"Дневная красавица" - читать интересную книгу автора (Кессель Жозеф)

VI

Госпожа Анаис, проводив очередного клиента, предалась размышлениям – насколько верны ее наблюдения. Шарлотте с Матильдой нужно было подыскать подругу. Какими бы приятными они ни были, дому недоставало разнообразия. Кроме того, такое расточительство – пустующая комната. И все же госпожа Анаис не торопилась с поиском замены Дневной Красавице. Та очень подходила ей и своим воспитанием, и своей сдержанностью. А может быть, госпожа Анаис никак не могла забыть тот взгляд, который на какой-то миг соединил их.

Шарлотта и Матильда лежали на постели голые и отдыхали. Волосы Матильды были светлее плеча, на котором они разметались, и Шарлотта нежно поглаживала их.

– Я помешала вам, дети мои, – сказала госпожа Анаис, – но мне нужно поговорить с вами о делах. Нет ли у вас кого на примете для работы у меня?

Первой ответила Матильда, как всегда, в своей боязливой манере, словно чувствовала за собой какую-то вину, неведомую ей самой, но, вероятно, известную другим.

– Вы же знаете, мадам, я ни с кем не вижусь. Вся моя жизнь проходит только здесь и дома.

– А у вас, Шарлотта? Может, среди ваших прежних подруг?

– Мне это не совсем удобно. Когда я уходила из прежнего заведения, то сказала, что меня берут на содержание. Так что если я вдруг встречусь с кем-то из них, то, разумеется, от своих слов отрекаться не буду.

Госпожа Анаис вздохнула, чтобы показать, что стыдится своей слабости, и спросила:

– Я все думаю… Дневная Красавица… Может быть, она еще вернется… Вы как считаете?

– Э нет, дудки! – чувственно потянулась Шарлотта.

Госпожа Анаис направилась было к двери, но Матильда остановила ее. Это было существо пассивное и романтическое, она обожала беседы, дающие пищу мечтаниям.

– Я сразу тогда подумала, что мы ее больше не увидим, – сказала она. – Думаю, это женщина не нашего круга. У нее есть какая-то тайна.

– Тайна! Тайна! – вскричала Шарлотта. – Тебе везде мерещится кино. У нее кто-то был. Потом бросил ее, а она нашла себе другого – вот и все.

– То, что ты говоришь, не вяжется с тем, что мы о ней знаем. Она сказала, что ей нужно уходить в пять часов, значит, кто-то у нее тогда был. Нет, какая-то тайна у этой женщины все-таки есть.

Госпожа Анаис внимательно слушала разговор. Эта тема обсуждалась каждый день почти в одних и тех же выражениях, с неиссякаемым терпением людей, заточенных в четырех стенах, но госпожа Анаис надеялась, что какая-нибудь новая, брошенная наугад фраза даст ей наконец более или менее приемлемое объяснение. Она медленно проговорила:

– Сама я тоже не могу сказать ничего определенного, но думаю, что вы обе не правы… Потому что… Дневная Красавица вернется. Шарлотта вот смеется, но, когда ждешь, всегда ошибаешься – до самой последней минуты.

Этому предчувствию суждено было сбыться несколько минут спустя: первым человеком, который позвонил в дверь, была Северина.

– А, это вы, – произнесла госпожа Анаис своим самым спокойным, но одновременно и самым холодным тоном, – и по какому поводу?

Капельки пота, дрожавшие на висках Северины, свидетельствовали об усилии, какое ей пришлось приложить, чтобы удовлетворить преследовавшую ее отвратительную и разрушительную потребность. Усилие это было так огромно, что, позвонив в дверь, она растратила весь свой запас энергии и уже больше ничего не желала. Однако, когда она увидела, как ее встречает госпожа Анаис, от ее апатии не осталось и следа. Неужели ей откажут в комнате, о которой она мечтала, словно о каком-то непристойном рае? Где же ей еще утолить этот голод, который, как ей казалось, уже угас, но который пробудился вновь, еще более неутолимый, чем прежде, от того, что она вкусила отравленных яств?

– Я хотела… хотела узнать, – прошептала Северина, – не могла бы я…

– Опять вернуться на свое место? И потом снова исчезнуть на столько, на сколько вам заблагорассудится, даже не давая о себе знать? Нет, моя милая, мне не нужна любительская работа. Для этого есть улица.

Чего бы только не сделала сейчас гордая Северина, чтобы вновь увидеть приветливое выражение на лице у госпожи Анаис. Все ее тело умоляло, упрашивало не отправлять его на поиски другого пристанища порока. Этот дом она уже знала, здесь она уже оставила, как в мягкой грязи, свой след.

– Прошу вас… ну прошу вас… – пробормотала она. Госпожа Анаис подтолкнула ее в комнату отдыха и откровений и сказала:

– Можете считать, что вам повезло, поскольку вы имеете дело со мной. Другая на моем месте выставила бы вас за дверь, но вы мне симпатичны, я вам в некотором роде прихожусь крестной матерью, и вы этим пользуетесь.

Она смотрела на Северину с ненаигранной нежностью.

