Жапризо СебастьянУбийство в спальном вагоне

Себастьян ЖАПРИЗО

Убийство в спальном вагоне

(Избранный французский детектив)

Перевод А. Брагинского

В сборник французского детектива вошли произведения признанных мастеров этого жанра Мориса Леблана - "Канатная плясунья", Жака Робера "Кто-то за дверью", Себастьяна Жапризо - "Убийство в спальном вагоне".

Все три романа отличают мастерски построенная интрига, увлекательная манера повествования, которые держат читателя в неослабном напряжении.

ВОТ КАК ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ

Поезд прибыл из Марселя.

Но человек, которому положено было осмотреть его коридоры вагона и пустые купе, именовал его "Марсельцем, семь пятьдесят, после которого не грех и перекусить". Пришедший незадолго до этого состав из Аннеси тоже имел прозвище - "Без двадцати пяти восемь". В нем он обнаружил два плаща, зонтик и испорченное отопление. Наклонившись с гаечным ключом в руке над поломкой, он видел, как "Марселец" остановился по другую сторону перрона.

Был ясный и довольно прохладный субботний день, какой иногда выпадает в начале октября. Пассажиры, приехавшие с юга, где еще купались и загорали, с удивлением взирали на струйки пара, вырывавшиеся изо рта при разговоре с встречающими.

Мужчине, осматривавшему проходы в вагонах, было 43 года. Его звали Пьером, но товарищи, подтрунивая, именовали его Бебе[1]. Придерживаясь крайне левых убеждений и размышляя в эту довольно прохладную субботу в 7.53 утра на Лионском вокзале о предстоящей на будущей неделе забастовке, он испытывал лишь чувство голода и желание подкрепиться чашкой крепкого кофе.

Вагоны "Марсельца" должны были отогнать не ранее чем через добрых полчаса. Поэтому, сойдя с поезда из Аннеси, Пьер решил сначала перекусить и в 7.56 уже находился в подсобке в конце пути "М", где с желто-красной чашкой в руке в сдвинутой на затылок кепке обсуждал с близоруким контролером и негром-подручным вопрос: имеет ли смысл забастовка во вторник, то есть в день недели, когда никто, ну решительно никто никуда не ездит?

Говорил он медленно, спокойно, доказывая, что кратковременная забастовка подобна рекламе и что главное - нанести удар по самомнению буржуазии. Его собеседники сказали, что он, конечно, прав. С ним вообще легко соглашались. Это был высокий, тяжеловесный мужчина, с размеренными жестами, тягучим голосом и большими спокойными глазами, очень его молодившими. За ним утвердилась репутация человека, который не вздрогнет, если кто-нибудь неожиданно хлопнет его по плечу, то есть человека с крепкими нервами.

В 8.05 он уже шел по проходам "Марсельца", открывая и закрывая застекленные двери купе.

В четвертом вагоне второго класса, в третьем купе От конца, ему попался забытый черно-желтый шарф, на котором был вышит пейзаж - бухта Ниццы. И, конечно, вспомнил Ниццу, набережную Промнад-дез-Англе, казино, маленькое кафе в районе Сен-Рош. Он был там дважды. Сначала, когда исполнилось двенадцать лет и его отправили в детскую колонию, и потом - в двадцать, во время свадебного путешествия.

Ницца.

В следующем купе он обнаружил труп.

В кино он обычно засыпал еще до начала демонстрации детективных фильмов, но тем не менее сразу догадался, что перед ним труп. Женщина с отблесками дневного света в раскрытых глазах лежала на нижней правой полке, как-то странно подвернув ноги, так что ступни оказались на полу. Ее одежда - темный костюм и белая блузка - были в беспорядке, но не более (так он подумал), чем у любой пассажирки, решившей прилечь одетой в вагоне второго класса. Худощавая левая рука убитой вцепилась в край полки, а правая уперлась в тощий матрас. Создавалось впечатление, будто тело застыло, когда она пыталась подняться. Юбка была слегка приподнята на бедрах. Черная лодочка с очень тонким каблуком валялась на соскользнувшем на пол сером дорожном одеяле.

Человек, проверявший вагоны, грубо выругался и секунд двенадцать тупо смотрел на труп. На тринадцатой секунде он обратил внимание на опущенную штору окна, а на четырнадцатой взглянул на свои часы.

Было 8.20 утра. Он снова выругался, соображая, кого надо поставить в известность, и на всякий случай поискал в кармане ключ, чтобы запереть помещение.

Спустя еще пятьдесят минут, когда штора была поднята и солнце осветило колени лежащей женщины, в купе уже вспыхивали "блицы" фотографов уголовной полиции.

Женщина была брюнеткой, молодая, пожалуй, тоненькая, пожалуй, высокая, пожалуй, красивая. На шее, выше выреза блузки, виднелись следы, свидетельствовавшие о том, что смерть наступила от удушения. След, расположенный пониже, походил на маленькие, вытянутые в одну линию круглые пятнышки, верхний же, более глубокий, был плоский, обрамленный черным утолщением. Врач спокойным жестом указал на него присутствующим и подчеркнул, что чернота подтверждает версию о том, что убийца воспользовался грязным ремнем.

Трое мужчин в пальто, окружавших врача, приблизились, чтобы в этом убедиться. Под их ногами затрещали раздавленные белые бусинки. В этих разбросанных повсюду стекляшках - на простыне, где лежала женщина, на соседней полке, на полу и даже на подоконнике,- всюду отражались лучи солнца. Позднее еще одну бусинку нашли в правом кармане темного костюма женщины. Бусы были куплены в магазине стандартных цен в отделе дешевой бижутерии.

Врач сказал, что, судя по первому впечатлению, убийца сначала находился позади жертвы и только потом набросил на ее шею ремень. В результате чего бусы рассыпались. На затылке кровоподтеков не было, целы остались и шейные позвонки. Зато сильно пострадали адамово яблоко и боковые мускулы шеи.

Женщина явно не защищалась. Ногти ее были в порядке, только на среднем пальце правой руки сошел лак. То ли намеренно, то ли во время борьбы убийца опрокинул женщину на полку. Судя по всему, жертва скончалась в течение двух или трех минут. Смерть наступила часа два назад, вскоре по прибытии поезда на вокзал.

Один из мужчин, сидевший в нахлобученной на голову шляпе на краю нижней левой полки, глубоко засунув руки в карманы пальто, едва шевеля губами, что-то спрашивал. Врач профессиональным жестом слегка приподнял голову убитой, присев сбоку от нее, и сказал, что утверждать что-либо определенное еще рано, но, по его мнению, и принимая во внимание действия убийцы, тот был не намного выше и сильнее своей жертвы. То есть подозревать можно как мужчину, так и женщину. Последние, однако, редко душат, вот в чем фокус. Он обследует труп в конце дня в анатомичке. После чего, взяв портфель и пожелав человеку на полке удачи, врач удалился, закрыв за собой дверь купе.

Сидевший мужчина вытащил из кармана сигарету, зажав ее двумя пальцами. Один из его спутников поднес ему огонь, а затем, покрепче запахнув полы пальто, прислонился лбом к оконному стеклу.

На перроне, как раз напротив окна, молча курили сотрудники уголовной полиции, ожидая, когда им освободят помещение. В стороне горячо обсуждала происшествие группа полицейских, ротозеев-служащих и мойщиков окон. Около двери вагона стояли носилки из синтетической ткани с потемневшими ручками.

Человек, смотревший в окно, вынул из кармана пальто носовой платок, высморкался и объявил, что явно заболевает гриппом.

Находившийся позади него мужчина в шляпе заметил, что это очень печально, но что гриппу придется повременить (надо же кому-то расследовать дело) и что именно ему, Грацци, придется этим заняться. Затем встал, снял шляпу, вынул из тульи платок, шумно высморкался и сообщил, что тоже, черт побери, заболел гриппом, положил платок обратно в шляпу, шляпу надел на голову и глухим от насморка голосом сказал, еле двигая губами, что советует Грацци не мешкать. Сумочка. Одежда. Чемодан. Первое - узнать, кто была эта красотка. Второе - откуда она ехала, где проживает, с кем знакома и все такое. Третье - список лиц, забронировавших места в купе. Доложить в 7 часов вечера. Хотелось бы на сей раз услышать поменьше, чем обычно, глупостей. Это было бы совсем недурно. Следствие ведь любимое занятие Фрегара. Общий привет! Главное, уметь все подать. Ясно выражаюсь? Подать.

Он вынул при этом руку из кармана и сделал округлый жест, а затем пристально поглядел на стоявшего у окна.

Третий человек, подбиравший рассыпанные бусинки, поднял глаза и спросил патрона, что делать ему? Раздался громкий смех, после чего глуховатый от насморка голос произнес: "Да что тебе, рохле, еще делать, как не нанизывать на ниточку то, что сейчас находится в твоих руках! На что ты еще годишься?"

Затем мужчина в шляпе обернулся к тому, кто все еще смотрел в окно. Грацци был худощавым, высоким человеком с тусклыми волосами. В свои 35-40 лет выглядел он сутулым, наверное, от неукоснительного повиновения. Светло-синее пальто с потертыми обшлагами висело на нем как на вешалке. К стеклу пристала грязь. Немногое же мог он увидеть через такое стекло!

Полицейский в шляпе сказал, что пусть он, Грацци, не забудет заглянуть в другие купе, кто знает, что там найдется, и даже если нет ни шиша, это все равно придает вес отчету: надо ведь все уметь подать.

Он хотел еще что-то добавить, но, пожав плечами, снова произнес "черт побери", сказал, что в руках у подбиравшего бусины нечто весьма важное, что он ждет на Кэ[2] в полдень, чао! И ушел, не закрыв дверь.

Мужчина у окна обернулся. Лицо у него было бледное, глаза голубые, взгляд спокойный. Он сказал коллеге, склонившемуся над полкой, где с одеревеневшими мускулами лежала убитая, что поистине жизнь часто ставит совершенно непредвиденные подножки.

Это была небольшая замусоленная записная книжка в красной обложке с блестящей спиралью и квадратными листами бумаги. В Банье, в магазине писчебумажных принадлежностей, хозяин которого пил и бил жену, она стоила франков десять.

Тот, кого коллеги называли Грацци, развернул ее в кабинете на втором этаже вокзала, чтобы занести первые впечатления. Было около одиннадцати часов дня, "Марселец" вышел из Марселя 4 октября в 22 часа 30 минут. В пути он по расписанию останавливался в Авиньоне, Балансе, Лионе и Дижоке. Шесть мест в купе, где была обнаружена жертва, имели, считая снизу, номера с 221 по 226: нечетные - слева, четные - справа. Пять из них были заняты в Марселе, шестое, № 223, оставалось свободным до Авиньона.

Жертва лежала на полке № 222. Найденный в ее сумочке билет свидетельствовал о том, что она села в поезд в Марселе и что ночью занимала полку № 224, если только не поменялась с кем-то из пассажиров.

Билеты у пассажиров второго класса проверялись всего раз, после остановки в Авиньоне, между 23.30 и 00.30. G контролерами удалось связаться после полудня. Они сообщили, что никто из пассажиров не опоздал на поезд, но что, к великому огорчению, они не могут ничего вспомнить о тех, кто занимал это купе.

Кэ д'Орфевр, 11.35

Одежда, белье, дамская сумочка, чемодан, обувь, обручальное кольцо жертвы дожидались на столе одного из инспекторов - далеко не лучшего, кстати сказать. К ним была приложена копия описи, сделанная стажером Отдела опознаний Безаром.

Бродяга, которого допрашивали за соседним столом, мрачно пошутил по поводу содержимого разорвавшегося во время путешествия по этажам бумажного мешка, из которого вывалилась куча нейлоновых вещей. Тот, кого звали Грацци, посоветовал ему заткнуться, на что бродяга охотно согласился и стал требовать, чтобы его немедленно выпустили. Тогда инспектору, сидевшему напротив, пришлось ему пригрозить. Дама, присутствовавшая как свидетельница "от начала до конца" при каком-то дорожном происшествии, встала "на сторону угнетенных". Перепалка сопровождалась шумом падающих предметов, которые Грацци пытался все сразу перенести на свой стол.

Еще до того, как инцидент был исчерпан, Грацци уже ознакомился с половиной доставленных вещей. По мере того как он их разбирал, они стали заполнять его стол, сползли со стула, оказались разбросанными по паркету и вторглись на столы соседей, которые проклинали его за то, что он не умеет заниматься делом на своем месте.

Отпечатанная на машинке опись Отдела опознаний сопровождалась некоторыми добавочными сведениями. Обнаруженную в кармане костюма бусину приобщили к собранным в купе, ее обследуют. Отпечатки пальцев на сумочке, чемодане, туфлях и вещах в чемодане принадлежали в основном самой убитой. Сравнение остальных отпечатков с теми, которые обнаружили в поезде, займет время, так как они не очень свежие и не очень хорошего качества. Пуговичка от блузки, найденная в купе, передана на экспертизу вместе с бусинами. На свернутой вчетверо бумажке размером 21х27, найденной в сумочке, неумелой рукой были набросаны неприличные рисунки с подписями, видимо, ребус, составленный несомненно коммивояжером. Кстати, из настойчивых объяснений Безара (занявших 14 строк на машинке) было ясно, что ребус составлен неграмотно. По-видимому, наверху уже достаточно порезвились - ребус стал на сегодня главной забавой в Управлении.

К полудню ребус перекочевал на другие этажи, и патрон, сидя в шляпе за своим столом, с карандашом в руке предлагал трем инспекторам, весело опровергавшим его варианты, разные решения, сопровождая свои слова громким гнусавым смехом. Когда тот, кого называли Грацци, как обычно сутулясь и сморкаясь, вошел в комнату, установилась тишина.

Патрон, сдвинув шляпу на затылок, сказал: ладно, ребята, надо поговорить с Шерлоком Холмсом, у которого, видно, не все гладко, они могут проваливать. Карандаш остался у него в руке, а локтем он оперся в лист с неприличными рисунками. В уголках рта и в складках у глаз застыла усмешка. Опустив глаза, он продолжал рисовать и тогда, когда Грацци, прислонившись к радиатору и просматривая записи в своей красной записной книжке, начал мрачно докладывать.

Жертву звали Жоржетта Тома. 30 лет. Родилась во Флераке, департамент Дордонь. Двадцати лет вышла замуж за Жака Ланжа, с которым развелась спустя четыре года. Рост 1 метр 63, брюнетка, голубые глаза, кожа белая, никаких особых примет. Представительница стендист-фирмы предметов роскоши Барлен. Проживала по улице Дюперре, дом 14. Находилась в Марселе в связи с показом там образцов продукции с 1 октября до вечера 4 октября. Жила в отеле "Месса-жери" на улице Феликс Пиа и в центре. Зарабатывала 922 58 франков в месяц за вычетом налогов. Имеет на счету в банке 774.50 франков. Наличные в сумочке - 342.93 франка плюс канадский доллар. По всему видно, что мотивом убийства не было ограбление. Следует проверить адреса в записной книжке. В вещах нет ничего особенного - пустой флакончик аспирина, который она могла бы и выбросить, несколько фотографий ребенка, довольно нежное письмо по поводу отсрочки свидания, начинающееся словами "моя перепелочка", без даты и подписи, все.

Патрон сказал: "Дано, все ясно как апельсин, надо, чтобы теперь люди побегали, высунув язык". Он вытащил из кармана смятую сигарету, выправил ее. Поискал спички. Грацци дал ему прикурить. Наклонившись над огнем, патрон сказал, что, во-первых, если она жила на улице Дюперре, значит, там же где-то и питалась. Он вынул изо рта сигарету, закашлялся и пробурчал, что пора бросить курить. Второе - заведение Барлен. Третье - найти родственников, пусть ее опознают.

Затем посмотрел на ребус, лежавший перед ним, и со слабой улыбкой заметил, что он забавный. Что думает Грацци по поводу этой шутки?

Грацци ничего не думал.

Патрон опять сказал: ладно, и встал. У него была назначена встреча с сыном в одном из бистро на Старом рынке. Сын хотел учиться живописи. Двадцать годков, и ветер в голове. Труба и живопись - вот все, что его интересует. Болван у него сын.

Надевая пальто, он остановился и повторил, подчеркивая это жестом руки, что Грацци может ему поверить: его сын - болван. Что, к сожалению, не отражается на его отцовских чувствах. Уж Грацци может не сомневаться, сын разрывает ему сердце.

Он снова сказал: ну ладно и что возвратится позднее. А что слышно о списке лиц, забронировавших места? Железная дорога, как обычно, не торопится с ответом. В любом случае не стоит обременять лабораторию проверкой всех отпечатков пальцев. Придушить красотку мог только непрофессионал. Грацци не успеет опомниться, как этот негодник окажется у него в руках: я, мол, любил ее и всякое такое. И можно будет подать его в лучшем виде свинье Фрегару.

Надев на шею шерстяной клетчатый шарф, он долго застегивал пальто на большом животе, который носил вперед, как беременная женщина, и, не отрываясь, смотрел на галстук Грацци. Патрон никогда не глядел людям в глаза. Говорили, что у него в детские годы случилось что-то со зрением. Но разве можно поверить, что он был когда-то ребенком?

В коридоре, когда Грацци уже входил в комнату инспектора, патрон обернулся и сказал, что совсем позабыл об одной вещи. В деле с игральными автоматами можно попасть пальцем в небо. Слишком много народа в нем замешано. Так что, прежде чем мы выйдем из игры и передадим все материалы по назначению, не стоит подставляться. Если Грацци увидит в Управлении слоняющегося газетчика, пусть сбагрит ему убийство этой красотки - и покончит с этим. Имеющий уши да услышит. Приветик!

Первый газетчик схватил Грацци за рукав часа в четыре дня, когда тот возвращался с улицы Дюперре в сопровождении белобрысого собирателя бусинок. У этого журналиста была серьезная улыбка и вполне процветающий вид находящегося на гонораре репортера газеты "Франс-суар".

Грацци "подарил" ему задушенную с Лионского вокзала, сделав все обычные в таком случае оговорки. И в знак особого расположения вытащил из портфеля копию фотографии с удостоверения личности. Жоржетта Тома была на ней именно такой, какой ее обнаружили - аккуратно подкрашенной и причесанной женщиной, узнать которую не представляло большого труда.

Журналист присвистнул, внимательно все выслушал, записал, посмотрел на наручные часы, сказал, что помчался в морг, там у него есть "подмазанный" приятель, и, если повезет, он еще поговорит там же с консьержкой с улицы Дюперре, которая скорее всего отправилась опознать жертву. У него пятьдесят минут, чтобы сдать заметку в последний выпуск газеты.

Он умчался, и в последующие четверть часа все парижские газеты уже были в курсе дела. Только это мало кою волновало: следующий день был воскресным.

В 16.15, расстегивая пальто и готовясь звонить по адресам из записной книжки жертвы, Грацци обнаружил на столе список лиц, забронировавших в "Марсельце" места с 221 по 226. Все шесть это сделали заранее, за сутки идя двое:

221 Риволани - пятница, 4 октября, Марсель

222 Даррэс - четверг, 3 октября, Марсель

223 Бомба - четверг, 3 октября, Авиньон

224 Тома - пятница, 4 октября, Марсель

225 Гароди - четверг, 3 октября, Марсель

226 Кабур - среда, 2 октября, Марсель

Услуга за услугу, и тот, кого звали Грацци, позвонил в морг, чтобы попросить журналиста включить в свою заметку эти имена. На другом конце провода кто-то сказал: "минутку", и Грацци ответил, что не вешает трубку.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 226

Рене Кабур вот уже восемь лет носил одно и то же пальто из мартингала. Большую часть года он не снимал шерстяных вязаных перчаток, фуфайку с рукавами и большой шарф, который сковывал его движения.

Кабур был мерзляком, быстро заболевал, и с наступлением холодов его обычно дурное настроение портилось еще больше.

Каждый вечер, после 17.30, он покидал рабочее место в филиале "Прожин" ("Прогресс на вашей кухне") в южной части города. Хотя автобусная остановка находилась напротив "го конторы на площади Алезия, он отправлялся на конечную станцию 38-го маршрута - Порт д'Орлеан, чтобы наверняка ехать сидя и на всем пути до Восточного вокзала не отрывать глаз от газеты. Читал он обычно "Монд".

В этот вечер, не похожий на другие, ибо он лишь утром вернулся из командировки, первой за последние десять лет, Кабур отступил от некоторых своих привычек. Во-первых, забыв в ящике стола перчатки, решил плюнуть на них и не возвращаться, поскольку спешил вернуться домой, где скопилась пыль за целую неделю. Затем - чего с ним никогда не случалось - зашел в пивную на Порт д'Орлеан и выпил за стойкой кружку. С момента выезда из Марселя ему все время хотелось пить. В купе он спал одетым, потому что вместе с ним ехали женщины, и еще оттого, что не был уверен в свежести своей пижамы. Выйдя из пивной, он заглянул по дороге в три газетных киоска. "Монд" среди вечерних выпусков не оказалось, и он купил "Франс-суар". К тому же надо было поспешить: автобус его уже прибыл на остановку.

Сев где-то в середине, подальше от колес и около окна, он машинально перевернул первую страницу. Более серьезные внутренние полосы не так портили ему настроение. Он не любил шума, громкого смеха, соленых шуток. Такое же впечатление производили на него и крупные заголовки.

Кабур чувствовал себя усталым, глаза словно песком засыпаны, похоже, что назревал грипп. В купе он спал на верхней полке, с которой боялся упасть, и лежал, уткнувшись в сложенный пиджак, потому что с подозрением относился к железнодорожным подушкам. Он спал, но слышал, как поезд постукивает на стыках, и мучался от духоты. До него доносились голоса вокзальных дикторов и не покидали глупые страхи: катастрофа, порча отопления, кража бумажника из-под головы и еще бог знает что.

Из Лионского вокзала он вышел без шарфа, в смятом пальто. В Марселе всю длинную неделю стояла почти летняя погода. И сейчас он вспоминал залитую солнцем улицу Каннебьер в тот день, когда шел пешком к старому порту, щурясь и наблюдая за фланирующими женщинами. Ему всегда становилось не по себе от их покачивающихся бедер. А теперь он в довершение всего еще подхватил грипп.

Он и сам не знал, почему подумал: "в довершение всего". Из-за девушек, вероятно, возможно из-за своей застенчивости, из-за своих тридцати восьми холостяцких лет. Из-за своего полного зависти взгляда, которого он стыдился, но от которого ему не всегда удавалось избавиться, когда сталкивался с молодой, счастливой и богатой парой. Из-за совершенной глупости и той боли, которую теперь от этого испытывал.

Он вспомнил Марсель, где мучения его были еще горше, чем всегда весной в Париже, и еще об одном из вечеров там двое суток назад. Кабур с чувством стыда поднял глаза. С детских лет он инстинктивно старался убедить себя, что никто не догадывается о его мыслях. Тридцать восемь лет.

На сиденье перед ним молодая женщина читала "Монд". Он огляделся, понял, что они доехали до Шатле, и заметил, что не прочитал ни строчки в своей газете.

Он ляжет пораньше. Вечером, как обычно, поужинает в ресторане "У Шарля" в нижнем этаже своего дома. Уборку же отложит на завтра. Для этого ему хватит воскресного утра.

В газете, которую он, по-прежнему не читая, лишь бегло просматривал, ему вдруг бросилась в глаза собственная фамилия. Однако сначала, не задержавшись на ней, он по-настоящему стал читать лишь тогда, когда понял, что речь идет о знакомом ему вчерашнем поезде и о номерах мест в его купе.

Сначала Кабур прочитал ничего для да1го не значащую фразу о том, что в купе "Марсельца" что-то случилось минувшей ночью. А двумя строчками выше наконец, что некто Кабур занимал в этом купе одну из полок.

Ему пришлось вытянуть руку, чтобы сложить газету и вернуться на первую полосу, где начиналась заметка. Потревоженный сосед недовольно подвинулся.

Однако еще до того, как он прочел заголовок, Кабур с болью в сердце узнал женщину на фотографии. Несмотря на плохое качество снимка, она показалась ему нереальной, словно случайно встреченный на углу улицы человек, казалось бы, навсегда тебя покинувший.

Сквозь черно-серую типографскую краску он снова увидел цвет ее глаз, густую шапку волос, блеск улыбки, решившей все и породившей у него в те жалкие четверть-первого ночи глупые надежды. До него будто донесся не слишком понравившийся ему запах ее духов, он вспомнил, как женщина, стоя рядом с ним, слегка повысила голос и повернулась, поводя плечами точно так же, как это делает на ринге боксер, заметив промах противника.

Какой-то комок подкатил к его горлу, и сердце застучало с такой силой, что он дотронулся пальцами до шеи.

Машинально повернувшись к окну и увидев в стекле свое отражение, он понял, что автобус уже следует по Страсбургскому бульвару и подъезжает к его остановке. Прочитав подпись под фотографией и несколько строк из начала заметки, он отложил газету.

В автобусе осталось несколько человек. Кабур сошел последним, держа в правой руке кое-как свернутые листы "Франс-суар".

Пересекая площадь перед Восточным вокзалом, он заново ощутил запахи, которые сопровождали его в поездке, и будто впервые услышал привокзальный шум, хотя проходил здесь каждый день, никогда ничего не замечая. Позади освещенного здания засвистел подошедший поезд, отходили и прибывали другие поезда.

Задушенную женщину нашли в купе после прибытия поезда на вокзал. Ее звали Жоржеттой Тома. Накануне она была для него только золотой буквой "Ж" на сумочке, женщиной с низким, глуховатым голосом, мило предложившей ему сигарету "Винстон", когда они обменялись несколькими фразами в проходе вагона. Он не курил.

На другой стороне площади он уже не мог сдержать свое нетерпение и прямо на тротуаре развернул газету. Вблизи не оказалось фонаря, и он с газетой в руке открыл дверь пивной, но едва не отступил перед пахнувшим на него теплым воздухом и шумом. Однако, сощурившись, все же вошел, пересек полный зал и отыскал свободное место на диванчике рядом с тихо разговаривавшей парой.

Не раздеваясь, Кабур сел и положил газету на блестящий красный столик, для чего ему пришлось сдвинуть в сторону две большие кружки, стоявшие на мокрых картонных кружочках.

Сидевшие рядом недовольно покосились на него. Им было лет по сорок, мужчине, пожалуй, больше. Они выглядели помятыми, немного грустными людьми, которые встречаются лишь на часок после работы. Кабур нашел, что пара некрасива, более того - неприятна ему, потому что оба были немолоды, у женщины появился второй подбородок, и, вероятно, дома ее ждали муж и дети вот почему.

Подошедший официант вытер маленький столик. Рене Кабуру пришлось поднять газету. Мокрая тряпка оставила следы, которые тут же исчезли. Он заказал себе кружку пива, как и на Порт д'Орлеан, как и утром, перед работой, когда, оставив дома вещи, зашел в бистро на углу улицы.

Его мучила жажда, но он не заметил, как принесли пиво. Погрузившись в чтение, Кабур смутно сознавал, где находится. Протянув руку, он взял, не отрывая глаз от газеты, кружку со стола, сделал глоток, и капли пива оставили пятна на газете.

Женщина представляла какую-то фирму по продаже модных товаров. Она сама ему об этом сказала. Как и о том, что провела в Марселе четыре дня. Бусы ее он тоже вспомнил, потому что замочек был совсем рядом, когда он наклонился, прежде чем сделал то самое.

Ее нашли лежащей на спине, с открытыми глазами. Одежда была в беспорядке. Эта картина все время возникала у него перед глазами, пока он читал заметку. В ней было много всяких подробностей: задранная юбка, черные лодочки на тонких каблуках, следы разорванных бус на шее.

Убитая жила близ площади Пигаль в маленькой двух комнатной квартирке. Уже переговорили с консьержкой. "Вытирая глаза платком, - говорилось в заметке, - консьержка сказала, что очень уважала свою жиличку: "Всегда такая улыбчивая, а ведь была не слишком счастлива - в двадцать пять лет уже разведена. Но трудилась честно. Господи боже, таких разве встретишь в этом районе, где так легко встать на скользкий путь!" Конечно, у нее бывали мужчины, но консьержка считала, что это ее личное дело, она ведь была свободна, бедняжечка.

И Рене Кабур представил себе комнату с опущенными шторами, лампу под красным абажуром. Только одно светлое пятно в окружающей темноте. Шепот. Красивого мужчину с фатоватой улыбкой любимца женщин. И ее. Снимающую юбку между светом и тенью. Блеск обнаженного тела, изгиб бедра или плеча. Ее личная жизнь.

Он кончил пить, и снова капли пива упали на газетный лист. Черные лодочки. Та самая женщина, которая со спокойной улыбкой предложила ему, стоя в проходе, сигарету. И тотчас перед ним возник затравленный взгляд терпящего поражение боксера на "Центральном". Итак, какие-то мужчины раздевали ее, бросали на скомканную постель. Их грубые руки прикасались к ее бедрам, плечам. Куда уж ему с ними тягаться! Кабур вспомнил свою глупость однажды вечером в Марселе и то невыносимое желание, охватившее его, когда он помог ей снять чемодан, а затем весь словно нереально проведенный день после того, как он вышел с Лионского вокзала. И вот теперь эта газета.

Он сказал самому себе, что просто счастлив, узнав о ее смерти, что ее нашли мертвой.

Когда вышла газета, расследование только началось. В заметке был список и остальных пассажиров купе. Полиция, очевидно, надеялась, что они сами явятся в префектуру или районный комиссариат и расскажут подробности, в частности, о том, что произошло до убийства. Пока существовало убеждение, что оно было совершено после прибытия поезда на вокзал, во время сутолоки, обычно возникающей в конце поездки. Поскольку грабеж, судя по всему, не являлся мотивом преступления, комиссар Таркэн и его заместители по уголовному розыску рассчитывали быстро обнаружить виновного. И все.

Рене Кабур же знал, что по прибытии поезда не было никакой сутолоки. Стоя в проходе с вещами, пассажиры по одному мирно выходили на перрон. По мере приближения к выходу с перрона поток людей ширился. Все вытягивали шеи, пытаясь увидеть встречающих.

Кабура никто не встречал. Он это знал и стремился поскорее покинуть купе, поезд, вокзал. Он вышел из купе первым, из вагона в числе первых, из вокзала его вынесла первая волна тех, кого никто не ожидал.

Он в четвертый раз прочел список пассажиров купе, пытаясь вспомнить их лица по именам и номерам мест. Риволани? Вероятно, мужчина в кожаной куртке, с редкими волосами, с маленьким фибровым чемоданчиком с потертыми и грязными уголками. Даррэс? Молодая девушка, севшая в Авиньоне и вышедшая в коридор, когда он ночью болтал с женщиной, у которой на сумочке была буква "Ж". Нет, это была не она. Тома, жертва, имела место на два номера дальше, поскольку четные полки находились справа, а не четные - слева. Он совсем запутался и проверил номер собственного места.

Нет, все верно. Слева внизу лежал мужчина в кожаной куртке, то есть Риволани. Справа внизу - Даррэс, белокурая женщина лет сорока, изрядно накрашенная, в пальто из леопарда или из того, что ему показалось леопардом. Слева на средней полке спала молодая девушка, севшая в Авиньоне. Тоже белокурая, лет двадцати или немногим более, на ней было светло-синее пальто, легкое платье с бантом из шали спереди. На средней полке справа находилась Жоржетта Тома, и Рене Кабур снова вспомнил ее ноги и приподнявшуюся юбку, когда она стала снимать чемодан. Слева на верхней полке было место Гароди. Тут Рене Кабур ничего не мог вспомнить. Он не успел обратить внимания. То есть не совсем так. Это место оставалось незанятым, когда он после полуночи вытянулся на своей полке справа наверху. Голос он услышал много позднее.

Он поднял глаза на официанта, стоявшего перед ним. Тот заканчивал смену и просил рассчитаться.

Вынимая из кармана деньги, Рене Кабур обнаружил жетон для телефона-автомата. Он вспомнил дождливый вечер, тесную вонючую кабину автомата в бистро на Страсбургском бульваре, недалеко отсюда, когда он две недели назад тщетно пытался дозвониться до товарища по работе, который сказал ему, что любит бокс. Телефон молчал.

Получая деньги, официант сказал что-то о зимних субботних вечерах, покачал головой и, держа салфетку на сгибе руки, удалился походкой человека, который достаточно набегался за день.

Рене Кабур быстро взглянул на фотографию женщины е первой полосы, затем аккуратно свернул газету и кинул на диванчик.

Кружка его была пуста. Он положил рядом на картонный кружок жетон от автомата. Электрические часы над стойкой показывали около 7 часов вечера. Пара, сидевшая рядом за столиком, ушла.

Рене Кабур откинулся на спинку диванчика и поморщился от яркого света неоновых ламп.

Это движение, вероятно, и побудило его к действиям. Он устал, он чувствовал, что все воскресенье будет маяться со своим гриппом, бегая между неубранной постелью, газовой плиткой, давно уже требовавшей ремонта, с чашкой, которую он не станет мыть и которая так и останется грязной после нескольких порций грога. Ему уже не хотелось сразу же возвращаться домой. Вот именно. Ему хотелось поговорить с кем-то, кто выслушал бы его, кто хоть несколько минут посчитал бы его достаточно интересной особой, чтобы выслушать.

Он взял жетон в правую руку, встал и начал искать глазами в зале, где вдруг стало шумно, телефон.

Кабур спустился по лестнице. В рассчитанной на несколько человек кабине с покрытыми рисунками стенами он вдруг осознал, что не знает, кому звонить. В газете говорилось: Уголовной полиции или в районный комиссариат.

Он поискал номер телефона в справочнике с разодранной обложкой. Нашел префектуру. Вспомнил ноги убитой, фотографию в газете. Там говорилось о черных лодочках, о бусах. Он пытался сосредоточиться на том, что делает. Интересно, первый ли он из пассажиров звонит туда?

Когда Кабур произнес "алло", голос его был хриплым, так что пришлось прокашляться. Он сказал, что является пассажиром "Марсельца" из купе, о котором пишут в "Франс-суар", зовут его Кабур. Помимо своей воли он произнес последнюю фразу столь категорически и столь напыщенно, что на том конце провода сказали: "Ну и что из того?"

Там были не в курсе дела. Обождите, мол, надо выяснить. Не вешайте трубку. Он звонит не по тому телефону. Кабур ответил, что не знал этого.

Облокотившись о полочку под аппаратом, он стал ждать, положив подбородок на руки. Трубка потрескивала около уха. Он уже начал жалеть, что позвонил.

Теперь Кабур тщетно пытался не отвлекаться, необходимо думать о поездке, о том, что надо сказать. И вспоминал только улыбку малышки, которая села в Авиньоне, как же ее там зовут? Забыл.

Он приехал к поезду за полчаса. Был ли уже кто-нибудь в купе? Никого. Впрочем, нет. Парень лет пятнадцати. Белокурый, грустный, одетый в поношенный твидовый костюм. Не совсем в их купе, около двери. Видно, из соседнего купе.

Рене Кабур тотчас снял пальто и положил на свою полку наверху справа. Мужчина в кожаной куртке и крашеная блондинка пришли в ту минуту, когда он соскочил на пол, и ему стало неловко, что они сделают замечание, ведь он встал в ботинках на нижнюю полку.

Жоржетта Тома появилась значительно позднее, за минуту или две до отхода поезда. Он стоял в коридоре. Ему было нелегко пропустить ее в купе, потому что проход был забит прощавшимися через окна пассажирами. Он почувствовал запах ее духов. Подумал, что раз в купе едут женщины, то нельзя будет раздеться. И еще о чем-то другом, таком глупом, что сам про себя отметил: "как глупо", и постарался забыть.

- Я о вас не забыл,- протрещал голос в ухо.- Еще секунду, и вас соединят. Не вешайте трубку.

