"Великий Ноктюрн" - читать интересную книгу автора (Рэ Жан)IIПожалуй, нельзя сказать, что месье Теодюль никогда не видел этой книги, но сие видение случилось давным–давно – любой другой на его месте и не вспомнил бы. Почти полвека назад, восьмого октября… Воспоминание о восьмом октября осталось удивительно свежим в его памяти. Впрочем, разве занимался он чем–нибудь, кроме воспоминаний? Перебирать, уточнять воспоминания – наслаждение, мечта… Невероятное, сумасшедшее, вызывающее соленый привкус во рту… Это бросилось на него, словно кот на голову… восьмого октября, в четыре часа пополудни, по возвращении из школы. Четыре часа – время безобидное, пахнущее кофе и теплым хлебом: четыре послеполуденных удара не причиняют вреда никому. Служанки покидают тротуары, блистающие водой и солнечными зайчиками; старухи, истощив запас колкостей и сплетен, удаляются в кухни, где поют или ворчат веселые или сварливые чайники. Теодюль повернулся к школе спиной с облегчением ленивого и довольного незнайки: но, тем не менее, юные мозги сверлила отвратительная арифметическая задача. – Ну какое мне дело, когда один глупый курьер опередит другого глупого курьера? Родители и без того зарабатывают приличные деньги, лавка и без того достанется мне… – Голуби шорника гуляют по маленькому дворику. Смотри, сколько я набрал камней… хочу подшибить сизаря. Теодюль не ждал никакого ответа, ибо разговаривал сам с собой. Только сейчас он заметил мальчика, который солидно переступал толстенькими и кривыми ножками. Этот субъект занимал в классе одну из последних скамеек. Теодюль задумчиво наморщил лоб. – Вот так штука! Это, оказывается, ты. Когда я вышел из школы, со мной был Жером Майер, а теперь вот ты… Ипполит Баес. – Майер бухнулся в сточную канаву. Разве ты не видел? – спросил юный Ипполит Баес. Теодюль чуть–чуть улыбнулся, чтобы понравиться острослову. Правда, Ипполит считался плохим учеником, наставники его не любили и не поощряли общения с ним, но сейчас Теодюлю не хотелось идти одному. Солнце высветлило опустелые улицы осенней апельсиновой желтизной. Голуби нагулькались, махнули на далекую крышу, и напрасные камни выкатились из рук Ипполита. Мальчики одолели довольно крутой подъем и поравнялись с темной и нелюдимой булочной. – Погляди–ка, Баес, на витрине пусто. В самом деле, на полках, в корзинах и плетенках валялось только несколько засохших корок. Единственный круглый хлеб цвета серой глины возвышался на витрине, словно остров в пустынном океане. Ученик Нотт поежился. – Знаешь, Ипполит, не нравится мне это. – Еще бы, ты ведь не смог решить задачу о курьерах. Теодюль повесил голову. Действительно, черт бы подрал проклятую задачу, у которой, верно, вообще нет никакого решения. – Если раскромсать этот хлеб, – продолжал Баес, – можно увидеть массу живых существ. Булочник с домочадцами жутко их боятся. Они заткнули ножи за пояс и спрятались в пекарне. – Барышни Беер сюда приносят жарить сосиски в тесте. Отличная штука, Ипполит. Я постараюсь одну стянуть и притащу тебе… – Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью вместе с сосисками и существами, которые живут в хлебе. Теодюль почему–то покраснел и пробормотал: разве, мол, справедливо, если нельзя пожарить сосиски в тесте… Баес нахмурился. – Попомни мои слова, не достанутся тебе сосиски. И снова маленький Нотт не сумел возразить. Странное дело: всякая мысль, даже всякая попытка поразмыслить казалась ему сейчас до крайности тягостной. – Ипполит, мне застит глаза, да и слышу я тебя с трудом. Слава Богу, ветер не доносит запах конюшен, я бы просто взвыл; и если муха сядет на макушку… ее шесть стальных лап просверлят череп. В ответ раздалось невразумительное бормотание: – План изменился… чувства бунтуют… – Ипполит, объясни… я вижу старого Судана. Он бегает по салону и дерется с книгой! – Так и должно быть, – рассудил Баес. – Все это совершенно естественно. Одно дело – просто видеть, а другое – видеть во времени, как ты сейчас… Теодюль ничего не понял: дикая боль разламывала голову, присутствие соученика выводило из себя, но одиночество ужасало еще более. Он постарался подавить раздражение. – Наверное, мы давно ушли из школы. Ипполит осмотрелся. – Не думаю. Тени как были, так и остались. Справедливо. Ничуть не удлинилась тень безобразной водокачки, ничуть не вытянулась тень двуколки булочника, которая продолжала взывать к небесам вскинутыми оглоблями. – Ах! Кто–то идет, наконец! – обрадовался Нотт. Они медленно пересекали треугольную площадь Песочной Горы: из каждого угла выходила улица, длинная и печальная, как отводная труба. В глубине Кедровой улицы двигался человеческий силуэт. Теодюль пригляделся внимательней: это была дама с бледным и невыразительным лицом; на темном платье мерцало немного стекляруса, из тюлевого капора выбивались седые, серые пряди. – Я ее не знаю, – прошептал он. – Она, правда, напоминает маленькую Полину Бюлю, что живет по соседству с нами на Корабельной улице. Тихая девочка, ни с кем не играет. Вдруг он схватил Ипполита за руку. – Смотри!