– Ну скажите, милая моя Дневная Красавица, – спросила она, – разве с вами тут плохо обращались? Разве вы не почувствовали себя здесь как у себя дома?

Северина, еще не в состоянии произнести ни слова в ответ, с пугливой улыбкой кивнула головой. И в самом деле, когда она увидела столик для рукоделия, он ей показался каким-то привычным, родным.

– Можно? – спросила она, поднося руку к шляпе.

Не дожидаясь разрешения госпожи Анаис, она положила шляпу в стенной шкаф. Только после этого лицо ее приняло спокойное выражение.

– Разумеется, – отчетливо произнесла госпожа Анаис, – но при условии, что вернулись вы для того, чтобы работать серьезно.

Тут Северина сделала последнюю попытку сохранить что-нибудь от своей свободы.

– Да, да, но только не каждый день, а через день, – смиренно попросила она. – Уверяю вас, я не могу…

– Согласна, – проговорила госпожа Анаис, сделав небольшую, но многозначительную паузу. – Очень скоро вы сами попроситесь приходить каждый день.

Затем неожиданно радостным голосом, так, что Северина даже вздрогнула, позвала:

– Шарлотта! Матильда! Дневная Красавица пришла.

Обе подруги тут же прибежали, голые и недоверчивые. На их лицах было написано изумление, а Северина при виде их почувствовала, как у нее задрожали колени. Эти раздетые тела, одно возле другого, бесстыдно разные по колориту, наполнили ее сознание какой-то необыкновенно приятной истомой.

Она ласково, будто с сожалением спросила:

– Вы не простудитесь?

– Мы привыкли, – ответила Шарлотта. – Не говоря уж о том, что в квартире еще и топят. На этом госпожа Анаис не экономит.

Двусмысленная улыбка обнажила ее ослепительно белые зубы, и она добавила:

– Попробуй, сама убедишься. Ощущение бесподобное, правда же, Матильда?

И вот она уже начала раздевать Северину, которая не оказывала никакого сопротивления. Когда проворные, теплые руки сняли с нее всю одежду, взор ее затуманился от смущения.

И тут в комнате воцарилось молчание, которое привело ее в себя. Несмотря на немалый профессиональный опыт окружавших Северину женщин, они испытали в этот момент какое-то странное волнение, даже как бы застеснялись. В ее тонком, здоровом и крепком теле чувствовалась какая-то необыкновенная чистота и настоящая порода.

Госпожа Анаис спохватилась первой. Гордость за свой дом была в ней столь же сильна, как и заинтересованность в доходе, и тут удовлетворенными оказались оба эти чувства.

– Лучшей фигуры просто не бывает, – почтительно заметила она.

Шарлотта запечатлела горячий поцелуй на плече Северины, и в этот момент зазвенел звонок. Северина побледнела, но посетитель оказался поклонником Шарлотты.

– Раз уж вы хотите чувствовать себя здесь как дома, – сказала госпожа Анаис, – Матильда покажет вам вашу комнату. А у меня есть дела. Если позвонят, не забудьте надеть платье. Выглядеть надо прилично.

Комната, предназначенная для Дневной Красавицы, была меньше той, где она оставалась с господином Адольфом, но во всем остальном ничем от нее не отличалась: те же темные бумажные обои на стенах, те же темно-красные, почти черные гардины, кресло, покрывало на постели и те же предметы туалета за ширмой.

– Уже пора зажигать свет, – прошептала Северина. Однако она не стала этого делать и подошла к окну.

Улица Вирен была серой, узенькой, но по ней ходили туда-сюда свободные мужчины и женщины. Матильда, подошедшая к окну вслед за Севериной, тоже посмотрела на прохожих и робко спросила:

– Вы тоскуете здесь, мадам Дневная Красавица? Северина обернулась, словно захваченная врасплох.

Она забыла о присутствии Матильды, сейчас этот нерешительный голос, эта тень, чуть более светлая, чем полумрак комнаты, и такая неподвижная, что даже не чувствовалась нагота девушки, почему-то наполнили ее душу бесконечной печалью.

– О! Я не спрашиваю вас о причине, – быстро добавила Матильда, неверно истолковав движение Северины. – У каждого свои секреты, ведь правда? Я не говорю о себе, потому что я, понимаете… потому что Люсьен, мой муж, он обо всем знает. Это не моя вина и не его. Он болен, ему нужно жить в деревне. Что ж тут поделаешь?

Не дождавшись ответа, который позволил бы ей продолжить разговор, она прошептала:

– Вы меня простите, я своими историями, наверное, нагоняю на вас тоску. Госпожа Анаис и Шарлотта правы, когда говорят, что я немножко не в себе. А у меня потребность все высказать… Делиться с вами – это еще ничего, а вот с клиентами…

"Ей хочется, чтобы кто-нибудь объяснил, почему она принадлежит всем, когда любит одного-единственного", – рассеянно подумала Северина. История Матильды ее нисколько не интересовала. Это жалкое существование легко вписывалось в законы плохо отлаженного мира. Вот кто бы ей самой объяснил, почему она, такая богатая, у которой есть Пьер, находится в этом месте.

– А Шарлотта? – резко спросила Северина.

