаётся за нечто греховное), что не могло, конечно, не наложить отпечатка на восприятие паствы. А особенно на позицию выступающих по проблемам глобализации тех православных исследователей и публицистов, которые настойчиво подчёркивают свою приверженность именно официально декларируемой церковной позиции¹.

Так надо ли удивляться, что из поля зрения при таком подходе почти исчезает социальный аспект процесса глобализации в том его виде, как он разворачивается ныне, выводя роковую и извечную проблему неравенства на совершенно новый, поистине глобальный уровень. Хотя эта проблема как раз и грозит стать едва ли не центральной в наступившем ХХI столетии. И такое невнимание к ней особенно удивительно в России, где пропасть между богатыми и бедными углубляется со скоростью едва ли не космической, а коэффициент разрыва уже приближается к мировому рекорду. По данным ООН, констатирующей увеличение такого разрыва в планетарном масштабе, в РФ за чертой бедности сегодня уже находится ²/₃ населения, зато, согласно другим источникам, в частности известному журналу “Форбс”, Россия по числу миллиардеров занимает второе после США место в мире; при этом количество их заметно увеличилось как раз за время пребывания у власти президента Путина. К слову сказать, по данным ряда источников, коррупция в сфере отношений власти и бизнеса с 2001 по 2005 год выросла почти в 10 раз — но, может быть, и это тоже нам предлагается счесть одним из признаков “возрождения России”?

На мой взгляд, однако, уместнее говорить о доминирующей тенденции к всестороннему разложению страны и углублению пропасти неравенства. Тенденции, поддержав которую Церковь тем самым поддержала и весь формируемый ею уклад национальной жизни, с грубым и откровенным поклонением маммоне и разделением всего населения страны на “элиту” и “бедных родственников”, как выразился недавно зам. главы администрации президента РФ В. Сурков. Не мелочась, число этих “родственников” он оценил в 120 миллионов, так что комментарии излишни. Но похоже, на уровне властей предержащих, не исключая и представителей иерархии РПЦ, никто не склонен задумываться над тем, до какой степени такой способ устроения общества ломает многовековые общенациональные представления о должном и не должном, праведном и греховном и каковы могут оказаться далеко идущие последствия подобной ломки.

Сегодня недовольство отброшенных за черту бедности двух третей населения прорывается сравнительно глухо, и в ставшей привычной ещё с конца 80-х годов минувшего столетия манере его легко третировать как проявление тупой “совковой” зависти ленивых и бездарных неудачников. Видимо, многим представляется, что так будет продолжаться бесконечно долго: русский народ терпелив сверх всякой меры! Однако, всматриваясь в жизнь страны или даже одного только московского мегаполиса — этого фокуса всех терзающих страну проблем и противоречий — не из загородных особняков или “элитных” кварталов, а с более близкого расстояния, нельзя не ощутить, как скапливается социальное раздражение. Рано или поздно оно начнёт искать выход, и кто знает, как и когда проявит себя. Не сомневаюсь, однако, что это будет нечто весьма отличное от той благостной картинки “стабилизации и всеобщей консолидации”, о которой так назойливо твердит официальная пропаганда. Политтехнологи не постеснялись даже (впрочем, о чём я?!) своё бутафорское “единение” подкрепить обращением к одной из самых значимых и достойных страниц нашей национальной истории; но они, похоже, плохо читали её вообще и историю Смутного времени в частности. Иначе помнили бы, что событиями того времени открывается век, названный “бунташным”, и что 1612 год вовсе не разрешил противоречий, разрывавших Русь. Так не слишком ли опрометчиво, в политтехнологическом задоре, была выбрана дата нового, наспех испечённого празднества? Ведь не сегодня сказано: “Какого духа вызываете, тот и отзовётся”.

При этом я вовсе не утверждаю, что следует непременно ожидать классических бунтов и восстаний обездоленных: пока ничто не указывает на подобное развитие событий, да и времена “классики” миновали. Но вот о чём можно уже сегодня говорить со всей определённостью — так это о том, что при сохранении общего неправедного устройства жизни в современной России (аналогов которому, по грубости и откровенности выделения так называемой элиты исключительно по критерию богатства, независимо от его происхождения и нравственной оценки социального поведения его обладателей, сегодня на планете, пожалуй что, больше и не сыскать) все разговоры о её возрождении, о возвращении ею утраченных позиций и былого величия предстают пустопорожней, ничем не обеспеченной болтовнёй.