Видимо, другие пока не прочитали газету и не звонили. Ему вспомнилась атмосфера купе, то, что всегда при этом так нравилось наблюдать, как каждый по-своему готовится к совместной поездке. Возможно, всех их соберут в качестве свидетелей, для очной ставки. Они будут сидеть вместе немного встревоженные на скамье в небрежно выкрашенной комнате.

- Слушаю,- раздался голос.

Репе Кабур повторил, что является одним из пассажиров "Марсельца", что его имя упомянуто в "Франс-суар".

Раздался короткий, резкий щелчок, отчего ему стало больно в ухе. И совсем другой голос произнес: "Комиссар Таркэн не вернулся, трубку возьмет инспектор Грацциано". Рене Кабур вспомнил, что был такой американский боксер среднего веса во времена Сердана. У инспектора была фамилия боксера.

Как раз над полкой, о которую он опирался обоими локтями, был нарисован неприличный рисунок. Малограмотная надпись гласила, что некто Ж. Ф. двадцати двух лет назначал здесь свидание ежедневно в 16 часов. Повернув голову, он убедился, что такого рода надписи были тут в изобилии.

- Инспектор Грацциано?

Это был он. Да, ему все известно. Назвал его господином Кабуром, как поступали клиенты, с которыми он разговаривает ежедневно по телефону в своем кабинете на площади Алезиа. Голос был густым, низким, как у диктора радио. Кабур представил себе человека с суровым лицом, широкоплечего, в рубашке с закатанными рукавами, уставшего после целого дня работы.

Инспектор с фамилией боксера сказал, что только возьмет чем писать. Потом, что слушает. Но заговорил сам: "Имя, фамилия, возраст, адрес, профессия?"

- Кабур, Рене. 38 лет. Инспектор по продаже хозяйственных машин. "Прожин". "Прогресс..." Да, именно так, "Прожии". Нет, я в пивной напротив Восточного вокзала. Живу на улице Синор, здесь рядом. Едва я прочитал в "Франс-суар"... Так вот, ничего, конечно, особенного, но я подумал, что должен вам позвонить...

Он правильно сделал. Итак, это он занимал полку, как там ее номер, 226, не так ли?

- Да, верхнюю, справа при входе, точно

- Вы сели на поезд в Марселе?

- Точно. Вчера вечером.

- Вы не заметили во время поездки ничего особенного? У него едва не вырвалось, что он не так уж часто бывает

в поездках и поэтому ему многое казалось "особенным", но ответил: нет, ничего.

- Когда вы сошли с поезда?

- По прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.

- Когда вы покидали купе, вы не заметили ничего особенного?

Теперь ему захотелось глупо засмеяться, это слово звучало уж слишком нелепо. Он ответил - нет, ничего, но может заверить, что в ту минуту жертва была еще жива.

- Вы знаете жертву?

- Вы хотите сказать, понимаю ли я, о какой женщине идет речь? Я видел ее фото...

- Были ли еще женщины в купе?

Они этого не знали. Значит, никто еще не звонил. Эта мысль произвела на него странное впечатление: он первым приехал к поезду, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.

- Да, еще две. В общем те, кого я видел.

- У меня в списке только имена,- сказал инспектор Грацциано,- и вы первый из пассажиров купе, кто нам звонит. Вы можете описать других?

Рене Кабур сказал: конечно. Он оставил газету в зале на диванчике. И теперь злился сам на себя.

Но одновременно испытывал разочарование. Он не думал, что допрос будет вестись по телефону, из этой кабины, где он вспотел, разглядывая неумелые рисунки, от которых уже не мог оторвать глаз.

- Послушайте, а не лучше ли мне приехать к вам?

- Сейчас?

Наступило молчание, затем голос в трубке сказал, что это очень любезно, но уже больше семи часов вечера, что у него еще немало работы по другому делу. Лучше всего, если инспектор заедет к нему послезавтра утром или, если ему не трудно, пусть он сам приедет завтра на Кэ часам к десяти утра. Это удобно?

Кабур ответил, что не очень, затем ему стало стыдно, и он, спохватившись, сказал, что постарается перенести назначенную встречу.

- Хорошо. Называю вам имена других пассажиров и их места в купе. Постарайтесь вспомнить. Риволани, слева внизу. Мужчина или женщина?

- Мужчина. Он был в кожаной куртке, кажется, зеленой. При нем был дешевый чемоданчик, старый. В общем, потертые углы, понимаете? Неразговорчив. Тотчас же лег одетый и, вероятно, уснул.

- Сколько лет?

- Лет сорок пять - пятьдесят. Похож на рабочего, механика, что-то в этом роде. Сегодня утром, по прибытии, пока я ходил умываться в туалет, он еще спал. Там была очередь. Сами знаете, как бывает. Признаюсь, после я его не видел.

Инспектор сказал, что это все прекрасно. Даррэс, справа внизу.

- Женщина лет сорока. Может быть, больше. Трудно сказать из-за румян. Пальто из шкуры леопарда или искусственного меха. Я никогда не разбирался в мехах. Блондинка, сильно надушенная, с голосом, к которому невольно прислушиваешься. Голос человека, как бы это сказать... (он не знал, поймут ли его в полиции, если он скажет "претенциозного"), который из себя чего-то строит, понимаете? Через час после отправления она пошла в туалет переодеться на ночь. И вернулась в розовом халатике, надетом прямо на розовую пижаму. Сосала карамельку, наверное, из-за больного горла и даже предложила конфету жертве.

Он явно говорил лишнее, потому что никогда не умел сосредоточиться на главном. Поэтому сказал, что это все. Одновременно вспомнил, что блондинка говорила о кино, о съемках на Лазурном берегу, о театре. Утром она встала первой, ибо, поднявшись, он увидел ее уже одетой, готовой к выходу, с вещами. В конце концов Кабур сообщил и эти детали. Инспектор сказал хорошо. Вечером были уже обнаружены следы некой Элианы Даррэс, актрисы, видимо, той самой.

- Бомба, средняя полка слева.

- Молодая девушка, не очень высокая, красивая, лет двадцати. Села в Авиньоне, именно так. Похожа на конторскую служащую, нашедшую себе место в Париже. Говорит слегка нараспев. Небольшой южный акцент.

- Гароди, наверху слева.

Он не знал. Полка была пустая.

Инспектор спросил - разве? Все билеты были закомпостированы, и место это, согласно отчету Отдела опознаний, который лежит перед ним, считается занятым.

Рене Кабур сказал, что его не повяли, что он просто не видел пассажира, что полка, когда он лег на свою, еще пустовала.

- Который был час?

По глупости, сам не зная отчего, он солгал:

- Одиннадцать. Одиннадцать с четвертью, не помню. Позднее я услышал голос. У меня очень чуткий сон, я не спал.

- Итак, вы услышали голос пассажира с соседней полки, Гароди, не так ли?

- Так. Думаю, что это был тот самый голос. Полагаю даже, что она наклонилась к девушке внизу и они некоторое время поболтали.

- Почему вы говорите "она"?

Он хотел было сказать "она" - особа, но это все равно ничего не изменило бы.

- Потому что, мне кажется, что это была женщина.

- Почему вы так думаете?

- Голос был нежный, совсем не мужской. И потом, трудно это объяснить, сон у меня легкий, и я ощущал ее присутствие, когда она двигалась. Это была женщина.

- Вы хотите сказать, из-за производимого ею шума?

- Именно так.

Его спросили о жертве. У Рене Кабура снова пересохло в горле. Ему хотелось открыть дверь кабины, где теперь явно не хватало воздуха. Рубашка его прилипла к телу, капли пота стекали по вискам на скулы.

Он немного поболтал тогда с Жоржеттой Тома в проходе вагона. Она сказала ему только об одном: что была представительницей фирмы. Себя не назвала. Еще, что провела четыре дня в Марселе. Что это ее третья поездка туда в этом году. Нет, была очень спокойна, очень раскованна.

Утром еще оставалась в купе, когда он покинул его. Все они еще были там. Нет, кроме Гароди, ее и впрямь не было. Он сказал так потому, что сам не видел ее, словно она не являлась частью этого купе.

- Вот так.

Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер телефона на работе, обещал быть завтра в 10 утра на Кэ д'Орфевр. Комната 303 на третьем этаже.

Голос на том конце провода потонул в благодарностях, но щелчок отбоя не принес облегчения Рене Кабуру.

Он прочел еще одну надпись над выходом из кабины и некоторое время неподвижно постоял на свежем воздухе.

А разве в поезде он вел себя лучше? Нет, он был таким же пакостником, способным в четверть первого ночи пачкать стены всей этой мерзостью. Впрочем, нет, он не пачкал стены, но это было одно и то же.

Грацциано. Подняв воротник, Рене Кабур шел по вечерней площади Восточного вокзала, задавая себе вопрос: успеет ли инспектор до завтрашнего утра допросить других пассажиров из его купе, и не сочтет ли он его пачкуном и сексуальным маньяком?

Напрасно он солгал по поводу часа, когда лег спать. К чему? Другие, вероятно, слышали, как она повысила голос, почти закричала. Скажут, что в коридоре у них была ссора, каждый постарается представить ее по-своему, и, конечно же, все вспомнят время. Это произошло после, а не до проверки билетов. И контролеры подтвердят.

Ложь. А раз он солгал однажды, ему уже больше никто не поверит. Подумают, если он скрыл время, значит, ссора имеет для него значение. Все увидят в этом озлобленность больного человека, какой-то мотив. Легко будет установить и причину их препирательства. И это даст повод для объяснения его поведения. Он мог спокойно выйти из поезда, затем вернуться, застать женщину в черных лодочках одну в купе и наброситься на нее. А так как она отбивалась, то ой удушил ее, чтобы не были слышны крики.

Да нет же!

Стоя перед зеркалом в туалете своей квартиры на шестом этаже, в мансарде, где все было разбросано - одежда, цветы в горшках, посуда,- Рене Кабур принял две таблетки лекарства против гриппа и стал уговаривать себя, что завтра ничего не случится.

Во-первых, он мог невольно ошибиться относительно часа, когда лег спать. Главное теперь - раньше других самому рассказать об инциденте как о чем-то незначительном.

Он представил себе, какими жестами будет сопровождать свой рассказ, небрежный вид при этом. Об инциденте он скажет как бы ненароком, с улыбкой покачивая головой: "Ох, уж эти женщины..."

Нет, скажет: "Ой, уж эти бабы". И поведает, как они стояли одни в проходе, и она себя вела так, что он... Известно ведь, как это бывает. Такое чувствуешь кожей. Что с того, ну, пощупал ее немного. Сами понимаете, как. Конечно, жаль, что прикончили такую красотку... Словом, она взъерепенилась, и я отправился спать.

И быстро сменит тему. Все поймут его шутку и оценят ее по-мужски.

Глядя на свое отражение в зеркале с тем же вниманием, с каким незадолго до этого рассматривал неприличный рисунок, он внезапно почувствовал себя необычайно одиноким. И понял, что не сможет сыграть эту роль, сказать нужные слова. А если и скажет, это будет выглядеть еще глупее, потому что произнесет их так жалко, что всем за него станет неловко). Он смутится, покраснеет, может быть, даже заплачет. Тогда ему помогут надеть пальто, вытолкают на улицу, не зная, как успокоить, а после ухода вздохнут с облегчением. Жалкий тип.

Рене Кабур снова надел пальто и застегнулся. Он не останется дома, а пойдет куда-нибудь поужинать. Увидев на неубранной с прошлой субботы постели свой чемодан, решил было надеть майку, взять другую пару перчаток. Но раздумал и вышел, погасив лишь верхний свет. Тот, что горел в туалете, остался светить в пустое зеркало.

У дверей ресторанчика "У Шарля" Кабур замешкался. Было почти девять часов. Через витрину ему был виден хозяин за кассой. В помещении находился только один клиент, молодой блондин с раскрытым ртом в который отправлял кусок бифштекса. Блондин поднял голову и посмотрел на него. Рене Кабур пошел дальше, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы.

Продолжая идти, он опять вспомнил женщину, длинноногую, в нейлоновых чулках, в изящном костюме, ее фотографию в "Франс-суар". И пожалел, что забыл газету на диванчике в пивной. Ему захотелось перечитать заметку, еще раз взглянуть на фотографию.

Какого черта он позвонил в полицию? В этом мрачном городе, который так и не стал ему родным, много десятков Кабуров. Его бы никогда не нашли.

Грацциано напомнил ему о боксере, боксер - о "Центральном", "Центральный" - о субботнем вечере. Был как раз субботний вечер.

И Кабур подумал, что за последние годы "Центральный" стал единственной отдушиной в его жизни.

Кабур решил было поехать туда на метро, но затем мысленно послал эту идею к черту. Было уже начало месяца, а к Рождеству его ожидала прибавка. Он почти бегом спустился к Восточному вокзалу и стал ловить такси.

У самого вокзала он уже бежал по-настоящему. Кто-то-, видимо, опаздывавший к поезду, бежал за ним следом. Кабур задел проходившую мимо пару, извинился, открыл дверцу такси и крикнул шоферу:

- В "Центральный", на бокс!

Он задыхался. Было девять часов вечера. Матч, вероятно, начался. Первый бой, пожалуй, уже пропустил. Он пристрастился к боксу на субботних встречах любителей, по три раунда. В пятьдесят седьмом году... Февральским вечером. Боксировали двое в весе петуха - по 53 кило каждый, оба небольшого роста, с лицами зверюшек.

Тогда Кабур пошел в "Центральный", чтобы доставить удовольствие бывшему однокашнику, который приезжал на неделю в Париж и снова уезжал в департамент Жиронды, где Кабур и сам когда-то родился. В тот вечер они наблюдали, как два маленьких боксера мрачно колошматят друг друга. М не только это. Когда один из них, поднявшийся на ринг с простым полотенцем на плече, упал под ударами противника на канаты, потеряв равновесие и прижав руку к телу, а рефери еле оттащил другого в сторону, раздалась крики, захлопали сиденья, толпа поднялась, подобно волне. Тогда-то с ним это и случилось. В ту самую минуту.

Рене Кабур тоже вскочил, он орал вместе со всеми, пытаясь разглядеть конвульсии упавшего боксера, услышать пыхтение победителя. И только потом, почувствовав от хлопков боль в руках и придя в себя, снова стал человеком из толпы.

В следующий раз он пошел в "Центральный" уже один, а потом еще и еще. Познакомился с завсегдатаями, в перерыве в соседнем бистро нередко обменивался с ними прогнозами, испытывая радость от пребывания тут, думал о том, что после пустой недели вновь наступит субботний вечер.

Выйдя из такси у "Центрального", Кабур решил, что приехал последним. Но нет. Позади остановилось еще одно такси, и из него вышла брюнетка, напомнившая ему женщину из купе.

Он уступил ей очередь у кассы. Она была молода, но уже потрепана жизнью. Одета в короткое черное пальто. Сумочку держала, прижав к груди, словно боясь потерять. Он увидел ее красные, словно от стирки, руки. Похоже, жена боксера, который выступает сегодня. После матча будет ждать его в раздевалке, мечтая о большом гонораре, хорошей квартире, звании чемпиона, внезапной удаче.

Кабур просмотрел три любительских боя, не испытывая ни малейшего удовольствия. Он думал о своих вечерах в Марселе, о небольшом отеле на авеню Репюблик. Комната была дешевенькая, потому что приходилось считать деньги, но постель пахла лавандой. И еще вспомнилась пара, занимавшая соседний номер, их препирательства и то, что за ними следовало. Однажды он только вернулся домой, набитый бумагами портфель еще был в его руках, да так и остался сидеть на постели в пальто, затаив дыхание и прислушиваясь к долгим жалобным стонам женщины совсем рядом за стеной. Можно было даже различить отдельные слова, за которыми следовали короткие, острые, звериные вскрики.

Он долго сидел так, может, два, а может, и три часа, слыша, как они смеются, догадываясь, что они лежат обнаженные на смятых простынях. И узнал о ней такое, что предназначалось только для ее любовника. Что она не сняла жемчужное ожерелье, купленное в Париже. Что у нее густые длинные волосы. Они смеялись. Они ласкались. Затем снова наступила тишина, раздавался ее смешок и возобновлялись стоны, шепот. Остальное рисовало его воспаленное воображение.

Кабур так и не увидел эту женщину. Он вышел из отеля и отправился бродить по пустынным улицам. А когда вернулся, их больше не было слышно. Они ушли...

Вокруг него болельщики медленно поднимались со своих мест. Объявили перерыв. Он не смел взглянуть на соседей. Спустился в туалет, смочил разгоряченное лицо холодной водой и подумал, что напрасно вышел из дома. Его явно лихорадило. Видимо, он заболевает.

Завтра он пойдет к инспектору в кабинет № 303 на третьем этаже и просто расскажет, что случилось. Расскажет, что одинок, некрасив, что всегда был таким, что в Марселе одна женщина назвала его ублюдком. Просто так. Потому что обожала делать вещи, которые, как ему казалось, бог знает отчего следует делать только из чувства долга или ради денег. Затем он долго ходил по марсельским улицам и даже плакал, захлебываясь от слез, сидя где-то на скамейке ночью. Он признается, что никогда не понимал смысла того, что так нравилось делать другим, чему они научились где-то, почем ему знать, где. Скажет, как сел в поезд, как все ему казалось внове и "особенным", а некая брюнетка продемонстрировала свои колени, снимая с полки чемодан, где лежало лекарство - флакончик аспирина, которым она, кстати, потом так и не воспользовалась. А он, идиот, вообразил, что аспирин был предлогом, поводом начать разговор. Что она была красива, красивее любой женщины, которую он когда-либо раньше видел. И стояла так близко, что был ощутим запах ее духов и виден замочек от модных бус. Что эти бусы напомнили ему нечто другое, чего он никогда не видел. И что в тот момент, когда она, смеясь, высунулась в окно поезда, говоря что-то, он и повел себя как человек, не знающий правил игры, как настоящий ублюдок.

Рене Кабур не слышал, как сзади него открылась дверь туалета. И в тот самый момент, когда он, стоя в расстегнутом пальто, склонился над потрескавшимся грязным умывальником, поливая из крана лицо и волосы холодной водой, на его голову, чуть пониже затылка обрушился страшной силы удар. Выстрела он не услышал, не заметил и пламени, даже не увидел кого-либо в пустом туалете. Прошло уже четверть часа, как кончился перерыв.

Сначала Кабура качнуло к зеркалу, висевшему над умывальником, и он не понял, отчего лицо его вдруг приблизилось к нему. Еще не испытывая боли, он продолжал думать, что расскажет завтра. Затем пошатнулся, и галстук попал под струю воды. Да, он все скажет им. Как она наклонилась, после чего он и сделал это. Нет, не облапил, ничего такого, что, вероятно, следовало бы проделать. И пока голова его медленно погружалась в раковину, а сам он уже почти опустился на колени, его охватило чувство восхитительной надежды. Да, он положил ей руку на плечо, на ее плечо. Ему показалось, что это единственная во всем мире женщина, способная его понять. Однако та резко развернулась, как боксер, увидевший открывшегося противника, быть может, чтобы посмеяться над ним. Но по лицу его поняла, что все куда серьезнее, и прочла в его глазах, вероятно, нечто такое, отчего взвилась и закричала.

Кабур медленно осел на пол. Лицо его было мокрым, глаза закрыты. Еще повторяя про себя - да, моя рука была на ее плече, он снова подумал: что же такое прочла она в моих глазах, отчего ей стало так нестерпимо страшно? Но еще раньше, чем все понял, его мертвое тело распростерлось на плитках туалета.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 224

Жоржетта Тома улыбалась на фотографии лучезарной улыбкой. В тот день на ней был пиджак или пальто с белым меховым воротником. Волосы, обрамлявшие ясноглазое лицо, казались еще красивее и темнее. Наверное, она любила свои волосы и проводила немало времени, расчесывая их и по-разному укладывая. Она любила все, что подчеркивало красоту ее волос, и поэтому, видимо, в ее гардеробе было столько белых вещей.

Стоя в нижнем белье и пижамных брюках, Антуан-Пьер-Эмиль Грацциано, или попросту Грацци, подумал, что патрон, наверное, прав, утверждая, что такая красивая девушка могла стать жертвой преступления по страсти и что, кто знает, может быть, виновник убийства уже хнычет где-нибудь в районном комиссариате полиции.

Он положил фотографию в свой бумажник из красной кожи, купленный три года назад, и с минуту сидел, подперев голову, за столом на кухне перед окном. Прежде чем поставить кофейник на газовую плиту, находившуюся на расстоянии вытянутой руки, он раздвинул цветные занавески, и в комнату проник свет воскресного дня, похожего на любой другой день недели. Грацци увидел сероватое небо, которое явно не ведало его забот.

На редкой траве улицы, там, где было так называемое "зеленое пространство", у самого дома ночь оставила первый в этом году иней. Грацци, собиравшийся отвести днем сына в зоопарк в Венсенне, не очень сожалел, что не сможет этого сделать. Он постарается приехать к обеду домой, взяв для этого машину Уголовного розыска, и поиграет с Дино, пока тот не отправится спать после обеда.

Засвистел итальянский кофейник. Он протянул руку и погасил газ. Не вставая, наполнил одну из двух чашек, стоявших перед ним, ощутив теплоту поднимавшегося вверх пара.

Потягивая кофе без сахара, Грацци вспомнил свой вчерашний вечерний доклад, квартирку на улице Дюперре - маленькую, хорошо обставленную, чистенькую. Было в ней что-то приторное, присущее квартирам одиноких женщин. Вспомнились и самоуверенные советы Таркэна, его патрона. Первое попытаться влезть в шкуру красотки, узнать ее лучше, чем сама себя знала, стать ее двойником и все такое. "Понять изнутри, если тебе понятно, что я хочу сказать".

Это как раз было яснее ясного. И другой инспектор, Малле, настолько хорошо себе представил Грацци в образе Жоржетты Тома, что гоготал, как ненормальный, когда они прощались. Около 8.30 он сказал ему в коридоре "чао, киска" и пожелал всяческих удовольствий с любовниками. Потому что всем уже представлялось доказанным, что их у женщины было множество. Помимо своей воли еще в кабинете патрона Грацци тоже стал думать, что она действительно меняла их, как белье. У нее было много хорошего белья с монограммой в виде маленькой красной буквочки "Ж", как это делают в пансионах. Монограммы были на изнанке комбинаций, на трусиках, лифчиках и даже на носовых платках. Целых три ящика белья. Белый нейлон и кружева, помявшиеся во время обыска, были такие нежные, что тощий Грацци почувствовал себя грубым мужланом. Изящная красная буква красовалась на всех вещах.

В семь часов вечера, стоя перед патроном и остальными, Грацци говорил, с трудом подбирая слова. Точнее, пытаясь хоть что-то выудить из своей книжечки. А потом сделал не совсем свое заключение. Тогда, в доме убитой на улице Дюперре, Габер, сопровождавший его, роясь в ящиках, заметил, что раз девица была красива (а он как раз находился под впечатлением адресованных ей писем и того, что прикасался к ее юбкам), значит, она "не скучала".

В жизни убитой было трое мужчин, вернее, четверо, включая мужа, которого она не видела уже несколько месяцев. Продавец машин Арро, явившийся на Кэ около шести часов, выглядел растерянно и жалко. Некий Боб или как его еще? - обучавшийся чему-то, должен был прийти днем. Был еще парень с пятого этажа на улице Дюперре, студент, которого, по-видимому, обожала консьержка.

Из этих троих с определенностью можно было назвать ее любовником только первого. Это был высокий мужчина, немного отечный, вялый, занимавшийся подновлением американских машин в гараже у Порт-Майо. Вопреки ожиданиям, никакого досье на него не было. Он признал, запинаясь и поправляя себя, что да, конечно, они некоторое время были вместе, понизив при этом голос, ибо речь шла о мертвой, или потому, что теперь женился, и то была старая история.

Грацци продержал его минут двадцать. Противная рожа, но ни к чему не придерешься. Безупречное алиби на первые четыре дня октября и на субботу, когда было совершено убийство. Жена, которой он купил маленький "Фиат" новенький, а не по случаю,- Грацци уже не помнил, каким образом узнал об этом. Документы в порядке. Хорошо сшитый костюм. Начищенные ботинки. Бывший коммерческий директор парфюмерной фабрики. Там он и познакомился с Жоржеттой Тома, тогда еще по фамилии Ланж, служившей представительницей фирмы. Связь - в течение полугода до ее развода и два с половиной года потом ("были когда-то вместе"). Ничего не знает. Никаких врагов и друзей не знает. Ничего понять не может. Огорчен за нее. Противная рожа.

Грацци налил кофе в другую чашку, положил туда два куска сахара и встал, потирая шею. Он услышал, как жена зашевелилась в постели.

В узком коридорчике, отделявшем кухню от комнаты, слишком полная чашка немного расплескалась. Боясь разбудить малыша, он не выругался, хотя и хотелось.

Жена лежала, как всегда, с открытыми глазами. У Грацци сон был крепкий, но он знал, что по ночам она встает, чтобы укрыть Дино или дать ему попить, и у него сложилось впечатление, что жена никогда не спит.

- Который час?

- Семь.

- Ты сегодня идешь туда?

Мучимый угрызениями совести, он сказал, что придется. На самом деле ничто не заставляло его поступать так. Он мог бы вызвать Кабура, Боба, семью Жоржетты Тома и на понедельник. Никто не торопил его, никто не сделал бы и замечания. Если убийца воспользуется этим, чтобы сбежать подальше, тем лучше, это станет признанием его вины. Его поищут и найдут.

Нет, ничто не заставляло его идти, если не считать обычной неуверенности, извечной потребности выиграть время, как у неспособного ученика, который откладывает экзамен до последней минуты.

Его жена Сесиль, хорошо знавшая мужа, пожала плечами, не посмев напомнить об обещанной прогулке в зоопарк. Однако, чтобы дать ему почувствовать свое неудовольствие, заметила, что кофе некрепкий и слишком сладкий.

- Какое дело тебе дали?

- Женщины, задушенной на Лионском вокзале.

Она вернула ему чашку, зная прекрасно, что он вовсе не стремился получить это дело, что в течение некоторого времени опять будет озабочен тем, что привлечет к себе излишнее внимание.

- Разве этим занимается не Таркэн?

- Он ведет дело с игральными автоматами. К тому же ты знаешь, что сейчас он неохотно берется за все, что не кажется ему верняком. Если у нас пойдет нормально, он нас прикроет. Если начнется волынка, все взвалит на меня. В январе его ждет повышение, он ни за что не захочет терять свое реноме.

Бреясь перед зеркалом, Грацци вспомнил квартирку Жоржетты Тома и подумал, что она сильно отличается от его собственной. Впрочем, чем могла походить квартира одинокой женщины в старом доме близ площади Пигаль на его двухкомнатную квартиру в Баньё с кухней и ванной, которую трехлетний ребенок превращает в поле боя?

Однако именно в той квартире с ее полуприглушенным освещением накануне ему пришли в голову вещи, о которых прежде он бы не подумал или, во всяком случае, никогда не подумал бы с первого раза. Кретоновые занавески на окнах, покрывало на постели, столики и претенциозные игрушки - все это говорило о засидевшейся в девицах машинистке. В малюсенькой кухне вещи были на своих местах. Невероятная ванная в розовом и белом кафеле, на который, возможно, были израсходованы все сбережения. Здесь пахло дорогим мылом. Коротенькая ночная сорочка на вешалке, такая же, как и найденная в чемодане. Махровые, очень нежные, как мех, полотенца всех цветов с буквой "Ж", как и все остальное. Резиновая белая шапочка на лейке душа. Набор кремов на полочке. И особенно зеркала. Они были повсюду, даже на кухне и в комнате, такой тесной, что их расположение вокруг постели навевало весьма двусмысленные предположения.

Поморщившись, Грацци вдруг увидел в зеркале свое намыленное лицо, на котором бритва выскоблила длинную полоску чистой кожи.

У нее в аптечке тоже лежала бритва, но это ровно ни о чем не говорило. Такие имеются теперь у многих женщин.

Были найдены и письма к ней, в большинстве от того, кто перепродавал машины, а также фотографии мужчин вперемешку с собственными и семейными, которые хранились в старой коробке от бисквитов.

Однако это было не все. В квартире Жоржетты Тома ощущалось еще что-то такое, чего он был не в силах понять. Именно поэтому, наверное, Габер и сказал: "А она не очень скучала". Такое впечатление, возможно, возникало от слишком женской, слащавой обстановки квартиры. Или от роскоши ванной. Или из-за дурацкой маленькой красной буквочки "Ж", как это делают на узлах с вещами учащихся пансиона.

- Скажи-ка...

Его жена как раз вошла в комнату и взяла халат, висевший на двери. Грацци видел ее в зеркале, держа бритву у щеки.

- Что ты можешь сказать о женщине, которая переметила все белье своей монограммой?

- Быть может, она отдавала белье в стирку.

- Это начальная буква ее имени. Да к тому же нижнее белье не отдают в прачечную. Разве нет?

Сесиль согласилась. Она подошла к зеркалу, оглядела себя, поправляя волосы.

- Не знаю. Есть женщины, которые любят метить свое белье.

Он объяснил, что это не совсем метка, а квадратик с буквой, который пришивается к изнанке. Когда его поместили в детстве в интернат в Мансе, его мать пометила так пижамы, полотенца, все вещи. Он вспомнил свой номер восемнадцатый.

Она не знала и сказала, что, наверное, есть тому причина. Может быть, это что-то маниакальное? Во всяком случае, скоро проснется малыш. Он плохо сейчас ест. Трехлетнему ребенку нехорошо всегда обедать без отца. Грацци придет сегодня домой к обеду?

Он пообещал, продолжая думать о малыше, который плохо ест, и о Жоржетте Тома, сидящей возле лампы и пришивающей маленькие буквочки "Ж" на кружевное белье.

Автобус пришел пустым из Л Эй-ле-Роз. Грацци вскочил сзади на открытую платформу и остался там, чтобы выкурить первую сигарету. В 9 часов утра авеню Прт д'Орлеан еще явно не проснулась. Небо начало проясняться, и улицы Парижа оказались более воскресными, чем в Баньё.

В другом, 38-м автобусе, он предпочел сесть. На остановке Алезиа вывеска "Прожин" напомнила ему о том, что он должен сегодня увидеть звонившего ему человека. Как там его звали? Кабур. Вероятно, Габер уже обнаружил остальных. Актрису Даррэс. В телефонном справочнике значились лишь два Риволани.

Грацци представил себе маленького Габера, который до полуночи звонил по обоим телефонам, чтобы доложить ему теперь, когда он придет к себе:

- Ничего нового, начальник. Семьдесят три звонка, двенадцать раз был послан к черту, разговаривал с двумя психами и ругался с бакалейщиком, который начинает работать на рынке в 4 часа утра, так что, сам понимаешь, как его обрадовали наши полицейские заботы в 11 часов вечера.

- Я подцепил троих, начальник,- сказал Габер.

Он проснулся и побрился меньше часа назад, лицо было еще красным от холода и, дожидаясь, он сидел на уголке стола, не своего, а Парди, мрачного корсиканца, который всегда работал один и накануне только закрыл дело об аборте.

Входя в комнату, Грацци снял пальто и поприветствовал движением руки двух дежурных инспекторов, которые, стоя, курили и разговаривали о футболе. Человек в наручниках, в куртке и без галстука сидел на стуле прямо рядом с дверью, рассеянно поглядывая по сторонам.

Не поднимая глаз от своей головоломки (плоской коробки, внутри которой он должен был в определенном порядке расставить фишки с цифрами, не вынимая их оттуда), Габер сказал, что лег после полуночи, что государство опять потеряло тысячи франков на разговорах и что глупость людей просто феноменальна.

- И что же ты узнал?

- Сначала об актрисе. Разговор со службой Отсутствующих абонентов. Пришлось обзвонить тридцать ресторанов, прежде чем ее нашли "У Андре". Знаешь, как звереешь от голода, звоня по ресторанам. Различаешь в трубке характерный для них шум. С ума сойти можно.

- Дальше?

- Риволани. Шофер-экспедитор. Говорил с его женой, а не с ним самим. По дороге в Марсель, километрах в двадцати от города, у него случилась поломка в грузовике, и он оставил его в гараже Берра. Вернуться назад пришлось поездом. У нее симпатичный голосок.

- Третий?

- Третья. Это женщина. Место и в самом деле было занято.

- Гароди?

Решив наконец головоломку, Габер снова смешал фишки и начал все сначала. Его тщательно причесанные, как у молодого премьера в период оккупации, волосы были еще влажными на висках. Он не снял свою бежевую куртку с капюшоном, привезенную из Шотландии. Другие инспектора помногу раз на дню подшучивали над ним из-за его светлых волос, из-за необычного для такого учреждения пальто, из-за его жестикуляции, присущей мальчику из богатой семьи. Но ему было на это наплевать. Габер был мал ростом, худощав, на лице все время бродила улыбка человека, который ничего не принимает всерьез, особенно свое занятие. Он не очень любил эту профессию, но и нельзя сказать, что ненавидел ее. Просто она его не интересовала. Профессию ему выбрал отец.

- Мадам Гароди, верно. Одна из мадам Гароди. В семье их много. Наша замужем за инженером, которого перевели в Марсель полгода назад. Ему 26 лет, и он помешан на электронике. У меня есть приятель, который тоже этим занимается. По его мнению, в этой штуке заключено все величие греческой мифологии.

Сев за свой стол и взяв в руки красную записную книжку, Грацци с нетерпением почесал затылок.

- Ну и что из того?

- Они женаты три года. Целая история о том, с каким трудом свекрови удалось устроить их в Марселе.

- Дальше.

- Это важно для дальнейшего. Они еще не перевезли кучу вещей из Парижа. Поскольку же сам Гароди - работяга, не приходит домой по трое суток, спит с этой электроникой - ясно? - то интересующая тебя мадам Гароди решила сама осуществить перевозку кухонных принадлежностей и заодно поцеловать свекровь.

- Ну и что?

- Начальник, ты неблагодарное существо. Да-да. Кроме шуток. Я потратил два часа на то, чтобы все это узнать. В конце концов я связался с невесткой. Она проживает в Нейи.

у других Гароди. Голос дрожал, когда я ей обо всем рассказал. Прелестная история, которую можно будет обсудить с подружками: "Это не меня задушили, но почти что", ясно? Ее зовут Эвелина. У нее тоже красивый голос. Чтобы развлечься, я попросил ее описать себя. Она, похоже, премиленькая. Приехала на несколько дней, до четверга, кажется. Я сказал, что не может быть и речи, что она должна находиться в распоряжении полиции.

Габер рассмеялся, не поднимая глаз и продолжая передвигать указательным пальцем фишки в головоломке.

Она поклялась, что это не она, что никого не душила. Я сказал, что это мы еще проверим. Если начальник согласен, я встречусь с ней в 11 часов на улице Лафонтена, дом 130, спросить Лину. "Ты согласен?"

Грацци сказал, что так будет лучше, чем держать ее здесь все утро. Машину он оставляет за собой, чтобы съездить домой пообедать.

В 10 утра Кабур не явился, и Грацци подумал, что успеет выпить кофе у моста Сен-Мишель. Когда он выходил с Габером из комнаты, перекинув плащ через руку, полицейский сказал, что его хотят видеть мужчина и женщина. Это были сестра и зять жертвы. По фамилии Конт. Они явились прямо из морга.

Супруги Конты сидели около стола Грацци и по каждому поводу обменивались взглядами. Они пришли на Кэ впервые, по лицам чувствовалось, что волнуются. Женщина, такая же высокая брюнетка, как жертва, но не похожая на нее, успела поплакать. Мужчина смахивал на служащего, которого цифры сделали близоруким. За плотными стеклами очков его детские голубые глаза застенчиво и опасливо пытались все время перехватить взгляд Грацци, словно их владелец приблизился к отталкивающего вида животному, которое следовало приручить.

