"«…и компания»" - читать интересную книгу автора (Блок Жан-Ришар)

III

Когда братья вышли от маклера, солнце стояло уже в зените и тени сжались в маленькие темные лужицы. Гийом застегнул пиджак до самого верха и шагал, опустив руки. Толстяк Жозеф побагровел.

Он помедлил немного на крыльце дома, где только что ставилось на карту их будущее. Пальцем оттянул воротничок от потной шеи. Задняя пуговка с треском отлетела. Жозеф выругался, потом поднял глаза, в которых плясали кровавые искры, к свинцово-серому небу.

— Хотел бы я знать, как это только солнце ухитряется торчать на таком небе, а, Гийом?

И он неестественно громко захохотал.

— Ну, ну, Гийом, чего ты в самом деле? Ведь это небо с нынешнего дня наше, пусть оно будет хоть совсем черное.

Он хлопнул Гийома по плечу. Но перестал смеяться, когда брат повернулся к нему.

— Ради всего святого, Жозеф, не смейся так.

И Гийом плотно прижал обе руки к своей тощей груди.

— Я все думаю, что скажет отец, и вообще… Что из этого всего выйдет? Идем.

Он двинулся вперед. В эту минуту за матовым стеклом конторы возникло какое-то мутно-бледное пятно: видимо, маклер все еще никак не мог отдышаться.

Жозеф догнал брата.

— Куда тебя черт несет? Купчая-то хоть при тебе?

Гийом остановился, дрожащими пальцами расстегнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана гербовую бумагу. Скосив правый глаз, он внимательно прочитал ее с первой до последней строчки и взглянул на Жозефа. Тот отечески ласково улыбнулся и положил руку ему на плечо.

— Смотри не потеряй. Да не расстраивайся ты так. Не стоит! Вспомни: у тебя Гермина, у тебя дети. И потом, поверь мне, там, где есть хоть тюк шерсти и хотя бы один ткацкий станок, Зимлеры не умрут с голоду. Но какая немыслимая жарища! Когда поезд?

— В шесть тридцать, если не ошибаюсь.

— А сейчас двенадцать. Что, если пойти куда-нибудь в тень?

Гийом медленно повернул к нему свои желтоватые зрачки, где горел неугасимый пламень страсти. Жозеф метнул на него встревоженный взгляд и что-то сказал еще. Затем оба молча двинулись в путь упругим волчьим шагом — туда, где через какие-нибудь полгода каждый камешек — они знали это — будет изучен ими до мелочей, станет своим.

«О чем я буду думать, когда через полгода пойду вдоль вот этой стены?» — размышлял Гийом, перепрыгивая через разошедшиеся плиты панели.

«Что мы будем делать через полгода, когда будем огибать этот перекресток?» — думал Жозеф, перешагивая через ручеек раскаленной жижи.

Улицы в этот час были пустынны. Фабрики молчали. Только изредка подвода, груженная углем, подпрыгивая на выбоинах, проезжала по мостовой.

Братья прошли мимо трактирчика, их обдало чадом жареной картошки и гулом голосов. Они сделали несколько шагов, и снова все стало тихо. В воздухе плавал какой-то тяжелый запах, он оседал на губах и вызывал слюну.

Они шли все вперед, бросая по сторонам свирепые взгляды. Сколько раз им придется следовать этим фарватером! Три трубы фабрики Шевалье-Лефомбер служили им маяком в этом необычайном плавании без кормчего.

Привратник особняка, где проживала вдова, полвека тому назад покинувшая Битш, кончал свой завтрак. Поцеживая винцо, он глубокомысленно созерцал дорогу сквозь разноцветные стекла своей каморки. Взгляд его упал на двух путников, покрытых с головы до ног дорожной пылью, которые, остановившись возле решетки, с минуту мрачно смотрели на нее, а затем пошли прочь. Привратник так и не узнал никогда, что он видел братьев Зимлеров в тот знаменательный день, когда они ступили на первую ступеньку лестницы, с которой начался их великий подъем.

На углу улицы Жозеф остановился. Он указал брату на большое строение:

— Это, должно быть, и есть Коммерческий клуб. Прекрасный особняк: огромные окна, сад и решетка. Здесь собираются местные богачи, понимаешь? Через полгода швейцар будет низко кланяться господину Зимлеру-старшему, когда он придет в воскресенье вечером в клуб прочесть на досуге номер «Тан». Это тебе не Бушендорф, а?