Ибо альтернативой восстанию — повторяю, при сохранении нынешнего положения — оказывается лишь нарастание уже и так принимающей угрожающие масштабы депрессии, утраты положительных ожиданий, а проще сказать — надежды. Вот, например, как распределились ответы на вопрос, заданный программой ТВЦ (25. 08. 05): “Какое будущее ждёт наших детей?” Светлым и радостным его видят лишь 3,8%, 14,5% полагают, что это зависит от нас; подавляющее же большинство (81,7%) видит его “тёмным и опасным”. Даже при неизбежной приблизительности этих цифр они, как и любой опрос, в общем верно отражают порядковые соотношения и выглядят просто устрашающими. Что до меня, то мне, пожалуй, ещё более страшной представляется готовность огромной части народа беспротестно смириться с таким будущим для своих детей. Если это не временная апатия и растерянность под ударами рушащих все основания исторической национальной жизни перемен, если это окончательная сломленность, свидетельство утраты собственных, исторически сложившихся и дорого оплаченных представлений о достойном устроении жизни — то впереди маячит нечто пострашнее восстания.

Ясно, что страна, находящаяся в подобном состоянии, отнюдь не способна к развитию, тем более к мобилизационному напряжению сил. А ведь именно его всё более настоятельно требует решение задачи вывода России из всеохватного кризиса, скрывать который уже не может никакой официозный “патриотический пиар”. Альтернативой же развитию является только деградация и всё ускоряющееся продвижение в стан государств-неудачников. И само появление такого оборота (а он ещё не худший среди других, также вошедших в широкое употребление не только среди журналистов, но и среди политиков самого высокого ранга) говорит о многом.

Ибо селекция того, что на модном сленге политкорректности именуется “мировым сообществом”, по сути и является неизбежным спутником глобализации, можно сказать, её необходимейшим инструментом. Ведь проблема, взятая в планетарном масштабе, не сводится только к неравенству жизненных условий или даже стартовых позиций вступающих в жизнь поколений, только к снятию самых вопиющих проявлений бедности и социального неравенства, сколь бы важным это ни было само по себе. В сущности, и само-то такое снятие, особенно когда — не знаю, с какой мерой искренности — его намереваются осуществить исключительно на путях благотворительности, по меньшей мере проблематично. Жутко и стыдно видеть в стране, разработавшей целую программу разрушения ещё не столь давно считавшейся лучшей в мире системы здравоохранения, становящиеся уже привычной рутиной телекадры: такой-то малыш (Ваня, Вася, Маша и т. д.) тяжело болен, ему требуется серьёзная, но, видите ли, очень дорогостоящая операция, и если не найдутся добрые люди…

Конечно, хорошо бы такие люди нашлись — и они, случается, находятся, причём далеко не всегда это самые богатые люди. Но ведь ещё Чехов в своих очерках о поездке на Сахалин, наблюдая страшные социальные язвы, заметил: “Я бы предпочёл государственное казначейство”. Предпочёл бы благотворительности, хотя она в дореволюционной России и по масштабам своим, и по нравственной и религиозной наполненности была не чета нынешней — и всё-таки оказалась недостаточной. Как недостаточной оказалась и на Западе, где в этой области к тому же давно и активно действовала католическая церковь. А потому реальным его ответом на альтернативу, мощно явленную миру Советской Россией, стало вовсе не наращивание благотворительности, как сусально пытаются внушить нам сегодня, а разработка того, что получило имя кейнсианско-рузвельтовской модели капитализма. Суть же её, в числе прочего, как раз и заключалась в признании социальных обязательств, социальной ответственности государства.

Россия нынешняя, стало быть, совершила какой-то чудовищный, гротескно-безобразный разворот в мировом историческом процессе. А упорство, с которым на панацее благотворительности настаивают и тогда, когда даже Всемирный банк в своём недавно (27 октября 2005 года) опубликованном докладе “Экономический рост, бедность и неравенство в странах Восточной Европы и бывшего Советского Союза” прогнозирует увеличение здесь разрыва между богатыми и бедными, могло бы даже выглядеть смешным, коль скоро речь бы не шла о вопросах слишком серьёзных. Порою просто о жизни и смерти. Особенно если, как то и предлагается в докладе, проявлениями бедности считать не только низкие пенсии и зарплаты, но также и невозможность доступа к хорошему жилью, нормальному медицинскому обслуживанию, качественному образованию, развитой инфраструктуре современной жизни, в том числе инфраструктуре транспортной. Данные о состоянии отечественного парка гражданских самолётов, теперь вот и Московского метрополитена, у всех на слуху. А что до медицинского обслуживания… По данным интерактивного опроса ТВЦ (от 24. 08. 05), 79,6% полагают, что их здоровью угрожает в первую очередь развал всей его системы, а неизвестные болезни назвали лишь 2,7%. Иными словами, тут уж не до мыслей о птичьем гриппе, тут возврат к социальным страхам едва ли не столетней давности.