Он был не банковским служащим, а бухгалтером в одном из филиалов фирмы "Рено" и предоставил говорить жене, время от времени подтверждая ее слова кивком головы и поглядывая на Грацци - да, именно так.

Они ходили опознавать Жоржетту Тома и рассчитывали, что им выдадут тело вечером. Все было готово для похорон. Они ведь единственные в Париже родственники убитой. Родители обеих сестер еще жили во Флераке, что в департаменте Дордонь. У них там ферма и патент на бакалейно-питейное заведение у самой дороги на Перигё.

Жоржетта была, как бы это сказать, блудной дочерью.

Восемнадцати лет уехала в Париж, В Перигё же, где она закончила школу вскоре после освобождения, народные балы, оживление, которое вносили в жизнь солдаты, совсем вскружили ей голову. Сначала училась на курсах машинописи. Потом стало известно, что более усердно посещает пивные в центре города. Дома ей устроили сцену. Она проплакала несколько дней, говорила, что уедет. И в конце концов действительно уехала.

Ее сестра Жанна, двумя годами моложе, повернувшая сейчас к Грацци измученное бледное лицо, проводила ее на вокзал, посадила в поезд, полагая, что уже никогда ее больше не увидит.

- Но вы все-таки увиделись?

- Спустя несколько месяцев, когда я выходила замуж. Мы познакомились с мужем за год до этого, он проводил летний отпуск во Флераке.

Тот подтвердил это кивком головы. Именно так.

- С тех пор вы живете в Париже?

- Да, неподалеку от нее, около площади Клиши. Но виделись мы редко.

- Почему?

- Не знаю. Мы жили по-разному. Она вышла замуж через год после меня за начальника отдела сбыта парфюмерной фабрики "Жерли", представительницей которой она и работала. Жак был хорошим человеком. В то время они наведывались к нам чаще, по воскресеньям на обед, иногда в середине недели, чтобы сходить вместе в кино. Потом развелись. А у нас родились дети. Двое: мальчик и девочка. Она стала реже захаживать. Думала, наверное, что мы недовольны ее поведением из-за человека, с которым жила, не знаю, все может быть. В общем, стала реже приходить.

- Как давно вы ее видели?

- С месяц назад. Она пригласила нас выпить у нее дома кофе. В то воскресенье мы пробыли у нее час или два, она собиралась куда-то уйти. Но ничего нам уже не рассказывала.

Сидя на соседнем столе, Габер по-прежнему был занят своей игрушкой. Передвигаемые им фишки сухо и нервирующе щелкали. Он задал вопрос:

- Развод был по ее инициативе?

Жанна Конт с минуту не решалась ответить. Поглядела на Габера, на Грацци, потом на мужа, явно не зная, надо ли отвечать, и имеет ли право молодой, не похожий на полицейского блондин, задавать вопросы.

- Нет, Жака. У "Жерли" она встретила другого человека, коммерческого директора. Через некоторое время Жак это обнаружил. Они расстались. Она перешла на другое место - в фирму "Барлен".

- И продолжала жить со своим любовником?

Снова нерешительность. Ей явно не хотелось говорить об этом при муже, который с нахмуренным видом опустил глаза.

- Не совсем так. Она поселилась на улице Дюперре. Полагаю, что тот приходил к ней, но не жил у нее.

- Вы были с ним знакомы?

- Мы видели его однажды.

- Она привела его к вам?

- Нет. Мы встретились случайно. Года три назад Он тоже ушел от "Жерли". Занимался машинами. Спустя несколько месяцев появился Боб.

- Кто такой Боб?

- Робер Ватски. Он рисует, пишет музыку, не знаю толком.

Грацци посмотрел на часы, сказал Габеру, что тому пора сходить на улицу Лафонтена. Габер кивнул и пошел, волоча ногу, с головоломкой в одной руке и шарфом - в другой. Всякий раз, когда Грацци видел его уходящим ленивой и расслабленной походкой человека, которому на все наплевать, он невольно вспоминал, что зовут его удивительно - Жан-Луп. И некоторое время чувствовал себя непонятно отчего счастливым, как в дни, когда его сын произносил, слегка переиначивая, новое слово. Смешно.

- Догадываетесь ли вы о том, кто мог бы это сделать? Я хочу сказать, были ли у вашей сестры враги?

Конты бессильно покачали головами. Женщина сказала, что они ничего не знают и ничего не понимают.

Грацци вытащил из ящика опись Отдела опознаний, назвал сумму ее счета в банке, показал оплаченные счета, рассказал о найденных в сумочке деньгах. Все показалось им нормальным.

- Были ли у нее другие источники доходов, кроме зарплаты? Сэкономленные средства? Акции?

Они не допускали этого.

- Это было не в ее обыкновении,- объяснила женщина, нервно скатывая в валик свой носовой платок.- Как бы вам пояснить? До шестнадцати лет я жила вместе с ней, мы спали в одной постели, я носила ее вещи, я хорошо ее знала.

Она снова начала тихо плакать, не переставая смотреть в лицо Грацци.

- Жоржетта была очень честолюбива. В общем, как бы это сказать, могла много работать и многим жертвовать ради того, чтобы получить то, что хотела. Но деньги сами по себе ее не волновали. Не знаю, как объяснить, она интересовалась лишь тем, что имела и что купила на свои деньги. И часто говорила "это мое", "мое пальто", в таком духе. Понимаете? Грацци сказал нет.

- Например, она, когда мы еще были маленькие, слыла жадиной. Над ней подтрунивали в семье, потому что она не хотела одолжить мне деньги из своей копилки. Не знаю только, можно ли это назвать жадностью. Она ведь не прятала деньги. Она их тратила. На себя. Ей и в голову не приходило тратиться на других. И делала подарки только моему сыну, которого очень любила. К дочери же относилась иначе, и это порождало в доме идиотские ссоры. Однажды мы ей об этом сказали.

- Сколько вашему сыну?

- Пять лет. А что?

Грацци вынул из бумажника найденные в вещах жертвы детские фотографии.

- Это Поль. Снимок сделан два года назад.

- Насколько я понимаю, вы говорите, мадам, что ваша сестра не была бережливой, но отличалась... как бы сказать, эгоистическим характером. Так?

- И да и нет. Я бы не назвала ее эгоисткой. Скорее даже щедрой. Но и легковерной во всем. Все глупости делала по наивности. Да, она была слишком наивна. Ее все упрекали за это. Не знаю, как вам сказать, но теперь, когда ее нет...

Слезы потекли снова. Грацци подумал, что лучше перейти к другому сюжету - Бобу, например, а затем прервать разговор и вернуться назад. Помимо воли он опять коснулся больного места.

- Вы ее попрекали? Вы ссорились?

Ему пришлось обождать, пока она вытрет глаза своим скомканным платком. Женщина подтвердила кивком головы, тихими всхлипываниями.

- С год назад, на Рождество, из-за пустяка.

- Какого пустяка?

- Машины. Она купила машину марки "Дофин". До этого много раз приходила к моему мужу, просила его оформить кредит и сделать покупку, в общем все такое. Ей давно хотелось иметь автомобиль. За несколько недель до покупки она уже говорила "моя машина". Получив ее накануне Рождества, Жоржетта заставила нарисовать на передних дверцах свои маленькие инициалы. Мы ждали ее к обеду, но она опоздала, объяснив почему: была счастлива, просто невероятно счастлива...

Грацци уже порядком осточертели слезы, которые непрерывно текли по ее бледному лицу.

- Мы пошутили из-за инициалов. А затем, знаете как это бывает, одно за другое, кончилось тем, что начали говорить ей вещи, которые, в конце концов, касались только ее... Вот. Потом мы стали видеть ее реже, вероятно, пять или шесть раз за два года.

Грацци сказал, что понимает. Он представил себе Жоржетту Тома за столом накануне Рождества, гордую своей купленной в кредит машиной "Дофин", с инициалами, и внезапно обрушившиеся на нее упреки и саркастические замечания. Подумал о неизбежном молчании, в котором был съеден десерт, о холодных поцелуях на прощание.

- Мы думаем, что убийство не связано с ограблением. Не можете ли вы назвать человека из ее окружения, который бы ее ненавидел?

- Кого? Таких нет.

- Вы говорили об этом Бобе. Женщина пожала плечами.

- Боб на такое не способен, это невероятный шалопай, но просто невозможно представить, что он способен кого-то убить. В особенности Жоржетту.

- Ее муж?

- Жак? Зачем? Нет, он женился, у него ребенок. Он никогда не таил зла на нее.

Теперь муж одобрял каждую ее фразу. Внезапно открыв рот, он произнес громким фальцетом, что преступление совершил садист.

Человек в наручниках в глубине комнаты, не поднимая глаз, вдруг рассмеялся, выпрямившись на стуле, и поглядел на свои наручники. Возможно, он среагировал на эти слова или просто был безумен.

Грацци встал, сказал Контам, что у него есть их адрес, что они еще увидятся до конца расследования. Когда те уже шли к двери, кивнув двум инспекторам, Грацци опять вспомнил квартирку на улице Дюперре и задал вопрос, который буквально пригвоздил их к месту.

Женщина ответила: нет, конечно же, нет. Жоржетта встречалась за последнее время только с одним мужчиной по имени Боб. Жоржетта совсем не такая женщина, как, похоже, думает о ней Грацци.

Он утверждал, что Жоржетта - феномен, что ее, мол, надо понять. Во всяком случае, он лично никогда не думал, будто один в ее жизни. По натуре, слава богу, он не ревнив. Но уж коли инспектор намерен продолжать эту тему для разговора, ему лучше сразу осознать свое заблуждение, иначе разобьет себе башку о стенку.

Его и в самом деле звали Бобом. Так было написано и в удостоверении личности. Робер - это псевдоним. Он сказал, что у родителей были странные взгляды. Когда ему было два года, они утонули, катаясь на паруснике в Бретани. Два месяца назад ему исполнилось 27 лет.

Жоржетта умерла в тридцать лет. Что же до его переживаний, то инспектора они не касаются. При всем его уважении, фараоны ему противны и смешны. Ему, правда, не известно, к какой из этих категорий принадлежит инспектор. Скорее всего - ко второй. Просто потеха думать, будто у Жоржетты водились деньги. Оборжаться можно, если считать, что ее муж способен кого-то прикончить в поезде, не наделав в штаны. Не меньше, чем сделать другой вывод, будто тут убийство по страсти. Ведь из-за этой мерзости сразу попадешь на гильотину. Куда печальнее, если угодно, предположение, будто бы он, Боб, мог совершить такое убийство, да еще в вагоне второго класса, не поставив себя в смешное положение. Инспектор - как его имя? Грацциано? Кажется, был боксер по фамилии Грацциано? Так вот инспектор, похоже, совсем свихнулся, коли так думает.

Пришел он только потому, что его тошнит при мысли, что фараоны рылись в вещах Жоржетты. Накануне вечером он был на улице Дюперре, и ему совсем не по душе, как был произведен обыск. Уж коли вы не способны класть вещи на место, лучше их вовсе не трогать.

Его могут посадить в камеру, но он будет говорить то, что ему угодно. И если даже инспектор такой умник, пусть лучше послушает. Фараонам лучше позабыть об обидчивости еще до поступления на работу в полицию. В возрасте инспектора вести себя как барышня - просто несерьезно.

Во-первых, никто не обкрадывал Жоржетту, потому что нечего было красть. Даже полицейский способен допереть до этого.

Затем. Она была слишком приличной особой, чтобы водить знакомство с кем-то, кто хотел бы ее кокнуть. Он надеется, что инспектор (как же, черт побери, его имя?) Грацциано, "вот именно, спасибо!" - он надеется, что инспектор усек, что он имеет в виду.

Наконец, если верить паскудной фразе паскуды-журналиста, понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть инспектор поднатужится и поймет - это и есть самое важное. Ему, Бобу, конечно, наплевать, но при мысли о трех минутах он готов взорвать весь Париж. Нет надобности ходить на курсы повышения квалификации в префектуре полиции, чтобы понять простую вещь: профессионал не может позволить себе роскошь потратить столько времени. Так что чей-то сынок, совершивший это, просто любитель. И в довершение всего не очень-то ловкий, то есть паскуда из всех паскуд на свете.

Если бы он, Боб, верил в бога, то стал бы просить его, чтобы убийство, вопреки очевидности, совершил профессионал. Тогда бы можно было поверить, что журналист лишь повторил чье-то паскудство и Жоржетта умерла без страданий.

И еще одна вещь: он только что видел выходящими отсюда Мерзость и Ублюдство, сестру и зятя Жоржетты. При всем своем неуважении к инспектору, он хочет сказать, что фараонам лучше не обращать внимания на их лепет, который может дорого обойтись налогоплательщикам. Это страшные люди. Хуже того - абсолютно благонадежные. Болтуны. В их словах столько же правды, как в Апокалипсисе. Они не понимали Жоржетту. Нельзя понять человека, которого не любишь. В общем, что бы они ни говорили,- все вранье. Вот так. Он надеется, что инспектор, чье имя ему надоело повторять, усек и это. В остальном же он искренне огорчен и приносит извинения - ему никак не удается запомнить имена людей.

Грацци смотрел на него пустыми глазами, опьянев от этой речи, слегка удивленный тем, что до сих пор не вызвал из коридора полицейского и не приказал отвести этого подонка подлечить свои нервы в камере предварительного заключения.

Боб был высоченного роста, выше Грацци на голову, с огромной, страшной, поразительно бледной мордой и с чем-то удивительно привлекательным в живых голубых глазах.

Грацци представлял себе любовника Жоржетты иным. Теперь уж и не знал, каким. И вот этот тип сидел перед ним. Он был получше того, который перепродавал машины. Но раздражал Грацци невероятно, и от него болела голова.

Накануне, в момент убийства, Боб, по его словам, был у друзей в пятидесяти километрах от Парижа, в одной из деревень Сены-и-Уазы, где все шестьсот жителей могли это подтвердить: ему не удается остаться незамеченным.

Габер позвонил в четверть первого. Он только что вышел от Гароди и звонил из табачной лавки на улице Лафонтена. Он видел невестку, ну и штучка, надо заметить, здорово хороша.

- Она ничего не знает, ничего не заметила, ничего не может сказать.

- Ее описание совпадает с кабуровским?

- Она ничего не описывает. Говорит, что легла, как только попала в поезд, и тотчас уснула. Жертву помнит смутно. Сошла с поезда, лишь только тот остановился. На вокзале ее ждала свекровь.

- Должна же она была заметить других пассажиров... И потом, все это как-то не стыкуется... Кабур говорил, что верхняя полка оставалась свободной до половины двенадцатого или полуночи.

- Может быть, он ошибся?

- Я жду его. Как она выглядит?

- Красивая, брюнетка, длинные волосы, большие голубые глаза, маленький курносый носик, все, что надо, худощава, рост 1 метр 60, что еще? Ей было неуютно, это точно. Она говорит, словно пятясь, понятно выражаюсь? Единственное, чего ей хочется, это чтобы ее оставили в покое. Завтра утром придет давать показания.

- Она не заметила ничего особенного во время поездки?

- Ничего. Говорит, что никак не может быть нам полезна. Села в поезд, легла, спала, сошла с поезда, и ее ждала свекровь. Все. Никого не знает, ничего не заметила.

- Может, она дурочка?

- Не похоже. Ей неприятны вопросы, вот что. Чувствуется, не хочет быть замешанной в такого рода истории.

- Ладно, поговорим об этом днем.

- Что мне делать? Я могу пообедать с подружкой?

- Валяй. Затем отправляйся в Клиши и повидай шофера Риволани. Я еще немного обожду Кабура. Днем наведаемся к актрисе.

В три часа Таркэн сидел за столом в своем кабинете. В пальто. С довольным видом.

Уставившись на галстук Грацци, он спросил: "Как здоровье, господин Холмс?"

Свои донесения Таркэн сразу печатал на машинке. Он здорово составлял их. Уметь подать, ясно я выражаюсь?

Грацци молча стоял перед столом и ждал, когда тот кончит печатать фразу. Таркэн работал, как настоящая машинистка, то есть барабанил всеми пальцами. Грацци же, садясь перед пишущей машинкой, начинал испытывать такой страх, что сначала составлял черновики от руки.

Патрон отметил, что дело двигается. Он откинулся в кресле и вытащил из кармана пальто смятую сигарету. Затем размял ее и сказал: "Огня, пожалуйста, у меня все время крадут спички". Проглотив дым, с удовольствием заворчал, заявив, что через три дня передаст дело следователю прокуратуры, а в среду утром увидит большого начальника, после чего, малыш, придется их заставить покрутиться.

Ну, а как дела у него, Грацци? Он, видите ли, сидя утром в ванне, поразмышлял насчет этой задушенной. И сделает сейчас Грацци подарочек. Пусть тот развесит уши.

Таркэн, по своему обыкновению, мелодраматически встал и сказал, что не стоит и голову ломать. Первое - красотка была задушена за что-то, случившееся до поездки в Марсель. Второе - за что-то, случившееся во время пребывания там. Третье - за что-то, имевшее место в поезде. Главное мотивировка преступления. Сейчас поймешь, куда я веду.

Грацци неясно пробормотал нечто о примитивизме и упрощенности, но патрон заметил: "Хм, хм, хм, если у тебя есть связное объяснение немотивированного действия, валяй, излагай, я не столь образован".

Он сказал, что Грацци достаточно умен и уже наверняка понял, что две версии из трех и яйца выеденного не стоят. Первая и вторая. Если какой-то ублюдок, содеявший это, и познакомился с жертвой до того, как сел в поезд, то у него был лишь один шанс из десяти тысяч, выбрал бы, скажем, зал Мютюалите на пять тысяч мест или площадь Согласия - "ясно я выражаюсь?" Там по крайней мере меньше прохожих.

Засунув руки в карманы пальто и расхаживая по комнате, Таркэн выставил пожелтевший от никотина палец, остановился, направил его на галстук Грацци и пристально поглядел на него.

- Нет, все произошло в поезде, господин Холмс! Надо порыться в событиях ночи. Пятница вечером 10.30, суббота утром 7.50, из этого отрезка времени никуда не выпрыгнешь.

Он трижды прижал указательный палец к груди Грацци, скандируя:

- Единство времени, места и еще чего угодно, это классика. Уж коли ее придушили в поезде, значит, больше негде было это сделать, торопились, или решение созрело внезапно.

Он потер пальцем собственное лицо и сосредоточенно потрогал лоб.

- Можешь мне поверить. Единственное, что я умею делать,- это размышлять. Итак, что нового?

Грацци сказал:

- Ничего, не бог весть что. Допросил людей, которые находились слишком далеко в час убийства, чтобы на них пало подозрение. Надо еще проверить бывшего мужа, Жака Ланжа, и молодого жильца на улице Дюперре, студента, с которым была знакома жертва.

Ждали первое сообщение из Марселя.

- А остальные пассажиры купе?

Кабур сегодня утром не явился. Но он, похоже, сказал по телефону все, что знал. Найдены трое других - актриса, шофер и супруга типа, занимающегося электроникой. Габер пошел их допросить.

- Кто остается?

- Соседнее с жертвой место - номер 223. Если Кабур не ошибается, это девушка, севшая в поезд в Авиньоне. Зовут Бомба. Но этого имени нет в телефонном справочнике.

- А красотка?

Грацци сказал - ничего в данный момент, но он, мол, начинает понимать ее лучше, чем прежде. Однако знал, что лжет, что многого не знает. Пока все шло по схеме: показания, лица людей, версии. И ничего впереди, кроме самоуверенности этого толстяка с бегающим взглядом и примитивно выраженным карьеризмом. Засунув руки в карманы пальто, тот снова сел за свой стол.

Был ли прав Таркэн?

На своем столе Грацци нашел записку маленького Габера. Пришло донесение из Марселя. Неутешительное. Один из тамошних инспекторов, корсиканец, которого Грацци знал лично, восстановил все действия жертвы в течение четырех дней, предшествовавших ее смерти. Первый телефонный отчет будет передан Грацци к четырем часам.

Он подождал, прислонившись лбом к стеклу окна, находившегося за его столом. По Сене проплывали лодки с гребцами, от которых шел пар.

Габер сам принес отчет на шести машинописных страницах в трех экземплярах. Он только что вернулся из Клиши, где повидал Риволани, его жену, детей. Они ему понравились. Угостили кофе, стаканчиком арманьяка. И проговорили обо всем, даже об убийстве.

- Оставь меня в покое. Прочитай это тоже. Затем едем к актрисе. И к Кабуру, он не явился.

Они стали читать. Габер жевал резинку.

Жоржетта Тома приехала в Марсель во вторник 1 октября в 8 часов 37 минут. В 9 часов прибыла в отель "Мессажери", на улице Феликс Пиа в районе Сен-Морон, в котором останавливалась и в предыдущие приезды. Это - народный квартал, населенный, главным образом, итальянцами или выходцами из Италии

С этой минуты и до отъезда в пятницу вечером 4 октября была занята демонстрацией своей продукции в парикмахерской "Жаклин д'Ар" в центре, на улице Рима В 19 часов покидала заведение и все вечера, в том числе и первый, проводила с неким Пьером Бекки, стюардом на теплоходе "Виль д'Орлеан" Трансатлантической компании

Приметы Пьера Бекки: высокий элегантный брюнет, довольно полный, тридцати пяти лет. Имел две судимости за драки во время военной службы и отбыл наказание в морской тюрьме Тулона. Потом - ничего. Должен отплыть на "Виль д'Орлеан" в начале ноября в двухнедельное плавание на Дальний Восток. Познакомился с Жоржеттой Тома несколькими месяцами раньше, в феврале, во время ее предыдущего приезда в Марсель. Жил тогда в отеле "Мессажери" вместе с ней. С тех пор они больше не виделись, он не имел о ней никаких известий.

Во вторник 1 октября днем Жоржетта Тома позвонила от "Жаклин д'Ар" в табачную лавку-бар на улице Феликс Пиа, куда обычно заходил Пьер Бекки, когда был на суше. Стюарда там не оказалось, и она поручила хозяину Ламберу передать ему, что придет вечером, около 20 часов.

Около 20 часов Жоржетта Тома встретилась с Пьером Бекки в табачной лавке-баре на улице Феликс Пиа, где тот, дожидаясь ее, играл в карты с завсегдатаями.

Они поужинали в пиццерии на бульваре Насиональ, совсем рядом, и вместе вернулись в отель "Мессажери" около 22 часов.

В последующие дни Жоржетта Тома после работы встречалась со своим любовником в тот же час, они ужинали в той же пиццерии, за исключением четверга, когда обедали после кино в ресторане в Оффской ложбине, на побережье.

Утром она первая покидала отель "Мессажери", садилась в автобус на углу улицы Феликс-Пиа и Национального бульвара и отправлялась на работу. Обедала со служащими "Жаклин д'Ар" в ресторане самообслуживания на Римской улице. Пьер Бекки уходил из номера позднее.

Никто из тех, кого за несколько часов удалось допросить, не заметил ничего необычного в поведении жертвы.

Опрошенный вечером в воскресенье Пьер Бекки не смог дать никаких полезных для следствия сведений. Он провел с Жоржеттой Тома пять дней в феврале и четыре в октябре. Ничего не знает о ее жизни в Париже, не знал, были ли у нее враги, не ведает о причинах убийства. В пятницу вечером, перекусив с нею в пиццерии, проводил ее на вокзал Сен-Шарль. Они расстались при выходе на перрон за две минуты до отхода поезда. На другой день, когда молодая женщина была задушена, он находился в Марселе.

Будет продолжаться опрос тех, кто знал Жоржетту Тома. Если станет что-либо известно, сообщат немедленно.

В течение четырех дней в Марселе стояла прекрасная погода. Звонивший инспектор-корсиканец сообщил, что она по-прежнему такая же.

Направляясь с Габером к выходу, Грацци зашел в кабинет комиссара Таркэна. Того на месте не оказалось. Грацци положил экземпляр отчета из Марселя на стол и заметил написанную рукой шефа фразу со своей фамилией.

"Грацци: если все случилось в поезде, значит ограбление. В любом случае работа психа".

Грацци подумал, кто больший псих из двух... и т. д. Однако безапелляционные заключения Таркэна всегда производили на него впечатление. Он перечитал записку, пожал плечами: там нечего было красть.

Он присоединился к Габеру на лестнице. В своей шотландской куртке, пожевывая жвачку, тот внимательно слушал жалобы трех инспекторов из другого отдела: это означало у него либо подхалимство, либо насмешку.

Стоя на несколько ступенек выше, те рассказывали, что уже несколько ночей не спят. Всю неделю они идут по следам парня, разыскиваемого в десяти департаментах. Тот либо сбежал из дома, либо его похитили, либо еще что-то. Теперь парнем займется другой отдел, а их бросили на ночное убийство типа, обнаруженного в туалете "Центрального". Ну и местечко выбрали, ничего не скажешь.

Габер и Грацци накануне тоже работали по делу того парня, сына муниципального советника из Ниццы. Вообще масса людей занималась его поисками в Сен-Жермен-де-Пре, Латинском квартале, в аэропортах и на вокзалах. Можно согласиться: им не повезло, но что тут можно поделать? И они с Грацци двинулись к выходу. Грацци впереди, Габер - сзади, с пониманием и сочувствием покачивая головой.

В малолитражке, которую вел Грацци, Жан-Луп снова вынул свою головоломку. Они ехали по набережной левого берега Сены в направлении площади Альма.

- И что ты думаешь?

- О чем?

- Об отчете из Марселя?

Не отрывая глаз от головоломки, Габер сказал, что надо бы посмотреть на месте. Одного отчета недостаточно - это не разговор, а сплошная болтовня.

- Им все же можно доверять,- сказал Грацци.- Если они ничего не нашли, значит ничего не было. Патрон утверждает, будто корень зла в чем-то, что случилось в поезде.

В двух коротких фразах Габер изложил, что он думает о патроне и каково наилучшее применение его мыслям. Они проехали туннель напротив Тюильри и задержались перед красным светофором. Притормозив, Грацци вынул носовой платок.

- Тебе понятен этот тип? Встречается с девушкой раз в полгода четыре ночи подряд,- он высморкался,- после чего они расстаются с лучшими чувствами,- он опять высморкался - до следующего раза?

Жан-Луп сказал, что понимает, да это и не так уж и сложно. Грацци положил платок в карман и провел тыльной стороной руки под носом. Потом заметил, что никогда не встречал таких женщин.

- Таких или других, кстати. Мне не так уж много пришлось иметь дело с женщинами. Я ведь женился двадцати лет.

Жан-Луп посоветовал не вдаваться в свою жизнь. Дали зеленый свет. Тучи над Сеной и площадью Согласия были низкие, над водой плыл легкий туман.

- На какое время ты вызвал Риволани и ту, другую?

- На завтрашнее утро,- сказал Габер.- Но это пустое дело. Девушка ничего не знает, и тот тоже.

- Он помнит других пассажиров в купе?

- Смутно. Говорит, что спал. Ни на что не обратил внимания. Во всяком случае, все описания совпадают. Кроме Гароди на верхней полке. Он также ее не заметил, ну эту, Элиану. И не знает, лежала ли она на своей полке, когда он уснул, или вошла позднее. Это подтверждает то, что говорит сама девушка или Кабур, на выбор.

- А она на кого похожа?

- Только не на душительницу.

Грацци сказал, что Жоржетта Тома тоже не была похожа на женщину, которая может встречаться с мужчиной в течение нескольких ночей раз в полгода, а в остальное время о нем и не думает. И тем не менее это так.

- Откуда ты знаешь, что она о нем не думала? - спросил Жан-Луп.- С тех пор, как тебе исполнилось двадцать лет, Земля немало покрутилась вокруг оси, начальник, проверь стрелки на циферблате.

Было пять часов вечера, когда они захлопнули дверцы машины перед знаком, запрещающим стоянку под окнами дома, где жила Элиана Даррэс. В глубине узкой и тесной улочки виднелась, словно подвешенная к небу, часть светло-желтого Шайо.

Дом выглядел богатым, лестница была тихая, лифт работал.

- Нам повезло,- сказал Грацци.

Он чувствовал себя усталым, болела голова. Ему никак не удавалось влезть в шкуру убитой, он не понимал и даже отказывался понимать ее. Однако приходилось опрашивать людей, записывать, чувствовать себя муравьем, который каждый вечер возвращается к себе подобным. И все. Если поиски затягивались, другие муравьи принимались за работу. В конце концов удавалось что-то выявить, прорыть ямку.

Пока лифт быстро и тихо поднимался, Грацци поглядывал на Габера, который в это время думал о чем-то своем, возможно, о подружке - неважно о чем, в глубине души посмеиваясь над всеми их заботами. Грацци завидовал его безразличному виду, спокойствию. Жан-Луп никогда не станет муравьем, ему нет охоты что-либо выявлять, он не рассчитывал ни на повышение, ни на благодарность начальства. А в полицию поступил два-три года назад по настоянию отца, службиста и маньяка. Подчинился, чтобы тот оставил его в покое. Отец занимал какой-то важный пост в министерстве внутренних дел, так что мог и подпереть своего сынка.

Открывая лифт на третьем этаже, Габер выразил надежду, что они быстро обернутся, у него на восемь назначено свидание на Елисейских полях, и если придется еще ехать к Кабуру, то он не поспеет.

Стоя перед двухстворчатой дверью, он позвонил, тщательно застегнув куртку и пригладив рукой волосы.

- Как она выглядит? - Кто?

- Твоя девушка,- сказал Грацци.

Жан-Луп ответил - ничего, такая же психованная, как и все остальные. Тут дверь открылась.

На Элиане Даррэс был розовый халатик, розовые домашние туфли без задников, отороченные белым мехом. Грацци она не показалась знакомой, да и имя пока ни о чем не говорило. Однако он тотчас признал в ней исполнительницу в десятке фильмов, где она играла небольшие роли, всегда одинаковые и в большинстве своем без слов, ибо голос актрисы удивил его.

Тонкий, манерный, весело-игривый голос женщины, которой нечем занять время, у которой нет прислуги, чтобы открыть дверь, но которая просто обязана сказать, что у нее назначена встреча через десять минут и что в наши дни невозможно держать в доме прислугу.

Она провела их через выкрашенный в розовый цвет коридор в розовую комнату, где на низких столиках горели лампы. Волосы у нее были обесцвеченные, собранные в толстый пучок на затылке. Когда она повернулась, приглашая сесть в кресла, стало ясно, что это узкое лицо с большими темными глазами принадлежит женщине лет сорока пяти, которая, пытаясь молодиться, выглядит старше, и чья кожа очень страдает от излишков грима.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 222

Входя в гостиную, Элиана Даррэс едва не потеряла домашнюю туфлю и поэтому не успела скрыть от гостей кресло, которое скрипело из-за расшатавшейся ножки.

Инспектор по имени Грасио или Грасино уселся в него, расстегнув пальто. Его более молодой спутник пристроился с безразличным видом на диване и спокойно вынул из кармана головоломку.

Она слышала одновременно поскрипывание кресла и щелчки фишек в игрушке. Маленький блондин-инспектор, возможно, даже не взглянул на нее.

О, она хорошо знала этот тип людей, которые куда угодно входят, словно к себе домой, сидят, скрестив ноги, соглашаются выпить, не поблагодарив. Обычно они годами остаются студентами и чему-то учатся - праву, восточным языкам. Они спокойны, красивы, невежливы, мрачны и умудряются нравиться женщинам, даже не глядя на них. Проведя с вами одну ночь так, что вы теряете голову, они затем говорят, что устали от занятий, что только это имеет значение, что потом, после экзаменов, все будет иначе, и иногда быстро целуют, как дети, безразличными и мокрыми губами, произнося какую-либо любезность, и вот просто так сводят вас с ума.

Этот инспектор, не похожий на инспектора, сидел, опустив глаза на свою игрушку, и быстрота, с которой он передвигал фишки, нервировала и завораживала, как экран телевизора, на который не можешь не смотреть.

- Мы вас долго не задержим,- сказал тот, которого звали Грасио или Грасино.- Мы уже опросили трех пассажиров вашего купе. К сожалению, хотя это и можно объяснить, их показания не во всем сходятся. В ночном поезде больше думают о сне, и каждый замечает разные вещи.

Она сказала, что это верно, села на край исправного кресла напротив него, отодвинув ноги в сторону, и тщательно запахнула халат на коленях.

- Я вижу у вас на руке обручальное кольцо,- сказал высокий инспектор с сухим лицом.- Вы замужем?

- Была. Я потеряла мужа много лет назад.

Он вынул из кармана красную записную книжечку и, открыв ее на страничке, заложенной карандашом, стал, как в кино, записывать. Спросил, не будет ли бестактным задать ей сначала несколько личных вопросов, чтобы установить, кто она такая.

Инспектор записал, что она актриса, вдова вот уже 8 лет, настоящая ее фамилия Дартетидес, ей 47 лет, что она провела неделю в Экс-ан-Провансе, где снималась в фильме.

Она рассчитывала, что тот не спросит, вернулась ли она сразу же после окончания съемки, однако и он об этом подумал. Ее слова ведь все равно можно было легко проверить в кинокомпании, поэтому призналась, что была нужна только на три дневные смены, а потом осталась еще на несколько дней в Марселе, надеясь получить приглашение на другую картину,- так, мол, поступают все актеры, когда выезжают на съемки, даже самые знаменитые, то есть стремясь убить двух зайцев сразу.

На минуту возникла пауза, после чего худой инспектор без всякой убежденности сказал, что понимает.

- Вы забронировали себе место № 222 в четверг, 3 октября, не так ли?

- Да, нижнее место справа. Когда я села в поезд, в купе уже были два пассажира.

Марсель. Улицы Марселя. Десять вечера. Маленький бар на бульваре Афин, у подножия большой лестницы вокзала Сен-Шарль. Ей принесли там чай и сухие пирожные. Потом свет и шум на перроне. Тяжесть чемодана.

Она вошла в купе почти одновременно с мужчиной в кожаной куртке. Другой пассажир как раз укладывал свой багаж, встав на нижнюю полку в ботинках. Она не посмела сделать замечание, потому что вообще никогда ничего не смела. Он, кстати, потом помог ей разместить чемодан.

Ей было неприятно, что в купе едут мужчины. И она даже вычислила, что не так бы уж много переплатила, если бы купила билет первого класса. Была, впрочем, надежда, что в купе окажутся и другие женщины. Но никто не шел. Помнится, она сидела согнувшись на своей полке, потому что полностью нельзя было выпрямиться, и притворялась, что ищет что-то в сумочке, ожидая отправки поезда, когда закончится процедура прощания и освободятся проходы.

- Значит, жертва пришла в купе после вас?

- То есть женщина, которую потом убили? Она вошла перед самым отправлением поезда. Другая, молодая девушка, села ночью в Авиньоне.

Накануне "У Андре", после звонка из полиции, она вернулась к столику, где ее друзья уже доедали десерт. Они не поверили своим ушам, кто-то выбежал на улицу Франциска Первого, чтобы купить "Франс-суар". Их было семь или восемь человек, в том числе стажерка со светлыми глазами на роли роковых женщин, записавшая днем комментарий к короткометражке о Мадагаскаре. Все они склонились над газетой, расстеленной на столе. За соседними столиками люди вытягивали шеи.

- Жертва - брюнетка в темном костюме,- сказал инспектор Грасио или Грасино.

- Это она. Я видела фотографию вчера вечером и вспомнила ее. Просто ужасно, как четко она запечатлелась в моей памяти. Я всю ночь думала о ней.

- Встречали ли вы ее прежде, до поезда? Ее имя Жоржетта Тома.

- Нет, никогда.

- Вы уверены?