– О, она совсем другое дело. Она была манекенщицей, поэтому ей было не так трудно освоиться здесь. И потом ей нравится делать это почти с каждым, даже со мной. А мне это неприятно, но я не умею перечить. Так что приходится делать то, что она хочет.

Матильда немного помолчала, потом неуверенно сказала:

– Знаете, мадам Дневная Красавица, мне вас жалко. Я ведь видела в прошлый раз…

До вечера было далеко, но в комнате уже царил полумрак и все красные пятна обивки казались черными, как ночью. В этой темноте Матильда не могла видеть, как бешеный гнев исказил черты Северины, но полный злобы голос заставил ее вздрогнуть.

– Убирайтесь, – проговорила Северина, – немедленно… Вы не имеете права.

Собрав всю свою волю, Северина не позволила себе разрыдаться. Неожиданно она прижала к себе Матильду и повелительным тоном сказала:

– Не обращай внимания… Я немного ненормальная. И раз у нас есть время, покажи мне, как это вы делаете с Шарлоттой.

"Зачем? Ну зачем? – то и дело повторяла Северина, стиснув зубы, так сильно, что они не разжались даже от тряски в такси, которое везло ее домой. – Зачем вся эта проституция, которая мне совершенно не в радость?" Она с отвращением вспомнила пассивные движения Матильды, слезы этой несчастной, ее преклонение перед Севериной, которое ей было в тягость, доводило ее просто до исступления. Предоставленная затем в распоряжение пожилому мужчине, она даже не почувствовала той дрожи унижения, которая заставила ее принять ласки господина Адольфа. Правда, в тот момент, когда госпожа Анаис делила с ней ничтожную плату за ее тело, удовольствие, которому Северина даже не пыталась найти название, все же слегка коснулось ее. Но не слишком ли ничтожная награда в сравнении со взглядом Пьера, навстречу которому она ехала?

На этот раз Северина уже не пыталась уйти от этого опасного испытания, не бросилась в паническое бегство. Ее движениями теперь управлял опыт, полученный в первый раз. Но ужас ее был все так же велик. По мере приближения к дому он овладевал ею все больше и больше. Однако даже это испытание страхом Северина предпочитала попыткам анализировать свою абсурдную, чудовищную, неразрешимую извращенность: она бы сошла с ума, если бы продолжила это безысходное дознание. Сейчас ей предстояло защищать свое единственное достояние, и она полагала, что знает, как это сделать.

Выйдя из ванной, Северина оделась. Она не привыкла притворяться, да и характер ее был мало приспособлен к этому, но инстинкт самосохранения подсказывал ей, что вторично уже не следует прибегать к однажды уже использованному средству. Поэтому она не стала предлагать Пьеру куда-нибудь поехать и у нее хватило сил оставаться естественной до самого ужина. Но как она ни старалась, кусок не лез ей в горло. Пьер расспрашивал ее о чем-то своим любящим голосом, который действовал на нее как сильный раздражитель. Она отвечала невпопад. Она была еще слишком неискушенной в неправедности, чтобы с блеском сыграть избранную роль, и в то же время уже слишком хорошо все понимала, чтобы положиться на свою животную интуицию, как она делала это двумя неделями раньше. Во всех ее словах и жестах видны были замешательство и поспешность человека, чувствующего за собой вину.

На лице Пьера застыло выражение смутного беспокойства. Назвать это настоящей тревогой было бы нельзя, но во всем его поведении появилась настороженность, близкая к подозрению. Заметив это, Северина разволновалась еще больше. К счастью, ужин уже закончился.

– Ты будешь работать? – спросила она Пьера.

– Да, приходи, – нервно ответил он.

Северина совсем забыла, что, когда Пьер писал какую-нибудь статью, она обычно устраивалась с книгой у него в кабинете. Это вошло в привычку с тех пор, когда она решила, что будет уделять мужу больше внимания.

Воспоминание о том раннем утре, полном таких прекрасных и таких чистых обещаний, подействовало на Северину удручающе, но нарушить традицию она не осмелилась. Едва оказавшись в кресле, в котором она обычно сидела, Северина поняла, что даже неудачный предлог, которым она могла воспользоваться, чтобы остаться одной, был бы лучше этой фальшивой интимности. Строгая обстановка комнаты, благородная атмосфера библиотеки, приглушенный свет, серьезное лицо Пьера – как вынести эту очную ставку с приблизившимися, бросившимися ее осаждать образами улицы Вирен? Замешательство, в котором барахталась Северина, было столь ужасным, что она даже не замечала взглядов, которые время от времени бросал на нее муж. Вдруг она услышала, как он поднимается из-за стола. Она поспешно уткнулась глазами в книгу и побледнела. Страницы оказались перевернутыми вверх ногами, и изменить что-либо было уже поздно. Пьер сделал вид, что ничего не заметил, и освободил Северину от лишних объяснений.

– Тебе хочется помечтать в одиночку, – сказал он. – Иди лучше спать.

Никогда еще Северина не замечала в нем этой властности. С боязливой покорностью она встала.

Пьер выждал некоторое время, чтобы справиться с голосом, и спросил:

– Разве ты не поцелуешь меня перед сном?