Ясно, что решение подобных задач в общенациональном масштабе вообще находится за пределами благотворительности, а это возвращает нас к проблеме самой корневой — проблеме доступа к развитию. В современном мире он — для отстающих или уже безнадёжно отставших — становится всё более зависимым от степени лояльности той или иной страны к лидерам “золотого миллиарда”, их в той или иной форме высказанного согласия не препятствовать реализации фундаментальных стратегических целей “сильных мира сего”. И прежде всего — США.

Впрочем, как показали насыщенные самыми драматическими событиями годы, прошедшие со времени ухода с исторической сцены СССР и превращения США в единственную сверхдержаву, и лояльности может оказаться недостаточно там, где глобальные интересы потребуют ослабления, а то и вовсе разрушения той или иной страны, вчера ещё наивно почитавшей себя защищённым международным правом членом ООН. Этого — по крайней мере, в замысле — сообщества равноправных и равнодостойных наций. Обветшалый романтизм! Язык эпохи прогрессистских иллюзий, которая закончилась вместе с эпохой Ялты и Потсдама, с разрушением всего утверждённого после Второй мировой войны миропорядка. И, на мой взгляд, лукавит З. Бжезинский, внесший столь громадный вклад в достижение Соединёнными Штатами цели “ликвидации Ялты и Потсдама” (а именно такая ликвидация и была главной стратегической задачей “холодной войны”)¹. В заглавие своей очередной книги он закладывает мысль, будто Америка всё ещё размышляет, в какую сторону ей направить свои стопы и как должным образом употребить — во благо человечества, разумеется, — свою не имеющую аналогов в мировой истории глобальную мощь.

Право, это можно было бы принять за шутку: кажется, сегодня никто в мире, в том числе и среди тех, кто по своим прагматическим соображениям поддержал действия США и во время первой войны в Заливе, и в деле разрушения Югославии, и в Афганистане, и снова в Ираке, не сомневается, что пресловутый выбор Америкой давно сделан. И это выбор в пользу мирового господства. Сделан, по сути, ещё при рождении. Так, Артур Шлезингер пишет без обиняков: “Соединённые Штаты — экспансионистская страна. За столетие после принятия конституции национальная территория США увеличилась более чем в четыре раза”. И это, подчёркивает он, конечно же, элемент “предначертанной судьбы” (Manifest Destiny). Да ведь ещё Дж. Вашингтон назвал новорожденную республику “поднимающейся империей”. И давно ли сам Бжезинский с едва скрываемым маской профессионального исследователя восторгом писал о разносящемся по всей планете победном марше американских легионов (употребив именно это слово, влекущее за собой цепь совершено определённых образов и ассоциаций)?

Сегодня, ввиду поднимающегося в мире вала — или, по выражению Бжезинского, “вируса” — антиамериканизма, потребовалась определённая мимикрия, потребовалось доминирование назвать лидерством, однако это ничего не меняет по существу. Да и было бы странно ожидать такой перемены как раз тогда, когда впервые в истории Соединённые Штаты действительно не имеют равновеликого соперника и являются единственной в мире сверхдержавой¹.

Значение того, что совершается на протяжении последних 15 лет в России, под этим углом зрения переоценить просто невозможно. Здесь перед нами действительно эталон совершенно нового феномена — или, если угодно, полигон небывалого эксперимента по разворачиванию развития вспять, притом формально мирными средствами, исключительно методами политического, информационного и психологического воздействия. Ведь речь не об Африке, не об одной из вчерашних колоний (иные из которых уже начинают и обходить Россию): нет, перед нами случай стремительного, обвального регресса вчерашней сверхдержавы, по ряду параметров социального, научно-технического и культурного развития занимавшей (что признавалось и международными организациями, и даже её недругами) не просто передовые, но опережающие, лидирующие позиции. Сверхдержавы, крушение которой, собственно, и освободило путь к разворачиванию процесса глобализации в той его уродливой, извращенной и, в перспективе, губительной для человечества форме, который стремительно набирает силу сегодня².