- Абсолютно. Она лежала на полке надо мной.

- Вы с ней разговаривали?

- Да. В общем, сами знаете, о чем говорят в поезде. Она сказала, что живет в Париже, занимается, кажется, духами. Узнала запах моих духов, и мы еще поболтали несколько минут.

- При отправлении поезда?

- Нет, позднее.

- Постарайтесь описать как можно подробнее вашу поездку с того момента, как вы вошли в купе.

Она кивнула, поглядела на другого инспектора, блондина, не поднимавшего глаз. Она не знала, можно ли предложить им чашку кофе или бокал портвейна, или, напротив, им запрещено принимать такого рода угощения во время работы.

- Когда я вошла в купе, там находились двое мужчин. Один занимал верхнюю полку справа. Был похож на служащего из-за своего серьезного, немного печального вида.

Сама не знаю, почему я так подумала. И все-таки я четко решила, что он служащий. Быть может, из-за старого поношенного костюма... Не знаю.

Она по обыкновению запуталась, не в силах оторвать взгляда от темно-синего пальто сидевшего против нее инспектора, слишком тесного и местами вытертого на рукавах. Этот тоже был служащим, своего рода служащим. И не писал больше в своей книжечке, а наблюдал за тем, как она путается в объяснениях.

Но она знала, что ей надо сказать. Она почти не спала, а потом все утро на кухне вспоминала поездку и подготовилась отвечать на вопросы.

- Я должна сказать нечто важное,- заявила она внезапно.- Он повздорил с убитой.

Металлическое щелканье прекратилось. Она повернулась и встретила безразличный взгляд маленького блондина. Тот спросил:

- Кто? Служащий?

- Его зовут Кабуром,- сказал инспектор с костлявым лицом.- Что вы понимаете под словом "повздорили"? Он был знаком с жертвой?

Она сказала - нет, у нее не сложилось такого впечатления.

- Не знаю, в какой момент (я читала журнал), та захотела снять свой чемодан, чтобы взять что-то. И человек, похожий на служащего, Кабур, помог ей. Затем они поболтали немного в проходе, как двое, которые только что познакомились. Не думаю, чтобы они были знакомы прежде, я слышала начало их разговора. Это трудно объяснить.

- Понимаю,- сказал инспектор Грасио или Грасино.- А потом они повздорили? Почему?

Она выдержала его взгляд. У него были ясные, внимательные глаза, бледное, измученное лицо. И сказала, что догадаться нетрудно. Такое часто бывает в поездах.

Она чувствовала на себе взгляд молодого блондина, неприятный, тяжелый, быть может, несколько ироничный. Вероятно, он уже догадался, что ей доставила удовольствие эта перепалка, что она завидовала молодой брюнетке, за которой ухаживали в проходе поезда, ревновала и все такое.

- Поболтав с нею в проходе, мужчина, видимо, осмелел, что-то сказал или сделал неуместный жест... Так я поняла. Еще в купе он как-то странно посмотрел на нее... В общем, женщины это подмечают. Он явно нарвался. Говорила она. Очень громко. Дверь в купе была закрыта, я не различала слов, но интонации не оставляли сомнений. Спустя минуту она вернулась в купе одна и улеглась на свою полку. Он пришел много позже.

- Который был час?

- Не знаю. Когда я ходила в туалет переодеться на ночь, было 11 часов 30 минут. Ссора случилась примерно час спустя.

- Помните ли вы, было это до или после проверки билетов?

- После, в этом я уверена. В то время в купе уже находилась другая пассажирка, севшая в Авиньоне. Молодая блондинка, довольно красивая, в светлом платье и синем пальто. Должно быть, она читала, потому что когда контролеры открыли дверь и потребовали билеты, в купе горел только ее свет. Вы знаете, у каждой полки есть своя лампочка.

- Значит, это было после полуночи?

- Вероятно.

- Что произошло потом?

- Ничего, она легла. Позднее я услышала, как вошел мужчина и улегся на своей полке. Другой мужчина с нижней девой полки уже давно погасил свой свет. И я уснула.

- Вы ничего не можете добавить по поводу ссоры?

- Нет, думаю, я вам все рассказала.

- Не кажется ли вам, что Кабур был на нее сердит? Она вспомнила мужчину в поношенном костюме утром, во время прибытия поезда, его ускользающий взгляд, осунувшееся лицо, униженный голос, когда тот обратился к ней в дверях, прося прощения за беспокойство. Металлические щелчки возобновились. Она сказала - нет, у нее не было такого впечатления.

- По прибытии поезда он ушел сразу, не сказав ей ни слова, не взглянув даже. Чувствовалось, что ему стыдно, особенно перед другими, и он хочет поскорее нас оставить.

- А она?

- Наоборот. Ничуть не торопилась, не испытывала никакого стыда. Просто больше не думала о случившемся или хотела создать такое впечатление у других. Поболтала со мной, с девушкой из Авиньона. Человек в кожанке, попрощавшись, сошел тоже. Эти слова и "добрый вечер" накануне исчерпали весь его словарный запас.

- Значит, Кабур сошел первым. Затем мужчина по имени Риволани. Так?

Элиана Даррэс сказала - нет, Кабур сошел не первым, а после молодого человека с верхней полки. Маленький блондин внезапно прервал щелканье фишками, костлявый инспектор трижды потрогал карандашом губы.

- Молодой человек? - спросил Грасио или Грасино.- Почему молодой человек? О какой полке вы говорите?

- О верхней слева. В общем, молодой человек...

- Какой еще молодой человек?

Она, не понимая, поочередно поглядела на обоих. Взгляд маленького блондина был лишен всякого выражения, в глазах инспектора с бледным лицом читалось недоверие.

Второй объяснил ей, что обнаружен пассажир верхней полки, что им оказалась женщина по имени Гароди. Говоря, он внимательно и устало наблюдал за ней почти с разочарованием: думал, что она ошибается, и что, значит, могла ошибиться и по поводу всего остального, и что нельзя доверять ее показаниям. Безработная пожилая актриса, слегка страдающая манией величия, немного болтливая.

- Как выглядел этот молодой человек? - спросил он.

- Довольно высокий, худой. По правде говоря, я его даже не разглядела...

Маленький инспектор в шотландской куртке почти нагло коротко вздохнул, а его коллега сощурился и разочарованно усмехнулся. Она смотрела на старшего, потому что под взглядом того, другого, совсем бы растерялась.

- Послушайте, господин Грасино, похоже, вы мне не верите, но я знаю...

- Грацциано,- поправил инспектор.

- Извините - Грацциано. Я говорю, что не видела его только потому, что он вошел в купе очень поздно, когда было темно, и не зажег свой свет, когда ложился.

- Вы же сказали, что спали.

Это заметил маленький блондин. Она повернулась к нему, но тот не смотрел в ее сторону и опять занялся головоломкой, которая вызывала в ней ненависть. И у него был красивый дерзкий рот. Вот кого бы она с удовольствием ударила, так этого мальчишку. Его бы она сразу узнала, целуя этот безразличный красивый рот, потому что хорошо знала таких типов, даже слишком хорошо, у них у всех были одинаковые вкусы.

- Я спала,- объяснила она, не в силах справиться со своим голосом.- Но он споткнулся в темноте о вещи, стоявшие в проходе, ведь было тесно, и... я проснулась.

Она думала: я знаю, о чем говорю, я знаю то, что знаю, он почти упал на меня, проходя мимо, я их узнаю из тысячи, даже в темноте, у них красивый влажный рот, безразличный, как у детей, они еще почти дети, они прелестны и злы. я их сразу узнаю, я их ненавижу.

- Это была женщина,- сказал Грасио (нет, Грацциано, он еще скажет, что я ошиблась, что я сумасшедшая).- Вы просто ошиблись...

Она отрицательно покачала головой, не зная, какими словами ответить, и думая: я не ошибаюсь, я его не видела, но я знаю, он был именно такой, как они все, как ваш маленький коллега, не похожий на инспектора, как маленький студент из бистро напротив кинотеатра "Дантон" год назад, как актеры, которых ставят в первый раз перед камерой и которым наплевать, если они поворачиваются к ней спиной. Спокойные, безразличные, владеющие чем-то, от чего можно сойти с ума, с нежной кожей, такие молодые. Входя в купе поезда, разбудив всех, шаря руками, они не извиняются. И тот не сказал "извините", а выругался, спросил, что я тут делаю, почти упал на меня. Он был, наверно, высокий, худой и неловкий, как они все, полез на верхнюю полку напротив. Засмеялся, побеспокоив девушку из Авиньона, и та рассмеялась тоже.

- Я слышала его голос. Он долго болтал с девушкой. Я могу вас заверить, что это был парень, очень молодой, не могу вам объяснить, но я знаю, что это так...

Человек по имени Грацциано встал, закрыл записную книжку со спиралью, оставив карандаш между страницами. Зачем ему эта записная книжка? Он почти ничего не записывал. Стоя, он казался еще выше, еще костлявее, огромный скелет в потертом на обшлагах пальто, с бледным и измученным лицом Пьеро.

- Другой свидетель, по имени Кабур, тоже слышал, как эта молодая женщина разговаривала с девушкой со средней полки. Вы могли ошибиться относительно голосов.

Он говорил ровным и усталым голосом, не столько для того, чтобы ее убедить, сколько для того, чтобы поставить точку и перейти к другому вопросу.

- Кстати, мы ее нашли.

Она снова отрицательно покачала головой, взглянув на маленького блондина, по-прежнему смотревшего в сторону. Сказала - быть может, не знаю, и тем не менее я уверена. Но одновременно думала: нет, я не ошиблась, я не могу ошибиться, женщины не ругаются, упав на вас и разбудив, надо только все как следует объяснить.

Следовало объяснить им столько разных вещей, что это заняло бы слишком много времени, и поэтому она лишь продолжала упрямо качать головой, подняв глаза на инспектора с острыми скулами. Ей снова вспомнился забитый перед отправлением проход вагона, белокурый подросток лет пятнадцати, печально стоявший рядом с купе и посторонившийся, чтобы пропустить ее. Конечно, это был не тот, но светловолосый и черноглазый мальчик в твидовом сером костюме был, конечно, связан с ночным происшествием, с голосом, который шептал что-то на верхней полке, отчего смеялась девушка из Авиньона, смеялась приглушенным смехом, вызывавшим у нее такую же ненависть, как и головоломка этого инспектора в шотландской куртке.

- Когда вы утром проснулись, пассажирки с верхней полки уже не было в купе?

Она сказала - нет, все еще покачивая головой, собираясь объяснить, что нет, я не ошибаюсь, но тогда придется рассказать о мальчике, который поцеловал ее при первой же встрече в бистро напротив кинотеатра "Дантон", рассказать о вещах, причинивших ей боль, которые кому-то могут показаться низкими, некрасивыми, и поэтому она не могла это сделать.

- Я его не видела. Я пошла переодеться в туалет около шести или семи утра, не помню точно. Во всяком случае, когда я вернулась, его не было в купе. Женщина, которую потом задушили, лежала на полке и улыбнулась мне, когда я наклонилась, чтобы уложить в чемодан халат и пижаму. Девушка из Авиньона надевала платье, снятое в темноте. Я об этом помню, потому что мы пошутили на этот счет. Лежа на спине, она никак не могла застегнуть молнию. Потом приподнялась и сказала - ну и пусть, ведь все мужчины спят.

Мужчина в кожанке храпел, даже очень сильно, лицо у него было измученное, усталое. Она решила по его рукам, что это докер или механик, что-то в этом роде. У ног стоял бледно-синий фибровый чемодан с потертыми углами. Кабур не шевелился, и она подумала, что он, скорей всего, наблюдает за одевающейся малышкой с голыми плечами, которая, возможно, была весьма порочной девицей, кто ее знает. Думать так было недостойно и нехорошо. Тот бедный мальчик думал о чем-то другом, это она поняла по его осунувшемуся лицу с выражением отвратительной покорности в глазах, когда он слезал с полки.

- Вас кто-нибудь встречал на вокзале?

- Нет. А что?

- Просто так.

Огромный Грацциано укладывал свою книжечку в карман и, продолжая смотреть на него, она глупо добавила:

- Я хотела бы поделиться своим ощущением. Понимаете, никто из тех, кто был со мной в ту ночь в купе, не мог совершить эту ужасную вещь. Я это чувствую инстинктивно.

Высокий инспектор покачал головой немного смущенный, сказал "спасибо" и взглянул на маленького блондина. Вставая со своего места с отсутствующим видом и с отсутствующим взглядом, тот уже запихивал мохеровый шарф в шотландскую куртку.

Она проводила их до двери.

- Можете ли вы завтра заехать на Кэ д'Орфевр, кабинет 303, третий этаж? - спросил тот, чье имя оканчивалось на "о" и которое она бы снова исказила, если бы произнесла сейчас.

Она кивнула, и он сказал: может быть, она вспомнит еще что-то, другие подробности, словом, даст показания. Он тоже подумает о том, что она им рассказала. И вот, закрыв дверь и прислонившись к ней, она стояла уязвленная, в ярости на саму себя. Но они уже ушли.

Три минуты спустя в дверь позвонили снова. Она уже вернулась в комнату, но не решилась сесть в то же кресло, потому что это породило бы в ней испытанное разочарование. Поэтому легла на диван, закрыв глаза рукой. Встав на звонок, она уже догадалась, что это тот маленький инспектор, сама не зная почему, догадалась сразу, когда рука обнаружила на диване коробочку забытой им головоломки.

Металлическая коробочка, три десятка фишек с номерами, черные на красном фоне маленькие квадратики, перемещая которые, нужно расположить их в определенном порядке, игрушка.

Она снова чуть не потеряла свою домашнюю туфлю, идя по коридору. И прежде чем открыть, взглянула на себя в зеркало у двери. Совсем рядом, в выпуклом стекле, она увидела лицо надзирательницы пансиона, в котором находилась 25 лет назад, потешной женщины с большими черными глазами, широким открытым лбом и длиннющим носом. Она подумала, что немного похожа на Кабура.

Белобрысый инспектор в шотландской куртке с аккуратно завязанным шарфом широко и нагло улыбался, как они это делают все, когда вы им нужны. Он сказал, что забыл кое-что на диване, и по-хозяйски вошел в квартиру.

Она заперла дверь и пошла за ним в гостиную. Он сразу подошел к дивану, поискал, наклонившись, головоломку.

- Она у меня.

И показала металлическую коробочку, не раскрывая руку. Тот подошел к ней, и поскольку она все еще прижимала к груди его игрушку, спокойно посмотрел на нее с притворным простодушием во взгляде, как делают все они, и добавил - извините, я забыл. Потом протянул руку, и она сказала себе: ты должна отдать, это инспектор полиции, ты спятила. Резким жестом протянула игрушку с глупой улыбкой, прекрасно зная, что улыбка глупая, почувствовала тепло его руки, а он продолжал с тем же безразличием и без улыбки смотреть на нее.

- Мы забыли задать вам один вопрос.

Ей пришлось немного отступить, потому что, запихивая коробку в карман, он стоял совсем близко.

- Когда вы покинули купе, жертва тоже готовилась выйти?

- Не знаю. Полагаю, что да. Я им обеим сказала "до свидания" - ей и светловолосой девушке из Авиньона. Думаю, они собирались сойти следом за мной.

- В проходе было много народу?

У него был писклявый голос, куда менее красивый, чем у того, другого, который ждал его внизу в машине.

- Да, много. Но я не стала выходить первой, не люблю толкучку.

- Вы ничего не заметили, что могло бы быть как-то связано с преступлением?

- Кажется, нет.

Она сказала, что еще подумает, что не обращала тогда внимания. Не могла же она предположить, что в купе, которое она покинула, будет задушена женщина и что молодой инспектор придет спрашивать ее об этом.

Тот улыбнулся, сказал - вероятно, и прошел мимо нее в коридор. Перед зеркальцем, висевшим около двери, он остановился, посмотрел на себя, сказал: смешно, какие штуки придумывают, ну и рожа.

Затем сунул руку в карман, где лежала его головоломка. Объяснил, что все повсюду забывает. Спросил: она не такая?

- Нет, не думаю.

Он покачал головой - ладно, вероятно, до завтра, если я буду там, когда вы придете.

- У меня такое впечатление, что от меня мало проку. Он сказал напротив, напротив. И сам открыл дверь.

- Вся история с Кабуром - все-таки что-то новое. Теперь мы едем к нему, посмотрим, сумеет ли он от нас что-нибудь скрыть.

- Вы его подозреваете?

- Кого? - спросил он.- Я? Я никого не подозреваю. Сказать по правде, я очень плохой полицейский, я ненавижу подозревать людей. Предпочитаю приговаривать их всем скопом. Невиновных людей нет. Вот вы, скажем, верите в невиновность?

Она глупо рассмеялась, понимая, что ведет себя глупо с этим парнем, болтающим всякую чушь и не похожим на инспектора, да к тому же явно насмехающимся над нею.

- Вы считаете невинным делом, когда кто-то кому-то помогает снять чемодан, намереваясь затем потискать этого кого-то в коридоре?

Он отрицательно покачал головой и уже со знакомым ей надутым видом спросил: зачем такой красотке понадобилось снимать чемодан?

- Что она хотела взять оттуда?

Элиана Даррэс попыталась вспомнить, снова увидела молодую брюнетку, у которой задралась юбка, когда она поставила ногу на полку, взгляд Кабура.

- Думаю, аспирин.

Он сказал, что это не имеет значения, но что в любом случае невиновных людей нет, разве что в юном возрасте. Потом - все одна мерзость.

Она стояла в дверях, размахивая, как ненормальная, руками. А он пошел, слегка кивнув на прощание головой. После этого она не вернулась в квартиру, не закрыла за собой дверь, а все следила за его фигурой на лестнице глазами прислуги, которую кадрили на балу, ну форменная дура.

Вечером она поужинала на кухне, держа перед собой открытую книгу, которую прислонила рукой к бутылке минеральной воды. По десять раз перечитывала одну и ту же страницу. Написанные там слова никак не могли стереть воспоминания о задушенной из поезда.

Очень черные волосы, очень светлые глаза, тоненькая и длинная фигура, хорошо сшитый костюм. С внезапной, вызывающей удивление, настойчивой, внимательной улыбкой. Жоржетта Тома часто улыбалась, много раз во время поездки. С трудом втащив в купе чемодан, она улыбнулась, сказав "прошу прощения". Потом отказалась от конфетки - улыбнулась: "Вы так любезны". Она сама предложила сигарету Кабуру - опять улыбнулась,- пожалуйста... А утром, склонившаяся над своей полкой, не выспавшаяся, замерзшая сорокасемилетняя женщина, которой невыносимо было думать о том, что ей придется есть одной за кухонным столом, держа прислоненную к бутылке минеральной воды книгу, опять встретила ее внезапно возникшую, неожиданную улыбку и услышала доброе утро, однако, мы приехали.

Бедняжка не знала, что ее ждет смерть, сама эта мысль просто не могла прийти ей в голову. Об этом надо было непременно рассказать инспекторам.

В газете, которую все они читали накануне, было написано, что это не сведение счетов, что ее убили не для того, чтобы обокрасть. О чем она думала, когда ее убивали? О чем думаешь, когда тебя убивают?

Элиана Даррэс вымыла посуду: тарелку, вилку, стакан, сковородку, на которой жарила яичницу. А потом долго стояла в коридоре между комнатой и входной дверью, между сном и еще чем-то и размышляла о том, что было бы лучше не оставаться одной.

Она подумала: у меня есть время сходить в кино неподалеку. В кино она ходила почти каждый вечер, говоря всем, что делает это в силу исключительно профессионального интереса и что на самом деле кино терпеть не может: что ей приходится с трудом выкраивать пару свободных часов. Иногда она по нескольку раз смотрела один и тот же фильм, потому что не запоминала названий, а фотореклама у входа всегда обманывает. Но какое это имело значение? Неважно, что смотреть. Она покупала в антракте мятные конфетки. Или еще что-нибудь.

На другой день, глядя на свое отражение в зеркале ванной, она нашла, что выглядит красивой и отдохнувшей. На улице над Трокадеро ярко светило солнце. Одеваясь, она видела через окна своей квартиры чистое небо и спокойно размышляла.

Была убита незнакомая ей женщина, это печально - и все. Надо принять это именно так. Она скажет, что считает нужным сказать, и не станет обращать внимания на то, какое это произведет впечатление. К тому же она не ошибается, она просто не может ошибиться относительно парня с верхней полки. Что это означает - их дело, но услышанный ею голос и пол вошедшего в темноте не оставляли сомнений - это был мужчина, а не женщина. Если они не хотят ей верить, тем хуже.

Затем она объяснит им, что Жоржетта Тома не имела никаких оснований волноваться, что во всяком случае она не догадывалась, что ее могут убить. Вполне могли задушить и малышку из Авиньона, и это было бы столь же неожиданно, столь же невероятно. Она постарается им объяснить улыбку Жоржетты, вот что важно.

Она, быть может, постарается им объяснить и взгляд Кабура, когда молодая брюнетка поставила ногу на нижнюю полку, чтобы снять чемодан, и от этого движения приподнялась юбка.

Если белокурый инспектор будет там, он опять улыбнется короткой и наглой улыбкой человека, который как бы говорит: вижу, какая вы женщина, знаю, в какую категорию насекомых вас надо зачислить. И скажет еще, что она повсюду видит недоброе, потому что сама такая.

Ведь он тоже сказал ей глупость. Что все кругом виноваты.

Ее ошибка заключалась в том, что она всегда словно ожидала, что ее станут в чем-то упрекать. В том, скажем, что она ведет себя как женщина, цепляющаяся за молодость и готовая платить за свое счастье. В ее возрасте это называется грехом, хищничеством. Демон появился слишком поздно. Двадцать лет она была замужем за человеком, которому никогда не изменяла, который всегда болел и занимал в ее жизни такое же несущественное место, как сейчас его фотография на комоде.

Открывая комод, чтобы взять перчатки и сумочку, она взглянула на фотографию. Он попал в газовую атаку в 1914 году. А так был нежен, мил. Он был единственным существом в мире, который не вызывал у нее желания спрятаться и так страдал в конце, что умер с облегчением.

Грех. У нее было два любовника, один в 18 лет, до брака, во время каникул, когда она готовилась к сдаче экзаменов, второй - позже, в прошлом году, и она невольно спрашивала себя, как могло случиться и то и другое.

Она не сохранила никаких воспоминаний о первом, не знала его имени, не помнила, был ли он красив или уродлив. Запомнилось только ощущение страха, что кто-то придет, в он тоже, видимо, этого боялся, потому что не раздел ее, а только задрал юбку.

Когда теперь при ней говорили о девушках, ей снова было неловко - и не потому, что она сердилась на себя за ошибку молодости, а из-за отсутствия воспоминаний. Это было что-то мимолетное, поспешное и немного нечистое. Та маленькая идиотка, которая позволила все это проделать, моча ей, что ли, в голову ударила? - была другая, не она.

Выходя, Элиана Даррэс еще раз поглядела на себя в зеркало, подумала о надзирательнице пансиона, о маленькой дурочке в измятой юбке, о женщине, которая спустя почти тридцать лет дала себя поцеловать в пропахшем жареным картофелем и красным вином бистро напротив кинотеатра "Дантон".

Странно было вспоминать об этом. С разрывом в двадцать с лишним лет у нее были любовники одного возраста, они словно слились воедино, словно первый из них не состарился. Второй тоже готовился к сдаче бесконечных экзаменов и заходил в бистро поиграть на бильярде.

Лифт остановился между этажами. Она стала нажимать разные кнопки, лифт дергался то вверх, то вниз, пока он не пошел только вниз. Но едва начав спускаться, остановился снова. Она подумала, что какой-то дурак или шутник открывает наверху дверцу шахты. Кончится тем, что все разладится, надо позвать консьержа. Она не любила консьержа, который никогда не здоровался и не прощался и всегда был одет во что-то грязное.

Она нажала кнопку последнего, пятого этажа, лифт поднялся и остановился неизвестно почему на четвертом. Тогда она попробовала нажать еще несколько кнопок.

Самое удивительное, что тут она вспомнила Эрика. Однажды, ожидая ее на лестнице, он все время открывал и закрывал дверь шахты, пока она поднималась к себе. Лифт двигался то вверх, то вниз, в конце концов она начала кричать. Он делал это ради забавы, потому что ему было 20 или 19 лет, потому что у него был красивый капризный рот, как у них у всех. Он, не торопясь, раздел ее на большой постели, где она спала одна, они умеют вас свести с ума и знают об этом.

Она плакала, выходя из лифта, а он сказал, что был в ярости, дожидаясь ее. Он действительно долго ждал - позже она дала ему свой ключ. И подчас, возвращаясь по вечерам, находила его уснувшим, как кошка на ковре, с закинутыми за голову руками, смявшего ковер длинными ногами. Красивый рот и темные волосы (надо же позвать консьержа) были нежные, как у спящего ребенка.

Эрик приходил к ней в течение пяти или шести недель, может, два месяца. Некоторое время потом ей казалось неудобным появляться в бистро на площади Дантона. Он задолжал ей, был удобный повод разыскать его, на что-то надеясь. Но она не делала этого. О чем думаешь, когда тебя убивают?

Однако еще до того, как возникло воспоминание об Эрике, продолжая нажимать на кнопки, она внезапно поняла, что ее собираются убить. Подняв голову, подумала: он ведь находится выше меня, в лифте нет крыши, он наблюдает за мной, потешается. Нет, в самом деле, что думают, когда вас убивают?

Она снова подняла голову к совсем близкому верхнему этажу, и тогда грянул выстрел, разорвавший ей грудь и отбросивший ее, как куклу, на деревянные панели кабины. Она успела подумать, что этого не может быть, что это неправда. Шея и плечо еще упирались в стенку лифта. Ясно, что кто-то, подобно Эрику, стоит выше меня. Все равно я их узнаю всех и в темноте, готовых одарить тебя своим красивым мокрым ртом, знаю их шепот и смех, как у пансионерок после ухода надзирательницы. Смех и шепот, как у молодого человека и девушки из Авиньона в темном купе. Распоротое брюхо лошади на фотографии о войне 1914 года. Моя разорванная грудь. Маленькая дуреха, упавшая теперь в лифте, и та девочка в темноте спального вагона.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 221

Эрнест-Жорж-Жак Риволани, шофер-экспедитор, родившийся 17 октября 1915 года в Мё (департамент Сена-и-Марна) и проживавший тупик Вийу, дом № 3, Клиши, был убит пулей 45-го калибра из пистолета "Смит-и-Вессон" в затылок, в упор, около 23 часов, как раз за 11 дней до своего дня рождения, в честь которого его жена уже купила ему пару меховых ботинок.

Он лежал в выходном костюме, уткнувшись лицом в цементный пол, подвернув под живот руку и закинув другую за голову, под самой дверью своего гаража, куда собирался, но не успел поставить машину - "Ситроен", 1952 года, мотор которой заглох посреди двора.

- Какая подлость,- сказал Малле.

Он не спал всю ночь, потому что именно ему позвонили в час ночи, и теперь, стоя в распахнутом плаще, только качал заросшим тупым подбородком, глядя, на труп застывшим, немного безумным от усталости взглядом. Накануне, в воскресенье, пока Грацци и Габер ездили от Риволани к актрисе и от актрисы к Кабуру, он мотался по всему Парижу с записной книжкой жертвы, проверяя помеченные там адреса.

Грацци, у которого не было телефона, потому что он не желал платить за него тридцать пять тысяч франков, ему их вечно не хватало, проспал сном праведника с 11 вечера до 8.15 утра. Выбритый, сердитый, в чистой рубашке, он, впрочем, был готов к работе. Таркэн еще не прибыл, потому что находился в нервном состоянии и пожелал сначала заехать на Кэ, чтобы поговорить с кем-то, способным подставить "зонтик". Грацци, конечно, хороший полицейский, но не мешает иметь прикрытие.

- Какая подлость,- повторил Малле, качая головой.- Его жена сначала кричала, а теперь, когда дети с ней, молчит и смотрит на тебя, словно ты можешь вернуть ей мужа. Все время вспоминает меховые ботинки (у меня голова от этого кругом идет), которые купила ко дню его рождения. Она говорит только об этом. Ему, мол, было холодно в кабине грузовика. Клянусь тебе, это так.

Грацци кивал головой, смотрел на распростертое тело и думал о том, какой он болван, что дал всучить себе это дело. За двадцать лет должен же я был научиться делать только то, что умею. А Таркэн все не едет.

Риволани упал вперед, отброшенный, как бумажная кукла, выстрелом из крупнокалиберного пистолета, после чего прополз еще метр. Выстрел был такой силы, что половину его головы разнесло вдребезги, и в глубине бокса виднелась большая лужа крови.

Один из жандармов как раз возился там. Грацци отвел глаза и посмотрел на "Ситроен". Малле, как намагниченный, следовал за ним так близко, что можно было различить запах его волос. Они у него были такие же густые, как и на бороде, дважды в день он смачивал их дешевым бриолином.

На залитом цементом дворе друг против друга стояли десять трехметровых боксов с поднимающимися вверх железными дверями, которые запирались на замок. Дом Риволани находился в конце улицы, в тупике, поросшем редкой травой.

Как и каждое воскресенье, если он не был в поездке, шофер с женой и старшим сыном, парнем лет тринадцати, который сегодня пропустил школу и в ближайшие дни будет для своих товарищей героем происшествия, отправились в кино.

- Когда они вернулись?

- В 11 -11.15 вечера. Ездили в кинотеатр "Сен-Лазар". Из-за этой истории в поезде Риволани решил повезти их на что-нибудь веселое. Потом, высадив семью у дома, поехал сюда, чтобы поставить машину в гараж. Жена говорит, что он пользовался ею только по воскресеньям, чтобы съездить на дачу или в кино. Забеспокоилась она, когда тот не вернулся спустя целый час. И как только сын лег спать, отправилась в гараж, решив, что он задержался, чтобы что-то починить. На ее крики сбежались соседи и сообщили о случившемся в комиссариат Клиши.

Грацци смотрел на чистые сиденья машины, на щиток. В свободные часы Риволани приходил сюда с сыном. Они чистили машину, обсуждая ее достоинства,- уверенный в себе отец и уверенный в отце сын. Точно так же Грацци будет вести себя с Дино, когда тот подрастет и они купят машину.

- Никто ничего не слышал?

- Ничего. Пока жена не закричала. Самое странное, что она сама погасила фары, она помнит, как погасила фары. Понимаешь?

Ну вот, подумал Грацци, не хватало только, чтобы он начал хныкать. А тут как раз появится Таркэн и тоже начнет приставать.

Малле привык недосыпать и сейчас только качал головой. Затормозив посреди двора на своей "403-й" черного цвета, подъехал патрон. Сзади у машины был крюк. Во время отпуска к нему крепили прицеп с лодкой.

Не подходя, Таркэн слегка помахал рукой Грацци и Малле, вошел в бокс, выставив свое пузо беременной женщины, и наклонился над трупом. Жандармы и заместитель комиссара Клиши наблюдали за ним. Секунд через тридцать он поднялся, освещенный внезапно появившимся в этот октябрьский понедельник солнцем, и с облегчением произнес единственную за все утро толковую фразу:

- Этакую пушку можно купить только из-под полы, дети мои. С 45-м калибром по улицам уже не бегают. Ублюдок, который пользуется такими пулями,- профессионал. Но тут он сделал серьезный промах, потому что если вы встречали гангстеров, оставляющих после себя такую визитную карточку, значит, вы их знаете лучше меня!

Пуля была тщательно обрезана крестообразно, да не просто, а подпилена таким образом, чтобы оставить четыре отметины на цели. В лаборатории Ротру, повидавший за тридцать лет много всякого свинца, заявил, что такими пулями во время минувшей войны в Азии пользовались англичане. Проникая под кожу, пуля разрывается внутри. Он рассказал еще, что слышал о процессе над двумя профессиональными охотниками из Фор-Лами, которые таким же способом подчас убивали животных.

Их было пятеро у стола патрона - Грацци, Жуй, Безар, привезший чемодан Жоржетты Тома, Аллуайо и Парди, мрачный корсиканец, куривший, прислонясь к косяку двери. Малле поехал спать. Габер охотился за девушкой из Авиньона, проверяя агентства по найму и комиссариаты полиции.

Лицо Таркэна лоснилось, на губах повис погасший от слюны окурок. Он принял эстафету от Малле и все время качал головой, уставившись в одну точку с видом человека, который снова не может найти свой зонтик.

Затем выругался, сказал, что слишком терпелив и чтоб у него всегда была под рукой бутылка пастиса. Так чем он, Грацци, занимался с субботнего утра?

- Суббота была позавчера,- сказал Грацци.- Потом последовало воскресенье. Вы предполагали, что за это время мы ликвидируем этого субъекта?

- Кто говорит "ликвидируем"?

- Я это так говорю.

Парди пошевелился у двери и сказал тягучим голосом с акцентом Тино Росси[3], слово, мол, найдено точное, шофер был ликвидирован как нежелательный свидетель.

Наступило молчание. Они все так думали.

- Его кто-нибудь успел допросить? - поинтересовался патрон более спокойным тоном.

- Да, вчера днем я посылал к нему Габера. Шофер должен был утром приехать дать показания.

Грацци вынул красную книжечку и, полистав, нашел то место, где записал слова Жан-Лупа об их разговоре. Вернувшись от Кабура, которого они не застали дома и чью квартиру обыскали назло консьержке, без санкции прокурора - слегка, ни к чему не прикасаясь - они сидели в пустой комнате за столом, освещенным лампой. В эту минуту Кабур и причина его исчезновения беспокоили их больше, чем шофера. Жан-Луп куда-то заторопился. На листке записной книжки было написано всего несколько слов.

- Раз в неделю Риволани ездил на юг. Туда возил разные товары, обратно - свежие овощи. На прошлой неделе около Берра у него сломался грузовик, и он оставил его чинить. А поскольку это должно было занять несколько дней, то решил вернуться поездом. В конце недели ему предстояло отправиться за своим грузовиком.

Не снимая шляпы, Таркэн сказал:

- Ладно, я не спрашиваю о его жизни.

- Он сел, стало быть, в поезд в пятницу вечером. Описание пассажиров совпадает с кабуровским и актрисы. Мы были у нее вчера днем. Сейчас она, должно быть, ожидает в приемной.

Грацци посмотрел на часы: было 11.30. Ей, вероятно, уже наскучило там ждать. Наблюдавший за ним Таркэн приказал Жуй проверить это и спровадить старушку. Если понадобится, за нею, мол, пошлют.

- Принимая во внимание характер его работы,- продолжал Грацци,- можно представить себе, что он сразу же засыпал, где бы ни садился. И в купе он улегся первым и встал последним. Ничего не видел и не слышал.

Голос Тино Росси позади Грацци произнес, что тут что-то неспроста: раз уж кто-то потрудился дождаться возвращения шофера из кино, то вовсе не для того, чтобы наказать за его беспробудный сон.

- Во всяком случае, он ничего не помнил. Видимо, у убийцы память получше.

Раздался звонок внутреннего телефона. Таркэн взял трубку, покачал головой, несколько раз сказал: да, спасибо, старина. Повесил трубку и заявил, что Грацци сильно повезло: оставалась все же улика - револьвер.

- Ротру категорически утверждает, что это "Смит-и-Вессон" с глушителем, недавнего выпуска, купленный человеком, знающим толк в оружии. Да, цыпочки мои, с глушителем, но в виде груши, а не цилиндра.

Грацци так ненавидел слово "категорически" в устах патрона, что становился несправедлив. Поэтому он сказал, что Ротру уже не впервые определяет цвет глаз человека по кусочку свинца, а потом все оказывается наоборот. Так что не смешите своим рисунком.