Эти слова окончательно уничтожили Северину. Она, конечно, и сама хотела, чтобы какой-нибудь повод помешал Пьеру вопреки обыкновению прийти посмотреть, спит ли она, но он не пришел и так, без всякого повода. Значит, он о чем-то догадывается, значит, он, может быть, уже знает, что…

Северина рухнула на кровать и впилась зубами в подушку, чтобы сдержать вой, готовый вот-вот вырваться из горла. Потом все ее существо заполнила страстная мольба, огромная, как ее отчаяние, чтобы ей еще раз, в самый последний раз удалось ускользнуть от опасности, и тогда она навсегда прекратит эти гнусные, эти безумные опыты.

Порыв был столь живым, столь всепоглощающим, что он успокоил ее.

Она начала раздеваться. И тут, по мере того как она снимала с себя одежду, в ее памяти стали возникать, шевелиться смутные линии двух тел. Удовольствие, которое она получила от этого, было поначалу прозрачно чистым. Оно замутилось, когда Северина узнала бесстыдные формы Матильды и Шарлотты. Она недолго всматривалась в них, всего лишь какое-то мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Северина поняла, что тот обет, с помощью которого она пытается переломить судьбу, невыполним. Она никак не хотела согласиться с этим, и, чтобы избежать угрожающего ее рассудку диалога с собой, чтобы не броситься в конце концов к Пьеру и не признаться ему во всем, она проглотила снотворное, которым пользовалась еще во время болезни.

После лекарства ее сон был крепким, но недолгим. Северина проснулась с восходом солнца. Болела голова. Мысли ее напоминали прелые листья, перекатываемые ветром с места на место. Когда она немного пришла в себя, борясь со своей тяжелой расслабленностью, в комнату вошел Пьер. При его появлении как раз в тот момент, когда к ней стало возвращаться понимание происшедшего, глаза Северины расширились от ужаса, словно ей только что вынесли приговор. Этот взгляд рассеял колебания Пьера, и он решился на разговор.

– Северина, так больше не может продолжаться, – сказал он. – Я не хочу, чтобы ты боялась меня.

Она все так же пристально, не мигая, смотрела на него. Он продолжил немного быстрее:

– Ты слишком искренняя, чтобы играть в эту игру. Что с тобой, милая? Ты можешь сказать мне все. Ничто не может причинить мне больше страданий, чем твое поведение в последнее время. Пощади, откройся мне… Ты не хочешь довериться мне, а ведь я хочу помочь тебе… Послушай… может быть, – видишь, я разговариваю с тобой так же нежно, как и всегда, хотя и не спал ночь, размышляя об этом, – может быть, ты полюбила другого? Ты не изменяешь мне, я уверен в этом. Кстати, какое неподходящее для нас слово, но может быть, тебя влечет к другому, ты страдаешь и…

Взрыв пронзительного, как-то странно прозвучавшего смеха остановил его. Потом последовали отчаянные протесты Северины.

– К другому!.. И ты мог… Я люблю тебя и не смогла бы любить никого, кроме тебя, мой милый, жизнь моя… Я твоя… Разве у меня не могут расшалиться нервы?.. Да я готова умереть за твое счастье…

Теперь во взгляде Северины уже не было растерянности. Влажный и сияющий, он светился таким смиренным обожанием, что Пьер больше не сомневался в своей ошибке. И все показалось ему удивительно простым. Северина была права. Ведь недавно она была буквально на волоске от смерти, и такое испытание не могло пройти бесследно для всего ее организма. Он был просто глуп, и теперь чувствовал себя счастливым.

– Мне следовало бы всегда помнить выражение твоего лица, когда ты ждала меня у подъезда больницы, – проговорил он.

Северина возбужденно прервала его:

– Я буду ждать тебя там каждый день, вот увидишь… и даже… погоди… я через минуту оденусь, я провожу тебя.

Ему не удалось убедить ее отказаться от намерения проводить его и от решения постоянно приходить ждать его у больницы. Она дошла с ним также и до той клиники, где он оперировал ежедневно после обеда. А когда рабочий день Пьера закончился, она уже встречала его в комнате ожидания.

Северине хотелось бы превратиться в служанку Пьера, но при этом она не смогла решиться принять его в постели, когда он, тронутый таким ее пылом, сказал ей о своем желании.

Плотское влечение придало лицу Пьера какую-то красивую суровость, но, лежа ночью без сна, Северина почему-то невольно переносила это вожделение мужа на гнусные физиономии, мелькавшие на фоне подозрительных декораций из темных обоев и красных пятен, которые превращались в пятна ночи. Сейчас у нее не было желания видеть их, но она знала, что очень скоро снова ощутит эту безудержную потребность. Если она не будет соблюдать своих обязательств, то дверь дома госпожи Анаис навсегда захлопнется перед ней. Опасение, что ее убогий разврат перестанет получать необходимую пищу, погнало ее туда сразу же, как только она попрощалась с Пьером на пороге клиники, до которой она проводила его и в этот день тоже.