Хочу подчеркнуть: я не считаю плодотворной позицию тотального, абсолютного отрицания самой глобализации как таковой — вернее, считаю такую позицию столь же неплодотворной (хотя морально оправданной и выполняющей важную функцию привлечения внимания к безобразному, жестокому явлению), что и протест луддитов. Однако это лишь первый шаг. А поскольку слово уже приобрело глубоко негативный, отталкивающий оттенок, то я предпочла бы говорить о планетарном единении человечества, об осознании им, в конечном счёте, своего общего удела. И это, на мой взгляд, не только не противоречит самым сокровенным устремлениям русской, да и мировой культуры, но прямо соответствует и отвечает им. В противном случае нам пришлось бы отвергнуть слишком многое — от Достоевского и Девятой симфонии до слов Христа: “…Да будут все едино”. (Ин., 17).

Речь, стало быть, должна идти о том, что именно тогда, когда для продвижения к этой цели во многом сложились и политические, и технологические предпосылки, они оказались направлены в русло, следование по которому неизбежно должно привести не к объединению, но в обозримой исторической перспективе непреодолимому разъединению человечества, разделению его на две социальные расы с принципиально несовместимой судьбой¹. И тогда вместо снятия нынешнего глобального неравенства мы увидим — а первые признаки отчетливо различимы уже сегодня — торжествующее утверждение новых, ещё более жестоких его форм. В сущности, сейчас, на новом витке времени и при неизмеримо более обширных возможностях как преодоления неравенства, так и дальнейшего его углубления, человечество вновь подошло к той точке, в которой однажды уже оказалось — в эпоху Великих географических открытий, стоя на пороге Нового времени, которое, как писал Стефан Цвейг, “будет мыслить и созидать в иных пространственных категориях”. Цвейг цитирует в этой связи флорентийского гуманиста Полициано, который, воздавая должное первопроходческой роли Португалии, сделал акцент, удивительно актуальный для нашего времени: “Не только шагнула она далеко за столбы Геркулеса и укротила бушующий океан — она восстановила нарушенное дотоле единство обитаемого мира. Какие новые возможности, какие экономические выгоды, какое возвышение знаний, какое подтверждение выводов античной науки, взятых под сомнение и отвергнутых, сулит это нам! Новые страны, новые моря, новые миры (alii mundi) встают из векового мрака…” (курсив мой. — К. М.).

Что же сбылось из всех этих восторженных ожиданий? Экономические выгоды? О да — для стран, которые мы, пользуясь современной терминологией, могли бы назвать высокоразвитыми и уж во всяком случае в военно-техническом отношении неизмеримо превосходившими туземцев. Приращение знаний, в том числе и в области общей истории человечества? Безусловно. Но что касается единства… Ведь ближайшими и крупнейшими следствиями великих открытий явились Конкиста, работорговля и колониальные разделы, что наложило мрачный отпечаток на весь облик Нового времени и роковым образом разрушило многие надежды, рисовавшиеся на его заре. В том числе и главную из них: выравнивание доступа разных народов к развитию и участию в истории. А ведь происходило это уже и в эпоху модерна, писавшего лозунги высокой культуры и развития на своём знамени и — не будем упрощать — кое-что и сделавшего на таком пути. Понятие “бремя белого человека” не было только фарисейским прикрытием колониального хищничества, несмотря на все ужасы последнего.

Сегодня же о “бремени” речи больше нет, зато нет недостатка в злорадных обещаниях “вбомбить в каменный век” и соответствующей практике — примеры у всех перед глазами. Но ведь уже в самой этой фразе заключена целая программа и даже идеология отлучения от развития. И за что же выносится столь жестокий приговор целым странам и народам? О, и на этот вопрос с подкупающей прямотой ответил Строуб Тэлботт в своих выступлениях. Америку, видите ли, отличает “прагматический идеализм… когда при выработке своих интересов за рубежом она исходит из ценностей и идеалов, на которых мы выросли здесь, в Америке… Иными словами, мы желаем другим странам того же, что мы желаем для самих себя”.

А если они не пожелают, если они предпочитают руководствоваться собственными ценностями и идеалами? Вот тогда-то их и следует со всей суровостью покарать — для их же блага. Перед нами классический образец того, что Шлезингер называет “праведническим самодовольством”, изначально присущим Америке и почти всегда едва прикрывающим грубые эгоистические цели: “Нации, стремившиеся защититься от американской экономической агрессии, объявлялись угрожающими американской свободе” (“Циклы американской истории”). Приём, как видим, до ужаса не нов и только слегка ретушируется в зависимости от условий времени и конкретной ситуации. Эпоха глобализации лишь безгранично расширила возможности и масштабы его применения, а отсутствие равновеликих соперников позволяет демонстрировать свою жажду доминирования в бесстыдно неприкрытом виде — чем, на мой взгляд, и обусловлена попытка Бжезинского хоть как-то эту вызывающую наготу “американского лидерства” прикрыть.