Сам Грацци не смеялся, а пристально смотрел своими большими голубыми глазами на Таркэна, который разглядывал его галстук. Внезапно тот вскочил, словно собираясь проглотить окурок, а заодно и Грацци. Но промолчал. Только сдвинул шляпу на затылок и повернулся к окну.

Продолжая смотреть ему в спину, Грацци сказал, не переводя дыхания, своим ясным и сильным голосом, что лучше поторопиться, потому что, если хотите знать мое мнение, Кабура не удается обнаружить, а он так поспешно покинул квартиру, что даже не потушил свет в ванной. Если будем мешкать, то еще кого-нибудь пристрелят. Пока у нас только женщина с тремя детьми и шофер грузовика.

Таркэн ответил, что и этого уже немало.

Он неподвижно стоял у окна, скорее спиной, чем боком, в широком пальто, на котором уже давно разошелся один шов,- вполне обыкновенный человек. И, видимо, говорил себе: это не Кабур, это профессионал, и все случилось в поезде, так что если я смогу послать десять парней по оружейникам и раздобыть кой-какие сведения у полиции нравов, не пройдет и 48 часов, как он будет наш. Его схватят, передадут Фрегару, а этот дурень Грацци может и дальше разыгрывать Шерлока Холмса, если ему это нравится.

Звонок городского телефона. Таркэн медленно обернулся, снял трубку усталым жестом, покачал головой, затем выругался и спросил: "Что такое? Где? В лифте?" - положил пухлую руку на аппарат, сказал: ему, Грацци, и всем остальным тоже надо бы поспешить. Теперь они уже по уши в дерьме. Актриса не придет, ее пришили два часа назад. Он снова взял трубку, буркнул: "Ладно, ладно, едем, вы с кем разговариваете? "

Ее положили на кровать. Чтобы оставить лифт на месте, тело пришлось нести вниз на руках. Одна туфля на высоком каблуке упала, и ее бросили в коридоре.

На лице Элианы Даррэс застыло удивление. Пуля, пробив грудь, врезалась в нее, как снаряд. Следы крови остались только на платье и на пальто из настоящего леопарда.

Прибежавший Жан-Луп растолкал полицейских, задев и заместителя прокурора. Таркэн и Грацци стояли у постели. Габер едва поздоровался с патроном, опустил глаза и тотчас сморщился, словно его тошнило. Грацци увел его к лестнице.

Теперь ему, Грацци, было очень страшно.

Итак, Жоржетту Тома убивают в купе поезда в субботу утром. В субботу вечером выходит только одна газета, остальные - в понедельник. В субботнем номере напечатан обычный список имен свидетелей. В понедельник газеты подробнее рассказывают о Кабуре, Гароди, Даррэс, Риволани. Что-то явно напугало убийцу. Произошло, видимо, нечто очень важное, раз он убрал еще двух пассажиров из того же купе.

Грацци подумал о Кабуре, который исчез в субботу вечером, оставив в ванной зажженную лампу. Убийца он или еще одна жертва?

Грацци вспомнил о девушке из Авиньона, которую Габеру никак не удавалось найти. Может быть, более хитрый и лучше информированный убийца уже идет по ее следу?

- Как они убили Риволани? - спросил Габер.

- Точно так же, как ее. Подойдя вплотную, настоящей пушкой. Почему ты сказал "они"?

- Не знаю,- ответил Габер.

Он был бледен, но держался прямо. Двадцать три года. Сегодня утром он, видимо, изрядно ненавидел свою профессию. Грацци тоже ненавидел ее. Положив руку на открытую дверцу лифта, он подумал: "они" нашли Риволани в воскресенье вечером, до выхода газет в понедельник. Кабура, вероятно, тоже. А маленькую Бомба?

- Ты что-нибудь разведал о девушке из Авиньона?

- В отелях ничего. Я обошел все комиссариаты. Днем пойду искать в агентствах по найму. Но это займет немало времени, знаешь ли, если я буду работать один. Наш тип действует быстрее меня. Показав на лифт, Габер сказал это низким, недовольным, страшным голосом.

Грацци думал: ну, теперь все, не предполагал я, что все случится именно так. Таркэна отстранят от дел года на два-три, а как же иначе, такое и с министрами случается, я же окажусь писарем в захудалом провинциальном комиссариате, А если хватит мужества, поступлю в страховую компанию, в большой магазин, неважно... Все очень просто: мы имеем дело с безумцем, который действует быстрее нас"

- Ловко он придумал с лифтом,- сказал Грацци усталым голосом.

Он взял Жан-Лупа за плечо, повел на пятый этаж в встал как раз над пустой кабиной.

- Она садится в лифт. Он дает ей немного спуститься, затем открывает дверцу шахты. Каким образом он узнал" что это она, не знаю. Быть может, следил за нею с лестницы. Открывает и закрывает дверцу, пока та жмет на кнопки. Когда она поднимается, он закрывает дверцу шахты, если спускается открывает и останавливает лифт. Так он довозит ее до пятого этажа, останавливая, где хочет.

Грацци закрыл зарешеченную дверцу, двумя пальцами изобразил человека с револьвером, повторив: здорово придумано, этот псих - ловкий парень.

- Почему она не позвала на помощь?

- В этом-то все дело. Зовут тогда, когда лифт не работает! А он работал! Просто не опускался, а поднимался, вот что. Может, она думала выйти на другом этаже.

Они услышали, как этажом ниже Таркэн громко разговаривает в окружении полицейских и жильцов дома, и спустились вниз.

Патрон посмотрел, упершись взглядом в Грацци, засунул руки в карманы пальто, сдвинул шляпу на затылок и спросил:

- Так есть или нет у этого ублюдка глушитель?

- Ну, есть,- согласился Грацци.- Что это нам дает? Пока мы будем рыскать по оружейным магазинам, рыться в регистрационных книгах, обольщать полицию нравов, оа опять успеет воспользоваться своим глушителем! Кстати, эту грушу, раз он такой ловкий, он мог изготовить и сам.

- Ему бы понадобилось для этого много разных вещей.

- Нам каждый день возвращают сотни нигде не зарегистрированных пистолетов.

- Но не глушители.

- А вдруг это политическое дело?

- Вот было бы здорово! - сказал Таркэн.- Сочинил доклад, передаю дело в органы безопасности. Они его быстренько разыскивают, и еще до того, как вее закончится, я спокойно окажусь на пенсии.

- Может быть, это иностранец?

- Вот именно, - промямлил Таркэн. Может, чех - они хорошо вооружены. Но достанется не таможенникам Орли, а нам.

Телефон стоял в комнате возле постели, на которой лежала Элиана Даррэс. Пока Грацци набирал номер, Габер, не глядя на нее, подошел и стал осматривать содержимое сумочки.

По телефону Малле сказал, что ночью не выспался, произнес что-то непристойное, но потом ему все же удалось поспать часок и снова обрести хорошее настроение, даже побрился и переоделся.

Грацци сообщил: Малле будет связным на Кэ, пусть сидит на стуле и звонит каждый час в Марсель, чтобы их поторопить, пусть скажет: это очень важно.

Жуй уже допросил утром мадам Гароди. Он застал ее в зале ожидания, когда искал Элиану Даррэс. Нашел, что она красива, хорошо одета, труслива, скрытна. Она ничего не помнила, ничего не знала, пришла только подписать показания и как можно скорее уйти.

- Давно она ушла?

- Около получаса.

- Она знает о Риволани и актрисе?

- Нет.

- Найди ее и тайно охраняй.

- Зачем?

- Если не понимаешь, то нечего и объяснять. Спрячься и не спускай с нее глаз. Я не хочу, чтобы ее нашли с дыркой в голове.

- Может быть, окружить дом "накидками"[4]?

- Еще чего. Нам недостает только рекламы. Я хочу схватить этого типа, а не дать ему драпануть!

- Кстати, о рекламе. В коридоре полно газетчиков. Что им сказать?

- Сейчас 12.12,- ответил Грацци, посмотрев на ручные часы.- Если газетчики успеют сегодня что-нибудь напечатать, то пулю в голову получишь ты, клянусь здоровьем сына! - и повесил трубку.

...Парди обедал дома и подошел к телефону с полным ртом. Он пользовался телефоном соседа, который давно корил себя за эту любезность.

- Мне нужен Кабур,- сказал Грацци.

- Я получаю приказы только от своего патрона,- ответил Тино Росси.

- Так это приказ.

- Что случилось?

- А ты как думаешь?

- Ладно, ладно,- сказал Тино Росси. И первый повесил трубку.

Грацци был уверен, что он найдет Кабура. Парди работал методично, как машина, серьезно, не паникуя, глубоко убежденный, что в один прекрасный день станет - почему бы и нет? - начальником полиции. Ему всегда удавалось разыскать кого требовалось, ведь он был корсиканцем и повсюду имел друзей. У Таркэна один Парди умудрялся обедать дома.

Аллуайо нигде не было. Вероятно, жевал бифштекс в дешевеньком ресторане на улице Дофин, выставив перед собой на клеенке все свои пузырьки с лекарствами и рассказывая официантке о желудочных болях. Этот вернется на Кэ точно по часам на Дворце правосудия. Прямой, как палка, похожий на англичанина и очень бледный, покуривая сигарету - единственную за день, но зато самую дорогую.

- Пусть вызовет днем мадам Риволани, родню Кабура, родню Даррэс, снова того, который перепродает машины, и сестру Жоржетты Тома и опросит их. Пусть найдет вечером мужа Жоржетты Тома и Боба. Перезвоню к двум.

Грацци снова повесил трубку.

- А мне что делать? - спросил стоявший возле него Габер.

На нем был не его шотландский "дьюфлкот", а синий плащ из блестящего нейлона и желтый галстук.

- Поедешь вместе со мной на площадь Клиши, пообедаем. Потом ты возьмешь машину, пока я поговорю со студентом с улицы Дюперре. Ты должен мне найти эту Бомба.

Жан-Луп кивнул, но более неуверенно, чем обычно.

В пивной с большими стеклянными окнами, поглядывая на площадь, разрезанную на солнечную и теневую стороны, они поели тушеной капусты, как два месяца назад, когда вели дело о мошенничестве, на раскрытие которого ушло восемь дней и когда именно Таркэн отгадал, кто виноват.

Грацци думал о шофере, его меховых башмаках, о том, как он шел, выйдя из машины по цементному полу, как, сняв замок, открывал дверь и все такое. Он не слышал, как убийца подошел к нему и выстрелил в затылок, отчего был отброшен на метр, а затем пришла его жена и погасила фары.

- Ты можешь мне сказать, что так напугало убийцу? Что он мог знать, этот Риволани?

Габер с полным ртом ответил: не знаю. В общем, если бы Риволани хоть что-то знал, то наверняка рассказал бы ему, ведь он сам его допрашивал.

- Ты не понимаешь,- возразил Грацци.- Не исключено, что он что-то увидел, но не придал значения. А то, что ему показалось не важным, для нас как раз важно. Как ты думаешь, зачем в течение двух дней убивают двоих, тоже находившихся в этом купе?

Габер ничего не ответил. Кивнул, допил кружку пива, отлил себе половину оставшегося у Грацци и тоже выпил.

- Он наверху,- сказала консьержка.- Надеюсь, вы не станете его донимать, он и так очень расстроен.

Им открыл брюнет лет двадцати, высокий, красивый парень по имени Эрик Гранден, с матовой кожей и непокорной прядью волос на лбу. Просматривая документы, Грацци увидел, что настоящее имя его Шарль. Он непрерывно курил сигареты "Житан", прикуривая одну от другой и держа их в длинных нервных пальцах. Худощав. Надетый прямо на тело пуловер казался великоватым.

Комната была маленькая, вся набитая книгами. Зажженная газовая плитка стояла на столе прямо среди тетрадей и отпечатанных лекций.

- Я готовил себе кофе, хотите?

Он подал Грацци кофе в чашке, а себе налил в стакан, куда плеснул немного вина. На его руке были анодированные часы. И носил он их на внутренней стороне руки, точно так же, как маленький Жан-Луп.

- Мне их подарила Жоржетта,- сказал он.- Предупреждаю ваши вопросы: да, я был ее любовником, я любил ее, она меня тоже любила, и в ту субботу утром, когда все это случилось, я собирался на факультет. Консьержка, которая принесла мне белье, может это подтвердить.

Она уже сделала это. Кроме белья - двух выстиранных сорочек, та принесла ему еще молоко и хлеб.

- Я ничего не знаю, ничего не понимаю. Мне стало известно об этом из газеты только вечером у приятельницы в Масси-Палезо. У меня была машина Жоржетты, она все еще у меня. Я ничего не понимаю.

Лицо его было измученным, в глазах настоящие слезы. Он отвернулся, чтобы зажечь очередную сигарету, держа ее своими длинными пальцами подростка.

Грацци стоя выпил кофе и осмотрелся. На стене были наклеены вырезанные из газет, не имеющие смысла фразы и фотографии разных животных с большими ласковыми глазами.

- Я учусь в ветеринарном институте,- объяснил он. Его интересует исследовательская работа. Когда-нибудь он обзаведется фермой в Нормандии и сделает ее клиникой-лабораторией, где будет выращивать путем скрещивания великолепных животных с такими же, как у этих, ласковыми глазами. Или отправится в Австралию, Южную Америку, еще куда-нибудь, где есть большие мирные пространства и, конечно, животные. Люди не интересуют его. Они гадкие и мерзкие существа.

- С каких пор вы с ней знакомы?

- Два года. Я поселился тут два года назад.

- Вы сразу стали ее любовником?

- Нет. Много позже, с полгода назад. Но я часто приходил к ней, мы вместе обедали, болтали.

- Вы знакомы с Бобом Ватски?

- Это он нашел мне комнату. Мы познакомились в одном из заведений Латинского квартала. Он играет там на саксофоне. Если вы думаете, что это сделал он, то ошибаетесь.

- Он был тогда ее любовником?

- Да.

- Вы это знали?

- Знал.

- Вы что, были ее любовниками одновременно?

В его глазах промелькнуло удивление, что-то в них блеснуло, он коротко рассмеялся и сказал, что у него много подружек.

- Иногда по вечерам вы встречались с Бобом у нее?

- Ну и что из того?

- Ни вы, ни он не ревновали ее друг к другу?

Он снова рассмеялся коротким и невеселым смехом, пожав плечами, так как понял, к чему клонит Грацци, и это показалось ему глупым.

- Если вы думаете, что ее убили из ревности, то выиграете больше времени, поискав где-нибудь в другом месте.

Он неожиданно повысил голос и сказал: да черт же возьми, Жоржетта вольна была любить кого хочет, он не только не ревновал, но, случалось, они обедали втроем, когда он сталкивался у нее с Бобом, он может еще рассказать инспектору многое, но тот все равно не поймет, а что, разве это запрещено законом?

Грацци не очень понимал, симулирует ли он гнев, чтобы скрыть нервозность, или это вызвано чувствами, которые он не мог объяснить.

- А некоего Пьера Бекки вы знаете?

- Кого?

- Стюарда Пьера Бекки... Ладно, неважно. А об актрисе Элиане Даррэс вы когда-нибудь слышали от Жоржетты Тома?

Зажигая очередную "Житан" от окурка, он ответил - нет, нет, никогда. Отвернулся, чтобы бросить окурок в картонку, служившую пепельницей.

- А о шофере по имени Риволани? Постарайтесь вспомнить. Риволани. Если вы хотите нам помочь, это крайне важно.

Прикрыв глаза от дыма, тот покачал головой, провел рукой по лицу. Ответил - нет, не помнит, ничего не знает.

- Вы сказали, что в субботу были у девушки в Масси-Палезо.

- У молодой женщины, а не девушки. Она замужем, у нее трое детей. И это совсем не то, что вы себе вообразили.

- Стало быть, вы не должны были в тот день встречать Жоржетту Тома?

- Я даже не знал, что она приезжает. Она мне ничего не говорила. Представьте себе. Бывало, что мы не виделись неделями. Я возвращался поздно, она задерживалась на демонстрациях своей продукции. Если ей нужна была машина, подсовывала под дверь записку, и я отдавал ключи консьержке.

Он смотрел Грацци прямо в глаза, облокотившись о стол, скрестив руки, в одной из которых была зажата сигарета. Прядь волос спускалась на лоб. Несчастный и упрямый.

"Я только теряю время",- подумал Грацци. И ушел.

На лестнице он столкнулся с мальчиком в плаще, поднимавшимся на мансарду, настолько же белокурым, насколько брюнетом был тот, наверху, но помоложе, серьезным и задумчивым. Он ему смутно кого-то напомнил. Вероятно, встречал его уже здесь накануне.

- Вы приятель Грандена?

Парень остановился на ступеньке, покраснел, ничего не понимая, сказал: "Нет, месье, нет".

Грацци спустился, вспоминая свои семнадцать лет, свои двадцать и прочие глупости.

Он позвонил на Кэ из кафе на площади Бланш. Аллуайо вызвал мадам Риволани, мужа Жоржетты Тома, Боба Ватски, сестру Кабура. Все обещали прийти во второй половине дня.

Жившая в Крейтейе сестра Кабура должна была приехать с детьми, потому что ей не на кого их оставить после школы. Она даже не знала, что ее брат ездил в Марсель.

- Где Малле?

- Говорит по другому телефону. Полчаса назад позвонили из Марселя и сообщили о любопытных показаниях горничной из отеля. Ну, отеля "Мессажери". Малле хочет с ней связаться. Ему это кажется важным.

- В чем там дело?

- Тебе надо спросить его самого, я не очень понял.

- Ладно. Я еду. По актрисе ты ничего не обнаружил?

- У меня адреса из ее записной книжки. Продюсеры, актеры. Те, с кем я уже поговорил, знали ее плохо. Хотя они прямо и не говорят, но она, видно, была порядочной занудой.

Было четверть четвертого, когда он приехал на Кэ, забыв взять у таксиста квитанцию для отчета.

Как раз допрашивали мадам Риволани. Он наблюдал за нею издали. На ней было красное пальто, которое она завтра выкрасит в черный цвет. Сидела на стуле очень прямо, стиснув в зубах край платка. Аллуайо печатал на машинке, не смея поднять на нее глаза.

Малле склонился над своим столом, рассматривал записи. Поглядев на Грацци красными от усталости глазами, он рассказал:

- В среду вечером, когда Жоржетта Тома и стюард вернулись в отель около одиннадцати часов вечера, горничная, ее зовут Сандра Лей, слышала их разговор на лестнице. Я сам говорил с ней по телефону. Она повторила мне услышанные слова. Приблизительно это звучало так.

Он взял листок со стола.

- Жоржетта Тома сказала: "Да нет, со мной ничего. Не обращай внимания. Я не совсем уверена". Они как раз поднимались к себе в номер и, проходя мимо Сандры Лей, замолчали. Все. Горничная утверждает, что Жоржетта Тома тогда не поздоровалась с нею, словно не видела. И это показалось ей странным, потому что красотка обычно говорила ей что-нибудь приятное.

- О чем она подумала?

- Она особенно запомнила фразу "я не совсем уверена". Говорит, что эти слова расслышала точно. И подумала, что красотка беременна и ее это не очень радует.

- Глупости. Вскрытие обнаружило бы это.

- Красотке могло показаться. Разве нет? Во всяком случае, они тотчас послали кого-то к стюарду. Сейчас позвонят.

Таркэн тоже решил, что это глупости, но допускал, что Жоржетта Тома могла и ошибаться по поводу беременности.

Он сидел за столом в пиджаке, в шляпе, и Грацци увидел перед ним папки Уголовного розыска и Управления безопасности со сведениями о кражах и пропажах револьверов. Тот перехватил взгляд Грацци и сказал:

- Не стоит ломать голову, я осторожен, просто решил подстраховаться. С ума сойти можно, сколько пистолетов исчезает и переходит из рук в руки.

Их крадут даже у нас,- продолжал он.- В феврале был схвачен один жулик, который стибрил "пушку" у полицейского из комиссариата в Сен-Сюльпис, пока тот возвращался домой. К счастью, пистолет был не заряжен. Потом тот же полицейский подстрелил этого же воришку, когда тот грабил кассу.

Таркэн похлопал рукой по папке и заметил, как много всяких интересных вещей можно узнать из этих талмудов.

- Что с тобой, откуда ты?

Грацци уселся в кресло напротив, расстегнул пальто и рассказал о молодом Эрике Грандене.

- От этих парней тоже многое можно узнать,- заметил Таркэн.- Пришел бы как-нибудь пообедать в субботу и поговорил бы с моим. Ему двадцать два года, но вряд ли он когда-нибудь проявил благоразумия больше, нежели когда я в первый раз сделал ему "гули-гули" в яслях Сен-Антуана. Желаю тебе почаще получать радости от своего отрока.

- Мы были такими же,- возразил Грацци.

- Ну да? У тебя было на что курить одну пачку "Житан" за другой? Ты когда-нибудь собирался приобретать ферму в Австралии? Тебе случалось после ужина делиться с приятелем подружкой? Нет, дружочек, они пришельцы с другой планеты.

В 3 часа 50 минут Малле снова связался с Марселем. Пьер Бекки не помнил ту сцену, говорил, что Жоржетта Тома, как и другие, знала мгновения своих взлетов и падений, что он не обратил внимания на что-то особенное.

Но это уже не имело значения, потому что корсиканец-инспектор, тот самый, что ранее прислал первый отчет, передал еще одну информацию. Он говорил, досадуя на себя, что не сообщил раньше, потому что совсем не знал, поблагодарят его за нее или назовут дураком.

Малле даже не сразу его понял. Однако то ли от усталости после трех бессонных ночей, то ли от внезапного ощущения, что в руках появилось что-то серьезное, у него закружилась голова. Сказал "спасибо, старина", устало оперся о край стола и еще некоторое время пристально смотрел в пустоту, поглаживая нос. "700 тысяч франков![5] Стоимость дешевой машины. Но разве за 700 тысяч убивают?"

Он встал и пошел к двери. Обернулся к Аллуайо, сидевшему у телефона, и сказал:

- Жорж, Жорж, слушай меня, не стоит нервничать, теперь он в наших руках.

Войдя в кабинет патрона, он застал там и Грацци. Сказал:

- Извините, может быть, это и пустяки, но красотка, актриса и шофер гроша ломаного не стоят. На прошлой неделе в баре-лавке в Марселе был продан лотерейный билет, выигравший 700 тысяч. Это, конечно, не самый крупный выигрыш, однако, что вы об этом думаете?

Патрон от удовольствия противно ухмыльнулся. Медленно соображающий Грацци еще пару секунд смотрел на Малле, стоявшего у двери. Потом вскочил и протянул руку к телефону.

Таркэн уже говорил с дежурной на коммутаторе, требуя соединить его с Национальной лотереей, быстро, а в Марселе вызвать префектуру и табачный бар на улице (Феликс Пиа, подсказал Грацци) Феликс Пиа, не знаю, как пишется, не знаю номера, поторопитесь.

Билет за номером 51.708 (группа 2) был продан в табачном баре-лавке на улице Феликс Пиа вместе с двадцатью тремя номерами той же серии в минувший четверг октября.

Хозяин заведения, господин Ламбер, считал, что шум поднят зря. В 1935 году он уже продал самый крупный выигрыш. И теперь продает более пятидесяти выигрышных билетов ежегодно. Это не приносит ему никакой выгоды. Зато слова "билет, приносящий смерть", могут, конечно, подействовать на воображение. Но ведь господа из Парижа взрослые люди и способны понять, что он вполне обойдется без такой рекламы.

Кто купил билет, он не знал. Точно так же, как и то, кто его продал. Их было трое в баре: хозяин, хозяйка и официант, Роже Трамони, хороший парень, страдающий астмой.

В среду вечером, в шесть часов, когда из лотереи приехали за непроданными билетами, шестнадцать из них, в том числе и выигрышный, улетучились.

Жоржетта Тома заходила к ним во вторник вечером, чтобы встретиться с Пьером Бекки. Тот играл в карты с клиентами.

Она ждала конца партии, потягивая аперитив и болтая с хозяйкой.

Может быть, в это время она и купила билет, но в таком случае ей его продали не господин и не мадам Ламбер, которая как раз отправилась разогреть ужин, а сам он весь вечер не отходил от кассы.

Нужны показания официанта Роже, но бедняга как раз уехал в отпуск в Приморские Альпы, да и вряд ли что-либо вспомнит. Конечно, разыскать его можно, но это займет некоторое время. Господа из Парижа, вероятно, догадываются, что за 700 тысяч не убивают. Нет, он не дает им советы, нет. Но все-таки...

- Убивают и за меньшую сумму,- сказал Таркэн.- Раз она купила билет, все очень логично. В тот вторник, ожидая, когда ее дружок закончит играть в белот, она заказывает стаканчик и болтает с хозяйкой. Затем идет к табачной стойке, где официант продает сигареты, просит пачку любых и говорит: "Покажите-ка ваши лотерейные билеты, вдруг есть мой любимый номер".

Таркэн вынул из внутреннего кармана пиджака сигарету, поискал спички, произнес "огня, пожалуйста" - Грацци может ему поверить, все было именно так, он будто своими глазами видит эту сцену, как в кино.

- В среду, малыш, она отправляется закусить со своим негодником в пиццерию на улице, название которой я забыл.

- Феликс Пиа, - подсказала Грацци.

- Вот именно. Я все вижу так, словно сам там находился. Мягкий свет, звуки медленного вальса, все такое.

- В пиццерии Сен-Морон нет оркестра. Я это знаю, сам там бывал.

Таркэн встал, протянул указательный палец к галстуку Грацци и, обойдя стол, сказал:

- Бедный глупыш, вот тут-то я тебя поймал, я размышляю, я не говорю о деталях. Вероятно, это не оркестр, но можешь быть уверен, там есть радио или телевизор.

- Не понимаю.

- Ты никогда ничего не понимаешь. Тебе случается слушать радио по средам? Как ты думаешь, что хотят люди услышать в среду вечером? Тираж лотереи, лапша ты, вот что!

Грацци сказал:

- Ладно, ладно, не отвлекайтесь, что дальше?

- Она не подпрыгнула,- продолжал Таркэн, - не проглотила тарелку, не проронила ни слова. Немного повитала в облаках. Так что этот тип даже не заметил ничего и лишь спросил: "Что с тобой? Устала?" Она ответила: "Да нет, цыпленочек, ничего. Я не совсем уверена". И это точно, она не была уверена. Ей нужно было оказаться в комнате, и пока тот мирно ложился в кроватку, она проверила свой билет. Говорю тебе, все именно так и было.

Она раздавил окурок, посмотрел на часы, взял трубку и сказал Грацци:

- Твоя красотка была личностью.

Он хлопнул себя по груди и произнес - алло! Грацци чистил мизинец и вспоминал белье, перемаркированное буквой "Ж", молодую брюнетку, купившую при выходе из отеля в четверг утром газету, дабы убедиться, что она выиграла достаточно, чтобы теперь приобрести новую машину "Дофин" с инициалами, женщину лет тридцати с внимательной улыбкой, умудрившуюся сохранить все - удивление, радость, навеки открытые глаза, но только не 700 тысяч франков.

16 часов 20 минут.

Билет № 51.708 был предъявлен к оплате неизвестным в субботу 5 октября около 11 часов 30 минут в помещении Национальной лотереи на улице Круа-де-Пети-Шан в Париже.

Кассиры вспомнили человека, немного нервничающего, когда он складывал 7 тысяч новых франков чистыми купюрами в старый сафьяновый бумажник. Они наверняка узнают его: память на лица считалась профессиональным качеством.

Приметы: лет 35-40, длинное лицо, длинный нос, рост 1 м 70 см, шатен, высокая прическа, словно для того, чтобы выглядеть выше ростом, очень худой, бледный, серое пальто, без головного убора.

16 часов 30 минут.

Жуй звонил из бара рядом с домом Гароди. Он следовал за женщиной по пятам. Она сделала покупки в Галерее Лафайета, в лавке на авеню Оперы и улице Лувра очень быстро, заранее зная, что ей нужно: кофточку из джерси, туфли, которые Жуй назвал красивыми, две пары трусиков из нейлона сиреневые и белые.

- Раз ты это видел, значит, она тебя засекла.

- Да, на улице Лувра. Мы поболтали. Она здорово испугалась, когда я сказал, что охраняю ее.

- Ты рассказал ей о Риволани и Даррэс?

- Пришлось.

- Что она ответила?

- Что это ужасно, что идет домой. Она действительно вернулась туда. Я напротив дома.

- И оставайся там.

16 часов 35 минут.

Версия комиссара Таркэна: Жоржетта Тома выиграла 700 тысяч франков по Национальной лотерее. Узнала об этом в пиццерии Марселя, но подумала, что не расслышала по радио. Проверила на следующий день в утренней газете, но промолчала.

Замечание следователя Фрегара: почему промолчала?

Ответ инспектора Грацциано: инициалы на белье, инициалы на дверцах машины, бешеный эгоизм. И вообще, зачем трепаться?

Версия Таркэна: кто-то узнает в четверг или пятницу, что у Жоржетты Тома есть лотерейный билет стоимостью в 700 тысяч, и тоже покупает билет на "Марсельца", который отходит в пятницу, чтобы следовать за ней. По каким-то причинам красотка задержалась в купе после ухода других пассажиров. Тогда он входит к ней, убивает, забирает лотерейный билет и получает деньги на улице Круа-де-Пети-Шан.

Замечание Фрегара: зачем так рисковать, убивая в поезде?

Ответ Грацциано: ему ничего не оставалось, как сделать это там. Вероятно, этот некто догадывался, что она отправится получать деньги сразу по приезде. Тогда хана.

Версия Таркэна: некто убивает ее, а получив деньги новыми купюрами, не знает, как лучше поступить - спрятать купюры, предполагая, что их номера могут быть переписаны, или обменять побыстрее.

Замечание Фрегара: зачем было убивать еще двух па сажиров из того же купе?

Ответ Грацциано. этот некто сделал ошибку. Подумал, что его могут схватить, и решил, что надо ликвидировать двух нежелательных свидетелей.

Не очень убежденный, Фрегар покачал лысой головой: он знал преступников, которые могли убить ни за понюх табаку или чтобы купить коробку спичек. Нет, ловкость, с которой тот использовал лифт у Элианы Даррэс, не вяжется с такими объяснениями.

16 часов 48 минут.

Префектура Марселя: хозяйка отеля "Мессажери" на улице Феликс Пиа в пятницу нашла в пепельнице на ночном столике Жоржетты Тома двенадцать таблеток аспирина.

Габер позвонил около пяти. Он тщетно рыскал по агентствам, занимающимся трудоустройством. И сказал, что нашел другой способ отыскать девушку из Авиньона. Он едет назад.

Грацци пообещал ему разные новости, когда он вернется. Жан-Луп на другом конце провода выразил вежливое любопытство, выслушал, сказал:

- Ладно, кажется, все идет на лад, надеюсь приехать до того, как все кончится.

- Возьми такси.

- Не волнуйся, начальник, возьму, да лучше всего с раздвижной крышей. Ты разве не видишь, что делается на улице?

Через окно позади Таркэна Грацци увидел, что смеркалось, что солнце исчезло, что шел дождь.

Допрос мужа - Жака Ланжа.

Это был высокого роста, старше, чем Грацци мог бы подумать, красивый, хорошо одетый мужчина. Был огорчен, не больше, чем демонстрировал, но все же огорчен. Сидел на стуле прямо, курил сигареты "Кравен" и тоже ничего не знал.

Он говорил, что Жоржетта - ребенок, между ними разница в двадцать лет, он никогда не сердился на нее. Тем не менее переживал, когда узнал об ее измене. Ему не нравился коммерческий директор, занимающийся теперь перепродажей машин. Так и сказал: дрянь человек. Грацци, думавший точно так же, только кивнул головой. Пошли дальше.

- Она покупала лотерейные билеты, когда была вашей женой?

- Иногда, как все.

- Целые серии?

- Это зависело от наших возможностей.

- Знаете ли вы Боба Ватски?

- Нет. Она мне рассказывала о нем, мы ведь с ней иногда встречались. Я остался работать в "Жерли", а она перешла к "Барлену". Мы невольно сталкивались по делам.

- А об Эрике?

- Тоже рассказывала. С ним, кажется, было серьезнее.

- Почему?

- Если бы вы слышали, как она о нем говорила, вы бы не спрашивали, почему. Он молод, почти ребенок, у него детский ум. Как объяснить это тому, кто не знал ее? Она любила маленького Эрика, как себя. Он такой же, как она.

- Не понимаю.

- Это трудно объяснить.

- Вы думаете, он принимал участие в убийстве Жоржетты?

- Я этого не говорил. Это бессмысленное убийство.

А те, что бессмысленно, очень похоже на Жоржетту и маленького Эрика.

- Вы никогда его не видели?

- Она прекрасно мне его описала, поверьте. У него странные взгляды на людей и животных. Мечтает о какой-то лаборатории в деревне, любит разглагольствовать о вещах, в которых не смыслит: о мире, о нищете мира, откуда я знаю... С полгода назад Жоржетта пришла ко мне в "Жерли" по поводу какой-то лаборатории в Южной Африке, что-то в этом духе. Она была абсолютно непрактична. Хотела заинтересовать меня этим делом. Говорила, что я должен помочь ради нее.

- Чем помочь?

- Не знаю, такие уж это люди! Лаборатория в Южной Африке, они едут в Южную Африку, там настоящая жизнь и все такое прочее, таковы уж они. А на другой день обо всем забывают.

- Плохо для него, что она умерла,- сказал Грацци.- У нее хоть были деньги на два билета на самолет.

Теперь уже не понимал Ланж.

- Сейчас объясним,- сказал Грацци.

И немного усталый, неизвестно чем раздраженный, передал его Жоржу Аллуайо, севшему на место Грацци.

Парди нашел следы Кабура около 18 часов. Уже давно стемнело. Теперь все происходило так быстро, и у всех было ощущение такого продвижения вперед, что смерть начальника отдела сбыта в "Прожив" уже никого не удивляла.

В комнате инспекторов Малле подсчитал, во что обходится убийце каждый труп. Он даже высчитал "курс трупа" и приколол его к розовой папке. На этот "курс" все приходили посмотреть. Он лежал на подоконнике позади стола Грацциано. Когда убийство Кабура заняло там свое место, курс упал с 233.333 старых франков за труп (запятая 33) до 175.000. При таком курсе, по мнению инспекторов, убивать уже не имело смысла.

Грацци тупо уставился на розовую папку, когда Габер сообщил ему по телефону очередную новость.

- Кто?

- Кабур. Держись, так будет лучше. Парди проехался по больницам и комиссариатам, но нашел его только у ребят Буало. Это тот самый тип, которого убили в туалете "Центрального". Никаких документов. Никто не знал, кто он такой. Ребята Буало обнаружили отпечатки его пальцев в районном комиссариате на Восточном вокзале. Несколько месяцев назад он получал там удостоверение личности.

Отдел Буало был на том же этаже, где работал Таркэн, почти дверь в дверь.

- Когда его убили?

- В субботу вечером, около 11.

- Подпиленной пулей?

- Да. В затылок.

- Что показал осмотр?

- Ничего. Никаких следов. Подумали было о сведении счетов. Что ты намерен предпринять?

- Ты где?

- В Отделе опознаний. Я получил информацию о девушке из Авиньона.

- От кого?

- От таксиста.

Грацци провел рукой по щеке и обнаружил щетину. Он не знал, как, не обидев Жан-Лупа, передать дело малышки из Авиньона Парди, который работал быстрее.

- Послушай, приезжай сюда поскорее.

- Нехорошо, начальник. Она моя, уверяю тебя, я найду ее.

Грацци кивнул и тотчас подумал: "Я пожалею об этом, ее убьют раньше".

- Она нужна мне, понимаешь? - простонал он в телефон.- Ты должен ее найти! Этот безумец ни перед чем не остановится.