… Нет, только посмотри! Куда девалось черное платье? На ней пеньюар с крупными цветами. И потом… она кричит! Я не слышу, но она кричит. Падает… в лужу крови… Баес отвернулся. – Ничего не вижу. – Да и я не вижу, – вздохнул Теодюль. – Сейчас не вижу. Баес беззаботно пожал плечами. – Все это находится где–нибудь во времени. Пойдем, угощу тебя розовым лимонадом. Теперь тени очевидным образом удлинились и солнечные блики вспыхнули в окнах. Школьники ускорили шаг и прошли часть Кедровой улицы. – Лучше выпьем оранжада, – предложил Баес. – Мне кажется, хотя напиток и розовый, это все–таки оранжад. Войдем… Теодюль увидел маленький дом, похожий на белый и совсем новый ночной колпак. Наличники треугольных, круглых, квадратных окон отливали радужной керамикой. – Какой забавный домик. Надо же, никогда его и не видел. Постой! Особняк барона Пизакера граничит с домом месье Миню, а этот вклинился между ними. Вот так штука! По–моему, особняк барона похудел на несколько окон. Баес ничего не ответил и толкнул дверь, затейливо изукрашенную медными и латунными полосами. На матовом стекле кудрявились красивые буквы: таверна «Альфа». Странная, блистающая металлом комната светилась, как сердце редкого кристалла. Стены были сплошь из витражей неопределенного рисунка. За стеклами блуждало живое, трепещущее сияние и серебряные отражения замирали на темных пушистых коврах, на низких диванах, драпированных яркой тканью, напоминающей тафту или парчу. Маленький каменный идол со странно скошенными глазами сидел на берегу… округлого зеркала: его вывороченный пуп, высеченный в полупрозрачном минерале, являл собой кадильницу – там еще рдел пахучий пепел. Никого. В матовых витринах смуглели, сгущались сумерки. Неожиданно загорелось багряное пятно, заколебалось и заметалось, словно испуганное насекомое. Откуда–то сверху доносилось журчание воды… И вдруг у стенного витража возникла женщина: казалось, она родилась из журчания, сумерек, багряного испуга. – Ее зовут Ромеона, – сказал Баес. Женщина исчезла. Теодюль толком и не понял, видел ее или нет, – голова закружилась, глаза резко заболели. Баес тронул его руку. – Выйдем. – Слава Богу, – воскликнул Теодюль, – хоть одно знакомое лицо. Это Жером Майер! Его приятель сидел на верхней ступеньке у двери зерновой лавки Криспера. – Глупец, – усмехнулся Ипполит, когда Теодюль хотел приблизиться. – Он тебя укусит. Неужели ты не отличаешь человека от крысы из сточной канавы? И вдруг Теодюль задрожал от брезгливого страха: существо, которое он принял за Жерома, самым комическим манером запихивало в рот горсти круглых зерен и – о ужас! – лоснящийся розовый хвост хлестал его лодыжки. – Я ведь тебе говорил: он юркнул в сточную канаву. Они миновали гавань и вышли на знакомую улицу. Барышни Беер стояли на пороге отцовской лавки, и седая шевелюра капитана Судана виднелась в окне второго этажа. Локтем он опирался на карниз и держал в руке засаленную красноватую книгу. – Боже мой! – вскрикнула мадмуазель Мари. – Малыш горит в лихорадке. – Он заболел, – пояснил Ипполит Баес. – Я с трудом довел его домой. Он бредил всю дорогу. – Я ничего не понимаю в этой задаче, – простонал Теодюль. – Проклятая школа, – вздохнула мадмуазель Софи. Мадам Нотт распахнула дверь. – Скорей! Его надо уложить в постель. Теодюля привели в комнату родителей, почему–то малознакомую и зыбкую… Он лежал на кровати и упорно смотрел на противоположную стену. – Мадмуазель Мари, вы видите эту картину? – Вижу, бедняжка, это святая Пульхерия – достойная избранница господа. – Нет, пробормотал мальчик, – ее зовут Бюлю… ее зовут Ромеона. Вообще ее зовут Жером Майер… крыса из сточной канавы… – Несчастный, – зарыдала мадам Нотт. – Он бредит. Бегите за доктором. Его оставили одного на секунду, лишь на секунду. Послышались странные, глухие удары в стену. Полотно картины вздулось и затрещало. Он хотел закричать, но это было трудно. Крик застрял в горле, вырываясь сдавленным шепотом. Глухие удары сменились тонкими серебряными звонами. Потом лавина камней обрушилась на карниз, сломала окна, хлынула в комнату. Занавеси изогнулись, словно пытаясь ускользнуть от огня. Напрасно. Пламя бросилось на них и сожрало в момент. Теодюль болел долго и тяжело. Его лечили лучшие городские медики. По выздоровлении освободили от школы. С этого дня началась многолетняя дружба с Ипполитом Баесом. Ипполит приписал лихорадке все бессвязные переживания восьмого октября. – Ромеона… таверна «Альфа»… превращение Жерома Майера… вздор, Теодюль… вздор… – А святая Пульхерия, а каменный дождь, а занавеси в огне? Ответственность взяла на себя мадмуазель Мари: она зажгла спиртовку, чтобы разогреть чайник. Насчет лавины камней все правильно: обвалилась часть высокого фронтона, вероятно, подточенная осенними дождями. Глупые, дурные совпадения. Постепенно все забылось. Только Теодюль продолжал вспоминать время от времени, но ведь воспоминания были его главным занятием в жизни. |
||
|