"Гуарани" - читать интересную книгу автора (Аленкар Жозе де)

VII. МОЛИТВА

Вечер догорал.

Солнце клонилось к горизонту и садилось где-то за лесом, озаряя последними лучами могучие стволы деревьев.

Бледный матовый свет заката скользил по зеленому ковру и разливался над листвою волнами золота и пурпура.

Колючий кустарник одевался нежными белыми цветами; пальма оурикури открывала росе свои молодые листья.

Запоздалые звери брели на ночлег. Дикий голубь стал призывать к себе подругу: послышалось сладостное, мелодичное воркованье, которым птичка эта прощается с уходящим днем.

И вдруг, словно в честь наступающего заката, раздалось торжественное строгое пение: оно слилось с гулом водопада, который как будто смягчался, уступая умиротворяющему дыханию вечера.

Это была Ave Maria26.

Какими торжественными, какими строгими бывают в наших лесах таинственные часы сумерек, когда вся природа будто становится на колени перед создателем и шепчет слова вечерней молитвы!

Огромные тени деревьев, которые стелются по равнине, неуследимые переливы света на склонах гор, заблудившиеся в лесной чаще лучи, которые нет-нет да и вырвутся на волю и заблестят на песке, — все дышит истинною поэзией, все льется в душу.

Где-то в глубине леса ухает урутау27. Глухие, низкие звуки оглашают зеленые своды и долго еще отдаются эхом вдали, мерно и строго, как звуки вечернего благовеста.

Чуть слышно шелестит ветерок, задевая на лету верхушки деревьев, и шелест этот кажется последним отзвуком дня, прощальным вздохом догорающего заката.

Все находившиеся на площадке в той или иной мере ощущали на себе действие этого торжественного часа и бессознательно поддавались смутному чувству, в котором было, может быть, не столько грусти, сколько благоговения, смешанного с каким-то трепетом.

Внезапно, вливаясь в эту вечернюю гармонию, в воздухе разнеслись печальные звуки рожка: это один из авентурейро заиграл Ave Maria.

Все обнажили головы.

Дон Антонио де Марис, подойдя к западному краю площадки, снял шляпу и стал на колени.

Рядом с ним опустилась на колени его жена, обе молодые девушки, Алваро и дон Диего; авентурейро расположились в нескольких шагах от них широким полукругом.

Как проста и вместе с тем как величественна была эта полухристианская, полуязыческая молитва! Заходящие лучи солнца озаряли исполненные благоговения лица собравшихся. При свете их седая голова старого фидалго выглядела еще красивее.

И только на лице Лоредано застыла все та же презрительная усмешка; все с той же злобой следил он за малейшим движением Алваро, ставшего на колени рядом с Сесилией и видевшего только ее одну, будто она была божеством, к которому устремлялись его молитвы.

В минуту, когда колесница царя природы докатилась до горизонта и ему захотелось бросить последний взгляд на землю, все замерли; каждый, едва шевеля губами, повторял про себя одни и те же слова.

Но вот солнце скрылось. Айрес Гомес поднял мушкет28, и ущелье огласилось выстрелом.

Стемнело.

Все поднялись с колен. Люди дона Антонио пожелали своим господам покойной ночи и один за другим ушли.

Сесилия подставила отцу и матери лоб для поцелуя, потом сделала грациозный реверанс брату и Алваро.

Изабелл поцеловала руку дяди и поклонилась доне Лауриане, чтобы в ответ получить от нее благословение, холодное и высокомерное, как благословение аббата.

По случаю возвращения бандейры старый фидалго пригласил Алваро разделить в этот вечер их семейную трапезу, и тот принял его приглашение как великую милость.

Стараниями доны Лаурианы в доме установился крайне замкнутый образ жизни, и поэтому молодой человек был особенно польщен вниманием, которое ему оказали.

Авентурейро и их старшины жили в особом крыле дома, совершенно отдельно от семьи старого фидалго; целыми днями они пропадали в лесу, охотились, иные занимались каким-либо ремеслом: столярничали или вили веревки.

Только в часы вечерней молитвы все собирались на несколько минут перед домом, куда, если погода была хорошая, приходили и дамы.

Что же касается членов семьи, то всю неделю они безвыходно сидели дома. Воскресенье же обычно посвящалось отдыху и разного рода удовольствиям; иногда на этот день приходилось и какое-нибудь необычное увеселение, — например, охота или прогулка на лодке.

Теперь нам понятно, почему Алваро так страстно хотелось — и это не укрылось от итальянца — приехать в «Пакекер» именно в субботу и до шести часов вечера; молодой человек мечтал, как о счастье, об этих нескольких минутах, которые он проведет подле любимой девушки, и о воскресном отдыхе, когда ему, может быть, представится случай перемолвиться с ней словом.

Когда вся семья расселась по своим местам, между доном Антонио де Марисом, Алваро и доной Лаурианой завязался разговор. Диего сидел в стороне; девушки, молчаливые и застенчивые, больше слушали и лишь изредка решались вставить несколько слов — да и то если кто-нибудь обращался непосредственно к ним.

Стремясь услышать серебристый голос Сесилии, по звукам которого он уже стосковался за время отлучки, Алваро нашел все же повод, чтобы вызвать ее на разговор.

— Я совсем забыл рассказать вам, дон Антонио, — сказал он, воспользовавшись тем, что все замолчали, — что нам довелось увидеть.

— Что такое? Расскажите, — попросил фидалго.

— В четырех лигах от Пакекера мы повстречали Пери.

— Как я рада! — воскликнула Сесилия. — Вот уже двое суток, как мы о нем ничего не знаем.

— Понятное дело, — заметил фидалго, — носится целые дни по сертану.