- Ты ее. получишь,- сказал Жан-Луп.- Не беспокойся, начальник.

В тот же момент во все комиссариаты полиции департамента Сены было доставлено для передачи полицейским довольно полное описание девушки: лет 20, блондинка, красивая, в последний раз, когда ее видели, была одета в синее пальто.

Часы показывали 6.05 утра.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 223

Бенжамин-Бэмби-Бомба стояла на краю тротуара в своем синем пальто с карамелькой во рту, с пустым спичечным коробком в руке, все еще ощущая на губах вкус поцелуя, и слушала свистки поездов. И говорила себе, что ей все обрыдло, обрыдло, обрыдло. Почему именно с ней должно было такое приключиться?

Часы показывали чуть больше шести, она это заметила выходя. Она больше не плакала - хоть это неплохо. Завтра ей придется вволю наплакаться, после того, как господин Пикар скажет ей: вы очень милы, мадемуазель, вы грамотны и расторопны, не сомневаюсь в вашей скромности и честности ваших объяснений, но я вынужден вас уволить.

Господин Пикар не станет, конечно, разговаривать с ней таким тоном, но ее все равно уволит в тот же день, как дуру, как тетерю, как изрядную идиотку.

Даниель любил словечко "тетеря". Он говорил так применительно к первому встречному, шоферу например: мол, встретил сейчас тетерю. Это могло означать - психопата, тупицу, ветрогона, пустомелю.

Она больше не плакала, но глаза словно застилал туман, искажавший очертания вокзала, стоянки машин перед ним, автобусов, направляющихся в сторону площади Бастилии. Этот город, о котором она столько месяцев мечтала, как дуреха, как набитая провинциальная тетеря!..

Завтра ее уволят. И отберут комнату. Все кончится даже не начавшись. А всего три дня назад она мечтала, что будет жить в Париже, аппетитно оскаливая при этом красивые зубки, которые дважды в день чистила "Селином", настоящим медицинским дантифризом. В синем пальто, купленном всего месяц назад, с красивыми волосами и ногами, синими глазами, которые разбивали даже ее собственное сердце, когда она смотрелась в зеркало. Грамотная расторопная девочка с дипломом школы Пижье, тремя платьями и тремя юбками в чемодане и пятьюдесятью тысячами франков в сумочке.

И вот появляется этот Малыш, едва начавший бриться, баловень, считающий себя седьмым чудом света, а всех остальных тетерями, не умеющий сделать двух шагов, не наступив вам на ноги и не разодрав чулок, мой малютка, моя радость, моя любовь, мой Даниель...

Затем она увидела себя в автобусе, который шел в сторону Бастилии, и у нее спрашивали билет. К счастью, оказался один, как раз до Бастилии. Да, ей все обрыдло, она пройдется пешком, неважно куда, со вкусом поцелуя на губах и с карамелькой во рту и поплачет вволю. Никто не увидит ее слез. Он разорвал три пары ее чулок. Я хочу умереть, клянусь всеми святыми, я хочу умереть, если не увижу его снова.

На площади Бастилии, выходя из автобуса, размахивая пустыми руками, потому что, убежав с работы в четыре часа, забыла там сумочку, она впервые подумала: "А ведь я уже была тут, он находился рядом, все было ужасно и чудесно, если бы мама узнала, она упала бы в обморок, но мне все равно, все равно, тем хуже, я плачу".

Пересекая площадь, она плакала, как дура, тетеря" "плевать я хотела, пусть не смотрят на меня", а площадь была огромная, черная и блестящая, окруженная далекими огнями. Дала ли я ему хоть денег, чтобы он поел в поезде?

Они проходили тут с ним вместе. Повсюду, куда бы я ни пошла теперь в этом мокром городе, я буду находить наши следы. Когда же это было? В субботу. Такси.

- Я не вернусь сейчас домой,- сказала она себе.- Дойду пешком до Пале-Рояль, найду там плохо освещенное кафе, где мне дадут яичницу из двух яиц, почитаю газету, пока буду есть, и потом пешком же дойду до улицы Бак. Поднимусь к себе и приберу в комнате, словно ничего не было. Или зайду в другой бар и наделаю глупостей. Поболтаю с официантами, буду танцевать, буду пить крепкие напитки, от которых кружится голова и которые приносят забвение, но разве есть развлечения, которые помогут забыть Малыша?

Три дня назад она рассталась с матерью и маленьким братом на перроне авиньонского вокзала. И села в поезд, оскалив хищно зубки, отчего мать спросила: "Тебе не жаль нас покидать?" Она ответила: "Скоро увидимся, на Рождество!"

Это означало через три месяца. Пустяки. А что такое три дня?

Он стоял прямой, как жердь, между туалетом и тамбуром, готовый перейти в другой вагон, едва покажутся контролеры, белокурый, с плащом в руке, в мятом костюме из твида, с глазами побитой собаки, ну невероятно глупый!

Поезд отправился. Он помог ей внести чемодан, споткнулся и тут разорвал ей первую пару чулок.

Она зло сказала: "Оставьте, я сама". Почувствовала боль, в лодыжке. На чулке спустилась петля, она не смогла ее поймать. Не стоит даже вынимать лак, чтобы остановить петлю.

А тот даже не извинился, он не умел этого делать. Стоял, как дурак, говорил, тяжело дыша, смотрел печальными глазами, как она поднимает платье, чтобы осмотреть чулок, и в довершение всего добавил: "Пропал чулок, у меня подковки на каблуках" мама заставила поставить, я рву чулки всем на свете".

С приподнятым сбоку платьем (поезд пошел), пытаясь мокрым пальцем удержать петлю на чулке, она подняла глаза и только тогда увидела его по-настоящему. Красивое лицо, пятнадцать или шестнадцать лет, вид побитой собаки. Сказала: "Ничего, обойдется". И сама донесла чемодан до купе.

В середине прохода перед открытым окном стояли женщина, Жоржетта Тома, в мужчина с длинным носом, Кабур. Чтобы пропустить её, женщина слегка повела бедрами и окинула взглядом, который она никогда не забудет, сама не зная почему (может быть, потому, что та убита). Эти глаза, казалось, ее узнали и говорили: вот и она.

В купе было душно и жарко. На нижней полке справа лежала женщина, слева - мужчина.

Бэмби легла на свое место, думая о маме, о трех платьях в чемодане, которые она предпочла бы повесить на плечики, о своем разорванном чулке. Она сняла под одеялом чулки, затем с трудом - платье, говоря себе, что все-таки не может спать одетая, как другие.

Белокурая женщина, госпожа Даррэс, о которой Даниель потом скажет, что она актриса, была в розовой пижаме и розовом халате. Она читала журнал, время от времени поглядывая на Бэмби. И сказала:

- Над вашей головой есть лампочка.

Бэмби зажгла свет, сказала: "Спасибо, хорошо теперь на железных дорогах". На самом же деле она впервые ехала в спальном вагоне. Положила платье около стенки, сумочку к ногам, чулки под подушку и стала читать книжку, посасывая конфетку. Немного позже пришли контролеры, шумно открыв дверь.

- Гоп,- поехали! - сказал официант.- Яичница из двух яиц и пиво!

В кафе на Пале-Рояль Бэмби сидела за столиком одна.

Она вторично прочитала сообщение в "Франс-суар", но ничего нового не узнала. Там пережевывали утреннюю информацию. Говорилось, что Уголовная полиция очень сдержанна, но арест не заставит себя ждать. Она тщетно искала фамилию инспектора Грацциано, о котором Малыш сказал:

- Ему я доверяю.

Должно быть, у нее были красные глаза, потому что, принеся ей еду, официант пристально посмотрел на нее и, уходя, дважды обернулся. Она хотела было взять из сумочки пудреницу, но вспомнила, что оставила ее на работе, на улице Реомюр. Бумажник находился в кармане пальто вместе с мокрым платочком на "понедельник" и конфетами, которые Малыш не захотел взять.

Платочек "понедельник" - это выдумка мамы. Та вышила на платочках все дни недели. В поезде, когда она увидела Малыша, у нее был платочек "пятница", в мелкую зеленую клетку.

Чтобы ее не увидели раздетой, она натянула на себя одеяло, а затем уже вынула из синего пальто билет и отдала его контролеру, стоявшему ближе к ней. Другой проверял билет у дамы с обесцвеченными волосами, актрисы. Затем им пришлось разбудить мужчину, спавшего под полкой Бэмби, он, позевывая, что-то ворчал себе под нос.

Воспользовавшись тем, что на нее не смотрят, она набросила на себя пальто и спустилась вниз. Надела туфли и вышла в коридор. Жоржетта Тома и Кабур продолжали болтать перед открытым окном. Молодая женщина курила, ветер гнал дым от ее сигареты по проходу. За окном под темным небом скользили деревья.

Туалет был занят. Она перешла через тамбур в другой вагон, но и там в туалете кто-то был, и она вернулась назад. В тамбуре ей пришлось держаться за ручку дверцы. Она испачкала себе руки.

Стала ждать, наблюдая, как контролеры заглядывали в другие купе, извиняясь перед пассажирами. В конце концов она начала нетерпеливо дергать ручку двери туалета, как это бывает обычно в школе, когда ты торопишься, а подружка не спешит.

Внезапно дверь открылась. Увидев его испуганные глаза и загнанный вид, она тотчас все поняла. Это было как в школе до выпускных экзаменов, она как бы вернулась на три-четыре года назад: лагерь учителей и лагерь учеников, тайны, фискальство, страх перед надзирателями.

- Что вам угодно?

Он нахохлился, как молодой петух, увидев, что это не контролеры (надзиратели). Она сказала:

- Я хочу пипи, знаешь ли!

Сначала этот белобрысый парень разодрал ей чулок, а теперь, почти готовый расплакаться, шептал:

- Не стойте тут. Уходите. У меня нет билета.

- У вас нет билета? - Да.

- И вы заперлись здесь? Чего вы этим добьетесь?

- Говорите тише.

- Я говорю негромко.

- Нет, громко.

Тут они услышали шаги контролеров, голоса надзирателей, которые вошли в последнее купе вагона в десяти шагах от них: "простите, дамы-господа".

Малыш взял ее за руку, это был его первый решительный жест, и резко потянул к себе, так, что она едва на закричала. Просто втащил ее в туалет. И запер дверь.

- Послушайте, оставьте меня в покое!

Он закрыл ей рот рукой, как герой в исполнении Роберта Тейлора на немецком корабле в фильме, который она видела в Авиньоне два месяца назад. Но у Роберта Тейлора были усы, он был брюнет и настоящий мужчина, а Малыш смотрел на нее умоляющими глазами беззащитного ребенка.

- Тихо, прошу вас, помолчите!

Так они стояли рядом перед закрытой дверью. Она видела себя в зеркале над умывальником и думала: "Такое может случиться только со мной. Если бы мама увидела, она бы упала в обморок!"

Еле слышно, голоском послушного ученика училища отцов Иезуитов он сказал, что собирался было спрятаться на подножке поезда, но в соседнем вагоне стоял какой-то тип, к тому же он боялся, что не сумеет открыть дверцу, и потом не знал, как поступить с чемоданом.

Этот пухлый чемодан из свиной кожи тоже был в туалете. Баловень семьи, сын богатых родителей, очень похоже. О том, что его отец адвокат, мунициальный советник в Ницце, он рассказал ей на другой день, и о том, что учился в пансионе "иезов"[6], что уже второй раз сбежал от них из-за математики, которая ему осточертела. Все бросил, чтобы жить своей жизнью.

В дверь постучались. Кто-то спросил, есть ли кто-нибудь. Она оттолкнула парня, приложив палец к губам, как в школе. Он понял и встал на крышку унитаза, с глупы видом, излишне шумя при этом, явно излишне. Перед тем как открыть, она распахнула пальто, чтобы все выглядело правдоподобно.

"Ах, если бы мама увидела, она бы упала в обморок!"

- В чем дело?

- О, простите!

Она лишь приоткрыла дверь правой рукой, левой придерживая край пальто. Контролеры смотрели на нее сверху вниз, более молодой отступил на шаг, другой дотронулся до козырька. Должно быть, она была бледна как смерть. И если бы увидела себя в зеркале, бледную и белокурую, с голыми ногами в распахнутом пальто, вообще потеряла бы сознание. Она слышала, как бешено бьется ее сердце.

- Вы уже проверили мой билет...

Старший сказал: "Да-да, извините, мадемуазель", и они вместе отступили назад. Тогда она опять закрыла дверь и опять увидела себя в зеркале с такими же растерянными, как у Малыша глазами. Но уже не бледную, а красную как рак.

Они еще немного постояли: он - на крышке унитаза, опустив голову, потому что упирался ею в потолок, она раскрасневшаяся - прислонясь к двери и запахнув пальто. Ей уже тогда казалось, что они натворят глупостей, а черные глаза благодарили, он выглядел невероятно глупо - любовь моя, мой Дани, мой Даниель.

- У вас грязь на щеке.

Вот и все, что тот нашелся сказать спустя две-три минуты, когда они убедились, что контролеры ушли.

Возможно, она испачкала щеку грязными руками. Или это сделал он, когда зажал ей рот, кретин несчастный. Она вытерлась платком, глядя в зеркало. Он слез, едва не свалившись, потому что поставил ногу на чемодан, пошатнулся, ухватился за нее, даже не извинившись, потому что не был этому обучен, и улыбнулся ей в зеркало. Что-что, а улыбаться он умел, у него был красивый, еще детский капризный рот баловня семьи.

- У вас тоже. Тут...

Она протянула платок, указывая на следы грязи на лбу, на гладкой щеке. Он тоже вытерся. Потом они вместе мыли руки дешевым мылом, обладавшим особо устойчивым запахом.

Он посмотрел на ее носовой платочек в зеленую клеточку и засмеялся.

- Когда я был маленьким, у меня были такие же. На каждый день недели.

Когда был маленький! Подчас в его речи пробивался южный акцент, от которого ему не удалось избавиться, несмотря на все усилия "иезов". С таким же акцентом говорили дети из хороших авиньонских семей. Жаль только, что его не научили извиняться. Потом он быстро отвернулся, вероятно, вспомнив маму, платки, всякие дорогие ему вещи. Эти воспоминания нахлынули внезапно, словно захлестнув волной.

Малыш.

Она с трудом справилась с яичницей и вдруг вспомнила, что ключ от комнаты находится в сумочке.

Уходя, Даниель оставил дверь открытой. Об этом он сказал ей по телефону, даже позвонил специально из-за этого. В четыре часа дня.

- Бэмби? - Да.

Это был первый рабочий день Бэмби. Когда ей сказали "вас", она сразу поняла, что никто другой звонить не может.

- Мне пришлось оставить комнату открытой, у меня не было ключа.

- Где ты?

- В Клиши.

Наступила длинная, очень длинная пауза, потому что она ее знала, что еще сказать, он тоже, и было неловко ощущать, как следят за тобой новые коллеги.

- Где это, Клиши?

- Довольно далеко.

Для них это означало - довольно далеко от Лионского вокзала. Все другие районы были более или менее далеко от того места, где два дня назад они впервые вступали на мокрые улицы города.

- Это далеко отсюда?

- Не знаю. Снова долгая пауза.

- Я уезжаю, Бэмби.

Она не ответила. Что можно ответить, когда на тебя устремлены десять пар глаз, когда ты вылитая гусыня?

- Лучше уж вернуться домой. Я все объясню отцу. Он сам договорится с полицией. У тебя не будет неприятностей, у меня тоже, мой отец знает, что надо делать.

- И как ты уедешь?

- Как и приехал - поездом.

Она хотела ему что-то сказать, но не было сил. Ведь если она это сделает, он не уедет. Да к тому же устремленные на нее внимательные взгляды буквально парализовали ее.

- Даниель...

Она все-таки произнесла его имя. Произнося чье-то имя, наш голос говорит куда больше о том, что мучает сердце, видимо, поэтому все сослуживцы смущенно отвернулись. И она услышала пьянящие и странные слова, которые тот произносил шепотом,- моя Бэмби, моя маленькая Бэмби, люблю, скоро, всегда, ночь, недолго, Париж, Ницца, ты, я, моя маленькая Бэмби, слушай... и повесил трубку.

Она тоже положила трубку, прошла под грохот пишущих машинок вдоль столов, ничего не опрокинув, не споткнувшись, с вымученной улыбкой на губах, снова принялась за работу, даже напечатала, не поднимая головы, две или три странички. И вдруг поняла, что больше не может, ну и пусть: вскочила, на ходу схватив пальто, побежала к двери, затем в вестибюль, промчалась по улице, вбежала в вокзал и выскочила на перрон. И тут заметила, что только пять часов, а первый поезд Марсель - Ницца - Вентимидь отправлялся в 17 часов 50 минут. И стала ждать...

Они вышли в проход (она - первая, чтобы посмотреть, есть ли там кто) и постояли еще. Он сказал, что убежал из дома неделю назад, что до Канна ехал автостопом, лотом до Марселя, грязный город, где все задают вопросы. Две ночи он провел в молодежном лагере, две - в зале ожиданий, одну в бистро, которое не закрывалось на ночь, одну в отеле, когда у него еще были деньги.

- Что вы собираетесь делать?

- Не знаю.

Он никогда ничего не знал. Раз она была на пять или шесть лет старше его, он доверял ей, он даже назвал ее мадам. Ему явно мешал чемодан. Он жалел, что взял его. Бэмби подумала: надо бы ему поспать.

- В нашем купе есть свободное место. Подождите немного. Когда никого не будет в проходе, вы сможете занять его. При входе, слева наверху. Я буду как раз под вами.

Он смотрел на нее с восхищением, кивая головой после каждой ее фразы, тогда-то и назвал ее мадам.

Молодая брюнетка и Кабур все еще стояли в коридоре. Бэмби высунулась, чтобы посмотреть, потом сказала:

- Хочу спать, подождите, пока никого не будет, и заходите, только постарайтесь не шуметь.

- А чемодан?

- А что? Несите с собой!

Из-за чемодана потом произошла неприятность. Проклятый чемодан из свиной кожи, где лежали две рубашки, костюм на смену и масса ненужных вещей - книги, боксерские перчатки, макет лодки, консервные банки, черствый хлеб, серебряный столовый прибор, который он собирался продать, одеколон, чтоб хорошо пахнуть, и не меньше трех расчесок, чтобы выглядеть красивым.

Будто он не знал, что и так красив, подумала Бэмби, выходя из маленького, слабо освещенного кафе на площади Пале-Рояль, в котором они уже были в воскресенье утром, накануне, тысячу лет назад, следуя по пятам за маленьким инспектором в куртке, которые все время брал такси. Тысяча сто франков до улицы Лафонтена, где они потом сидели, ожидая, в баре на углу тупика.

Через полчаса инспектор в куртке тоже вошел туда, не обратив на них внимания, и позвонил по телефону.

- Он сделал промах,- говорил Малыш.- Ну и олухи эти фараоны!

Быть олухом напоминало жизнь в другом мире, ее мире и его тоже. Они ведь приехали из одной страны - страны детства! И это было прекрасно.

"Он так молод,- размышляла Бэмби.- И совсем спятил".

В поезде, весь день, потом ночь она сохраняла, однако, возрастную дистанцию между ними и оставалась мадам.

Между тем в проходе разгорелась ссора. Со своей полки Бэмби слышала, как Жоржетта Тома что-то громко говорила, она даже отодвинула шторы за головой, чтобы посмотреть.

Кабур стоял спиной, но и спина его выражала унижение. Брюнетка уперлась рукой в бок, странно сложив пальцы - как когти хищника. У нее был вид человека, у которого хотят что-то отнять. Что-то, лежащее во внутреннем кармане костюма.

Бэмби догадалась, что она оскорбляет Кабура, что говорит ему грубости, но слов не слышала.

Позже, когда все лампочки были погашены, Жоржетта Тома вошла в купе Бэмби видела, как она легла на соседнюю полку, спокойная, словно никакой ссоры и не было. Тоненькая, красивая женщина с длинными ногам, в костюме. Бэмби она не нравилась. Она не поняла ее взгляда, когда садилась в поезд, взгляда, который напугал ее, словно принадлежал человеку, которому самому страшно. Непонятный взгляд.

Еще позже, должно быть, в половине первого или в час ночи, вошел Кабур. Бэмби видела, как он снял пиджак и тоже лег.

Они прибыли в Лион. На занавесках появились световые пятна, слышались голоса, шум бегающих по платформе людей. Бэмби догадалась, что там в картонных стаканчиках продают кофе, сэндвичи в прозрачной бумаге, как на Авиньонском вокзале. Поезд двинулся дальше.

Она стала засыпать, поджав под себя руку, когда услышала, как мальчишка тихо открыл и закрыл за собой дверь купе. И тотчас споткнулся о свой собственный чемодан, потерял равновесие и упал на кого-то, выругавшись и сказав: что это я натворил?

Ее тоже заинтересовало, что это с ним. И, задыхаясь от смеха, стала помогать ему поднять чемодан. Он цеплялся за нее, полураздетую, все время повторял ругательства и, падая то на ее полку, то на свою, вздыхал, недовольный и напуганный. Руки его дрожали, ну настоящий кретин. В конце концов он вытянулся на свободной полке, долгое время не смея шевелиться, шептал: все в порядке, слава богу, я едва не спутал купе.

Чуть позже он свесил голову со своей полки, как раз над нею, так что она иногда даже видела его глаза. И говорил шепотом. После нескольких его фраз безудержный смех снова стал разбирать Бэмби.

В июле ему исполнилось шестнадцать лет. Родились они под одним знаком зодиака. Это страшно, сказала она, родиться под созвездием Рака, все сумасшедшие. Он спросил "разве?" каким-то беспокойным тоном, смутившись, и на время голова его скрылась там, наверху.

А потом Бэмби уже не смеялась. Он рассказывал печальные вещи о себе. Он умел говорить о себе. Поезд мчался к Дижону, Парижу, все дальше "т школы, от отца, с которым он поссорился из-за мотороллера.

Бэмби уснула на спине, натянув одеяло на подбородок и видя, как расплывается в темноте его склоненное над нею лицо, теперь уже давно, как ей казалось, знакомое. Она только успела шепнуть, что ему лучше поскорее вернуться к отцу, какой смысл убегать из дома, а поезд все мчался и мчался...

Утром она краем глаза видела, как он слез с полки в своем измятом твидовом костюме, с плащом в руке. Проходя, наклонился над нею, прошептал "мадемуазель" и тихонько поцеловал в щеку. Ока подумала, что он, наверное, так и не спал. И уснула снова.

А потом было уже половина восьмого, поезд подходил к Парижу, в проходе столпились пассажиры, которые курили у окон. Кто-то сказал, что холодно.

Она привстала, чтобы надеть платье. Брюнетка с соседней полки улыбнулась ей. Актриса уже оделась, рядом стоял ее чемодан. Бэмби сбросила мешавшее ей одеяло - ведь мужчины спали. Все время, пока она надевала платье, потом чулки, поочередно вытягивая ноги, она ощущала на себе взгляд Жоржетты Тома. И перехватила этот взгляд - тот же, что и накануне, ускользающий, непонятный ей взгляд.

Она пошла почистить зубы и освежить лицо лосьоном. В проходе было много народу. И тут увидела того человека, о котором Малыш потом кое-что ей расскажет. Она только помнила, что на нем был серый плащ, как у ее дяди Шарля, слишком длинный и немного потертый, а в руках он держал пляжную сумку из синей материи с гербом Прованса.

Она больше не думала о Малыше. Или думала, как о чем-то смутном, неважном Он ушел, как-нибудь сам выпутается.

Когда она вернулась в купе, поезд уже подходил к перрону. Мужчина с нижней полки в кожаной зеленой куртке, пыхтя зашнуровывал огромные ботинки. Кабур ушел первым, ее попрощавшись, ни на кого не глядя, вероятно, потому, что ему было стыдно за ссору накануне. В тот момент, когда поезд остановился, человек в кожанке взял свой потрепанный чемоданчик, попрощался и вышел.

Вэмби укладывала туалетные принадлежности. Она видела, как актриса кивком, без улыбки попрощалась с нею. Элиана Даррэс ушла, оставив в купе терпкий запах духов. Несмотря на тяжелый чемодан, держалась она очень прямо.

Проход стал освобождаться. Жоржетта стояла перед окном с задернутыми занавесками.

- Мадемуазель...

Они были одни. Бэмби надевала свое синее пальто. Она чувствовала себя свежей, отдохнувшей, потому что умылась, не спеша причесалась, хотя другие пассажиры барабанили в дверь.

Вблизи Жоржетте Тома можно было дать лет тридцать: бледное лицо, обрамленное черными волосами, огромные синие, как у Бэмби, глаза. Взгляд ее был по-прежнему неспокойным. Но когда Бэмби перехватывала его, та отворачивалась.

Жоржетта, видимо, хотела с ней поговорить. Ей нужно было поговорить. Очень нужно.

А сказать было нечего. Бэмби это поняла сразу. Но та все же произнесла: "Видели вы того типа вчера, это ужасно, да?" Не очень уверенным голосом, будто предвидя уклончивый ответ.

- Встречаются такие,- ответила Бэмби.- Не расстраивайтесь.

И взяла чемодан, чтобы выйти. Но Жоржетта Тома встала между нею и дверью, чтобы удержать, говоря: "Как ужасно, что встречаются такие люди, нет, мадемуазель Бомба, не уходите ".

Бэмби сначала подумала1 "Откуда ей известно мое имя?" И одновременно: "Этот кретин попытается выйти, наверное, через буфет или через служебный ход, надо его поймать".

В конце концов она отстранила женщину, говоря: "Уж извините, дайте выйти, меня ждут". И, как ни странно, почувствовала, что им обеим страшно.

- Что вам в конце концов надо? Пропустите меня!

"Что она от меня хотела?" - думала Бэмби, идя через рынок и ощущая запах, от которого ее тошнило. Теперь он уже в Дижоне или еще дальше. В Дижоне в субботу утром я спала, ничего еще не произошло, он был как раз надо мной и что-то говорил

Ноги сами привели ее на улицу Реомюр. Она убежала из конторы днем без всяких объяснений, в первый же рабочий день. Завтра ее выставят за дверь. Бывают вечера, когда кажется, что сам боженька против вас, этот безжалостный боженька, который хочет вас наказать.

Ее взяли на работу по письму и приложенному диплому на ставку в 88 тысяч франков в месяц за вычетом налогов, с тринадцатой зарплатой, с надбавкой на транспорт и комнатой под самой крышей на улице Бак с водопроводом и газовой плиткой.

Завтра, увольняя ее, господин Пикар отберет у нее комнату. Боженька ничего ей не оставит. Останутся, как говорила мама, "только глаза, чтобы плакать".

Она может однако зайти в контору сегодня вечером. Повидает господина Пикара, который засиживается допоздна. Все объяснит ему. Он милый человек, возможно, у него дочь ее лет. Она ему скажет: если бы ваша дочь увидела Малыша перед выходом с Лионского вокзала, как я в то утро, она бы тоже над ним сжалилась.

Потом уж придется объяснить про комнату, про первую ночь, вторую, назвать вещи, которые трудно объяснить.

Но господин Пикар вряд ли теперь в конторе. Ведь уже ночь на дворе. Ей стало холодно и грустно. Господин Пикар наверняка вернулся домой. Все, что она могла сделать на улице Реомюр,- это побеспокоить консьержа и забрать свою сумочку.

В 8 часов в субботу, в то злополучное утро, он стоял около выхода с перрона, засунув руки в карманы плаща с женским шарфом на шее. Пассажиры, толкая его со всех сторон, проходили мимо, но он не двигался с места, ну настоящий кретин!

Бэмби поставила чемодан на землю, спросила:

- И долго вы еще будете так стоять, что вы собираетесь делать?

Он вздохнул:

- Господи, где вы были столько времени?

- То есть как это где?

- Вы не взяли мой чемодан?

- Какой чемодан?

- Мы же договорились...

- Как это договорились?

Он покачал головой, ничего не понимая. Она покачала головой, тоже ничего не понимая. Они поняли друг друга, лишь сев рядышком на скамейку. Багаж Бэмби стоял между ними. Парень все время поправлял свой шарф. На шарфе была нарисована бухта Ниццы.

- Это женский шарф.

- Мамин. Не знаю, почему я взял его, уезжая. Когда я был маленьким, я очень любил маму, любил надевать ее вещи. Почему я теперь так поступил, сам не знаю.

Это он придумал, как выйти из вокзала. Говорил, что объяснял ей ночью. Говорил, что целых полчаса объяснял, свесившись к ней со своей полки, что делать. Она не услышала: видимо, в ту минуту она и уснула.

- Вы должны были взять мой чемодан и выйти со своим билетом. Оставив чемоданы в зале, вы вернулись бы назад с двумя перронными билетами. После этого мы бы вышли вместе.

- Я не поняла. Я не расслышала. Ловко вы придумали! Он смотрел на нее разочарованно и подозрительно.

Взрослым нельзя доверять. Они тебя никогда не слушают. Она уверенно положила ладонь на его руку. Сказала себе: "Теперь я наверняка делаю глупость, а зря, ведь ему необходимо посоветовать поскорее вернуться домой. В худшем случае его оставят без сладкого".

- Идите и заберите свой чемодан. Где вы его поставили?

- На багажной полке в купе.

- Заберите и быстро назад.

- И сделаем, как я сказал?

- Да, как вы сказали.

- Вы не уйдете?

Она посмотрела на него, испытывая странное волнение, как бывало в школе, когда они обманывали надзирателей, организовывали потасовки, даже посильнее.

- За кого вы меня принимаете?

Он кивнул, доверчивый и счастливый, и побежал к перрону "М", чтобы забрать свой чемодан.

Она прождала его минут десять, сидя на лавке и думая: я себя знаю, я хорошо себя знаю, я не посмею оставить его тут, и у меня будет куча неприятностей, я сумасшедшая.

Он неспеша вернулся с чемоданом, со странным выражением на серьезном, спокойном, неузнаваемом лице.

- Что с вами?

- Как это, что со мной?

Она вышла одна с двумя чемоданами и сумочкой. Было тяжело. В зале долго искала в карманах и кошельке монеты по 50 франков, потом купила в автомате два перронных билета. Оставив чемоданы за автоматом, вернулась за ним.

Он ждал ее у барьера с тем же странным выражением лица, и тут только она заметила:

- Куда вы дели свой шарф?

- Наверно, забыл в поезде. Пошли, это неважно.

Они миновали контроль, идя друг за другом, Бэмби держала билеты. И потом вместе с чемоданами вышли на вокзальный тротуар. Было холодное, солнечное утро, на площади царила суета машин и автобусов.

- Ладно. До свидания,- сказал Даниель. Он еще не умел благодарить.

- Что вы собираетесь делать?

- Обо мне не беспокойтесь.

- Нет, беспокоюсь.

Должно быть, они довольно долго шли по направлению к площади Бастилии, пока Бэмби не подозвала такси. Она села в него, а он стоял на мостовой с печальным видом, чемодан из свиной кожи - у ног. Она сказала:

- Вы поедете со мной? - Куда?

Она не нашлась, что ответить. Он с трудом втиснул свой чемодан в такси. Ему все давалось с трудом. И вот они сидели, прижатые друг к другу. Платье Бэмби задралось на коленях так, что она не могла его поправить. Машина каждую минуту резко тормозила, проезжая по незнакомым улицам, где никто не знал друг друга.

Она дала адрес, который вот уже две недели наполнял ее гордостью: какая она, эта улица Бак? Пересекая реку (Сена, Лангрское плато, 776 километров), она посмотрела на Даниеля, который выглядел озабоченным. И сказала, чтобы тоже успокоиться, что все уладится. Он положил на ее ладонь свою загоревшую во время каникул руку с длинными пальцами.

Улица Бак. Они никак не могли найти ключи от комнаты. В доме не было консьержа. Они обратились в соседний бар, затем к жильцам с других этажей. Бэмби нашла, что в Париже люди не очень любезны.

В конце концов оказалось, что в комнате их ждала девушка по имени Сандрина. Она тоже работала в конторе на улице Реомюр. Приехала из Нанта с год назад. Жила рядом на улице Севр в похожей комнате. Господин Пикар поручил ей встретить Бэмби. Она сказала:

- Ну разве справедливо, работая в жилищной конторе, жить в такой комнате?

Смотрела на Даниеля, спрашивая себя, кто он такой, и ожидая, что их познакомят. А Бэмби, стоя на табуретке и засунув руки в карманы своего синего пальто, совсем позабыв о Малыше, обозревала через окно мансарды крыши Парижа.

- У меня нет ключей,- сказал консьерж с улицы Реомюр.- Даже если случится пожар, я ничего не смогу сделать.

- Мне надо только взять свою сумочку.

- Если бы вы захотели забрать пишущие машинки или деньги из сейфа, это безразлично: ключей у меня нет.

Бэмби повернулась на каблуках и пошла к лестнице.

- Куда вы идете?

- Поднимусь в свою контору. Может быть, там есть кто-нибудь.

- Там никого нет. Все ушли. Знаете, который сейчас час?

Был 21 час. Она все же поднялась, позвонила, спустилась назад. Консьерж ждал ее перед своей комнатой. Он ничего не сказал. Посмотрел, как она вышла, засунув руки в карманы пальто, и подумал, "ну и поколение", или "ну и времена", или "ну, и отстегал бы я тебя", или что-то в этом духе.

Комната была размером метра четыре на три. Потолок, скошенный, как в мансарде. Стены выкрашены белым, в углу - маленькая ниша, где помещались газовая плитка, шкаф, умывальник и - о, роскошь - душ в целлофановом мешке лимонного цвета.

- Я все приберу,- сказала Бэмби.

Сандрина постояла еще несколько минут. И вдруг заявила:

- У вас прекрасное платье. У вас прекрасная прическа Как вы ее делаете? У вас прекрасные туфли. У вас прекрасный душ, вы не находите?

Ей все казалось прекрасным. А поскольку Бэмби не отвечала, вытаскивая из чемодана и раскладывая вещи, то Сандрина стала рассказывать о конторе, произнеся длинный монолог, который слышала только сама. Прекрасная у них контора!

Около полудня Сандрина внезапно ушла, пообещав прийти вечером, а Малыш уснул на постели.

Комната уже преобразилась - из-за фотографий на ночном столике, книг на полках, плюшевого медведя на постели, которого Малыш зажал под мышкой.

Бэмби приняла душ, надела красный махровый халат, купленный вместе с мамой одновременно с большим портфелем.

Она застала Даниеля сидящим на постели, с всклокоченными волосами, пристально глядящим в одну точку. Его разбудил шум воды. Она сказала:

- Примите душ. Вы, вероятно, грязны, как трубочист, или клиент Армии спасения. Я не хочу, чтобы у меня появились блохи. За это время я оденусь.

Одеваясь, она посмотрела в сторону душа и увидела через занавеску очертания Малыша. Он был худ, как жердь. Она не знала, что с ним делать.

- Как мне выйти?

Она протянула ему свой махровый халат, и он вышел с мокрыми, как у нее, волосами. Рукава ему были до локтя, чувствовал он себя неловко, вид был несчастный. Она как раз в одной комбинации искала новые чулки. В этот момент он и сообщил ей:

- В купе лежала мертвая женщина.

Если бы мы сразу пошли в полицию, думала Бэмби, ничего бы не произошло. Меня бы не стали завтра увольнять, я бы написала маме, что первые дни прошли успешно.

Площадь Шатле была освещена неоном, статуя стояла на своем месте, мост тоже. И она пошла прямо, думая о том, что он уже проехал Дижон, но мог и переменить решение и сесть в обратный поезд. Прекрасно представляю себе, как он стучится сейчас, в два часа ночи, в мою дверь. То, что обычно ни с кем не случается, с ним случалось непременно.