С этого времени у Северины началась настоящая интоксикация: привычка стала преобладать над удовольствием. Отныне на улицу Вирен ее нес уже не прежний неудержимый и бесконтрольный порыв, а какая-то вялая покорность судьбе, где с каждым разом оставалось все меньше и меньше подлинных импульсов. В этот период она уже не испытывала той радости, на какую рассчитывала вначале, но ей было приятно снова и снова приходить в жарко натопленную квартиру, ощущать сомнительный уют своей комнаты. Она без всякой досады, словно расслабляющую колыбельную песню, выслушивала нескончаемые разговоры госпожи Анаис и своих подружек. Она и сама стала участвовать в них. Чтобы удовлетворить любопытство девушек, Северина сочинила себе прошлое, которое в какой-то степени перекликалось с историями Матильды и Шарлотты. У нее был любовник, который соблазнил ее, когда она была девушкой. Она боготворила его, он ее бросил. Теперь ее содержал другой, много хуже прежнего, но она его жалела. Отсюда ее осмотрительность и невозможность задерживаться у госпожи Анаис подольше.

Теперь Дневной Красавице приходилось много работать. Дом жил в основном благодаря постоянным клиентам. И все они набросились на новенькую. Северина терпела оказываемое ей предпочтение без волнения и без удовольствия. Она часто с ностальгией вспоминала свои первые страхи непокорного животного, но теперь даже господину Адольфу, иногда выбиравшему ее, не удавалось их возродить. Она удивлялась, как этот бесцветный человечек сумел пробудить в ней такие сильные ощущения.

Ей пришлось учиться всем хитростям ремесла, которым она занималась, даже самым изощренным. Эта учеба, случалось, возмущала ее, вызывала у нее ощущение, как будто она превратилась в некую непристойную машину, и она содрогалась от извращенного унижения. Однако разнузданность плоти имеет свои быстро достигаемые пределы, если нет взаимной страсти, способной раздвинуть их до бесконечности. Северина обнаружила это и вновь перестала что-либо чувствовать. Ее стыдливость поизносилась, страх исчез. Она могла принадлежать мужчине на глазах у нескольких других, Шарлотта или Матильда, а то и обе сразу могли подключиться к упражнениям, пикантной привлекательности которых она не понимала, – теперь Северине все было безразлично. И лишь одно сохранилось у нее – вялая дрожь в момент, когда госпожа Анаис звала ее, чтобы клиент сделал свой выбор, а она, покорная, шла к нему. Чем она наслаждалась в эту пору – так это своей покорностью.

Временами, когда Северина вспоминала о своей немалой когда-то гордости, которой она обладала так долго, ей начинало казаться, что на месте ее осталось незаполненное, пустое пространство. От такого же непонятного душевного вакуума мучился и Пьер. Ему не удавалось вновь обрести ту абсолютную простоту и ту чудесную легкость жизни, которые ему давала некогда близость Северины. Восторг от сознания, что страхи, грозившие разрушить его жизнь, оказались напрасными, некоторое время уберегал его от собственной проницательности. Однако вскоре Пьера стало удивлять неестественное и затянувшееся смирение жены. Внезапные перемены настроения можно было объяснить расшатанностью нервов, но как понимать эту боязливую и жалобную нежность, эту торопливую готовность услужить, это полное отсутствие собственной жизни и интересов у молодой женщины, которая еще месяц назад так привлекала его своим волевым характером и своей настолько естественной гордостью, что она казалась такой же неотъемлемой ее частью, как, например, ее сердце?

Пьер не мог найти ни одного сколько-нибудь приемлемого ответа на мучившие его вопросы. Он больше не сомневался в любви Северины, мало того, никогда еще его уверенность в ее любви не была такой сильной, но она не приносила ему радости, а только усиливала беспокойство. Временами ему невольно вспоминался тот день, когда он впервые увидел Северину растерянной: она рассказала ему тогда об истории с Анриеттой… о домах свиданий. Но он тут же отбрасывал этот вариант. Северина была не из тех, на кого могли подействовать чувственные образы, да еще такого рода. Пьер мучился, каждое утро надеясь вновь увидеть на лице Северины черты властности, которых так недоставало для его счастья, но каждое утро он неизменно видел рядом с собой покорное существо, единственной заботой которого было угождать ему. Северина отдавала себе отчет в том, что любовь ее вопреки всему принимает форму рабской покорности, но ничего не могла с собой поделать. Она взирала на Пьера из глубины той ямы, куда упала, и он казался ей стоящим так недосягаемо высоко, что это угнетало ее. И в то же время он стал ей еще более дорог. Чувствуя себя страшно постаревшей, она боготворила его молодость и чистоту. Но чем больше она любила его, тем больше мучилась из-за тех страданий, которые сама же и доставляла ему.

Забыть об этой безысходной ситуации Северине удавалось лишь на улице Вирен. Стоило ей переступить порог дома госпожи Анаис, как образ Пьера тут же исчезал. Это был верный признак ее любви к нему. Та же любовь, обрекавшая ее на невыносимые муки, толкала Северину к госпоже Анаис уже не три раза в неделю, а каждый день.