Под густыми усами Гийома промелькнула вялая улыбка. А Жозеф распалялся все больше.

— Состояние членов клуба исчисляется в сто одиннадцать миллионов. Помнишь, как сказано в справочнике? А их всего шестьдесят пять человек. «Чтобы зарабатывать деньги, надо селиться там, где их делают». Вот мы и поселились. «Зимлер и сыновья» — вполне подходит для фирменной вывески. Предположим, что в здешнем Коммерческом клубе будет шестьдесят семь членов, — не думаю, чтобы два новичка многое прибавили к таким капиталам.

Гийом плотнее прижал руки к груди, к тому месту, где лежала купчая, написанная на гербовой бумаге. Он пытался произвести подсчет:

— Сто одиннадцать миллионов верного капитала против семидесяти пяти тысяч… долгу. И это еще только начало, а что будет потом?

— Ты не учитываешь двух братьев Зимлеров — толстого и худого — и их неистовой жадности к жизни в придачу.

Окинув здание клуба повеселевшим взглядом, они двинулись в путь и вдруг за первым же углом наткнулись на свою фабрику.

Братья не ожидали, что до нее так близко. У них даже дух захватило.

Они только что миновали около десятка огромных фабрик, чья жизнь замерла под полуденным зноем, как свертывается в стакане молоко. Но даже на улицу сквозь ограду или ворота просачивалось ничем не тревожимое изобилие.

Подводы с шерстью стояли у весов, отполированных бесчисленными тюками груза. У самых дверей фабрик в трехколесных тачках мирно лежали огромные корзины, наполненные мотками белой пряжи. Приводные ремни мягко провисали в воздухе, — бегущая этими узкими тропками энергия сейчас бездействовала. Между плитами двора — ни травинки: то ли ее тщательно выпалывали, то ли ей самой никак не удавалось вырасти здесь. Кирпичные стены, хранившие неприкосновенность и целостность цементных швов и оконных стекол, вздымались во всей тяжеловесной спеси своих четырех этажей. Терпкая черноватая дымка окутывала и здания и дворы, — но то была золотая пыльца наживы… Запах каменного угля и торфа, прелый запах пряжи, зловоние красителей, машинного масла, смоченного сукна — все было мило братьям Зимлерам.

После вчерашнего обеда они выпили только по чашке кофе с молоком, съели по маленькому сухому хлебцу и самую чуточку масла. Но что им был аромат жареной картошки перед этим пиршеством дела!

Она, их фабрика, возникла без всякого предупреждения, как будто сама вышла им навстречу. А они-то думали, что она находится еще через два квартала. Откровенно говоря, братья даже не сразу узнали ее. Вдоль улицы тянулась низкая выщербленная стена. Фасад, обращенный к дороге, был, пожалуй, не лучше. Заржавленная железная решетка, и сразу же снова угол стены. Вот и все владение! Два угла, торчащие, как плечи чахоточного, и сжатое ими мизерное строение. Братьев охватило отчаяние, мрачное предчувствие будущего давило, как свинец. Жозеф попятился, наткнулся на противоположный тротуар и сел па тумбу. Сердце его упало.

Братья не сразу осмелились взглянуть друг на друга. А ведь они почти целое утро мерили ее вдоль и поперек. К тому же имелись планы, имелся дециметр… Но они так давно мечтали, так долго добивались своего, что теперь какое-то бессилие охватило их.

Они тяжелым взглядом осматривали свою фабрику по частям, и каждый кусок стены, каждая мелочь вставали перед ними, насмешливые и уничтожающие.

Стена была вся выщерблена, черепицы, выложенные по ее гребню, высыпались. Решетка изъедена ржавчиной. Выбоины бороздили шлак на дворе; от самого пустячного дождя они превратятся в глубокие рытвины. Каменное крыльцо потрескалось. На том месте, где когда-то стояли весы, зияла дыра, полузасыпанная мусором. Братьям был виден только угол главного здания: какой-то удивительно жалкий железный лист, похожий на отвисшую губу, сползал с края крыши.