В субботу они вышли из комнаты в час дня, но сначала тихо все обсудили, сидя рядышком на постели, как злоумышленники, потому что ни он, ни она не могли говорить о таком событии спокойно.

- Я вас оставил на скамейке. И пошел к поезду. Я уже не помнил, какой у нас был вагон. Но в конце концов, я нашел его. В проходе слышались голоса. В нашем купе тоже. Я стал ждать в соседнем. Разговаривали мужчины. Один начальственным голосом. У другого был странный кашель и голос явно больного человека. Только потом, в такси, мне это кое-что напомнило. Но тогда я не обратил внимания. В тот момент меня не интересовало, о чем они говорят. Я ждал, когда они уйдут. Я боялся, что это контролеры и они спросят мой билет. В любом случае я боялся. В их голосах было что-то, что вызывало страх, хотя смысл слов и не доходил до меня. Они пробыли там еще две минуты, может быть, больше. Я услышал, как открылась и закрылась дверь. Они ушли. Прошли не мимо моего купе, а в другую сторону, к выходу на вокзал. Я подождал, когда они сойдут, и прошел в наше купе, чтобы взять свой чемодан. Брюнетка лежала на нижней полке слева на спине. Я никогда не видел мертвых, но можете мне поверить, она была мертва. Я схватил чемодан и убежал, закрыв, дверь. Никто не видел, как я сошел с поезда. Там никого не было. Вас я нашел на скамейке.

Он по десять раз повторял одни и те же фразы, слово в слово. Сначала Бэмби нашла историю идиотской, затем начала беспокоиться о мальчике, стала обсуждать с ним разные версии. А потом решила снова, что история идиотская.

Из-за того, что он был встревожен и немного смешон в ее халате, она стала говорить ему "ты".

- Когда ты услышал голос больного мужчины, это тебе что-то напомнило. Что именно?

- Одного типа, который вчера вечером уезжал из Марселя. Я сидел на откидном кресле около туалета. Он стоял в следующем вагоне у прохода, и я видел его через тамбур. Он кашлял, не переставая, и все время прочищал горло. Время от времени поглядывал на меня. На нем было серое пальто, в руках - пляжная синяя сумка с эмблемой Прованса. У меня была такая же вышивка на карманчике блейзера. В то утро он стоял в нашем коридоре. Я мог бы его опознать: он бледен, очень худ и похож на больного.

Малыш оделся, повернувшись спиной к Бэмби, которая не без ужаса увидела его рваные носки, скорее серые, чем белые, трусики, темные полосы на воротнике рубашки.

- У тебя нет чистого белья?

- Знаете, за восемь дней у меня не было возможности помыться. И потом, я все равно не сумел бы постирать. Вы не можете отвернуться?

Не спрашивая разрешения, она осмотрела его чемодан. Увидев серебряные ложки в футляре среди грязного белья, она подумала: "Так же нельзя, надо убедить его написать родителям, вернуться домой".

- Ты можешь сменить костюм. Там есть другой.

- Он весь в масле.

По дороге он упал в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который вез его в Марсель.

- Я оступился.

Не в силах объяснить себе почему, Бэмби не надела другое платье.

На улице ей стало немного холодно. Они долго бродили и около двух часов зашли в ресторан. В полупустом зале под пристальными взглядами двух официанток снова и снова обсуждали ситуацию. Бэмби считала, что надо пойти в полицию и все рассказать. И в то же время не хотела этого делать - из-за мамы, из-за его самовольной поездки. Он тоже не хотел: наверняка кто-то свел счеты. Эта история их не касалась.

Ресторан был приятный, с маленькими занавесками в клеточку и с бретонскими тарелками на стенах. Малыш заказал улитки, спросив Бэмби, не дорого ли это, и почти один выпил полбутылки красного вина из Бандоля, что в департаменте Вар. Он не умел пить, а так как слишком много говорил и почти ничего не ел, в конце трапезы был здорово возбужден.

Он курил сигареты Бэмби, щеки раскраснелись, это ему очень шло. А глаза стали совсем, ну совсем маленькие. Она по-прежнему не знала, что с ним делать.

Они снова пошли в сторону улицы Бак. Бэмби купила в лавке сигареты "Житан" (ей они не нравились, но Малыш заявил, что предпочитает их американским). Он уже собрался было закурить, как вдруг сказал: "Надо кое-что проверить, у меня появилась идея". И бросил ее прямо на бульваре Сен-Жермен, перебежав улицу чуть ли не под колесами автомашин. Крикнул с противоположной стороны, что вернется к вечеру и заберет чемодан. Они смотрели друг на друга издалека. Бэмби подумала: "Он наверняка натворит еще много глупостей, но раз уж я ввязалась, придется продолжать, не могу же я так отпустить его".

Он убежал.

На Вер-Галан, под статуей Генриха IV, Бэмби остановилась и достала из кармана конфетку. Это была апельсиновая карамелька. Двое влюбленных целовались, стоя у решетки сада на берегу реки.

Пройдя вдоль Сены до Тюильри, она найдет улицу Бак. Чтобы не слишком вспоминать прошедший день, разденется в темноте и, накрывшись подушкой, постарается поскорее уснуть.

Она снова видела Даниеля на ступеньках вагона два или три часа назад. Почему он больше не был похож на того кретина, которого она встретила в первый вечер в этом же вагоне? Почему все так быстро меняется, что вы сами себя не узнаете?

Он появился за пять минут до отхода поезда. Бежал по платформе с чемоданом в одной руке, с плащом в другой. На измученном, постаревшем от усталости лице глаза казались еще больше и чернее.

У нее хватило мужества, пока она ждала, купить ему билет, вечернюю газету, пакет конфет, узнать, есть ли в поезде вагон-ресторан, а когда он оказался перед ней, хватило сил не пытаться удержать его.

- Ты ушла из конторы?

- Да.

- Ты спятила.

- Ну и что?

- Я схожу с ума от тебя.

Она пожалела, что сказала это. Это было подло, она сделала ему больно. Он не захотел брать конфеты.

- Мне кажется, я понял. - Что?

- Все. Они, вероятно, убьют еще кого-то. Кажется, я, понял.

- Кого убьют?

- Не знаю. Надо вернуться и поговорить с папой. Он знаток в этих делах. К нему приходят обедать префекты полиции. У нас не будет неприятностей.

Он поцеловал ее нежно, как в ту ночь.

У нее, наверное, был идиотский вид - с кульком конфет в руке, которые тот не хотел брать. Она приготовила фразы, которые должна сказать ему, потому что про себя прожила сцену его отъезда уже сто раз. В конце концов они ничего не сказали друг другу. Выглядел он усталым, беспокоился за нее, за себя и думал только о той истории. Это ведь был совсем еще мальчишка. Такие смотрят на вас, думая при этом о другом, а потом в поезде вспоминают, не забыли ли поцеловать, и бывают очень несчастны.

В последнюю минуту, заметив, что поезд отходит, он, наконец, увидел на проплывающей мимо платформе ее, Бэмби, в синем пальто, кажется, непричесанную, кажется, некрасивую, с пакетом конфет в одной руке и двумя тысячами, которые она ему протягивала,- в другой. И все, что он нашелся ей сказать, было:

- Черт возьми, не бросай меня одного!

- Это не я тебя бросаю.

Она бежала по перрону. Он взял деньги и махал ими, как платком.

- У тебя-то что-нибудь осталось?

Ей казалось, что она сходит с ума, когда вот так бежала по перрону, ожидая, что он скажет какие-то слова, неважно какие, чтобы она затем вспоминала его и могла как-то жить. А он лишь повторял:

- Я все верну!

В конце концов она крикнула, потому что вагоны побежали быстрее, а он повис на поручне дверцы так неловко, что мог сорваться, а это уж было бы вовсе несправедливо:

- Даниель!

- Я оставил в комнате записку! Там все правда!

Он тоже прокричал. Ну вот и все. Теперь видны были только две купюры по тысяче франков, казавшиеся издалека платком. Поток людей стал подталкивать ее к выходу. Дождь прекратился. Так она оказалась перед главным подъездом вокзала, с ощущением поцелуя на губах, с апельсиновой карамелькой во рту, с пустой спичечной коробкой в руке, которую бросила на край тротуара.

В субботу вечером Сандрина пришла часам к шести вечера. Они ждали Даниеля вместе, разговаривали о конторе, Авиньоне, Нанте. Сандрина тоже была белокурая, но более худая. Она говорила, что Бэмби такая же полненькая, как Дани Робен. Что, мол, похожа на Дани Робен, но моложе. Сандрина считала, что Дани Робен - прелесть.

В конце концов устав его ждать, они написали записку и, оставив ее на двери, вместе отправились к Сандрине.

Ее комната была побольше. Там был маленький коридорчик, настоящая кухонька. Сандрина накрыла на троих, надеясь, что придет Малыш. Приготовила котлеты в сухарях и ростбиф с горошком.

- Он это любит?

- Не знаю. Это дальний родственник, знаете ли. Я знакома с ним столько же, сколько с вами.

Малыш пришел часам к десяти, когда они кончили ужинать. Он витал в облаках, поцеловал обеих в щечку, как делают благовоспитанные дети, придя в гости.

Почти ничего не ел и произнес не больше двух слов. Позже признался Бэмби, что в ресторанчике близ Восточного вокзала съел бифштекс.

- У тебя есть деньги?

- Утром, когда вы были в душе, я взял у вас тысячу франков.

Она не нашлась, что сказать, пока они шли до улицы Бак. В дверях дома он попросил, избегая ее взгляда, не сердиться на него, он не знает, как быть. И только повторял: "Какой ужас"!

- Что ужасно? Написать папе и маме и попросить прощения? Послушай, ты безответственный тип.

Бэмби понравилось это слово. Она чувствовала себя взрослой покровительницей. Она никак не могла поверить, что уже такая взросла и мудрая.

Было 11 часов вечера. В доме все было тихо, лишь журчала вода в трубах отопления. Бэмби сняла с постели тюфяк, взяла простыни, разделила одеяла одно положила на тюфяк, другое на матрас. Она не смотрела на него. Он не смотрел на нее. А так как был единственным сыном и еще более целомудренным, чем маленький семинарист, то пошел раздеваться за занавеску душа.

Вернулся в полосатой пижаме с буквами ДК на кармане (Даниель Краверо), жестикулируя и поглядывая на Бэмби заискивающим и недоверчивым взглядом. Она была в белой комбинации, босиком и тут заметила, что без туфель на высоких каблуках ниже его ростом.

Он вытянулся на тюфяке в другом углу комнаты, подложив руку под голову и вздыхая. Вэмби погасила свет, чтобы надеть ночную сорочку. Она чувствовала себя стесненной, но скорее от раздражения, чем от неловкости.

В темноте, когда она уже легла, он сказал, что ужасна история в поезде, а не его собственная. Если бы она не сердилась на него из-за тысячи франков, которые он ей все равно вернет, он бы показал ей газету.

Она зажгла свет и прочитала газету.

- Они и вас найдут.

- Бомба, Бомба, таких фамилий много!

- Все куда страшнее, чем вы думаете.

Когда днем после обеда он ушел от нее, то думал, что полицейский арестовал убийцу в купе. Теперь же, вечером, он знает, что это не так.

- Кто же убийца?

- Больной человек. Знаешь, что я испытал, когда об этом подумал. Я был уверен, может, под воздействием вина, но именно так. Непонятно только, как и почему там оказался полицейский, но я сначала решил, что он арестовал того в купе. Теперь я уж ничего не понимаю.

- Ну и глупо.

Когда Малыш находился рядом, самая большая глупость становилась похожей на правду.

Мы проговорили целый час, вспоминала Бэмби, шагая по улице Бак. Он ел бифштекс, ожидая Кабура, он стибрил у меня тысячу франков, подумал о "Прожин" и позвонил в "Прожин",- выследил Кабура, который повздорил с брюнеткой. Он был хитер и бестолков. И заснул на полуслове. На тюфяке на полу. Утром он охотно помогал ей заправить постель. Это было вчера, в воскресенье.

- Куда вы сегодня?

Она надела черное платье, которое очень ей шло.

- Никуда. Уберу комнату и постираю. А ты напишешь родителям.

Она уже представляла себе, как они оба, Малыш и Бэмби, тихо, позабыв историю, о которой больше никогда не услышат, заняты каждый своим делом: он пишет письмо, она подшивает занавески, купленные накануне, потом трогательно прощаются. Он будет посылать ей новогодние поздравления, и это воскресенье станет далеким, а вскоре и вовсе забудется.

Но все случилось иначе. Она не стала подшивать занавески. Он не сел писать письмо. Он заставил ее пересаживаться из такси в такси, от набережной Орфевр до Трокадеро, от Клиши до бегов в Венсенне, осуществляя некий замысел и разыгрывая из себя детектива в своем мятом твидовом костюме.

Бэмби утром успела выстирать его белье. Когда они вернулись, оно было сухим - две рубашки, майка и ее собственные трусики с кружевами - все это висело рядом: "Нет, я больше не смогу жить в этой комнате!"

В полдень, когда они шли по следам брюнета (там были брюнет и блондин - инспектор, который выглядел не старше Малыша), то оказались прижаты друг к другу на лестнице дома на улице Дюперре, не смея пошевелиться. Рот Даниеля был так близко, что в конце концов Бэмби не могла уже ни о чем больше думать. В своей жизни она целовалась только с двумя мальчиками: с кузеном, когда ей было тринадцать лет, чтобы выяснить, что при этом чувствуешь, и с товарищем по курсам на вечеринке у подруги, потому что немного выпила, а он был настойчив. Даниеля же терзали другие заботы, когда он стоял прижавшись к ней, закинув назад руку. Тогда-то он разорвал ей вторую пару чулок.

Вечером, после бесконечных поездок по Парижу, они оказались на набережной, заказали ужин в шумном ресторане, и Бэмби рассказывала ему про Авиньон. Она больше не хотела слышать об этой истории. Возвращаясь, взяла Даниеля за руку, и так шли они до улицы Бак.

- Мне жаль, что я порвал ваши чулки,- сказал он.

Он не отвернулся, пока она их снимала. Она сама не понимала, что с ней происходит: испытывает ли она усталость или желание снова почувствовать близость его губ. Долгую минуту они смотрели друг на друга, ничего не говоря. Она держала в руках чулки, сидя с голыми ногами в черном платье, он стоял в плаще. Затем она сказала какую-то глупость, о которой сразу же пожалела, что-то вроде: "почему ты на меня так смотришь?"

Он не ответил и спросил, может ли все же остаться. Она хотела спросить: почему "все же"? Но не спросила.

Он долго молча сидел на постели в плаще, пока она сама с собой заключала договор: "Если ему и мне суждено завтра оказаться в тюрьме, у мамы будет еще больше оснований упасть в обморок. Я поцелую его, а там будь что будет".

Она наклонилась над ним, босоногая, в своем черном платье, и нежно поцеловала в губы, повторяя про себя: "Тем хуже, тем хуже, тем хуже".

Он не сделал того, чего она ожидала. Он только очень быстро наклонил голову, обнял ее ноги и остался в таком положении, прижавшись лицом к ее платью,- неподвижный, молчаливый мальчик.

В этот вечер, как и в субботу, и в воскресенье, Бэмби всякий раз искала изображение морковки на соседнем баре, чтобы по ней найти улицу Бак. Морковка была красная, как и другие детали вывески, на фоне красных огней автомобилей. На лестнице второго этажа ей пришлось снова зажечь свет. Медленно и тихо поднимаясь по лестнице, она вспоминала: молчаливый, неподвижный мальчик. Только спустя некоторое время, не поднимая головы, он вскинул руки, большие руки, на которые она обратила внимание еще час назад в ресторане, уже тогда будто зная, что произойдет дальше.

Третью пару чулок он разорвал на другое утро - сегодня утром! завалив ее на постель, когда она была уже наполовину одета. И выругался просто не судьба! Она же притворилась, что сердится, чтобы он был нежен, как ночью, потому что утром все выглядело иначе, потому что ей было нелегко узнать себя и его. Нет, ночь не была сном.

Пятый этаж, еще один. Свет, как и отопление, был явно поврежден. Пошарив в темноте, она протянула руку к кнопке освещения, чтобы включить свет. Я искала в темноте его губы, я так и не уснула в его объятиях всю ночь, мой Даниель, мой Дани, любовь моя, тем хуже для мамы, тем хуже для меня, а вот и свет!

Что же он такое понял? О чем не сказал на вокзальном перроне? В полдень она взяла такси, чтобы поскорее вернуться из конторы, немного пьяная после бессонной ночи и шума пишущих машинок, губы у нее были такие опухшие, что ей все время казалось: "По моему лицу все должны догадаться, что случилось ночью". Она нашла его в ресторане с бретонскими тарелками, куда оба заходили в первый день. Было полно народу, они смотрели молча друг на друга, не в силах произнести ни слова. Он так и не рассказал о своей охоте в Париже.

Бэмби поднялась на верхний этаж, занимаемый служащими, повторяя, что ляжет спать в темноте - "прочитаю его записку завтра, не хочу ее читать, нет, хочу". В полдень все было ужасно, мы не знали, о чем говорить. Я хотела скорее поесть, чтобы еще ненадолго вернуться в свою комнату. Он понял. Прижавшись к его щеке, я говорила глупости. Он раздел меня, был таким же нежным, как ночью. Господи, это правда. Он вернулся. Даниель снова тут.

Она увидела свет под дверью. Ей показалось, что она ошибается. Нет, это была ее дверь. Он пересел на- другой поезд, он был здесь.

Она миновала площадку в темноте, потому что свет выключился снова, кругом было темно, только полоска света из-под двери и из замочной скважины. Нет, быть того не может, ему негде было сойти с поезда, чтобы пересесть на другой, но все равно, кто-то ждет меня. Она толкнула дверь и сразу вошла.

Револьверный выстрел оставил острый терпкий запах. Сандрина лежала, привалившись к постели со странно подвернутыми, словно ватными ногами. На полу валялся табурет. Рука ее впилась в красный репс покрывала.

На ночном столике лежало письмо, оставленное Даниелем, листок, сложенный вчетверо, а на черной кожаной сумочке Бэмби отражался отсвет верхней лампы - круглой, желтой, ослепляюще яркой.

Спустя некоторое время, часа два или три, точно трудно было сказать, Бэмби уже находилась в комнате незнакомого отеля со светлой мебелью, на улице около Дома инвалидов. Бэмби стояла в своем синем пальто одна, прижавшись лбом к стеклу, по которому хлестал дождь.

В правой руке у нее была зажата записка Даниеля "Я люблю тебя", написанная неразборчивым почерком, наспех, просто клочок бумаги, который она прижимала к губам.

Она словно цеплялась зубами за это "я люблю тебя", чтобы не думать о Сандрине, которая занесла ей сумочку, не думать о том ужасе, который был написан на лице Сандрины, не думать о том, что та заменила ее. Это я должна была лежать теперь, привалившись к постели. Завтра я пойду в полицию. Я люблю тебя, я жду, когда ты доберешься до Ниццы, чтобы тебе не причинили зла, я больше ни о чем не могу думать, только о "я люблю тебя", ни о чем другом.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 225

Эвелин-Берт-Жаклин Лаверт, супруга Гароди, двадцати семи лет, красивая, хорошо сложенная длинноволосая брюнетка, рост 1 м 60, особые приметы: скрытная, лживая, упрямая, вспыльчивая, с ужасом рассматривала своими большими синими глазами розовую папку, которую Малле снял с подоконника и протянул ей через стол. После убийства девушки из Авиньона "курс трупа" понизился еще на 35 тысяч франков.

- Пяти вам мало?

- Вы с ума сошли! Вы мерзкий тип!

Она начала хныкать, обхватив голову красивыми руками, сидя в совершенно новом, шикарном, только чуть поношенном замшевом пальто.

- Вы все время лжете!

- Нет, я не лгу!

- Вам так хочется стать шестой?

- Что вам сказать? Я ничего не знаю.

- В этом купе было шесть человек. Остаетесь вы одна. Другие тоже ничего не знали. Их уничтожили потому, что они ничего не знали. На этот счет мы согласны с вами. Тогда скажите то, чего вы не знаете.

Она отрицательно мотала головой. Малле полистал розовую папку и бросил в корзину рядом с собой.

- Желаю удачи,- сказал Грацци.- Продолжай.

Он вышел из-за стола с ощущением тошноты. От усталости или от отвращения.

- Ну, как она там? - спросил Таркэн.

- Через час-два расколется. До полудня.

Грацци сел в кресло перед столом, положив ногу на ногу" с записной книжкой в руках.

В утренних газетах писали об убийствах Кабура, Элианы Даррес и Риволани. В своем 38-м автобусе Грацци заметил, что пассажиры оглядывались на здание филиала "Прожив", в котором работал Кабур.

- Новости поступают со всех сторон. Два дня назад все они могли быть использованы. Но теперь...

- Итак, что тебе стало известно?

- Во-первых, "Прожин". В субботу кто-то позвонил на коммутатор, чтобы узнать адрес Кабура. Мужской голос. Утверждал, что является их клиентом и готовит список для отправки рождественских подарков. Вероятно, именно таким образом он и нашел бедолагу.

Грацци отмечал галочками ответы в своем блокноте.

- Затем Риволани. У него были долги.

- У меня тоже,- сказал Таркэн.

- Даррэс. Во время обыска у нее в квартире обнаружили выписки из банковских счетов, но не саму чековую книжку.

- Ну и что? Вероятно, кончилась, и она не успела получить новую. А ты что думаешь?

- Досадно то, что я где-то видел эту книжку.

- Где же?

- У нее дома, когда подобрал ее сумочку в лифте. Кажется, я положил потом сумочку где-то в комнате.

- Ребята не Отдела опознаний не впервые что-то теряют. Тупицы! Остается позвонить в банк.

- Звонили. Жан-Луи говорит, что у нее на счету 200 или 300 тысяч и все в порядке, кажется.

- Тогда оставь меня в покое с твоими домыслами. Мы только запутаемся. В любом случае он в наших руках.

Спустя 45 минут, что-то около 10 часов, позвонили из Марселя: никаких следов Роже Трамони в Приморских Альпах. Отель, в котором ежегодно останавливался официант, находился в Пюже-Тенье. Прочесали все пансионы такого рода в департаменте.

Приметы Трамони были направлены в отделения полиции: среднего роста, 37 лет, волосы густые, шатен. По мнению Таркэна, этот человек и получил 700 тысяч франков на улице Круаде-Пети-Шан.

- Никаких следов новых купюр,- сказал Грацци. Номера купюр были сообщены им накануне, в 5 часов.

Теперь они уже известны всем - 14 купюр по пятьсот новых франков.

- Даже если нам подфартит, раньше, чем через день-два они не появятся в обращении. Это - псих. Возможно, он и не станет их менять,- сказал Таркэн.

- Мы вызвали из Авиньона мать маленькой Бомба, чтобы она приехала для опознания дочери. В конторе, где та работала со вчерашнего утра, никто не хочет этим заниматься. Ее почти не знали. К тому же этот подлец так изувечил ее, что и мать родная не узнает.

- Дальше, Грацци.

- Она убежала из конторы около 4 часов, как сумасшедшая, неизвестно почему. Об этой малышке, к несчастью, мы ничего не знаем. Ни друзей, ни знакомых в Париже. Документов при ней не было, как и у Кабура. Только фотографии в комнате. Ее обнаружили около десяти вечера. Габер наконец-то напал на ее след, но опоздал минут на 15. Ее убили в 9 или 9.15 вечера. Появись Жан-Луп чуть раньше - и она бы осталась жива. Таксист запомнил пальто. Ему кажется, девушка была очень красива. Тот отвез ее вместе с парнем на улицу Бак. О последнем - ничего не известно.

- Что еще?

- Ничего. Ничего существенного. В баре Марселя хозяева говорят, что Роже Трамони был из тех, кто увлекается игрой, не участвуя в ней. Он принимал ставки на бегах и отмечал, кто сколько выигрывает. Записывал номера всех проданных лотерейных билетов. Когда кто-нибудь выигрывал десять тысяч франков, говорил: "Это я мог бы выиграть. Деньги уплыли у меня из-под носа".

Грацци закрыл книжечку, заметив, что для этого есть определение.

- Знаю,- сказал патрон.- Мазохизм.

У него самого в это утро было помятое лицо мазохиста. Грацци встал с места, сказал: ладно, когда его возьмут, он сам им займется, а так как патрон не среагировал, спросил:

- Что вас беспокоит, печень или что другое?

- Пушка,- сказал Таркэн.- Красотка, задушенная в поезде, и пистолет 45 калибра с подпиленными пулями не вяжутся друг с другом. И еще одна вещь: как мог он быстрее нас найти тех, кто ему мешал?

В 11 часов 30 минут ощущение близкой победы проникло в коридор и комнаты инспекторов, а через внутренний телефон - в кабинет патрона, от патрона к главному начальнику, затем к следователю Фрегару. Это было торжество без всплесков, без громкого смеха, без грубых шуток, потому что вскоре, за несколько минут до двенадцати, от оптимизма не осталось и следа, лишь одна горечь, о которой каждый предпочел бы забыть. С точки зрения Таркэна, который, логически мысля, всегда полагал, что любое дело об убийстве включает убийцу, жертву и свидетелей, вообще не осталось никакой надежды

В 11 часов 20 минут контролеры с "Марсельца" вспомнили человека, похожего на Роже Трамони. Он стоял в проходе поезда.

В 11.30 кассиры с улицы Круа-де-Пети-Шан признали по фотографии человека, который предъявил выигрышные билеты к оплате, официанта из бара. Значит, это был он. И находился в Париже. Теперь оставалось лишь искать его по отелям, провести обычную проверку документов.

- Он не мог уехать из Парижа вчера до 10 или 11 часов вечера из-за малышки. Но ведь у нас есть еще Гароди. Она наверняка имеет для него такое же значение, как и остальные. Он захочет убить и ее тоже. Значит, он еще здесь.

Такое же впечатление было у всех, кроме, быть может, Таркэна, который думал о пистолете, и у Жан-Лупа, который был занят лишь своей головоломкой, в который раз рассеянно допрашивая жену электронщика.

В 11 часов 40 минут позвонили из администрации на ипподроме. Четырнадцать купюр обнаружены в кассах Венсенна после воскресных заездов.

- Этот псих - себе на уме,- сказал Таркэн. Он мог бы обменять деньги в магазинах, но тогда на него обратили бы внимание. Риск быть схваченным возрос бы в четырнадцать раз. А вот скачки - это прорва. Он жаден и сделал четырнадцать ставок по 500 франков. Во время дневных заездов открыты десятки касс. Так что надо лишь переходить из одной в другую. Да и народу столько, что никто не обратит внимания.

Кстати, кассиры совсем не помнили такого человека. Малле пошелестел списком номеров новых купюр и бросил его в корзину патрона.

В этот момент в кабинет вошел Парди, держа в руках дубленку. Лицо его было мрачным и бесстрастным несколько более, чем обычно. Было 11 часов 46 минут.

- Я нашел его,- сказал он.

- Трамони?

- Да.

- Где?

- В Сене. Его выловили вчера вечером. Он попал к Буало, как и Кабур. Буало говорит, что он сыт по горло и сбит с толку.

Улыбка застыла в уголках губ Грацци. Странное дело, но он чувствовал, как эта улыбка начала исчезать, испаряться, превратившись в глупую, немного кислую гримасу.

- Ты что, сдурел или как? - спросил патрон Парди.

- Нисколько,- ответил Тино Росси.- Я сам его видел на столе патологоанатома. Дырка в голове, как и у остальных.

- Когда? - заорал Таркэн.

- Не кричите. Мы по уши в дерьме, это ясно. Смерть наступила в субботу, в первой половине дня. В Сене пробыл с вечера того же дня. Попал туда у набережной Рапе. Когда всплыл, его заметила девочка.

В 11.48, когда Таркэн зажег сигарету, усевшись в кресле, как боксер, получивший уже достаточное число ударов по голове, когда Грацци верил еще в возможность ошибки и в совпадение, вспоминая шутки Парди бог знает о чем, вошел Аллуайо в сопровождении Габера, тот с неизменной головоломкой в руках.

- Она раскололась. Извините, патрон, я только поднял руку для оплеухи. Клянусь, я не тронул ее.

Таркэн даже сразу не понял, о ком речь.

- Гароди, понятно? - спросил Аллуайо.- Ее не было в поезде.

- Что такое?

- Так вот. Место было куплено, но она им не воспользовалась. Уехала, оказывается, дневным накануне. Грязная история. Достаточно посмотреть на нее, и все становится ясно. Ее муж в пятницу ишачил. Вместо того чтобы сесть в вечерний, она поехала дневным, чтобы встретиться в Париже с одним типом, тоже электронщиком. У меня есть адрес. Она провела с ним ночь в отеле, где тот живет, на улице Гей-Люссак. В субботу утром он отвез ее на вокзал. Она купила перронный билет и вышла вместе с пассажирами из "Марсельца", свежая, как роза, расцеловавшись со свекровью, которая встречала ее.

Тишина, которая последовала за его рассказом, немного смутила Аллуайо, и он продолжал уже более вялым тоном:

- Она не могла сразу признаться, что ее не было в поезде, понимаете? Говорит, что получилось все очень глупо, что теперь все откроется и жизнь ее пропала. Говорит, что я не знаю ее свекрови. Плачет...

- Может, ты заткнешься?

Это сказал Грацци, стоявший около патрона с книжечкой в руках, не смея посмотреть в нее, не смея положить в карман, не смея привлечь к себе внимание каким-нибудь жестом.

Патрон пошевелился, сигарета у него погасла, он положил ладонь на руку Грацци, дружески похлопал, сказал: ладно, он пойдет писать донесение, не стоит переживать, раз промахнулись, ничего не поделаешь. Все равно мы сведем счеты с этим сукиным сыном.

- Остается в ближайшие дни так ходить по коридорам, чтобы на нас не обращали внимания. Расследование мы не бросаем. Просто будем незаметны. У нас было дело с убийцей, жертвой и свидетелями. Не осталось ни свидетелей, ни убийцы. А так как убитые не разговаривают, я буду вести себя точно так же. Мальчики, я ухожу.

Надевая у двери пальто, Таркэн сказал, что вернется к двум, тогда "соберем останки".

На пороге стоял посыльный, стараясь как-нибудь привлечь внимание Грацци. Но тщетно, потому что Грацци смотрел на патрона, а патрон ни на кого не смотрел.

- Господин Грацциано, - сказал полицейский, в зале ожидания вас спрашивает девушка по имени Бомба. Она говорит, что желает видеть только вас.

Грацци же слушал только патрона, который говорил! "Если эта бесстыдница не занимала полку, значит, на ней лежал еще кто-то, раз известно, что там кто-то был. Разве не логично?

Грацци машинально оттолкнул полицейского, который пытался обратить на себя его внимание, и, миновав Габера, который схватил его за рукав (что это с Габером?), запихнул в карман ненужную больше записную книжку

Он смотрел на лоснящееся лицо патрона, на его живот беременной женщины, на его маленькие, бегающие глаза.

И думал: "Почему сегодня он не вызывает у меня неприязни, почему я даже готов поверить, что он мне друг"? И сказал

полицейскому:

- Ладно, ладно, иду, я иду к ней.

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 000

- Грацци? Это Жуй. С тобой хотят говорить из Марселя.

- Что там такое?

- Да вот некто...

- Займись им. Я занят девочкой.

- Он хочет говорить только с тобой.

- Переключи его на себя, ладно?

- Жорж? Жуй у телефона. Что говорит человек из Марселя?

- Говорит, что вы дерьмо, это слышно отчетливее всего. Мне кажется, это мальчишка. Говорит, что у него нет денег для разговора. Хочет, чтобы Грацци вызвал его. Он ждет в баре Марселя. Говорит, Грацци поймет, в каком.

- Давай его мне.

- Он повесил трубку.

- Жуй? Это Грацци. Кто вызывал из Марселя?

- Мальчик. Хочет, чтобы ты связался с ним. Говорит, ты, мол, поймешь.

- Назвал себя?

- Если бы я стал записывать все имена детективов-любителей, которые звонят с самого утра, то у меня исписалась бы ручка.

- Давно звонил?

- Десять минут назад, ну, с четверть часа.

- Я с девочкой в кабинете патрона. Соединись с табачным баром и давай его мне. Потом свяжись с префектурой Мерселя, чтобы его не упустили, когда он повесит трубку. Затем разыщи Парди, чтобы он скорее нашел патрона.

- Ты серьезно?

- Делай, что тебе сказали.

- Вы Даниель?

- Да, вы меня хорошо слышите?

- Что вы делаете в Марселе?

- Это слишком долго объяснять. Где Бэмби? - Кто?

- Мадемуазель Бомба, Бенджамин Бомба. Я знаю, где вы можете ее найти.

- Да? Я тоже, представьте себе. Что вы делаете в этом баре?

- Вы знаете, где она?

- Она здесь.

- У вас?

- У меня. Перестаньте орать. Что вы делаете в этом баре?

- Слишком долго объяснять.

- У меня полно времени, дурила! За разговор платим мы. Я думал, вы вернулись в Ниццу.

- Вы знаете, кто я?

- Если бы не знал, значит, был бы глухой! В течение почти часа я только и слышу про ваши глупости.

- Как она?

- Прекрасно! Сидит передо мной по другую сторону стола, обхватив голову руками, и заливает слезами папки комиссара. Теперь с ней ничего не случится! Теперь вы, дурила, беспокоите меня. Так вы скажете, что вы делаете в Марселе?

- Я тут из-за забастовки.

- Какой такой забастовки?

- Железнодорожников, представьте себе.

- Сегодня что за день?

- Вторник, а что?

- Это я не вам говорю! Перестаньте орать! Ладно, забастовка. Значит, так, спокойно расскажите, что вы делаете в Марселе. Без крика.

- Я не кричу. Я в Марселе и не могу продолжать свой путь из-за забастовки.

- Поезд, на котором вы уехали вчера вечером, уже пять часов как прибыл в Ниццу. Вы что, смеетесь надо мной?

- Я приехал в Марсель другим поездом. Я вышел сначала в Дижоне.

- Почему?

- Вам все равно не понять.

- Да будете ли вы, черт вас возьми, отвечать на мои вопросы? Тогда поймете, в курсе ли я. Вы хотели ехать обратно?

- Она подумала, что я это сделаю?

- Да, она так подумала! Она так и подумала, когда при -шла домой. В комнате был свет. Только ждали ее не вы, а девчонка, которая принесла ей сумочку и которую отблагодарили за это пулей в череп! Игра окончена! Все именно так! Ясно вам?

- Они еще кого-то убили?

- Малышку Сандрину. Почему вы сказали "они"?

- Потому что их двое.

- Это вы и поняли вчера вечером, когда увидели свою подружку на вокзале?

- Тогда я еще ничего не понял.

- Тем не менее вы поняли, что убьют еще кого-то. Вы же так сказали!

- Этот кто-то был я сам! Я понял, что они ищут меня.

- Вы знали кто?

- Нет. Только прочитав утром в Марселе газету, я понял. Я должен был догадаться раньше, но тогда и вы тоже!

- Вы, должно быть, лучше нас информированы. Вот за что я готов вас удушить, дурак вы эдакий! Почему вы сразу не пришли сказать, что вы знаете?

- Я не хотел неприятностей. Я видел мертвую женщину. Спустя некоторое время ее обнаружил еще кто-то. Я не хотел неприятностей. Это меня не касалось!

- Я говорю не о субботе. О вчерашнем дне, когда вы уже знали то, что нам было неизвестно, а вы решили поспешно вернуться к папе.

- Я не знал, что они убьют еще кого-то! Я знал только, что они ищут меня, меня - и все. В поезде я все обдумал. Я решил, что если уеду подальше от Бэмби, ее не тронут. Но потом понял, что все равно они возьмутся за Бэмби, и решил вернуться. Но до утра в Дижоне не было поезда на Париж. А утром должна была начаться забастовка. Тогда я решил ехать до Ниццы, у меня был билет, я подумал, что надо подключать папу. Он адвокат.