— Да, разумеется, — сказал Алваро, — но в ту минуту все было не так уж понятно.

— Что же он делал?

— Забавлялся с ягуаром, вроде того, как вы, дона Сесилия, с вашим олененком.

— Боже мой! — в ужасе воскликнула девушка.

— Что с тобою? — спросила дона Лауриана.

— Маменька, его, верно, уже нет в живых.

— Ну, не велика потеря, — спокойно заметила ее мать.

— Но ведь это я виновата в его смерти!

— Как так, Сесилия? — изумился дон Антонио.

— Ах, отец, — ответила девушка, вытирая слезы, — в четверг еще я сказала Изабелл, что очень боюсь ягуаров, и в шутку добавила, что хотела бы взглянуть на живого ягуара!..

— И Пери отправился за ягуаром, чтобы удовлетворить твое желание, — смеясь, сказал старый фидалго. — Что же, в этом нет ничего удивительного. Он и не такое вытворял.

— Что же теперь с ним, отец? Ягуар его, верно уж, Растерзал.

— Не волнуйтесь, дона Сесилия, Пери сумеет за себя постоять.

— А вы-то что же, сеньор Алваро? Почему вы не пришли ему на помощь? — воскликнула девушка; в словах ее звучал упрек.

— О, если бы вы только видели, как он рассвирепел, когда мы хотели застрелить зверя! — И Алваро описал сцену, которую видел в лесу.

— Ну что же, — сказал Антонио де Марис, — Пери настолько слепо предан Сесилии, что готов исполнить любое ее желание, чего бы ему это ни стоило, даже рискуя собственной жизнью. Надо сказать, что индеец этот — один из самых замечательных людей, каких я только видел на свете. С того дня, когда он появился у нас в доме, когда он спас мою дочь, вся жизнь его — сплошное самоотвержение и героизм. Поверьте мне, Алваро, это самый настоящий португальский кавальейро в образе индейца.

Разговор на этом не оборвался, но Сесилия сразу загрустила и больше уж не принимала в нем участия.

Дона Лауриана удалилась, чтобы сделать распоряжения по дому, а фидалго и молодой человек проговорили до восьми часов, когда удар колокола позвал их на ужин.

В то время как все поднимались по лестнице и входили в комнаты, Алваро удалось улучить минуту, чтобы перекинуться несколькими словами с Сесилией.

— Вы ничего не спрашиваете про ваши поручения, дона Сесилия, — сказал он.

— Ах, верно! Вам удалось найти то, о чем я вас просила?

— Да, все и даже больше, — пробормотал молодой человек.

— А что еще? — спросила девушка.

— Еще одну вещь, о которой вы меня не просили.

— Ну, этого я совсем не хочу, — сказала Сесилия, и в голосе ее послышалась суровая нотка.

— Как, вы не хотите принять то, что уже ваше? — робко спросил Алваро.

— Не понимаю, как это — «уже мое»?

— Ваше, потому что я хочу вам сделать подарок.

— Ну если так, то оставьте этот подарок у себя, сеньор Алваро, — сказала она, улыбнувшись, — и берегите его хорошенько.

И она убежала к отцу, который вошел на веранду, а потом, на глазах у фидалго, приняла из рук Алваро небольшой ларец, где лежало все, что она просила купить. Там были драгоценности, шелк, кружева, голландское полотно и пара очень изящно инкрустированных пистолетов.

Увидев пистолеты, девушка печально вздохнула и прошептала:

— Бедный Пери! Теперь они тебе ни на что уже не нужны, они больше не могут тебя защитить.

Ужин был долгим и неторопливым, как обычно в те времена, когда к трапезе относились как к серьезному делу и накрытый стол почитали алтарем.

Все это время Алваро было грустно — ведь девушка отказалась принять его скромный дар, который он готовил с такой любовью, с такой надеждой.

Как только отец ее встал из-за стола, Сесилия удалилась к себе и, упав на колени перед распятием, стала молиться. Потом, поднявшись, она откинула край занавески на окне и взглянула в сторону хижины, возвышавшейся над обрывом. Там не видно было никаких признаков жизни.

Сердце девушки сжалось при мысли, что ее прихоть стала причиной гибели верного друга, который уже однажды спас ей жизнь и каждый день рисковал своею для того лишь, чтобы заслужить ее улыбку.

В этой маленькой комнатке все напоминало о нем. Ее птички; кроткие друзья — голубь и олененок, которые сейчас спали — один в гнезде, другой на ковре; перья, которыми были украшены стены; звериные шкуры, по которым она сейчас ступала; смолы, источавшие аромат, — все это были плоды забот индейца, это он с чутьем истинного художника создал вокруг нее маленький храм, наполненный диковинами бразильской природы.

Сесилия не отрывала глаз от окна. В эти минуты она совсем позабыла об Алваро, статном молодом кавальейро, таком внимательном к ней, таком робком, что стоило ей взглянуть на него, и он краснел так же, как и она сама.

Но вдруг девушка вздрогнула.

При свете звезд она заметила человеческую фигуру, а вглядевшись, узнала знакомую белую тунику, очертания гибкого, стройного тела. Когда она увидела, что человек этот вошел в хижину, ее последние сомнения рассеялись.

Это был Пери.

Великая тяжесть свалилась у нее с души. Теперь она могла уже доставить себе удовольствие внимательно рассмотреть все те красивые вещи, которые ей привез Алваро.

За этим занятием она провела не менее получаса; потом она легла и, так как теперь ее уже ничто не мучило — ни печаль, ни тревога, — уснула, улыбаясь при мысли об Алваро и вспоминая, как огорчила его своим отказом.