Что касается домика, «вполне пригодного для бездетного привратника», то они не могли отвести от него глаз. Они думали о просторном доме в Эльзасе, который свободно вмещал их всех; они не смели признаться даже самим себе, что эта маленькая коробка, этот домишко с двумя круглыми оконцами, переплеты которых потрескались на солнцепеке, всей своей тяжестью вошел в их жизнь и что отныне им некуда от него уйти.

— Она… она… мне, признаться, показалась совсем другой.

— Мы с тобой просто наглупили, как мальчишки. Даже запахов здесь не было, и это казалось особенно

странным. Только временами со двора тянуло затхлостью. Труп фабрики засасывало трясиной немоты. Тени цеплялись за ощеренные плиты двора.

— Нужно, однако, собраться с мыслями, — пробурчал Жозеф, машинально проводя рукой по волосам.

Тумба была для него чересчур высока: он касался земли только носками штиблет; шляпа, которую он положил на колени, мерно подпрыгивала. Он услышал шепот брата:

— Чтобы эта фабрика занимала целый гектар? Да никогда в жизни! Она же до смешного маленькая.

Жозеф молча поднялся. С непокрытой головой, под палящими лучами солнца, он решительно направился к фабрике. Он шел вдоль стены, считая шаги. Шагал, коротконогий, энергичный, как жук, нелепо расставляя на ходу ноги. А глаза не отрывались от угла стены, слишком быстро надвигавшегося ему навстречу.

Старший брат следил за ним застывшим тупым взглядом и тоже машинально считал про себя шаги.

Досчитав до пятидесяти, Жозеф остановился, топнул ногой и обернулся. Порядочный кусок стены, уходившей вдаль, отделял его теперь от угла улицы и держал на месте, как вытянутая рука. Он зашагал дальше. Он прикидывал, будет ли до конца стены ну хоть тридцать метров. Чем ближе к углу, тем соблазнительней было ускорить шаг.

— Шестьдесят, шестьдесят один… — неглупо я сделал, что еще давно вымерил свои шаги… шестьдесят четыре, пять, шесть… Конечно, в этой стене не больше восьмидесяти метров. Семь, восемь… Планы фальшивые, и мы просто кретины.

Восемьдесят шагов, а стена еще не кончилась. Жозеф волновался, но невольно отметил про себя легкое оседание кладки.

На девяносто пятом шагу все глубокие трещины, бороздившие мостовую, сбежались к нему и медленно закружились; потом закружились быстрей; пространство завихрилось вкруг него, неровности песчаника вдруг прогнулись кольцом и застыли в чудесной неподвижности.

Он уперся рукой в стену, обжег ладонь и двинулся дальше.

— Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девять…

Что произошло после этого шага, Жозеф и сам толком не знал. Перед ним был еще не меренный кусок стены — он то сжимался до почти осязаемой близости, то вытягивался до самого горизонта.

Согнувшись вдвое, владелец стены и фабрики созерцал эти чудодейственные метаморфозы без малейшего удивления. Тем не менее он бросился бежать и ухватился за угол стены, прежде чем она успела ускользнуть из-под его пальцев.

Глазам брата, поджидавшего его на месте, представилась довольно странная картина: на противоположном конце пустынного переулка темно-коричневый силуэт обеими руками цепляется за нестерпимо блестящую под солнечными лучами стену и выплясывает танец дикарей.

И слышатся нечленораздельные вопли:

— Планы, оказывается, верпы! Эй, Гийом! Сто двадцать пять метров, сто двадцать пять — как минимум!

И тогда Гийому начинает казаться, что распахнулось какое-то окно и освежающий порыв ветра пронесся над всей землей. Он хохочет во всю глотку, оборачивается, в надежде найти какого-нибудь слушателя и поразить его сообщением о чудесной длине этой маленькой стены, но внезапно замечает, что пляшущая фигурка в коричневом костюме воспользовалась минутой его рассеянности и куда-то исчезла.

И вдруг происходит чудо. Фабрика сразу становится выше на целый этаж. Домик привратника оборачивается роскошнейшей виллой. Жалкая кирпичная труба превращается в мощную колонну тридцати метров высотой и вот-вот начнет выбрасывать к раскаленным небесам клубы дыма. Летнее солнце заливает огромные цехи, которые покоятся на солидных балках, как на костяке гиганта…

Они снова стоят рядом, прижавшись лицом к прутьям решетки. Жозеф побагровел и с трудом переводит дух:

— А мы все-таки идиоты… Я… я вымерил нашу фабрику. Все, все хорошо.