Ежедневная проституция не приносила ей ничего, кроме усталости и тоски. Дома же ее ожидал Пьер со своими переживаниями. Вконец измученная постоянными потрясениями, Северина не раз мысленно спрашивала себя, возвращаясь домой по ставшей ей родной набережной, как долго еще холодная вода Сены сможет удерживать ее от чуть было не предпринятого однажды шага. Как знать, может быть, речникам в один прекрасный день и пришлось бы извлекать из воды ее окоченевший труп, если бы за свои долгие и неоплатные муки она не получила в конце концов награду.

Вознаграждение пришло к ней однажды вечером, когда Северина, по обыкновению оскверненная и разочарованная, уже готовилась попрощаться с госпожой Анаис. Она направилась к гардеробу за своей шляпой, и тут в дверь позвонили. По тому, как госпожа Анаис их позвала, обитательницы заведения догадались, что работа будет малоприятной. Они не ошиблись. Ждавший их клиент был пьян. Одетый в блузу, какие носят рабочие Центрального рынка, он поглядывал то на свои грязные башмаки, то на обстановку явно понравившейся ему комнаты. Его очень крепкие рабочие руки лежали на коленях.

– Вот эту, – сказал он, кивнув головой в сторону Дневной Красавицы, – и стаканчик рома.

Пока он пил ром, Северина раздевалась. Он молча наблюдал за ее движениями. Взял он ее без единого слова. Тело у него было тяжелое. У него вообще все было более плотным, чем у других мужчин, даже белок, даже радужная оболочка глаз. Северина, почувствовав вдруг грубое исступление этого тела, его животное сладострастие, застонала еще неведомым ей стоном. Тут на ней удовлетворялось уже не какое-нибудь цивилизованное, мелочное желание, а желание всех тех троих мужчин, погоня за которыми бросила ее в эту постель. Мужчина из тупика, мужчина с неприличным затылком, кочегар с баржи утоляли на ней свою потребность в лице того, кто давил на нее сейчас своей огромной массой, терзая ее узловатыми ручищами. Северину захлестнула такая волна наслаждения, какой она еще не знала. Ее лицо отражало изумление и страх. Она слегка заскрежетала зубами, а потом внезапно на лице у нее появилось такое выражение покоя, блаженства и юной свежести, что любой другой на месте мужчины, добычей которого она стала, был бы потрясен.

А этот положил на ночной столик не раз клеенную и переклеенную купюру и ушел.

Северина еще долго продолжала лежать без движения. Она знала, что ей нужно быстрее уходить, но это ее мало заботило. Ей казалось, что отныне она уже ничего не будет бояться. Она только что обрела такое благо, на которое другие и смотреть-то не имеют права. Наконец-то она после своего долгого, жуткого бега достигла цели, и вот теперь оказалось, что финиш является стартом. Ее духовная радость даже превосходила всколыхнувшую ее до основания физическую радость. Что-то, значит, оправдывало все те усилия, которые она делала после своего выздоровления и которые казались ей отвратительным в своей бесполезности безумием. Она обрела то, что искала вслепую, и это достояние, полученное ценой такого ада, дурманило ее какой-то странной, огромной гордостью.

Шарлотта сочувственно спросила у нее:

– Тебе было не слишком неприятно с этим животным?

Северина ничего не ответила, лишь заливисто засмеялась. Женщины дома Анаис в изумлении переглянулись. Только теперь они заметили, что до этого Дневная Красавица никогда не смеялась.

Пьеру в тот вечер тоже пришлось удивляться Северине.

– Мы поедем ужинать за город, иди живо лови машину, – приказала она радостным, не допускающим возражения голосом.

Северина не пыталась выявить те элементы, которые лежали в основе ее чувственного откровения. Ей не хотелось исследованием нарушать целостность своего открытия. Она даже не спрашивала себя, каким образом смогла бы повториться та восхитительная молния, что пронзила ее. Узнав, что эта молния существует, что она хранится у нее в лоне, Северина была уверена, что теперь она будет сверкать всегда. Однако ни одному из тех, кто выбирал Северину в течение последующих дней, не удалось ее зажечь; молодая женщина, нетерпеливая, возбужденная, безуспешно пыталась получить наслаждение, которое, будучи один раз пойманным, вновь бежало от нее. И Северине стало ясно, что для наслаждения ей требуются особые условия, но какие именно, сказать она не могла. Вскоре ей представился случай проанализировать собственные ощущения и разобраться в самой себе.

Однажды в середине дня в заведении госпожи Анаис появился высокий молодой человек со свертком под мышкой.

– Я не расстаюсь с ним, – заявил он тотчас же, – он слишком дорог мне.

У него был очаровательный голос, который весело выговаривал каждый слог, будто впервые открывая для себя, что из них образуются слова, и как бы удивляясь тому, что все они имеют одно значение, хотя вполне могли бы иметь сотню иных.

Подобно большинству женщин, госпожа Анаис недолюбливала иронию. Однако его ирония не вызывала у нее подозрений, так как тут ее сопровождала бесконечная любезность. Кроме того, молодой человек был строен, широкоплеч, со вкусом одет, а на лице его без труда читались ум, нежность и какая-то детскость.

– Я приглашаю дам, не так ли? – спросила госпожа Анаис.