Мы же, наблюдая постсоветский ход всемирной истории с очень ещё близкого расстояния, уже сегодня можем, тем не менее, констатировать: именно крушение СССР открыло дорогу безальтернативному утверждению проекта пирамидальной глобализации, с богатыми стабильными странами во главе и единственной сверхдержавой на самой вершине пирамиды, с одной стороны, и, как выразился еще более 10 лет назад один из профессоров Принстонского университета, “морем стран-неудачников” — с другой. Иными словами, население планеты уподобляется здесь пассажирам единого корабля, следующего общим курсом, но только одни (меньшинство) плывут на верхней палубе, а масса “неудачников” — в трюме.

“Ad hoc”, то есть к случаю и по мере надобности, могут появляться также “разваливающиеся страны” (Бжезинский), “страны-изгои”, или, согласно введённой госсекретарем США Кондолизой Райс корректировке термина, “аванпосты тирании”. Ими могут становиться те же “неудачники”, но, как уже показал краткий, но насыщенный событиями период (последнее десятилетие ХХ — начало ХХI века), чаще эта роль отводится как раз тем странам и народам, которые добились ощутимых успехов именно на пути модернизации, лидеры которых в своих действиях и манере правления как раз подражали лидерам соответствующих эпох западной истории и потому были названы диктаторами (словно таковыми не были Кромвель, Робеспьер, Наполеон или даже Бисмарк), но которые сами по себе недостаточно сильны и крупны, чтобы в одиночку бросить вызов пирамидальной глобализации. А также набирающей вместе с ней силу самой, быть может, страшной тенденции наступившего тысячелетия: присвоенному себе Западом, чьей персонификацией выступают США, права на селекцию стран и народов в соответствии со своими и только своими критериями должного и недолжного, правильного и неправильного. Совсем недавно президент Буш отлил это в формулу “глобальной демократической революции”, что представляет собой прямую узурпацию важнейшей сферы человеческой деятельности — исторического целеполагания. Ни о каком диалоге цивилизаций, несмотря на модную формулу политкорректности, на тех уровнях, где принимаются планетарно значимые политические решения, речи, стало быть, больше нет. Затененную же сторону вопроса ещё в конце 70-х годов с высокой степенью откровенности обозначила группа американских военных высокого ранга. Определяя главные положения стратегии США на пороге наступающей новой эпохи, не скрывая, что планета стоит перед “мрачной перспективой”, они прямо заявляли: “Это будет мир, где силой и только силой можно будет обеспечить неравное распределение ресурсов, которых не хватает” (курсив мой. — К. М.). Выводы напрашивались сами собой, но покуда существовали две сверхдержавы и стратегический паритет между ними, оставалось ждать своего часа, напряженно работая на его приближение.

И вот этот вожделенный час настал. Первый звонок прозвучал во время войны в Заливе ещё в бытность доживавшего свой последний год СССР. Но СССР был уже не тот, что и показало его голосование в СБ за резолюцию N 678, допускавшую использование силы против Ирака. Страница была перевернута, а путь к выстраиванию пирамиды нового миропорядка открыт.

Война в Заливе стала вехой в новейшей, да и всей мировой истории, ибо впервые в таких масштабах, притом ещё и с санкции международного сообщества сверхдержава использовала свой многократно превосходящий военно-технологический потенциал не просто для разгрома политического противника и закрепления своих позиций в богатейшем нефтью регионе, но и для разрушения созданного одной из бывших колониальных стран весьма уже крепкого потенциала развития. Образно говоря, было с вызовом продемонстрировано, что любую из них можно легко, одним толчком, сбросить на дно, словно жучка, ценою изнурительных усилий подбирающегося к верхушке стакана. И что, используя инструментарий блокад и санкций, можно оставить её на этом дне навсегда, погрузив в перманентную ситуацию недоразвития и не допуская того восстановления экономики и нормальной социальной жизни, которое, как известно, всегда происходило даже после самых разрушительных войн.