Оставшееся до отхода поезда время они провели возле стен своей фабрики, касаясь ее руками, щупая, оглаживая.

Их пьянило будущее, оно вставало перед ними в трех измерениях — в высоту, глубину и ширину, особенно в ширину.

Когда они наконец оторвались от своего сокровища, руки у них были рыжие от ржавчины, а на рукавах остались следы извести всех оттенков, как краски на палитре.

Они осмотрели почту, Торговую палату, пристань на канале, потом заглянули в ближайшие магазины — бакалейный и булочную, — чтобы угодить Термине. Затем их снова видели перед Коммерческим клубом.

В четыре часа местный торговец шерстью — особа малозначительная — шел из своей конторы в лавку и вдруг столкнулся с двумя незнакомцами, которые, пришепетывая, окликнули его.

Вечером того же дня в Коммерческом клубе он дал исчерпывающее описание братьев Зимлеров, и оно вплоть до осени оставалось единственным достоверным свидетельством о новых владельцах фабрики Понсэ. Надо заметить, что в течение всего лета комиссионер Габар строго хранил на их счет молчание.

— Итак, — рассказывал господин Булинье, — внешний вид их таков: потные, растрепанные, а пыли на них, пыли… Пыль — уверял рассказчик, — покрывала их лица, точно маской, так что трудно было даже рассмотреть, какие они

из себя.

Оба, как видно, до крайности устали, — пыль подчеркивала сетку морщин. Оба давно не бриты. Оба весьма многословны от излишнего возбуждения. Так, по крайней мере, думал господин Булинье. Толстый, по всей вероятности, выполнял, так сказать, дипломатические функции. Он, в очках, а воротничок снял и положил в карман. Говорит с сильным эльзасским акцентом, что отнюдь не способствует ясности речи.

Второй — невысокий и худощавый; у него огромные усы, говорит как-то отрывисто, будто тявкает.

Приезжие сообщили Булинье, что у них в Бушендорфе, в аннексированной области[2], имеется суконная фабрика. Они, мол, не пожелали онемечиваться, и потому Зимлер-отец послал их во Францию подыскать что-нибудь подходящее. Прибыли они нынче утром и уже успели приобрести фабрику Понсэ. Намереваются в октябре перевезти сюда свое оборудование и тут же начать дело.

Они показали Булинье рекомендательное письмо, составленное по всей форме и подписанное господином Дольфусом из Мюльхаузена. Они, как дикари, размахивали руками перед господином Булинье и совали ему под нос свернутую гербовую бумагу, — это, по их словам, была купчая, скрепленная доверенным лицом наследников Понсэ.

Под конец они открыли ему свой самый честолюбивый замысел: эти пропыленные чучела обратились с просьбой к господину Булинье, не будет ли он так любезен порекомендовать их в члены Коммерческого клуба.

При воспоминании об этом достопочтенный торговец шерстью, не в силах справиться с обуревавшими его чувствами, бил себя по ляжкам и перекатывал по спинке кресла свою массивную круглую голову с жирным загривком.

Завсегдатаи клуба выслушали эту историю с полным безразличием. Затем господин Булинье, который никогда карт в руки не брал, решил попытать счастья, — он уселся за зеленый стол и проиграл триста франков, успев за это время рассказать вторично свою историю только до половины.

Однако кое о чем он умолчал. Например, о том, что сам засыпал Зимлеров целым градом восклицаний: «Уважаемые господа», «будьте благонадежны», «всенепременно», «еще бы», «с вашего разрешения», — и даже поспешил предложить свои услуги для подыскания второго поручителя.

Если бы братья Зимлеры появились на свет божий только вчера, они уехали бы в глубоком убеждении, что в лице мелкого торговца господина Булинье имеют преданного друга, который готов за них в огонь и в воду. Но они знали по опыту, что предупредительности поставщиков нужно верить не больше чем процентов на двадцать пять, — это положение они десятки раз имели случай проверить на опыте.