– Надеюсь, если быть последовательным. Скажите им, что меня зовут Андре. Я придаю этому большое значение, так как предвижу, что они будут обращаться ко мне на ты и что дружеское отношение, если оно не анонимно, перерастает в близость. К тому же они не имеют права быть не только уродливыми, но и просто сносными, ибо я, мадам, не выбирал ваш дом. Я пришел к вам с закрытыми глазами, ткнув пальцем в колонку привлекательных объявлений. Так что меня привел сюда случай. А он никогда не ошибается, и если…

Госпожа Анаис, засмеявшись, прервала его.

– Будь вы менее любезным, я бы немного испугалась вас, – сказала она.

Потом Матильда и Шарлотта долго еще вспоминали время, проведенное вместе с Андре. Разговоры Андре были очаровательно шаловливы. Девушки понимали далеко не все из того, что он говорил, но чувствовали, что слова его рассчитаны на умы более высокого полета. И то, что этот молодой человек не смотрит на них только как на машины для получения удовольствия, а щедро делится с ними тем, что, как они догадывались, было у него самого лучшего, трогало их – как-то смутно, но сильно.

Лишь Северина оставалась глуха к этой беседе, хотя единственная из всех была способна постичь и присущую молодому человеку оригинальность воображения, и безукоризненный ход его мысли. Даже Матильда, шокированная такой холодностью, сказала ей на ухо:

– Будьте же немного помягче с этим мальчиком. Такие, как он, нечасто сюда приходят.

Андре подумал, что Матильда не осмеливается высказать какое-то пожелание.

– Милые мои подружки, вы у меня ничего не просите. И я этому рад, причем вовсе не из скупости, а из тщеславия. Даже если бы я был богатым человеком, мне все равно не хотелось бы ощущать себя богатым. Но вот сегодня у меня есть немного денег, и я хочу обратить их в вашем обществе в самое дорогое вино.

Госпожа Анаис вопросительно посмотрела на других женщин. В их глазах тоже отражались растроганность и нерешительность.

– Спасибо, – проговорил Андре с большей признательностью, чем он старался показать. – Но, может быть, вы предпочитаете, чтобы я отнес свои гроши в другое место? Или вы откажетесь обмыть мою первую книгу?

– Ты пишешь книги? – воскликнула Шарлотта недоверчиво, так как она часто спрашивала себя, из какого же теста сделаны люди, чьи имена написаны на обложках книг, выставленных в киосках.

Андре снял с камина свой пакет и развязал его. Там было пять книг с одним и тем же названием.

– Надо же, все верно, – сказала Шарлотта. – Андре Мийё – это ты?

Андре улыбнулся с такой наивной гордостью, что она показалась наигранной.

– Я не знала, – простодушно продолжала Шарлотта. – Ты бы уж тогда дал мне одну книжку.

– Да это… это же первые экземпляры.

– Ну и что, мой милый?

У Андре не хватило духа сказать, что он собирался их продать. Нежность и искренность, с какими были сказаны эти слова, обычно пустые в доступных за плату устах, тронули его. Он протянул Шарлотте один экземпляр. Отдавая книгу, он встретил робкий взгляд Матильды. Устоять перед ним он не смог. После этого у него возникло опасение, как бы госпоже Анаис и Северине не показалось, что он относится к ним с пренебрежением.

Покачав головой, Андре поглядел на единственный оставшийся у него экземпляр, сунул его в карман, а на остальных сделал сердечные надписи всем четырем женщинам.

Подали шампанское. Никогда еще у госпожи Анаис не пили его так радостно и непринужденно.

Однако вот зазвонил звонок. Странное смущение и печаль заставили Шарлотту и Матильду опустить головы.

– Пойду открою, – словно извиняясь, сказала госпожа Анаис.

Андре, удивленный возникшим молчанием, – ибо не в состоянии был понять, какую жестокую милость он оказал этим несчастным душам, – поочередно посмотрел на Матильду, Шарлотту и Северину. Глаза последней, более блестящие, выражали радость избавления.

– Во всяком случае вы останетесь со мной, – сказал Андре.

И тут Дневная Красавица почувствовала, что ничто на свете не заставит ее согласиться на объятия этого молодого человека, милого и чистого.

Тихим голосом, так, что услышал только он один, она прошептала:

– Извините меня, прошу вас.

По выразительному лицу Андре пробежала дрожь. Впоследствии он часто мысленно возвращался к этой просьбе, сдержанность которой не вязалась с прозвищем этой женщины и с ее положением. Но в тот момент, услышав ее слова, он едва заметно поклонился и повернулся к Шарлотте. Та страстно обняла его.

– Бедняжка, вам не повезло, – сказала госпожа Анаис Северине. – А я-то готова была биться об заклад, что он выберет вас. Ну да… А теперь вас ждет господин Леон, и у него всего четверть часа.

Дневная Красавица знала господина Леона, всегда торопящегося торговца, который владел небольшим кожевенным заводом неподалеку от улицы Вирен. Северина уже и прежде не раз была объектом его благосклонности и сохранила о нем невеселые воспоминания. Однако на сей раз этот коротышка, весь, вплоть до дыхания, пропитанный запахом необработанной кожи, с его жадным стремлением воспользоваться ею за такой короткий промежуток времени, заставил Северину затрепетать от веселой тоски и сладострастного жара в груди, которые она уже отчаялась испытать вновь.