Более того: война в Заливе показала, что у всех на глазах стоящий на самом верху пирамиды дирижер формирует принципиально новый тип военно-политического воздействия на остальное человечество, позволяющее ему манипулировать историческим временем (“встать у шарнира” которого мечтал еще Гитлер). То есть, пользуясь своим военно-технологическим и экономическим превосходством, а также небывалой до сих пор правовой и нравственной бесконтрольностью, искусственно моделировать те цивилизационные разрывы, которые существовали между европейцами и туземцами во времена Конкисты и первых колониальных разделов.

Иными словами, справедливо будет говорить даже не о контрмодерне (довольно популярная сегодня формула), но именно о создании пучка развёрнутого вспять исторического времени. Или, если угодно, его петли, своего рода аркана, которым можно будет отлавливать те или иные страны, занесённые в проскрипционные списки.

Годы, прошедшие после войны в Заливе и вместившие в себя ряд знаковых событий и явлений, подготовили новый качественный скачок. Его обозначила новая война в Ираке, на сей раз развязанная уже без каких-либо разрешений со стороны СБ ООН.

Клуб же “избранных” и в первую очередь США показали, что теперь они могут на практически необозримый срок полностью закрывать “изгоям” и “неудачникам” доступ к новым технологиям, пропагандистски раскачивая тему ОМУ и международного терроризма. И это действительно опускает занавес над эпохой модерна, знаменует дебют, могли бы мы сказать, перефразируя Ахматову, “настоящего двадцать первого века”. Однако подобно тому, как век двадцатый вызревал в недрах клонящегося к своему закату, исповедующего идеалы прогресса и гуманизма европейского девятнадцатого века, так и призрак глобальной борьбы с глобальной же угрозой международного терроризма замаячил перед человечеством ещё в последней четверти минувшего столетия. При этом контуры той роли, которая сегодня отводится такой угрозе в американской доктрине глобального доминирования, сразу же были обрисованы в глобальном же контексте. Тогда — в контексте “холодной войны” против “империи зла”, то бишь СССР (как видим, понятие “оси зла” является лишь чуть подновленным, применительно к новым условиям, вариантом старой “песни о главном”), и крестового похода против “комми”. А в их роли мог выступать кто угодно, чьё политическое поведение оценивалось как “угрожающее национальным интересам США”, что заведомо открывало дорогу безграничному множеству вариаций на тему.

Первую мощную раскрутку она получила в годы активных выступлений германской “Роте Арме Фракцьон” (более известной под именем группы Баадера-Майнхоф) и итальянских “красных бригад”. И уже в апреле далёкого 1983 года Генри Киссинджер на своей пресс-конференции в Милане сделал широкое политическое обобщение, заявив, что “красные бригады” — это “детище ИКП”. Затем он частично исправил это утверждение: “Я хотел подчеркнуть со всей очевидностью лишь историческую связь между “красными бригадами” и ИКП”. Чтобы значение инцидента — ставшего прецедентом — было более понятным, кому-то из современных читателей, быть может, нужно напомнить, что ИКП — это Итальянская коммунистическая партия, тогда одна из самых влиятельных в стране. С её влиятельностью и связано завуалированное извинение Киссинджера, что, однако, никак не помешало усилиям по разработке доктрины “нового глобализма” — собственно, в середине 80-х годов ХХ века и появилось само это понятие.

Виновником, так или иначе, объявлялся коммунизм, а в осторожной и скрытой форме — СССР. И это при том, что уж кому-кому, но Киссинджеру наверняка было известно, куда тянутся основные нити кровавой и сложной игры, получившей имя “стратегия напряжённости”, а также какова была роль ложи П-2 и натовской сети “Гладио”. Сегодня всё это уже стало достоянием широкой гласности, написано множество книг, есть и фильмы, среди которых выделяется блестящая итальянская кинолента “Площадь Пяти лун”. Однако игра продолжается, как продолжилась она и после полуизвинений Киссинджера. Эстафету подхватил тогдашний госсекретарь США Дж. Шульц, который, выступая в декабре 1985 года в лондонском “Обществе пилигримов”, заявил: “Терроризм — это уже сейчас то оружие, к которому всё чаще прибегают силы, стремящиеся к подрыву западных государств и друзей Запада в третьем мире. Мы должны быть столь же хорошо подготовленными и организованными, чтобы противостоять этим угрозам”.