- Знаю. Значит, вы поехали в Ниццу. Зачем же вы сошли в Марселе?

- Потому что увидел газеты на перроне. Тогда-то я все и понял. Вчера вечером я ничего не знал об этой истории с лотерейным билетом и с номерами новых купюр. И об убийствах.

- Вы следили за Кабуром в первый вечер. Вы не знали, что он убит?

- Да нет же! Я следил за Кабуром, затем за полицией, вами и этим типом в куртке, а потом за Гранденом. Не понятно? Я шел по следам то одних, то других, а это, знаете, похоже на "догонялку".

- Что-что?

- "Догонялка". Знаете, есть такая игра "догонялка" - лошадки бегают друг за другом по манежу. Я бежал за одним, а тот за мной. К тому же я ошибался, придавая тому, чему был свидетелем, смысл, который ему придал бы всякий. Прочитав газеты, я понял, что "догонялка" разладилась, что одна из лошадок побежала в другую сторону. Тогда я отправился в табачный бар, чтобы убедиться, не ошибаюсь ли я. И тут узнал, что вы разыскиваете официанта Роже Трамони. Значит, все произошло так, как я и думал. А поскольку Трамони наверняка мертв - вы зря теряете время.

- Это мы знаем.

- Он мертв?

- Да. С субботы. Его тело сбросили в Сену. Почему вы следили за мной? Почему вы следили за Гранденом?

- Где Бэмби?

- У меня, я вам сказал! Черт вас побери, вы будете слушать?

- Кто там еще с вами? Где вы?

- То есть, как это - где я?

- Я думаю вот о чем. Если он ошибся вчера вечером и убил Сандрину, думая, что это Бэмби, то теперь он наверняка знает, кто настоящая Бэмби!

- Как это?

- Где вы?

- В кабинете комиссара! Набережная Орфевр! Она ничем не рискует!

- Не знаю. Он безумен.

- Кто? Гранден?

- Нет, другой.

- Послушайте, окаянный вы тип...

- Алло?

- Да.

- Алло! Вы меня слышите?

- Да. Слушай, Малыш. Мне надо повесить трубку. Ив двигайся с места. Я перезвоню. Ни с места.

- Инспектор!

- Да.

- Вы поняли?

- Да.

- Он здесь?

- Да.

- Он меня слышит?

- Да.

- Малле? Что нового?

- Не знаю, что и думать! Из банка сообщают, что они все сказали, когда мы им звонили утром по поводу чековой книжки.

- Ну и что?

- Элиана Даррэс выписала на прошлой неделе чек на 6 миллионов. Послушай, Грацци...

- Когда были получены деньги?

- В пятницу, в 11 часов.

- На чье имя?

- Рахиса Альфонса. Права на машину выданы в департаменте Сены. Есть номер. Шуи поехал проверить. Очень похож на Грандена. Ты уверен, что мы не делаем ошибки?

- Ничего я не знаю.

- Грацци? Жуй говорит. Единственный Рахис Альфонс, получивший права на вождение машины, умер два года назад в тюрьме. Мошенничество и рак печени.

- Отлично. Он мог похитить права из какого-нибудь дела или еще где-нибудь. И сменил фотографию.

- Патрон в курсе?

- Он только что прибыл. Фрегар тоже.

- Они нас прикроют? - Теперь да.

- Инспектор Грацциано?

- Послушай, Малыш, теперь я буду задавать вопросы. И ты будешь отвечать как можно точнее. Ясно?

- Как вы догадались?

- Я ни о чем не догадался. Ты испугался. Я задал себе вопрос, почему ты испугался. И подумал о револьвере. И еще о пропавшей чековой книжке. О том, что мне рассказала Бэмби. О том, как меня все время обгоняли. Теперь послушай внимательно. Я сижу за столом патрона. Патрон сидит тут же и слушает наш разговор. Рядом два инспектора, которые смотрят на меня круглыми глазами. Понимаешь, чем это чревато для всех, если ты ошибаешься?

- Я не ошибаюсь.

- Итак, рассказывай, что ты сделал, сойдя с поезда и взяв чемодан. Ты отправился вместе с Бэмби на улицу Бак. Начинай отсюда.

- Где он? Скажите мне.

- В соседнем кабинете. К Грандену отправились двое полицейских.

- Он не протестовал?

- Нет. Говорит, что все это ерунда.

- Как его зовут?

- Габер. Жан-Луп Габер.

- Он носит шотландскую куртку, волосы густые, манеры девчонки? Это он был с вами?

- Да, он был со мной. Когда ты начал следить за нами? В субботу около двух-трех часов дня?

- Не помню. Мы поехали к Бэмби. Затем я ее оставил одну. Сначала отправился на Лионский вокзал, чтобы посмотреть там. Я забыл свой шарф в соседнем купе. Это мамин шарф. С видом Ниццы. Мне не хотелось, чтобы он вывел вас на меня. Но не посмел его затребовать.

- Секунду.

- Вы проверяете?

- Да. Продолжай. О чем ты тогда думал?

- Что вы арестовали преступника на месте. Не знаю почему, но у меня было такое впечатление. Я думал, что это тот больной тип, которого я заметил в проходе. У меня были все основания думать, что его арестовали в купе. Только это был Габер.

- Давай по порядку. Говори спокойно. После Лионского вокзала ты отправился на набережную Орфевр, так?

- Да. Я долго шел пешком. Затем сел в автобус. Я видел, как вы вышли вместе с Габером. Вы поговорили с человеком под навесом. Таким же высоким, как вы. И услышал, что вы едете на улицу Дюперре. Я хотел к вам подойти. А потом раздумал. Вы сели в машину и поехали. Я тоже отправился на улицу Дюперре. Я не знал номера дома, но увидел полицейскую машину на улице. И стал искать в соседних помещениях. Сам не знал, что ищу. В конце концов придумал кое-что получше. Вспомнил о Кабуре. И нашел его.

- Почему?

- Не знаю. Он повздорил в поезде с убитой женщиной. Мне было досадно. Мне хотелось, кажется, что-то сделать. Понимаете? Это было единственное звено драмы в моих руках. Я слышал, как он рассказывал ей о своей работе в "Прожин". И стал искать эту контору. Я не знал, как его зовут - Лабур или Кабур. В поезде я не очень прислушивался. Я произнес по телефону "Господина... АУР".

- Это ты звонил в "Прожин"?

- Да. Я зашел в кафе на улицу Дюперре. И выпил виандокс. В Тулузе, где я учусь, я часто пью виандокс. Посмотрел телефонный справочник. У "Прожин" было с десяток адресов. Я позвонил в главную контору, а потом обзвонил филиалы. И нашел его в третьем, на Алезиа. Сказал, что клиент, что готовлю деловые подарки к Рождеству.

- Знаю. Ты получил адрес. Продолжай.

- Я подумал, что у меня есть время. И опять пошел пешком. Затем сел в автобус. Его не было дома, за дверью было темно. Я стал ждать на тротуаре. Купил газету, из нее узнал список пассажиров. И тогда понял, что утром ошибся, что убийцу не арестовали. Кабур не возвращался. Я был голоден, зашел в ресторан в его доме, и съел бифштекс. Пока я ел, за окном появился Кабур, он посмотрел сквозь стекло и внезапно пошел прочь. У меня едва хватило времени, чтобы рассчитаться, а он уже был в конце улицы. За ним кто-то шел. Полицейский в куртке. Потом Кабур побежал.

- В котором часу это было?

- Поздно. Часов в девять вечера.

- Ты следовал за ними до какого места?

- Я не пошел за ними. У вокзала, не знаю какого, недалеко от его дома, Кабур сел в такси.

- В Париже полно вокзалов - это Восточный. Ты его потерял из виду в ту минуту?

- Нет. Он сел в такси, Габер взял следующее. Я считал, что все в порядке. Полиция следила за ним. А у меня не было денег. В Париже бифштекс стоит дорого. Я вернулся пешком и на автобусе к Бэмби. Затем нашел ее у Сандрины - она оставила мне записку.

- Хорошо. То, что ты делал на другой день, мне известно. Бэмби мне уже рассказала. Сначала утром вы пришли на набержную Орфевр. Вы хотели зайти и одновременно сомневались. Затем около 11 часов увидели выходившего Габера.

- Он сел в такси.

- И отправился на улицу Лафонтена допросить мадам Гароди. Вы последовали за ним на такси. Почему?

- Я все обдумал: Кабур не мог быть убийцей. Я видел, как он ушел, пока ждал Бэмби при выходе с перрона. Да к тому же он не был одним из тех, чьи голоса я слышал из соседнего купе. Зато мне казалось, что убийца - человек, стоявший в проходе, больной и что вы совершаете ошибку.

- Итак, вы с Бэмби последовали за Габером?

- Да. Сначала он заехал на улицу Дюперре. Я вышел из такси, но не успел подняться за ним по лестнице, как он выскочил из дома.

- О чем ты подумал?

- Ни о чем. Мы продолжали следить за ним. Он поехал на улицу Лафонтена. Там есть напротив дома табачный бар. Мы стали ждать. Через некоторое время он вошел в помещение, чтобы позвонить по телефону. В тот момент нас с Бэмби больше всего беспокоило, что вы делаете ошибку за ошибкой. Я прочитал на двери - Гароди. Эта неизвестная мне Гароди не могла находиться в купе, потому что я ведь занимал ее спальное место.

- Знаем. Дальше.

- Мы продолжали следовать за Габером. Он вернулся на улицу Дюперре. По дороге мы его упустили, но он был там, когда мы приехали. Мы стояли с Бэмби в коридоре, не дыша, пока он спускался по лестнице с каким-то брюнетом. Потом я узнал, что того зовут Эрик Гранден. И он друг Жоржетты Тома.

- Внизу они расстались. Вы думали, что Габер занят своим делом. И продолжали следить за ним. Который был час?

- Час или два дня. Он снова сел в такси и отправился в Клиши. Бэмби начала ворчать, потому что такси стоило дорого.

- Вы приехали к Риволани?

- Да. Полицейский в куртке зашел на одну из улочек Клиши. Спустя четверть часа, он вышел и снова сел в такси.

- Вы его потеряли. Вы тогда подумали, что он едет на Кэ или к другому свидетелю, и отказались от слежки.

- Мы поели в Клиши, а пока ели, просмотрели справочник и нашли адрес актрисы.

- И отправились на Трокадеро?

- Да.

- В тот момент ты еще не раздумал играть роль детектива?

- Нет.

- А когда вы попали в Венсенн?

- До этого. Правда. Мы отправились в Венсенн сначала. Мы столько мотались, что я уже запутался.

- Почему в Венсенн?

- Мы слышали, как об этом говорил Гранден, спускаясь по лестнице. Мне это показалось опасным и важным. Я думал, что Гранден хочет помочь полиции. Во всяком случае, Габеру. Он сказал, что будет в Венсенне к началу заездов. В Венсенне я оставил Бэмби перед входом, чтобы не платить за двоих. И увидел Грандена перед кассами.

- Что он делал?

- Играл. Я немного подождал, но ничего не произошло. Гранден снова вернулся к кассам, чтобы сделать ставку.

- Дальше, глупыш.

- Знаю. Но я держался достаточно далеко от него, и вокруг было много народу. Я ведь ничего не знал об этой истории с лотереей и новыми купюрами. Только сегодня утром я все понял.

- Потом было Трокадеро?

- Да. Я увидел вас с Габером. Вы спустились, а Габер снова вернулся в дом, вы ждали его в машине. Бэмби сидела в чайной, она устала.

- И вы поехали за мной?

- Нет. Вы уехали с Габером. Бэмби была на грани истерики. Мы все бросили. Отправились погулять на набережные, а затем в ресторан.

- На другой день, в понедельник?

- Бэмби пошла в контору. Я отправился на Трокадеро, чтобы поговорить с актрисой.

- Почему?

- Я бы ей все объяснил. А она бы рассказала, что знает и что неизвестно мне. Когда я туда пришел, перед дверью стояли полицейские. Я видел, как прибежал Габер. И подумал, что вы решили арестовать Элиану Даррэс.

- Ты думаешь, что так происходят аресты? Когда столько полицейских вокруг?

- Если судить по тому, сколько их сейчас около меня, именно так и думаю. Вы собираетесь арестовать меня?

- Да нет же! Они там? - Да.

- Не беспокойся. Расскажи, что ты обнаружил вчера днем, а я скажу, что ты должен делать дальше.

- Сначала вы. Я потом. Если вы намерены меня задержать, я ничего не скажу, пока не приедет мой отец.

- Послушай, Малыш. Сейчас приведут Грандена. Габер в соседней комнате. Судя по тому, как все вокруг смотрят на меня, он начисто все отрицает.

- Где Бэмби?

- Здесь рядом. Ей дали огромный бутерброд с ветчиной. Она ест с большим аппетитом. Последуй ее примеру. Ты достаточно рассказал мне, но не все. Мы побеседуем еще две минуты, а затем ты передашь трубку бригадиру. Когда я поговорю с ним, ты пойдешь за ним, куда он тебя поведет. Я позвоню туда позже. Ясно?

- Ладно. Но сообщите все же моему отцу.

- Мы это уже давно сделали, представь себе. Значит, вчера во второй половине дня...

- Бэмби вернулась в контору. У меня не было ключа, и я оставил комнату незапертой. Было 13 часов 50 минут или что-то в этом роде. Потому что Бэмби должна была быть на месте в 14.15. И я пошел на улицу Дюперре.

- Почему?

- Потому что утром перед домом Элианы Даррэс я видел Грандена. Самым странным было то, что он прятался, как и я. В машине марки "Дофин", которую поставил неподалеку. Мне даже кажется, что именно из этой машины вышел Габер.

- Улица Дюперре. Продолжай.

- Я стал подниматься. Вы были у Грандена. Я слышал ваш голос, стоя на площадке, не подходя к двери. Вы спросили: "Слышали ли вы о некоем Риволани и некой Элиане Даррэс?" и он ответил "нет". Я ничего не понимал. Когда вы вышли, я едва успел спуститься на несколько маршей. Вы, вероятно, слышали мои шаги. Я предпочел сделать вид, что иду наверх. Вы спросили меня, не друг ли я Грандена.

- Значит, это ты - тот молодой парень в плаще?

- Да. Вы меня уже видели на набережной Орфевр или перед домом актрисы. Во всяком случае, вы мне подсказали одну мысль. Я пошел к Грандену. Я сказал ему, что учусь в Сорбонне, что хочу выпускать студенческую газету. Мы поговорили. Я сразу понял, что этот человек чего-то боится. Я был у него минут десять. Я задавал ему вопросы, которые его раздражали: о его комнате, фотографиях животных. Я никак не решался заговорить об убийстве, чувствуя, что тоже боюсь. И подумал, что если вдруг заговорю о поезде, то он естественно расскажет, что произошло с одной из его приятельниц.

- И ты попробовал?

- Попробовал. Он ничего не рассказал. Напротив, сам стал задавать мне вопросы. Откуда я взялся, кто я такой, как узнал его адрес, где живу? Я ушел. Мне было страшно. Сам не знал отчего, но я понял это несколько минут спустя, когда сошел с автобуса, направляясь к Бэмби. Он следовал за мной на своей машине. Я пересел на другой автобус, затем спустился в метро. Вернулся к Бэмби, взял чемодан и ушел подальше от улицы Бак. Я позвонил Бэмби из кафе Латинского квартала.

- Ладно, Малыш. Давай бригадира.

- Вы не хотите знать, что я понял, когда прочитал сегодня газету?

- Кажется, теперь я и сам понял. Обещаю позвонить попозже. Будь благоразумен и ни о чем не беспокойся.

- Следователь Фрегар? Таркэн говорит.

- Что нового?

- Маленький Гранден долго не продержится. Он сдастся, когда увидит чек. Чек выписан почерком, который соответствует его собственному, поскольку всякий измененный почерк может быть установлен экспертизой. Подпись Элианы Даррэс неплохо подделана. Он, вероятно, долго практиковался. Найдем еще какую-нибудь написанную им бумажку.

- Что дал обыск у Габера?

- Ничего. Это настоящий музей огнестрельного оружия.

Но никаких следов ни нашего револьвера, ни денег. Установлено, что он сирота с 6 лет, что его воспитала в провинции тетка. Не знаю, почему все считали, что он сын крупной шишки.

- Кто его допрашивает?

- Грацци. Он хорошо знает Габера и свое дело тоже. Его отвезли в дом напротив Дворца правосудия, чтобы не было шума. Думаю, к вечеру я смогу кое-что сообщить газетам. Придется все это тонко и умело подать.

- Парди? Грацци у телефона. Ты вызвал людей из банка н с бегов?

- Да. Но Фрегару этого маловато. Они только наполовину уверены в том, что узнали его.

- Пока с Жан-Лупом беседуют патрон и Аллуайо. Ты можешь прийти? Твоя очередь.

- Передаю его вам. Он вполне благоразумен.

- Даниель, это ты?

- Да. Они признались?

- Нет. Пока нет. Послушай, Малыш, у меня только один вопрос. И я жду только один ответ.

- Где Бэмби?

- Пошла на работу. Должна прийти сюда вечером. Ты мне понадобишься тоже. Постараюсь это уладить. Ты меня слушаешь?

- Слушаю, инспектор, слушаю.

- Я не понимаю, ни почему Габер отпустил актрису с вокзала, ни почему не убил ее в поезде потом, Можешь мне что-нибудь сказать по этому поводу?

- Он не собирался убивать актрису.

- Так кого же? Жоржетту Тома?

- Нет. Жоржетта Тома была с ними заодно! Вы ничего не поняли. Они хотели убить Бэмби.

- А Бэмби тут при чем?

- Бэмби или кого-нибудь другого. Кого - не имело значения. Жоржетта Тома должна была задержать одного из пассажиров в купе. Любого, только не Элиану Даррэс. Убить же должен был Габер.

- Зачем Габеру было кого-то убивать в этом купе?

- В том-то вся и штука. Что вы сделали, когда нашли Жоржетту Тома? Вы начали расследование с нее. Затем убивают еще кого-то из того же купе. О чем вы думаете? Что убит мешающий свидетель. Ясно? Габеру ведь известно, как это делается. Он переместил роли! Ему нужно, чтобы жертвой стал кто угодно, лишь бы без всякой мотивировки. Настоящая жертва становится свидетелем, поскольку была в том же купе, и поиски в отношении нее не ведутся. Но Габер на этом не останавливается. Он убивает Кабура и Риволани, чтобы придать еще большую достоверность истории о мешающем свидетеле. Понимаете?

- Да. Как ты об этом догадался?

- Я уже сказал. Потому что они пытались удержать Бэмби. Потому что Гранден был знаком с актрисой и Жоржеттой Тома. И они с Бэмби находились в том же поезде и в том же купе, не зная друг друга. Как же можно было считать Риволани мешающим свидетелем, если он проспал всю дорогу? Жоржетте Тома не повезло, потому что она выиграла в лотерее. Чего они хотели от актрисы, не знаю. Но после нее взялись бы за других.

- Они получили в пятницу по чеку со счета Элианы Даррэс шесть миллионов, подделав ее подпись. Во всем этом есть что-то ужасное. Сколько тебе лет?

- Кому? Мне? Шестнадцать.

- Это ужасно.

- Грацци? Таркэн говорит. Можешь идти, все в порядке.

- Как вам это удалось?

- Мы показали ему фотографию Жоржетты. Мертвой.

А ВОТ КАК ВСЕ КОНЧАЕТСЯ

ВОПРОС: - Ты сказал нам, что знал Габера много месяцев. Когда ты познакомил его с Жоржеттой Тома?

ОТВЕТ: - Около двух месяцев тому назад. Мы вместе обедали в одном из ресторанов Старого рынка.

ВОПРОС: - Когда вы решили убить Элиану Даррэс?

ОТВЕТ: - Не сразу. Мы встречались несколько раз, и Жан-Луп рассказывал о своей профессии, о коллегах. Это была игра. И мы смеялись, потому что Жоржетта была наивна и ее легко бы поймали. В общем, так все и было. Однажды я им рассказал об Элиане Даррэс. Она ведь отдала мне свой ключ, и у нее были деньги.

ВОПРОС: - Сколько времени ты не виделся с Элианой Даррэс?

ОТВЕТ: - Несколько месяцев. Я знал, что она меня искала в бистро на площади Дантона, где мы познакомились, но я не ходил туда больше... С той историей все было кончено.

ВОПРОС: - Кому принадлежит замысел?

ОТВЕТ: - Всем троим. Каждый вносил в него свое, это ведь была игра. Потом Жан-Луп сказал, что раз план нами разработан, то глупо не привести его в исполнение. Тут я понял, что это серьезно, и испугался. Поговорил с Жоржеттой. Но она сказала: "Послушаем его. Ведь обязательств это на нас никаких не налагает". Однажды мы пошли к нему в гости, к Аустерлицкому мосту. Он показал нам свои револьверы. Сказал, что у него есть и с глушителем. Мы, мол, ничем не рискуем, ведь он будет в курсе, когда станет поступать информация. В общем, все будет знать.

ВОПРОС: - Мысль убить кого-либо до ограбления принадлежит ему?

ОТВЕТ: - Он объяснил, что есть только одно идеальное преступление преступление без мотивировки. Если в ходе расследования убивают двух свидетелей, в числе которых и тот человек, которого решено убить с самого начала, то нет никакого риска. Он, мол, знает тех, с кем работает. Они бросятся расследовать первое убийство и просто свяжут два других с первым. Первое же как раз будет немотивированным.

ВОПРОС: - Значит, Габер предвидел три убийства? И ты не отступил?

ОТВЕТ: - Не знаю. У меня было такое впечатление, что все это кем-то выдумано. Первой начала колебаться Жоржетта. Мы объяснились с ней в тот вечер, когда вернулись домой. Мне казалось, что Жан-Луп прав. Ведь с той минуты, когда было решено убить одного, число убийств уже не имело значения. Я и сейчас так думаю.

ВОПРОС: - Несмотря на убийство Риволани и маленькой Сандрины?

- ОТВЕТ: - Я же не знал тогда, кто это будет. И сейчас, когда я говорю, что число ничего не меняет, мои слова могут показаться абстрактными, я не вижу лиц. Я ведь никогда не видел ни Риволани, ни Кабура, ни девушки. Поэтому, видимо, у нас с Жоржеттой было такое ощущение, будто все это неправда.

ВОПРОС: - Когда вы решили осуществить свой замысел?

ОТВЕТ: - Когда я узнал, что Элиана едет на юг сниматься в фильме.

ВОПРОС: - А когда ты это узнал?

ОТВЕТ: - За два дня до ее отъезда. В тот же день я обнаружил у нее чековую книжку. За домом я следил давно. Когда она уходила, я открывал квартиру ключом. И ничего не трогал. Только искал чековую книжку. Она никогда не оставляла ее дома. Но однажды, видимо, срочно убежала за покупками и не взяла сумочку. А там оказалась книжка и вызов на съемку. Я вырвал из середины чистый бланк, отрезав его лезвием. В момент расследования Жан-Луп должен был спрятать чековую книжку, чтобы ее не приобщили к делу.

ВОПРОС: - Откуда ты знал, сколько у нее денег на счету?

ОТВЕТ: - В столе я видел листок с расчетами. Она была очень внимательна к своим расходам. Я проверил, не сняла ли она накануне со счета крупную сумму.

ВОПРОС: - Когда ты заполнил чек?

ОТВЕТ: - Это сделал не я, а Жоржетта. Мы трудились над этим два вечера. Подделывали подпись по образцу, найденному в старой ведомости.

ВОПРОС: - Но подпись для бланка могла быть другой.

ОТВЕТ: - Мы шли на риск. Я должен был получить деньги в пятницу утром. Если бы это сорвалось, мы бы прекратили дело. Жан-Луп дал мне старые водительские права на имя Рахиса. Фото мы переклеили. В банке пришлось ждать довольно долго, но в конце концов все выплатили.

ВОПРОС: - Откуда вы узнали, каким поездом Элиана Даррэс вернется в Париж?

ОТВЕТ: - Жан-Луп для какого-то дела запросил список пассажиров, забронировавших места в поездах и самолетах из Марселя и Ниццы, мы считали, что она пробудет в Марселе до среды или четверга. Ведь вызов ее кончался в среду. Жоржетта без труда добилась у "Барлена" командировки в Марсель.

ВОПРОС: - Вы предупредили ее, чтобы она взяла билет в то же купе?

ОТВЕТ: - Нет. Понять не могу, как она оказалась в том же купе. Просто должна была ехать в одном поезде. Если бы ей пришлось вернуться в четверг, то сказала бы, что простудилась.

ВОПРОС: - Ты думаешь, она нарочно взяла билет в то же купе?

ОТВЕТ: - Выиграв в лотерее, она решила отказаться от замысла. Но забыла, что в пятницу я уже получил деньги по чеку. Ее телеграмму мне доставили только в пятницу.

ВОПРОС: - Почему она решила отказаться от замысла? Почему предпочла шести миллионам 700 тысяч?

ОТВЕТ: - Надо было знать Жоржетту. Выиграй она даже половину, четверть, десятую долю этой суммы, она бы все равно приняла это за знак судьбы. Поэтому и хотела все прекратить. Она ведь еще ни разу ничего не выигрывала.

ВОПРОС: - Ты помнишь текст телеграммы?

ОТВЕТ: - Да. "План невозможен. Объясню. Жоржетта". Я было подумал, что она сдрейфила. Но ведь я получил телеграмму лишь в пятницу, уже вернувшись из банка.

ВОПРОС: - Она, должно быть, послала ее немедленно. Но это мы узнаем.

ОТВЕТ: - Телеграмма отправлена на Дюпон-Латен, я там оставляю вещи в камере хранения. Зашел туда только в пятницу вечером.

ВОПРОС: - Это там ты оставил деньги? И револьвер?

ОТВЕТ: - Да, в чемодане Жан-Лупа.

ВОПРОС: - Допустим, Жоржетта Тома в состоянии волнения и надеясь, что успеет что-то сделать, сумела заказать место в том же купе, что и Элиана Даррэс. Вы узнали об этом до ее возвращения?

ОТВЕТ: - Нет. Не я, Жан-Луп по списку брони. Она это, вероятно, сделала для того, чтобы он все понял и испугался. Не могло быть и речи, чтобы кого-то из нас арестовали.

ВОПРОС: - По прибытии она, однако, попыталась удержать девочку из Авиньона. Как ты это объяснишь?

ОТВЕТ: - Никак. Такой уж она была. Думаю, в последнюю минуту испугалась, что, если ничего не сделает, по ее вине нас могут схватить.

ВОПРОС: - Когда ты узнал, что ее убили?

ОТВЕТ: - Когда приехал к Жан-Лупу, часов в 11. Мы должны были встретиться у него. Жан-Луп только что вернулся с вокзала после первых мер, принятых полицией. Трамони остался запертым в квартире. Жан-Луп сказал, что его деньгами мы поделимся. Меня это совсем сразило, я никак не отреагировал.

ВОПРОС: - Каким образом Габер смог увести с собой Трамони?

ОТВЕТ: - У него была машина Жоржетты. Он сказал, что должен его арестовать. Но если тот не станет поднимать шум, то есть шанс его спасти. Трамони был трусом.

ВОПРОС: - Когда вы его убили?

ОТВЕТ: - По возвращении с улицы Круа-де-Пети-Шан. Я не знал, что Жан-Луп собирается его убить. Мне казалось, что смерти Жоржетты достаточно. В своей квартире у Аустерлицкого моста он вынул револьвер с глушителем. Трамони как раз считал банкноты, он даже не заметил, как в него выстрелили. Тело мы спрятали под кроватью. А ночью, часа в два-три отвезли на машине и сбросили в Сену у набережной Рапе.

ВОПРОС: - Отчего вы убили Элиану Даррэс, получив деньги по ее счету, нам понятно. Но зачем Кабура?

ОТВЕТ: - Жан-Луп говорил, что следует действовать по плану. Он все приговаривал: "Мы утопим рыбку". Однако потом признался, что сделал ошибку, что у него неприятности.

ВОПРОС: - Когда узнал, что кто-то из соседнего купе слышал его разговор с Трамони?

ОТВЕТ: - Да. Он понял, что это еще один свидетель. Но не знал, кто именно. Он сообразил, что это произошло лишь после того, как вы вместе побывали на Лионском вокзале для расследования. Тогда он увидел, что в купе не два чемодана (сначала он решил, что у Жоржетты были два чемодана с вещами для демонстрации), а один. Если кто-то вошел в купе до служащего железных дорог, значит, тот человек мог его видеть. Им мог быть только один из пассажиров, ехавших в купе, ведь он забрал свой чемодан.

ВОПРОС: - И все?

ОТВЕТ: - Нет. В дороге произошел непредвиденный случай, непонятный ему. Ссора Жоржетты с Кабуром, об этом рассказал Трамони. В тот вечер Кабур сам сообщил вам по телефону свой адрес. Тогда Жан-Луп сказал, что рисковать нельзя. Последовал за ним и убил в "Центральном" после антракта. Но я узнал об этом только на следующий день.

ВОПРОС: - Кто придумал трюк с лифтом?

ОТВЕТ: - Я. Однажды Элиана заставила меня долго ждать ее перед домом, и я решил поиздеваться над ней. Я объяснил Жан-Лупу, как это делается.

ВОПРОС: - Это не ты убил Элиану Даррэс?

ОТВЕТ: - Я никого не убивал. Я не знал, как все прекратить. Жан-Луп утверждал, что это необходимо. После Трамони он только об этом и думал. Говорил, что после первого раза все уже просто. О том, что убит Ривалони, я узнал из сегодняшних утренних газет. Вы же мне сообщили, что он убил и девушку.

ВОПРОС: - Когда Габер узнал, что мадам Гароди не было в поезде?

ОТВЕТ: - С самого начала. Это он ведь говорил с контролерами в первый день. Они вычеркивают имена отсутствующих пассажиров из списка. Мадам Гароди не была вычеркнута. Жан-Луп промолчал на этот счет. Допрашивая мадам Гароди, он знал, что она лжет, однако, утверждая, что была в купе, только еще больше вас запутывает.

ВОПРОС: - Габер знал также, что кто-то все же занимал полку. Это не беспокоило его?

ОТВЕТ: - Конечно. Его беспокоило и многое другое. Глупости Трамони. Его слишком многие видели в поезде. Он нашел у Жоржетты лотерейный билет во флаконе из-под аспирина. Мы узнали из показаний свидетелей, что Жоржетта вынула его из чемодана. Она, видимо, решила держать его при себе. Такая уж она была. А Трамони не нашел ничего лучшего, как положить пустой флакон обратно в чемодан. Жан-Луп говорил, что в результате таких накладок можно и попасться.

ВОПРОС: - Трамони сказал, как он узнал о выигрыше?

ОТВЕТ: - Это был жалкий тип. Когда я увидел его у Жан-Лупа, он весь дрожал. Признался, что только хотел отобрать у нее билет. А потом испугался, что она закричит. Она записывал все номера проданных билетов. А так как та ничего не сказала о выигрыше, то подумал, что она еще ничего не знает. Тогда он взял отпуск и последовал за ней в Париж. Просто понять не могу, как Трамони собирался выйти сухим из воды после ее убийства. Нет, он был круглый идиот.

ВОПРОС: - А как вы собирались выйти сухими из воды?

ОТВЕТ: - Не знаю, я рассчитывал на Жан-Лупа. Когда мы втроем обсуждали план у него, все казалось так просто. Мы ведь не видели лиц. Я даже не видел револьвера, пока он не показал его мне.

ВОПРОС: - За что ты его ненавидишь?

ОТВЕТ: - Я не ненавижу его.

ВОПРОС: - Почему же ты валишь все на него?

ОТВЕТ: - Потому что все это теперь не имеет значения. Потому что ничего не изменится. Потому что, когда я явился в поезд, по чеку уже было получено. Если бы это не сделал Трамони, то Жан-Луп сам убил бы Жоржетту. Я уверен. Ему нужно было кого-то убить.

ВОПРОС: - Какую цель преследовал ваш план?

ОТВЕТ: - Не понимаю вопроса.

ВОПРОС: - Зачем вы все это сделали?

ОТВЕТ: - Не знаю. Мы хотели уехать в Южную Африку или в Австралию. Я бы поехал первый с шестью миллионами Элианы, затем немного позднее приехала бы Жоржетта. Быть может, и Жан-Луп. Не знаю. Мы бы что-то предприняли. Мы бы уехали.

Человек по имени Грацци облокотился на стол. Он сидел один в кабинете патрона, сжав левой рукой лоб и держа в правой две последние пули из обоймы "Смит-и-Вессона". И думал о своем сыне Дино, трех лет и 7 месяцев от роду, который, как обычно, уже спал, сжав кулачки на подушке, и о других глупостях. Когда вышел патрон, он медленно поставил перед ним на стол две пули.

Патрон посмотрел на него, закрыл дверь, бросил отпечатанные на машинке листы на стол и спросил:

- Итак, господин Холмс, как здоровье? Я должен был пойти сегодня вечером в кино, но, кажется, подустал.- Он взял сигарету из верхнего кармана пиджака, сказал: - Эта свинья Фрегар, кажется, вздохнул с облегчением, огня, пожалуйста, у меня всегда крадут спички.

Дверь снова открылась, и в нее просунулась голова Малле, чтобы сказать, что девчонка в коридоре.

- Вот черт,- сказал Грацци,- я совсем забыл о ней. Он вызвал по телефону Марсель, пообещал сейчас же освободить место патрона, только надо доставить парня в Париж. Молодая блондинка вошла неуверенно, патрон сказал:

- Входите же, малышка, садитесь в кресло, ну, как дела на работе?

Она ничего не ответила. Просто стояла перед столом. Бе немного бледное красивое лицо было освещено лампой. Говоря по телефону, Грацци смотрел на нее.

- Послушай, Малыш. Сейчас 7 часов. Через час тебя отвезут на аэродром Мариньян. У меня есть согласие твоего отца. Ты сядешь в военный самолет из Алжира. Я буду тебя ждать на Бурже.

- В котором часу я прилечу?

- Около одиннадцати. На эту ночь я договорился с твоим отцом. Завтра он тоже будет здесь.

- Чтобы меня защищать?

- Нет, чтобы привести чистое белье. Тебе, вероятно, придется увидеть Габера и Грандена. Ничего?

- Если уж так, то я предпочитаю повидать еще кое-кого.

- Даю тебе 15 секунд и вешаю трубку.

Пока она, стоя, говорила по телефону, освещенная лампой, в синем пальто, патрон курил сигарету, стряхивая пепел на костюм. Лицо его лоснилось, как обычно. Выглядел он немного усталым.

Грацци обошел стол. Он издали слышал голос мальчика. Мадемуазель Бенжамин Бомба стояла очень прямо, спиной к ним, и отвечала только молчаливыми кивками - да, да, да. Мальчик говорил: "Ты слышишь меня, алло, меня привезут, алло, я увижу тебя сегодня же вечером, алло, ты слышишь, ты не отвечаешь, Бэмби"? Он говорил: "Бэмби, моя маленькая Бэмби". И без слов, только кивком своей белокурой головки, освещенной лампой, она отвечала: "да, да, да".

__________

[1] Ребенок (фр.) - здесь и далее прим. перев.

[2] Кэ д'Орфевр - набережная Орфевр, где находится Полицейское управление.

[3] Тино Росси - известный эстрадный певец, тоже корсиканец.

[4] Прежняя форма французских полицейских - "ажанов".

[5] Автор дает исчисление то в старых, то в новых франках, которые на два нуля меньше.

[6] Сокращение от Иезуитов.