После нескольких мгновений забытья она удалилась в комнату, где обычно сидела госпожа Анаис. Той в комнате не оказалось, и Северина услышала ее смех за перегородкой, откуда доносился и благородный голос Андре. Северина села за столик для рукоделий и, подперев подбородок еще влажными от наслаждения ладонями, прислушивалась к потаенному голосу своего тела.

Когда она вновь обрела способность воспринимать окружающее, лицо ее выражало спокойствие и решительность. Теперь она знала.

Она знала, что отвергла Андре потому, что он принадлежал к тому же классу – физическому и духовному, – что и мужчины, окружавшие ее в нормальной жизни, к тому же классу, что и Пьер. С Андре она бы обманула мужа, которого нежно, безмерно любила. Она пришла на улицу Вирен искать не нежности, не доверия, не ласки (этим щедро одаривал ее Пьер), а того, чего он не мог ей дать, – восхитительных животных наслаждений.

Элегантность, воспитание, стремление нравиться противоречили чему-то такому в ней, что желало быть сломанным, покоренным, грубо укрощенным, дабы расцвела ее плоть.

Северина не впала в отчаяние, осознав фатальное расхождение между нею и тем, кто был для нее всей жизнью. Напротив, она испытала бесконечное облегчение. После стольких недель мучений, когда она чуть было не сошла с ума, Северина наконец поняла себя, и тот ужасный двойник, который управлял ее поведением посреди жути и мрака, теперь постоянно рассасывался в ней. Сильная и спокойная, она вновь обрела внутреннюю целостность. Коль скоро судьба так распорядилась, что она не могла получать от Пьера то удовольствие, которое доставляли ей грубые незнакомцы, то что она могла поделать? Стоило ли отказываться от наслаждения, которое у других женщин совпадает с любовью? Выпади ей такое счастье, разве пошла бы она по этому ужасному пути? Кто же может упрекать ее за то, что заложено природой в клетки, из которых она состоит и за которые она не может нести ответственности? Она, как и всякая божья тварь, имеет право познать священные спазмы, которые заставляют весной содрогаться землю влажной дрожью.

Это откровение преобразило Северину или, точнее, заставив ее прекратить жалкие слепые поиски, вернуло ей прежнее лицо. Она вновь обрела уверенность в себе и свою прежнюю внутреннюю энергию. Она чувствовала себя даже более безмятежно, чем прежде, поскольку ей удалось обнаружить и засыпать ров, наполненный чудовищами и блуждающими болотными огоньками, долгое время являвшийся чем-то вроде ненадежного и опасного фундамента ее жизни.

Да и появись у Северины хоть малейшее беспокойство при мысли о том пути, на который она сознательно вступила, глаза Пьера, глаза, которых она до последнего времени так боялась, тут же убедили бы ее в том, что она права. Эти глаза с трогательной радостью наблюдали за воскресением Северины, и у них было достаточно времени, чтобы в полной мере насладиться им, так как молодая женщина, соблюдая осторожность, не торопила события. Незаметно, постепенно она отказалась от своего смирения, от своей боязливой бдительности. Каждый день она делала один шаг назад, но только один, не больше. Каждый день она навязывала Пьеру одно свое новое желание, но не более одного. Она ясно видела, что он сгорает от желания повиноваться ей, но чувствовала, что если вдруг резко изменит свое поведение, то разбудит в Пьере новые подозрения и тревогу. А этого она не хотела, как не хотела отказываться и от своих визитов к госпоже Анаис. Она добивалась равновесия между этими двумя главными полюсами своей жизни, добивалась для себя полноценного существования.

Благодаря великому и стойкому терпению она достигла этого. Было ли это лицемерием? Все происходило настолько естественно, что Северина не считала свое поведение двуличным. Никогда еще она не чувствовала себя более полно, более непорочно принадлежащей Пьеру, как по возвращении с улицы Вирен, где она оставляла своих злых духов. Два часа, ежедневно проводимые у госпожи Анаис, образовывали непроницаемый, изолированный, самодостаточный промежуток времени. Пока они протекали, эти два часа, Северина просто забывала, кто она такая. Тайна ее тела жила обособленно, вдали от всего остального, подобно тем необычным цветам, что раскрываются на несколько мгновений, а потом возвращаются в состояние девственного покоя.

Вскоре Северина даже перестала замечать, что ведет двойную жизнь. Ей казалось, что жизнь эта была предопределена уже задолго до ее рождения.

Последняя особенность этой привычки заключалась в том, что физически она снова стала женой Пьера. У нее уже не было ощущения, что она отдает мужу недостойную плоть, так как чувствовала, что, проходя путь от улицы Вирен до своего дома, она вся обновляется, вплоть до составляющих своего тела. В его объятиях она вела себя, как и прежде, по-матерински, поскольку, не признаваясь себе в этом, опасалась, как бы каким-нибудь слишком страстным или слишком слабым движением не обнаружить перед ним недозволенного знания Дневной Красавицы.