По сути, это был слегка отретушированный повтор сказанного в своё время одним из главарей аргентинской хунты генералом Виделой: “Террористами являются все (!), кто распространяет идеи, противоположные западной и христианской цивилизации”. Как видим, Буш-младший не был оригинален, возвестив эпоху новых крестовых походов во имя демократии и свободы… в их американском понимании, конечно. Но чтобы позволить себе солдатскую простоту Виделы (ныне объявленного “плохим парнем”), президенту США нужно было дождаться 11 сентября 2001 года.

Зато события того дня — даже в самой Америке вызывающие всё больше вопросов, на которые не следует внятных ответов — политически были отжаты, как лимон; они позволили ей так резко поднять планку своих глобалистских притязаний, что вопрос о новой версии “стратегии напряжённости” напрашивается сам собой. И потому вызывает по меньшей мере удивление, что президент РФ в сентябре ушедшего года счёл нужным поддержать этот выдыхающийся уже и в самих США “пафос 11 сентября”, обозначив международный терроризм как главную угрозу миру и призвав всех членов ООН сплотиться в борьбе против неё, как в своё время народы сплотились против нацизма. Призыв этот прозвучал двусмысленно, так как очевидно был обращён и к тем, кто уже испытал на себе силу глобальной “бомбовой педагогики”, и к тем, кто, проваливаясь в пропасть глобальной же нищеты, именно её воспринимает как главную и отнюдь не фантастическую угрозу жизни своей и своих детей.

Спору нет, терроризм — страшное явление, будь он левый, правый, фундаменталистский или какой-либо ещё. Но самое ли страшное — вот вопрос. И насколько уместно лоббирование грубой американской схемы в мире, раздираемом множеством других конфликтов и противоречий, о которых В. Путин даже не счёл нужным упомянуть? К тому же из всего опыта истории хорошо известно, что терроризм (явление далеко не новое, хотя в эпоху глобализации тоже обретшее невозможные раньше глобальные масштабы), будучи так или иначе всего лишь инструментом достижения цели, но не самой целью, всегда оказывается встроен в сложное переплетение разнообразных политических интересов и запутанную игру спецслужб. Биография Бен Ладена говорит сама за себя, но это всего лишь один — пусть и самый одиозный — из множества примеров¹.

А коль скоро это так, то “международный терроризм” можно и трансплантировать туда, где до такого хирургического вмешательства даже признаков его не было — как не было в Ираке при Саддаме Хусейне. И вот новый козырь в пользу продолжения оккупации: теперь Буш говорит, что США не могут вывести свои войска, так как иракцы не справятся с террористами. Поскольку же само понятие террористических акций становится безразмерным и прилагается в том числе к атакам сил сопротивления², то можно говорить о настоящем “перпетуум мобиле”.

Между тем, по данным некоммерческого международного проекта “Iraq Body Count”, на долю акций сопротивления приходится лишь 9% от общего числа жертв, 36% — на долю уголовных преступлений, которых практически не было при Саддаме, и 37% — на долю действий коалиции.

Такова цена “предотвращения”, стратегия которого ложится теперь в основание военной доктрины США. Ведь после даты-символа 11 сентября преступлением, заслуживающим жестокого возмездия и военного удара, теперь считается сама попытка (притом недоказанная, что и показали события в Ираке) обзавестись ОМУ. А таковой можно счесть любые исследования в области ядерных — и не только — технологий. Никакая лояльность по отношению к существующим международным соглашениям и институтам в области ядерного контроля уже не спасает, и в этом суть общезначимой для мира коллизии, развивающейся ныне вокруг Ирана.

Между тем Иран, как напомнил летом 2005 года один из высших чиновников иранского МИДа, — единственная ближневосточная страна, присоединившаяся ко всем существующим международным соглашениям по разоружению и нераспространению ядерного оружия. “В то же время, — подчеркнул он, — Иран — единственное государство, практически лишенное возможности пользоваться теми преимуществами, которые дает подписание соответствующих документов. Прежде всего речь идет о принципиально неотъемлемом праве применять ядерную энергию, а также химические и биологические вещества в мирных целях”. Ситуация выглядит особенно вопиющей на фоне того режима особого благоприятствования, которым пользуется Израиль, по сути, первым взломавший двери закрытого ядерного клуба. Напротив, США и союзники Израиля в Европе (о чём напоминает в своём “Выборе” и Бжезинский) не только не препятствовали ему, но даже и помогали в разработке израильской ядерной программы. В 1981 году именно Израиль первым взял на себя инициативу прямого вмешательства в соответствующие программы других стран, нанеся воздушный удар по иракскому атомному реактору в Оссираке — “с целью предотвратить перспективу появления у Ирака ядерного потенциала”.

Теперь этот прецедент лег в основание стратегической доктрины могущественной сверхдержавы, руки которой развязаны для действий в любой точке мира, где она может не опасаться сколько-нибудь соразмерного противодействия. Страны же делятся, условно говоря, на “вменяемые” и “невменяемые” — или, выражаясь мягче, совершеннолетние и несовершеннолетние; а последним, как известно, оружие в руки лучше не давать.

Безропотное принятие миром таких притязаний будет означать очередной успех “стратегии напряжённости” как уже не раз оправдавшего себя инструмента в борьбе за мировое господство. А потому, думается мне, оценивать любую действующую в мире серьёзную политическую силу — будь то страна, партия или конфессиональная организация — мы вправе с позиции их стремления и способности противостоять именно этой, самой страшной тенденции глобализма. Сегодня Россия, к сожалению, в целом покорно следует за тенденцией. И это при том, что она сама всё стремительнее превращается в микромодель вспарываемой неравенством планеты! Конечно, по крайней мере в том, что касается общественного мнения, здесь во многом ещё сказывается инерция ощущения себя гражданами сверхдержавы, надежно защищенной от каких-либо посягательств на её права. Что, мол, общего может быть между судьбой Ирака, Югославии или Ирана — и России? Между тем даже и для такого эгоистического самоуспокоения оснований остается всё меньше.

Да, конечно, Россия всё ещё обладает крупным военным и научно-техническим потенциалом — остатком советского наследия. Но это именно остаток, и по многим прогнозам, близкий к исчерпанию: такая мысль отчётливо прозвучала на состоявшемся в Совете Федерации 10 ноября “круглом столе”. Пожалуй, резче других высказался бывший глава Росавиакосмоса Юрий Коптев, по мнению которого доставшийся в наследство от СССР ресурс ракет исчерпает себя к 2015 году. Примерно тогда же окончательно прекратят свою деятельность предприятия ОПК, где средний возраст работающих перевалил за 50 лет — и что ждёт страну за этим рубежом?

Пусть даже о датах можно спорить, пусть произойдёт это пятью или даже десятью годами позже — самый вектор движения оспорить невозможно. И то, что Россия по многим параметрам слабеет и даже деградирует, разумеется, не остаётся незамеченным и соответствующим образом учитывается в глобальных проектах ХХI века. Да и сегодня всё более бдительно выверяются формы и содержание её военно-технологического сотрудничества с другими странами, а в случае Бушера речь идёт уже и о подконтрольности исследований в области мирного атома, что затрагивает жизненно важные интересы не только Тегерана, но и Москвы. Странный проект дообогащения урана для иранской АЭС на территории России ставит Иран в положение если не вполне невменяемой, то несовершеннолетней страны, даже в таком, ставшем в развитых странах рутиной деле, как развитие собственной ядерной энергетики¹, страны, нуждающейся в опекуне. Россия же, которой препоручается неблаговидная роль подобного опекуна, оказывается в положении столь двусмысленном, что на страницах мировой печати не без оснований высказывается сомнение в российском происхождении этого плана, увидевшего свет после встречи В. Путина и Дж. Буша в Пусане. Во всяком случае, на нас возлагается львиная доля ответственности за дальнейшее развитие событий. А поскольку Иран тоже отнюдь не является бесхитростным агнцем и, естественно, ведёт свою сложную партию и в Ираке, и в отношениях с Вашингтоном, то, возможно, России за свои услуги в должности “капо” придётся заплатить дороже, нежели это представляется сегодня.

В этих обстоятельствах бессмысленно спрашивать, по ком звонит колокол: не выступив принципиально против селекции человечества на “избранных” и “изгоев”, чего, казалось, позволяли ожидать от России и прежде сыгранная ею духовно-историческая роль, и её реальный потенциал, она, не исключено, в перспективе, притом не столь отдалённой, может и сама оказаться нанизанной на “ось зла”.

Почему бы нет, если титул “последней диктатуры в Европе” уже получила Белоруссия?

А это как в известной игре — “холодно, тепло, горячо”. Сосредоточивать же внимание исключительно на защите “местных интересов, норм и преданий”, изымая эту саму по себе важную задачу из общей панорамы проблем наступившего столетия, — значит, по моему глубокому убеждению, открывать дорогу к созданию (в том числе и в России) своего рода этнографических заповедников. Но вот это-то как раз не только не противоречит идеологии глобального неравенства, но, напротив, может служить реализации сокровенного её замысла: узурпации “избранными” самого права на историю.